О. Генри
Сон в летнюю сушь
* * *
Спят рыцари, ржавеют их мечи, Лишь редко-редко кто из них проснется И людям из могилы постучит.
Дорогой читатель! Было лето. Солнце жгло огромный город с немилосердной жестокостью. Солнцу трудно в одно и то же время быть жестоким и проявлять милосердие. Термометр показывал… нет, к черту термометр! – кому интересны сухие цифры? Было так жарко, что…
В кафе на крышах суетилось столько добавочных официантов, что можно было надеяться быстро получить стакан джина с содовой… после того как будут обслужены все остальные. В больницах были приготовлены добавочные койки для уличных зевак. Потому что когда лохматые собачки высовывают язык и говорят своим блохам: «Гав, гав», а нервные старухи в черных бомбазиновых платьях визжат: «Собака взбесилась!», и полисмены начинают стрелять, – тогда без пострадавших не обходится. Житель Помптона (штат Нью-Джерси), который всегда ходит в пальто, сидел в отеле на Бродвее, попивая горячий виски и нежась в немеркнущих лучах ацетиленовой лампы. Филантропы осаждали законодателей просьбами обязать домовладельцев строить более поместительные пожарные лестницы, чтобы люди могли умирать на них от солнечного удара не по одному или по два, а сразу целыми семьями. Такое множество знакомых рассказывали, сколько раз в день они принимают ванну, что оставалось только недоумевать, как же они будут жить дальше, когда хозяин квартиры возвратится в город и поблагодарит их за то, – что они так хорошо о ней заботились. Тот молодой человек, что громко требовал в ресторане холодного мяса и пива, уверяя, что в такую погоду о жареных цыплятах и бургонском даже думать противно, краснел, встречаясь с вами взглядом: ведь вы всю зиму слышали, как он тихим голосом заказывал эти же самые, более чем скромные, яства. Супы стали жиже, актеры и бумажники – худее, а блузки и дружеские намеки на бейсбольной площадке – совсем прозрачными. Да, было лето.
На углу Тридцать четвертой улицы стаял человек и ждал трамвая – человек лет сорока, седой, румяный, нервный, весь словно натянутый, в дешевом костюме и с загнанным выражением усталых глаз. Он вытер платком лоб и громко засмеялся, когда проходивший мимо толстяк в туристском костюме остановился и заговорил с ним.
– Нет, любезнейший! – крикнул он сердито и вызывающе. – Никаких этих ваших болот с москитами и небоскребов без лифта, которые вы называете горами, я не признаю. Я умею спасаться от жары. Нью-Йорк, сэр, – вот лучший летний курорт во всей стране. Не ходите по солнцу, питайтесь с разбором да держитесь поближе к вентиляторам. Что такое все ваши горы, и Адирондакские и Кэтскилские? В одном Манхэттене больше комфорта, чем во всех других городах Америки, вместе взятых. Нет, любезнейший! Карабкаться на какие-то утесы, вскакивать в четыре часа утра, оттого что на тебя напала целая туча мошкары, питаться консервами, которые нужно везти из города, – нет, спасибо! В маленьком пансионе под вывеской Нью– Йорк и летом находится место для нескольких избранных постояльцев; комфорт и удобства семейного дома – вот это для меня.
– Вам нужно отдохнуть, – сказал толстяк, внимательно к нему присматриваясь. – Вы уже сколько лет не выезжали из города. Поехали бы со мной недели на две. Форель в Биверкилле так и бросается на все, что хоть отдаленно напоминает муху. Хардинг пишет, что на прошлой неделе поймал одну в три фунта весом.
– Ерунда! – воскликнул патриот столицы. – Если вам по душе проваливаться в трясину в резиновых сапогах и уставать до полусмерти, чтобы поймать одну несчастную рыбешку, – пожалуйста, на здоровье. Я, когда мне хочется рыбы, иду в какой-нибудь ресторанчик, где попрохладнее, и даю заказ официанту. Просто смешно делается, как подумаешь, что вы там носитесь по жаре и воображаете, будто хорошо проводите время. Мне подавайте усовершенствованную ферму папаши Никербокера да тенистую аллею, что пересекает ее из конца в конец.
