О. Генри
Друг – Телемак
Вернувшись с охоты, я поджидал в маленьком городке Лос-Пиньос, в Нью-Мексико, поезд, идущий на юг. Поезд запаздывал на час. Я сидел на крыльце ресторанчика «Вершина» и беседовал о смысле жизни с Телемаком Хиксом, его владельцем.
Заметив, что вопросы личного характера не исключаются, я спросил его, какое, животное, очевидно давным-давно, скрутило и обезобразило его левое ухо. Как охотника меня интересовали злоключения, которые могут постигнуть человека, преследующего дичь.
– Это ухо, – сказал Хикс, – реликвия верной дружбы.
– Несчастный случай? – не унимался я.
– Никакая дружба не может быть несчастным случаем, – сказал Телемак, и я умолк,
– Я знаю один-единственный случай истинной дружбы, – продолжал мой хозяин, – это случай полюбовного соглашения между человеком из Коннектикута и обезьяной. Обезьяна взбиралась на пальмы в Барранквилле и сбрасывала человеку кокосовые орехи. Человек распиливал их пополам, делал из них чашки, продавал их по два реала за штуку и покупал ром. Обезьяна выпивала кокосовое молоко. Поскольку каждый был доволен своей долей в добыче, они жили, как братья. Но у человеческих существ дружба – занятие преходящее: побалуются ею и забросят.
Был у меня как-то друг, по имени Пейсли Фиш, и я воображал, что он привязан ко мне на веки вечные. Семь лет мы бок о бок добывали руду, разводили скот, продавали патентованные маслобойки, пасли овец, щелкали фотографии и все, что попадалось под руку, ставили проволочные изгороди и собирали сливы. И думалось мне что ни человекоубийство, ни лесть, ни богатство, ни пьянство, никакие ухищрения не посеют раздора между мной и Пейсли Фишем. Вы и представить себе не можете, как мы были дружны. Мы были друзьями в деле, но наши дружеские чувства не оставляли нас в часы досуга и забав. Поистине у нас были дни Дамона и ночи Пифиаса[1].
Как-то летом мы с Пейсли, нарядившись как полагается, скачем в эти самые горы Сан-Андрес, чтобы на месяц окунуться в безделье и легкомыслие. Мы попадаем сюда, в Лос-Пиньос, в этот Сад на крыше мира, где текут реки сгущенного молока и меда. В нем несколько улиц и воздух, и куры, и ресторан. Чего еще человеку надо!
Приезжаем мы вечером, после ужина, и решаем обследовать, какие съестные припасы имеются в ресторане у железной дороги. Только мы уселись и отодрали ножами тарелки от красной клеенки, как вдруг влетает вдова Джессап с горячими пирожками и жареной печенкой.
Это была такая женщина, что даже пескаря ввела бы в грех. Она была не столько маленькая, сколько крупная и, казалось, дух гостеприимства пронизывал все ее существо. Румянец ее лица говорил о кулинарных склонностях и пылком темпераменте, а от ее улыбки чертополох мог бы зацвести в декабре месяце. Вдова Джессап наболтала нам всякую всячину: о климате, об истории, о Теннисоне, о черносливе, о нехватке баранины и, в конце концов, пожелала узнать, откуда мы явились.
– Спринг-Вэлли, – говорю я.
– Биг-Спринг-Вэлли, – прожевывает Пейсли вместе с картошкой и ветчиной.
Это был первый замеченный мною признак того, что старая дружба fidus Diogenes между мною и Пейсли окончилась навсегда. Он знал, что я терпеть не могу болтунов, и все-таки влез в разговор со своими вставками и синтаксическими добавлениями. На карте значилось Биг-Спринг-Вэлли, но я сам слышал, как Пейсли тысячу раз говорил просто Спринг-Вэлли.
Больше мы не сказали ни слова и, поужинав, вышли и уселись на рельсах. Мы слишком долго были знакомы, чтобы не знать, какие мысли бродили в голове у соседа.
– Надеюсь, ты понимаешь, – говорит Пейсли, – что я решил присовокупить эту вдову, как органическую часть, к моему наследству в его домашней, социальной, юридической и других формах отныне и навеки, пока смерть не разлучит нас.
– Все ясно, понятно, – отвечаю я. – Я прочел это между строк, хотя ты обмолвился только одной. Надеюсь, тебе также известно, – говорю я, – что я предпринял шаг к перемене фамилии вдовы на фамилию Хикс и советую тебе написать в газету, в отдел светской хроники, я запросить точную информацию, полагается ли шаферу камелия в петлицу и носки без шва.
– В твоей программе пройдут не все номера, – говорит Пейсли, пожевывая кусок железнодорожной шпалы. – Будь это дело мирское, я уступил бы тебе в чем хочешь, но здесь – шалишь! Улыбки женщин, – продолжает Пейсли, – это водоворот Сциллы и Харибды, в пучину которого часто попадает, разбиваясь в щепки, крепкий корабль «Дружба». Как и прежде, я готов отбить тебя у медведя, – говорит Пейсли, – поручиться по твоему векселю или растирать тебе лопатки оподельдоком. Но на этом мое чувство этикета иссякает. В азартной игре на миссис Джессап мы играем порознь. Я честно предупредил тебя.
Тогда я совещаюсь сам с собой и предлагаю следующую резолюцию и поправки:
– Дружба между мужчинами, – говорю я, – есть древняя историческая добродетель, рожденная в те дни, когда люди должны были защищать друг друга от летающих черепах и ящерице восьмидесятифутовыми хвостами. Люди сохраняют эту привычку по сей день и стоят друг за друга до тех пор, пока не приходит коридорный и не говорит, что все эти звери им только померещились. Я часто слышал, – говорю я, – что с появлением женщины исчезает дружба между мужчинами. Разве это необходимо? Видишь ли, Пейсли, первый взгляд и горячий пирожок миссис Джессап, очевидно, вызвали в наших сердцах вибрацию. Пусть она достанется лучшему из нас. С тобой я буду играть в открытую, без всяких закулисных проделок, Я буду за ней ухаживать в твоем присутствии, так что у тебя будут равные возможности. При таком условии я не вижу оснований, почему наш пароход «Дружба» должен перевернуться в указанием тобой водовороте, кто бы из нас ни вышел победителем.
– Вот это друг! – говорит Пейсли, пожимая мне руку. – Я сделаю то же самое, – говорит он. – Мы будем за ней ухаживать, как близнецы, без всяких церемоний и кровопролитий, обычных в таких случаях. И победа или поражение – все равно мы будем друзьями.
У ресторана миссис Джессап стояла под деревьями скамейка, где вдова имела обыкновение посиживать в холодке, накормив и отправив поезд, идущий на юг. Там мы с Пейсли обычно и собирались после ужина и производили частичные выплаты дани уважения даме нашего сердца. И мы были так честны и щепетильны, что если кто– нибудь приходил первым, он поджидал другого, не предпринимая никаких действий.
В первый вечер, когда миссис Джессап узнала о нашем условии, я пришел к скамейке раньше Пейсли. Ужин только что окончился, и миссис Джессап сидела там в свежем розовом платье, остывшая после кухни уже настолько, что ее можно было держать в руках.
Я сел с ней рядом и сделал несколько замечаний относительно одухотворенной внешности природы, расположенной в виде ландшафта и примыкающей к нему перспективы. Вечер, как говорят, настраивал. Луна занималась своим делом в отведенном ей участка небосвода, деревья расстилали по земле свои тени, согласуясь с наукой и природой, а в кустах шла громкая перекличка между козодоями, иволгами, кроликами и другими пернатыми насекомыми. А горный ветер распевал, как губная гармошка, в куче жестянок из-под томата, сложенной у железнодорожного полотна.
Я почувствовал в левом боку какое-то странное ощущение, будто тесто подымалось в квашне. Это миссис Джессап придвинулась ко мне поближе.
– Ах, мистер Хикс, – говорит она, – когда человек одинок, разве он не чувствует себя еще более одиноким в такой замечательный вечер?
Я моментально поднялся со скамейки.