Толстяк вздохнул и пошел дальше, сокрушаясь о своем приятеле. Человек, назвавший Нью-Йорк лучшим летним курортом страны, сел в трамвай и покатил в свою контору. По дороге он отшвырнул газету и поднял взгляд на лоскуток неба, видневшийся над крышами.
– Три фунта! – пробормотал он задумчиво. – Хардинг не стал бы врать. Вот если бы мне… да нет, невозможно, надо оставить их там еще на месяц, не меньше.
В конторе поборник летних радостей большого города с головой окунулся в бассейн деловых бумаг Эдкинс, его клерк, вошел в комнату и подсыпал ему еще писем, служебных записок и телеграмм.
В пять часов утомленный делец откинулся на спинку стула, положил ноги на стол и подумал вслух:
– Интересно бы узнать, на какую наживку ловил Хардинг.
В тот день она была в белом платье, и на этом Комтон проиграл Гейнсу пари. Комтон уверял, что она будет в голубом, так как знает, что это, его любимый цвет. Комтон был сыном миллионера, а это почти равносильно обвинению в том, что, заключая пари, он был заранее уверен в исходе. Не нет, она надела белое платье, и Гейнс был до краев переполнен гордостью, как и подобает в таких случаях человеку, едва достигшему двадцати пяти лет.
В маленьком горном отеле подобралось в то лето веселое общество. С одной стороны – два-три студента, несколько художников и молоденький офицер флота. С другой – хорошенькие девушки в количестве вполне достаточном для того, чтобы корреспондент отдела светской хроники мог применить к ним слово «букет». Но ясным месяцем среди всех этих звезд была Мэри Сьюэл, Все молодые люди стремились к такому положению дел, при котором они могли бы оплачивать ее счета от портнихи, топить ее печку и убедить ее в том, что ее фамилия – не единственно возможная. Те из них, которые могли прожить здесь всего неделю или две, в день отъезда заводили разговор о пистолетах и разбитых сердцах… Но Комтон оставался, незыблемый, как горы, окружавшие отель, потому что он был достаточно богат для этого. А Гейне оставался, потому что в нем жил дух борьбы, и он не боялся миллионерских сыновей, и… ну, в общем, он обожал природу
– Только подумайте, мисс Мэри, – сказал он однажды. – Я знал в Нью-Йорке одного оригинала, который уверял, что ему там нравится летом. Он говорил, что там прохладнее, чем в лесу. Глупо, правда? По-моему, на Бродвее после первого июня вообще невозможно дышать.
– Мама думает вернуться в город через неделю, – сказала мисс Мэри с изящной гримаской.
– Но если вдуматься, – сказал Гейне, – летом и в городе есть немало приятных мест. Кафе на крышах, знаете, и… мм… кафе на крышах.
Синее-синее было в тот день озеро – в тот день, когда они устроили шуточный турнир и мужчины гарцевали по лесной поляне на низкорослых фермерских лошадках и ловили на острие копья кольца от занавесок. Так было весело!
Прохладно и сухо, как лучшее вино, было дыхание густозеленого леса. Долина внизу призрачно мерцала сквозь опаловую дымку. Белый туман от невидимого водопада смазывал зеленую верхушку рощицы на половине спуска в ущелье. Молодежь веселилась, и веселилось молодое лето. На Бродвее такого не увидишь.
Жители деревни собрались посмотреть, как развлекаются чудаки-горожане. Леса звенели смехом эльфов, дриад и фей. Гейне поймал больше колец, чем все остальные. Ему выпала честь возложить венок на голову королеве праздника. Он был победителем на турнире – во всяком случае по кольцам. На рукаве у него красовался белый бант. На рукаве Комтона – голубой. Она как-то сказала, что больше любит голубой цвет но в тот день она была в белом.
Гейнс стал искать королеву, чтобы короновать ее. Он услышал ее веселый смех, словно из облаков. Она оказывается, успела взобраться на «Трубу» – небольшой гранитный утес – и стояла там, как белое видение среди лавровых кустов, на пятьдесят футов выше всех.