– Извините меня, сударыня, – говорю я, – но, пока не придет Пейсли, я не могу вам дать вразумительный ответ на подобный наводящий вопрос.
И тут я объяснил ей, что мы – друзья, спаянные годами лишений, скитаний и соучастия, и что, попав в цветник жизни, мы условилась не пользоваться друг перед другом никаким преимуществом, какое может возникнуть от пылких чувств и приятного соседства. На минуту миссис Джессап серьезно задумалась, а потом разразилась таким смехом, что даже лес засмеялся ей в ответ.
Через несколько минут подходит Пейсли, волосы его облиты бергамотовым маслом, и он садится по другую сторону миссис Джессап и начинает печальную историю о том, как в девяносто пятом году в долине Санта-Рита во время девятимесячной засухи, он и Ламли Мякинное рыло заключили пари на седло с серебряной отделкой, кто больше обдерет издохших коров.
Итак, с самого начала ухаживания я стреножил Пейсли Фиша и привязал к столбу. У каждого из нас была своя система, как коснуться слабых мест женского сердца. Пейсли, тот стремился парализовать их рассказами о необыкновенных событиях, пережитых им лично или известных ему из газет.
Мне кажется, что он заимствовал этот метод покорения сердец из одной шекспировской пьесы под названием «Отелло», которую я как-то видел. Там один чернокожий пичкает герцогскую дочку разговорным винегретом из Райдера Хаггарда, Лью Докстейдера и доктора Паркхерста и таким образом получает то, что надо. Но подобный способ ухаживания хорош только на сцене.
А вот вам мой собственный рецепт, как довести женщину до такого состояния, когда про нее можно сказать: «урожденная такая-то». Научитесь брать и держать ее руку – и она ваша. Это не так легко. Некоторые мужчины хватают женскую руку таким образом, словно собираются отодрать ее от плеча, так что чуешь запах арники и слышишь, как разрывают рубашка на бинты. Некоторые берут руку, как раскаленную подкову, и держат ее далеко перед собой, как аптекарь, когда наливает в пузырек серную кислоту. А большинство хватает руку и сует ее прямо под нос даме, как мальчишка бейсбольный мяч, найденный в траве, все время напоминая ей, что рука у нее торчит из плеча. Все эти приемы никуда не годятся.
Я укажу вам верный способ.
Видали вы когда-нибудь, как человек крадется на задний двор и поднимает камень, чтобы запустить им в кота, который сидит на заборе и смотрит на него? Человек делает вид, что в руках у него ничего нет, и что он не видят кота, и что кот не видит его. В этом вся суть. Следите, чтобы эта самая рука не попадалась женщине на глаза. Не давайте ей понять, что вы думаете, что она знает, будто вы имеете хоть малейшее представление о том, что ей известно, что вы держите ее за руку. Таково было правило моей тактики. А что касается пейслевских серенад насчет военных действий и несчастных случаев, так он с таким же успехом мог читать ей расписание поездов, останавливающихся в Оушен-Гроув, штат Нью-Джерси.
Однажды вечером, когда я появился у скамейки раньше Пейсли на целую перекурку, дружба моя на минуту ослабла, и я спрашиваю миссис Джессап, не думает ли она, что букву Х легче писать, чем букву Д. Через секунду ее голова раздробила цветок олеандра у меня в петлице, и я наклонился и… и ничего.
– Если вы не против, – говорю я вставая, – то мы подождем Пейсли и закончим при нем. Я не сделал еще ничего бесчестного по отношению к нашей дружбе, а это было бы не совсем добросовестно.
– Мистер Хикс, – говорит миссис Джессап, как-то странно поглядывая на меня в темноте. – Если бы не одно обстоятельство, я попросила бы вас отчалить и не делать больше визитов в мой дом.
– А что это за обстоятельство, сударыня?
– Вы слишком хороший друг, чтобы стать плохим мужем, – говорят она.
Через пять минут Пейсли уже сидел с положенной ему стороны от миссис Джессап.
– В Силвер-Сити летом девяносто восьмого года, – начинает он, – мне привелось видеть в кабаке «Голубой свет», как Джим Бартоломью откусил китайцу ухо по той причине, что клетчатая сатиновая рубаха, которая… Что это за шум?
Я возобновил свои занятия с миссис Джессап как раз с того на чем мы остановились.
– Миссис Джессап, – говорю я, – обещала стать миссис Хикс. Вот еще одно тому подтверждение.
Пейсли обвил свои ноги вокруг ножки скамейки и вроде как застонал.
– Лем, – говорит он, – семь лет мы были друзьями. Не можешь ли ты целовать миссис Джессап потише? Я бы сделал это для тебя.
– Ладно, – говорю я, – можно и потише.
– Этот китаец, – продолжает Пейсли, – был тем самым, что убил человека по фамилии Маллинз весной девяносто седьмого года, и это был…
Пейсли снова прервал себя.
– Лем, – говорит он, – если бы ты был настоящим другом, ты бы не обнимал миссис Джессап так крепко. Ведь прямо скамья дрожит. Помнишь, ты говорил, что предоставишь мне равные шансы, пока у меня останется хоть один.
– Послушайте, мистер, – говорит миссис Джессап, повертываясь к Пейсли, – если бы вы через двадцать пять лет попали на нашу с мистером Хиксом серебряную свадьбу, как вы думаете, сварили бы вы в своем котелке, который вы называете головой, что вы в этом деле с боку припека? Я вас долго терпела, потому что вы друг мистера Хикса, но, по-моему, пора бы вам надеть траур и убраться подальше.
– Миссис Джессап, – говорю я, не ослабляя своей жениховской хватки, – мистер Пейсли – мой друг, и я предложил ему играть в открытую и на равных основаниях, пока останется хоть один шанс.
– Шанс! – говорит она. – Неужели он думает, что у него есть шанс? Надеюсь, после того, что он видел сегодня, он поймет, что у него есть шиш, а не, шанс.
Короче говоря, через месяц мы с миссис Джессап сочетались законным браком в методистской, церкви в Лос-Пиньос, и весь город сбежался поглядеть на это зрелище.
Когда мы стали плечом к плечу перед проповедником и он начал было гнусавить свои ритуалы и пожелания, я оглядываюсь и не нахожу Пейсли.
– Стой! – говорю я проповеднику. – Пейсли нет. Надо подождать Пейсли. Раз дружба, так дружба навсегда, таков Телемак Хикс, – говорю я.
Миссис Джессап так и стрельнула глазами, но проповедник,
– согласно инструкции, прекратил свои заклинания.
Через несколько минут галопом влетает Пейсли, на ходу пристегивая манжету. Он объясняет, что единственная в городе галантерейная лавочка была закрыта по случаю свадьбы, и он не мог достать крахмальную сорочку себе по вкусу, пока не выставил заднее окно лавочки и не обслужил себя сам. Затем он становится по другую сторону невесты, и венчание продолжается. Мне кажется, что Пейсли рассчитывал, как на последний шанс, на проповедника – возьмет да и обвенчает его по ошибке с вдовой.
Окончив все процедуры, мы принялись за чай, вяленую антилопу и абрикосовые консервы, а затем народишка убрался с миром. Пейсли пожал мне руку последним и сказал, что я действовал честно и благородно и он гордится, что может называть меня своим другом.
У проповедника был небольшой домишко фасадом на улицу, оборудованный для сдачи внаем, и он разрешил нам занять его до утреннего поезда в десять сорок, с которым мы отбывали в наше свадебное путешествие в Эль-Пасо. Жена проповедника украсила комнаты мальвами и плющом, и дом стал похож на беседку и выглядел празднично.
Часов около десяти в тот вечер я сажусь на крыльцо и стаскиваю на сквознячке сапоги; миссис Хикс прибирает в комнате. Скоро свет в доме погас, а я все сижу и вспоминаю былые времена и события. И вдруг я слышу, миссис Хикс кричит:
– Лем, ты скоро?
– Иду, иду, – говорю я, очнувшись. – Ей-же-ей, я дожидался старикашку Пейсли, чтобы…
Но не успел я договорить, – заключил Телемак Хикс, – как мне показалось, что кто-то отстрелил мое левое ухо из сорокапятикалиберного. Выяснилось, что по уху меня съездила половая щетка, а за нее держалась миссис Хикс.