Не колеблясь, Гейнс и Комтон приняли вызов. Сзади подняться на утес было легко, но спереди почти некуда было поставить ногу, почти не за что ухватиться рукой. Каждый из соперников быстро наметил себе путь и стал карабкаться вверх. Трещина, куст, крошечный выступ, ветка дерева – все помогало достичь цели и сократить время. Это была шутка – никто не обещал победителю приза, но тут была замешана молодость, ворчливый читатель, и беспечность, и еще что-то, о чем так очаровательно пишет мисс Клей.
Гейнс крепко ухватился за корень лавра, подтянулся и упал к носам мисс Мэри. Венок, из роз висел у него на руке, и под радостные крики и аплодисменты собравшихся внизу фермеров н публики из отеля он возложил его на чело королеве.
– Вы доблестный рыцарь, – сказала мисс Мэри.
– Если б я всегда мог быть вашим верным рыцарем… – начал Гейне, но мисс Мэри засмеялась, и он умолк, потому что из-за края утеса вылез Комтон – с опозданием на одну минуту.
Какие удивительные были сумерки, когда они ехали обратно в отель! Опаловая дымка в долине медленно окрашивалась пурпуром, озеро блестело, как зеркало, в рамке темных лесов, живительный воздух проникал в садкую душу. Первые бледные звезды показались над вершинами горд где еще догорал…
– Виноват, мистер Гейне, – сказал Эдкинс. Человек, считавший Нью-Йорк лучшим летним курортом в мире, открыл глаза и опрокинул на стол пузырек с клеем.
– Я… я, кажется, заснул, – сказал он.
– Это от жары, – сказал Эдкинс. – Жара невыносимая, в городе просто…
– Ерунда! Город летом даст десять очков вперед любой деревне. Какие-то дураки сидят в грязных ручьях и устают до смерти – а все, чтобы наловить рыбешки величиной с ваш мизинец. Устроиться с комфортом и не выезжать из города – вот это для меня.
– Пришла почта, – сказал Эдкинс. – Я подумал, что вы захотите перед уходом просмотреть письма.
Давайте заглянем ему через плечо и прочтем несколько строк в одном из этих писем:
– Интересно все-таки, на какую наживку ловил Хардинг, – сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь.
Дорогой читатель! Было лето. Солнце жгло огромный город с немилосердной жестокостью. Солнцу трудно в одно и то же время быть жестоким и проявлять милосердие. Термометр показывал… нет, к черту термометр! – кому интересны сухие цифры? Было так жарко, что…
В кафе на крышах суетилось столько добавочных официантов, что можно было надеяться быстро получить стакан джина с содовой… после того как будут обслужены все остальные. В больницах были приготовлены добавочные койки для уличных зевак. Потому что когда лохматые собачки высовывают язык и говорят своим блохам: «Гав, гав», а нервные старухи в черных бомбазиновых платьях визжат: «Собака взбесилась!», и полисмены начинают стрелять, – тогда без пострадавших не обходится. Житель Помптона (штат Нью-Джерси), который всегда ходит в пальто, сидел в отеле на Бродвее, попивая горячий виски и нежась в немеркнущих лучах ацетиленовой лампы. Филантропы осаждали законодателей просьбами обязать домовладельцев строить более поместительные пожарные лестницы, чтобы люди могли умирать на них от солнечного удара не по одному или по два, а сразу целыми семьями. Такое множество знакомых рассказывали, сколько раз в день они принимают ванну, что оставалось только недоумевать, как же они будут жить дальше, когда хозяин квартиры возвратится в город и поблагодарит их за то, – что они так хорошо о ней заботились. Тот молодой человек, что громко требовал в ресторане холодного мяса и пива, уверяя, что в такую погоду о жареных цыплятах и бургонском даже думать противно, краснел, встречаясь с вами взглядом: ведь вы всю зиму слышали, как он тихим голосом заказывал эти же самые, более чем скромные, яства. Супы стали жиже, актеры и бумажники – худее, а блузки и дружеские намеки на бейсбольной площадке – совсем прозрачными. Да, было лето.