Заметив, что вопросы личного характера не исключаются, я спросил его, какое, животное, очевидно давным-давно, скрутило и обезобразило его левое ухо. Как охотника меня интересовали злоключения, которые могут постигнуть человека, преследующего дичь.
– Это ухо, – сказал Хикс, – реликвия верной дружбы.
– Несчастный случай? – не унимался я.
– Никакая дружба не может быть несчастным случаем, – сказал Телемак, и я умолк,
– Я знаю один-единственный случай истинной дружбы, – продолжал мой хозяин, – это случай полюбовного соглашения между человеком из Коннектикута и обезьяной. Обезьяна взбиралась на пальмы в Барранквилле и сбрасывала человеку кокосовые орехи. Человек распиливал их пополам, делал из них чашки, продавал их по два реала за штуку и покупал ром. Обезьяна выпивала кокосовое молоко. Поскольку каждый был доволен своей долей в добыче, они жили, как братья. Но у человеческих существ дружба – занятие преходящее: побалуются ею и забросят.
Был у меня как-то друг, по имени Пейсли Фиш, и я воображал, что он привязан ко мне на веки вечные. Семь лет мы бок о бок добывали руду, разводили скот, продавали патентованные маслобойки, пасли овец, щелкали фотографии и все, что попадалось под руку, ставили проволочные изгороди и собирали сливы. И думалось мне что ни человекоубийство, ни лесть, ни богатство, ни пьянство, никакие ухищрения не посеют раздора между мной и Пейсли Фишем. Вы и представить себе не можете, как мы были дружны. Мы были друзьями в деле, но наши дружеские чувства не оставляли нас в часы досуга и забав. Поистине у нас были дни Дамона и ночи Пифиаса[1].
Как-то летом мы с Пейсли, нарядившись как полагается, скачем в эти самые горы Сан-Андрес, чтобы на месяц окунуться в безделье и легкомыслие. Мы попадаем сюда, в Лос-Пиньос, в этот Сад на крыше мира, где текут реки сгущенного молока и меда. В нем несколько улиц и воздух, и куры, и ресторан. Чего еще человеку надо!
Приезжаем мы вечером, после ужина, и решаем обследовать, какие съестные припасы имеются в ресторане у железной дороги. Только мы уселись и отодрали ножами тарелки от красной клеенки, как вдруг влетает вдова Джессап с горячими пирожками и жареной печенкой.
Это была такая женщина, что даже пескаря ввела бы в грех. Она была не столько маленькая, сколько крупная и, казалось, дух гостеприимства пронизывал все ее существо. Румянец ее лица говорил о кулинарных склонностях и пылком темпераменте, а от ее улыбки чертополох мог бы зацвести в декабре месяце. Вдова Джессап наболтала нам всякую всячину: о климате, об истории, о Теннисоне, о черносливе, о нехватке баранины и, в конце концов, пожелала узнать, откуда мы явились.
– Спринг-Вэлли, – говорю я.
– Биг-Спринг-Вэлли, – прожевывает Пейсли вместе с картошкой и ветчиной.
Это был первый замеченный мною признак того, что старая дружба fidus Diogenes между мною и Пейсли окончилась навсегда. Он знал, что я терпеть не могу болтунов, и все-таки влез в разговор со своими вставками и синтаксическими добавлениями. На карте значилось Биг-Спринг-Вэлли, но я сам слышал, как Пейсли тысячу раз говорил просто Спринг-Вэлли.
Больше мы не сказали ни слова и, поужинав, вышли и уселись на рельсах. Мы слишком долго были знакомы, чтобы не знать, какие мысли бродили в голове у соседа.
– Надеюсь, ты понимаешь, – говорит Пейсли, – что я решил присовокупить эту вдову, как органическую часть, к моему наследству в его домашней, социальной, юридической и других формах отныне и навеки, пока смерть не разлучит нас.
– Все ясно, понятно, – отвечаю я. – Я прочел это между строк, хотя ты обмолвился только одной. Надеюсь, тебе также известно, – говорю я, – что я предпринял шаг к перемене фамилии вдовы на фамилию Хикс и советую тебе написать в газету, в отдел светской хроники, я запросить точную информацию, полагается ли шаферу камелия в петлицу и носки без шва.
– В твоей программе пройдут не все номера, – говорит Пейсли, пожевывая кусок железнодорожной шпалы. – Будь это дело мирское, я уступил бы тебе в чем хочешь, но здесь – шалишь! Улыбки женщин, – продолжает Пейсли, – это водоворот Сциллы и Харибды, в пучину которого часто попадает, разбиваясь в щепки, крепкий корабль «Дружба». Как и прежде, я готов отбить тебя у медведя, – говорит Пейсли, – поручиться по твоему векселю или растирать тебе лопатки оподельдоком. Но на этом мое чувство этикета иссякает. В азартной игре на миссис Джессап мы играем порознь. Я честно предупредил тебя.
Тогда я совещаюсь сам с собой и предлагаю следующую резолюцию и поправки:
– Дружба между мужчинами, – говорю я, – есть древняя историческая добродетель, рожденная в те дни, когда люди должны были защищать друг друга от летающих черепах и ящерице восьмидесятифутовыми хвостами. Люди сохраняют эту привычку по сей день и стоят друг за друга до тех пор, пока не приходит коридорный и не говорит, что все эти звери им только померещились. Я часто слышал, – говорю я, – что с появлением женщины исчезает дружба между мужчинами. Разве это необходимо? Видишь ли, Пейсли, первый взгляд и горячий пирожок миссис Джессап, очевидно, вызвали в наших сердцах вибрацию. Пусть она достанется лучшему из нас. С тобой я буду играть в открытую, без всяких закулисных проделок, Я буду за ней ухаживать в твоем присутствии, так что у тебя будут равные возможности. При таком условии я не вижу оснований, почему наш пароход «Дружба» должен перевернуться в указанием тобой водовороте, кто бы из нас ни вышел победителем.
– Вот это друг! – говорит Пейсли, пожимая мне руку. – Я сделаю то же самое, – говорит он. – Мы будем за ней ухаживать, как близнецы, без всяких церемоний и кровопролитий, обычных в таких случаях. И победа или поражение – все равно мы будем друзьями.
У ресторана миссис Джессап стояла под деревьями скамейка, где вдова имела обыкновение посиживать в холодке, накормив и отправив поезд, идущий на юг. Там мы с Пейсли обычно и собирались после ужина и производили частичные выплаты дани уважения даме нашего сердца. И мы были так честны и щепетильны, что если кто– нибудь приходил первым, он поджидал другого, не предпринимая никаких действий.
В первый вечер, когда миссис Джессап узнала о нашем условии, я пришел к скамейке раньше Пейсли. Ужин только что окончился, и миссис Джессап сидела там в свежем розовом платье, остывшая после кухни уже настолько, что ее можно было держать в руках.
Я сел с ней рядом и сделал несколько замечаний относительно одухотворенной внешности природы, расположенной в виде ландшафта и примыкающей к нему перспективы. Вечер, как говорят, настраивал. Луна занималась своим делом в отведенном ей участка небосвода, деревья расстилали по земле свои тени, согласуясь с наукой и природой, а в кустах шла громкая перекличка между козодоями, иволгами, кроликами и другими пернатыми насекомыми. А горный ветер распевал, как губная гармошка, в куче жестянок из-под томата, сложенной у железнодорожного полотна.
Я почувствовал в левом боку какое-то странное ощущение, будто тесто подымалось в квашне. Это миссис Джессап придвинулась ко мне поближе.
– Ах, мистер Хикс, – говорит она, – когда человек одинок, разве он не чувствует себя еще более одиноким в такой замечательный вечер?
Я моментально поднялся со скамейки.
– Извините меня, сударыня, – говорю я, – но, пока не придет Пейсли, я не могу вам дать вразумительный ответ на подобный наводящий вопрос.
И тут я объяснил ей, что мы – друзья, спаянные годами лишений, скитаний и соучастия, и что, попав в цветник жизни, мы условилась не пользоваться друг перед другом никаким преимуществом, какое может возникнуть от пылких чувств и приятного соседства. На минуту миссис Джессап серьезно задумалась, а потом разразилась таким смехом, что даже лес засмеялся ей в ответ.
Через несколько минут подходит Пейсли, волосы его облиты бергамотовым маслом, и он садится по другую сторону миссис Джессап и начинает печальную историю о том, как в девяносто пятом году в долине Санта-Рита во время девятимесячной засухи, он и Ламли Мякинное рыло заключили пари на седло с серебряной отделкой, кто больше обдерет издохших коров.
Итак, с самого начала ухаживания я стреножил Пейсли Фиша и привязал к столбу. У каждого из нас была своя система, как коснуться слабых мест женского сердца. Пейсли, тот стремился парализовать их рассказами о необыкновенных событиях, пережитых им лично или известных ему из газет.
Мне кажется, что он заимствовал этот метод покорения сердец из одной шекспировской пьесы под названием «Отелло», которую я как-то видел. Там один чернокожий пичкает герцогскую дочку разговорным винегретом из Райдера Хаггарда, Лью Докстейдера и доктора Паркхерста и таким образом получает то, что надо. Но подобный способ ухаживания хорош только на сцене.
А вот вам мой собственный рецепт, как довести женщину до такого состояния, когда про нее можно сказать: «урожденная такая-то». Научитесь брать и держать ее руку – и она ваша. Это не так легко. Некоторые мужчины хватают женскую руку таким образом, словно собираются отодрать ее от плеча, так что чуешь запах арники и слышишь, как разрывают рубашка на бинты. Некоторые берут руку, как раскаленную подкову, и держат ее далеко перед собой, как аптекарь, когда наливает в пузырек серную кислоту. А большинство хватает руку и сует ее прямо под нос даме, как мальчишка бейсбольный мяч, найденный в траве, все время напоминая ей, что рука у нее торчит из плеча. Все эти приемы никуда не годятся.
Я укажу вам верный способ.
Видали вы когда-нибудь, как человек крадется на задний двор и поднимает камень, чтобы запустить им в кота, который сидит на заборе и смотрит на него? Человек делает вид, что в руках у него ничего нет, и что он не видят кота, и что кот не видит его. В этом вся суть. Следите, чтобы эта самая рука не попадалась женщине на глаза. Не давайте ей понять, что вы думаете, что она знает, будто вы имеете хоть малейшее представление о том, что ей известно, что вы держите ее за руку. Таково было правило моей тактики. А что касается пейслевских серенад насчет военных действий и несчастных случаев, так он с таким же успехом мог читать ей расписание поездов, останавливающихся в Оушен-Гроув, штат Нью-Джерси.
Однажды вечером, когда я появился у скамейки раньше Пейсли на целую перекурку, дружба моя на минуту ослабла, и я спрашиваю миссис Джессап, не думает ли она, что букву Х легче писать, чем букву Д. Через секунду ее голова раздробила цветок олеандра у меня в петлице, и я наклонился и… и ничего.
– Если вы не против, – говорю я вставая, – то мы подождем Пейсли и закончим при нем. Я не сделал еще ничего бесчестного по отношению к нашей дружбе, а это было бы не совсем добросовестно.
– Мистер Хикс, – говорит миссис Джессап, как-то странно поглядывая на меня в темноте. – Если бы не одно обстоятельство, я попросила бы вас отчалить и не делать больше визитов в мой дом.
– А что это за обстоятельство, сударыня?
– Вы слишком хороший друг, чтобы стать плохим мужем, – говорят она.
Через пять минут Пейсли уже сидел с положенной ему стороны от миссис Джессап.
– В Силвер-Сити летом девяносто восьмого года, – начинает он, – мне привелось видеть в кабаке «Голубой свет», как Джим Бартоломью откусил китайцу ухо по той причине, что клетчатая сатиновая рубаха, которая… Что это за шум?
Я возобновил свои занятия с миссис Джессап как раз с того на чем мы остановились.
– Миссис Джессап, – говорю я, – обещала стать миссис Хикс. Вот еще одно тому подтверждение.
Пейсли обвил свои ноги вокруг ножки скамейки и вроде как застонал.
– Лем, – говорит он, – семь лет мы были друзьями. Не можешь ли ты целовать миссис Джессап потише? Я бы сделал это для тебя.
– Ладно, – говорю я, – можно и потише.
– Этот китаец, – продолжает Пейсли, – был тем самым, что убил человека по фамилии Маллинз весной девяносто седьмого года, и это был…
Пейсли снова прервал себя.
– Лем, – говорит он, – если бы ты был настоящим другом, ты бы не обнимал миссис Джессап так крепко. Ведь прямо скамья дрожит. Помнишь, ты говорил, что предоставишь мне равные шансы, пока у меня останется хоть один.
– Послушайте, мистер, – говорит миссис Джессап, повертываясь к Пейсли, – если бы вы через двадцать пять лет попали на нашу с мистером Хиксом серебряную свадьбу, как вы думаете, сварили бы вы в своем котелке, который вы называете головой, что вы в этом деле с боку припека? Я вас долго терпела, потому что вы друг мистера Хикса, но, по-моему, пора бы вам надеть траур и убраться подальше.
– Миссис Джессап, – говорю я, не ослабляя своей жениховской хватки, – мистер Пейсли – мой друг, и я предложил ему играть в открытую и на равных основаниях, пока останется хоть один шанс.
– Шанс! – говорит она. – Неужели он думает, что у него есть шанс? Надеюсь, после того, что он видел сегодня, он поймет, что у него есть шиш, а не, шанс.
Короче говоря, через месяц мы с миссис Джессап сочетались законным браком в методистской, церкви в Лос-Пиньос, и весь город сбежался поглядеть на это зрелище.
Когда мы стали плечом к плечу перед проповедником и он начал было гнусавить свои ритуалы и пожелания, я оглядываюсь и не нахожу Пейсли.
– Стой! – говорю я проповеднику. – Пейсли нет. Надо подождать Пейсли. Раз дружба, так дружба навсегда, таков Телемак Хикс, – говорю я.
Миссис Джессап так и стрельнула глазами, но проповедник,
– согласно инструкции, прекратил свои заклинания.
Через несколько минут галопом влетает Пейсли, на ходу пристегивая манжету. Он объясняет, что единственная в городе галантерейная лавочка была закрыта по случаю свадьбы, и он не мог достать крахмальную сорочку себе по вкусу, пока не выставил заднее окно лавочки и не обслужил себя сам. Затем он становится по другую сторону невесты, и венчание продолжается. Мне кажется, что Пейсли рассчитывал, как на последний шанс, на проповедника – возьмет да и обвенчает его по ошибке с вдовой.
Окончив все процедуры, мы принялись за чай, вяленую антилопу и абрикосовые консервы, а затем народишка убрался с миром. Пейсли пожал мне руку последним и сказал, что я действовал честно и благородно и он гордится, что может называть меня своим другом.
У проповедника был небольшой домишко фасадом на улицу, оборудованный для сдачи внаем, и он разрешил нам занять его до утреннего поезда в десять сорок, с которым мы отбывали в наше свадебное путешествие в Эль-Пасо. Жена проповедника украсила комнаты мальвами и плющом, и дом стал похож на беседку и выглядел празднично.
Часов около десяти в тот вечер я сажусь на крыльцо и стаскиваю на сквознячке сапоги; миссис Хикс прибирает в комнате. Скоро свет в доме погас, а я все сижу и вспоминаю былые времена и события. И вдруг я слышу, миссис Хикс кричит:
– Лем, ты скоро?
– Иду, иду, – говорю я, очнувшись. – Ей-же-ей, я дожидался старикашку Пейсли, чтобы…
Но не успел я договорить, – заключил Телемак Хикс, – как мне показалось, что кто-то отстрелил мое левое ухо из сорокапятикалиберного. Выяснилось, что по уху меня съездила половая щетка, а за нее держалась миссис Хикс.