На углу Тридцать четвертой улицы стаял человек и ждал трамвая – человек лет сорока, седой, румяный, нервный, весь словно натянутый, в дешевом костюме и с загнанным выражением усталых глаз. Он вытер платком лоб и громко засмеялся, когда проходивший мимо толстяк в туристском костюме остановился и заговорил с ним.
– Нет, любезнейший! – крикнул он сердито и вызывающе. – Никаких этих ваших болот с москитами и небоскребов без лифта, которые вы называете горами, я не признаю. Я умею спасаться от жары. Нью-Йорк, сэр, – вот лучший летний курорт во всей стране. Не ходите по солнцу, питайтесь с разбором да держитесь поближе к вентиляторам. Что такое все ваши горы, и Адирондакские и Кэтскилские? В одном Манхэттене больше комфорта, чем во всех других городах Америки, вместе взятых. Нет, любезнейший! Карабкаться на какие-то утесы, вскакивать в четыре часа утра, оттого что на тебя напала целая туча мошкары, питаться консервами, которые нужно везти из города, – нет, спасибо! В маленьком пансионе под вывеской Нью– Йорк и летом находится место для нескольких избранных постояльцев; комфорт и удобства семейного дома – вот это для меня.
– Вам нужно отдохнуть, – сказал толстяк, внимательно к нему присматриваясь. – Вы уже сколько лет не выезжали из города. Поехали бы со мной недели на две. Форель в Биверкилле так и бросается на все, что хоть отдаленно напоминает муху. Хардинг пишет, что на прошлой неделе поймал одну в три фунта весом.
– Ерунда! – воскликнул патриот столицы. – Если вам по душе проваливаться в трясину в резиновых сапогах и уставать до полусмерти, чтобы поймать одну несчастную рыбешку, – пожалуйста, на здоровье. Я, когда мне хочется рыбы, иду в какой-нибудь ресторанчик, где попрохладнее, и даю заказ официанту. Просто смешно делается, как подумаешь, что вы там носитесь по жаре и воображаете, будто хорошо проводите время. Мне подавайте усовершенствованную ферму папаши Никербокера да тенистую аллею, что пересекает ее из конца в конец.
Толстяк вздохнул и пошел дальше, сокрушаясь о своем приятеле. Человек, назвавший Нью-Йорк лучшим летним курортом страны, сел в трамвай и покатил в свою контору. По дороге он отшвырнул газету и поднял взгляд на лоскуток неба, видневшийся над крышами.
– Три фунта! – пробормотал он задумчиво. – Хардинг не стал бы врать. Вот если бы мне… да нет, невозможно, надо оставить их там еще на месяц, не меньше.
В конторе поборник летних радостей большого города с головой окунулся в бассейн деловых бумаг Эдкинс, его клерк, вошел в комнату и подсыпал ему еще писем, служебных записок и телеграмм.
В пять часов утомленный делец откинулся на спинку стула, положил ноги на стол и подумал вслух:
– Интересно бы узнать, на какую наживку ловил Хардинг.
В тот день она была в белом платье, и на этом Комтон проиграл Гейнсу пари. Комтон уверял, что она будет в голубом, так как знает, что это, его любимый цвет. Комтон был сыном миллионера, а это почти равносильно обвинению в том, что, заключая пари, он был заранее уверен в исходе. Не нет, она надела белое платье, и Гейнс был до краев переполнен гордостью, как и подобает в таких случаях человеку, едва достигшему двадцати пяти лет.
В маленьком горном отеле подобралось в то лето веселое общество. С одной стороны – два-три студента, несколько художников и молоденький офицер флота. С другой – хорошенькие девушки в количестве вполне достаточном для того, чтобы корреспондент отдела светской хроники мог применить к ним слово «букет». Но ясным месяцем среди всех этих звезд была Мэри Сьюэл, Все молодые люди стремились к такому положению дел, при котором они могли бы оплачивать ее счета от портнихи, топить ее печку и убедить ее в том, что ее фамилия – не единственно возможная. Те из них, которые могли прожить здесь всего неделю или две, в день отъезда заводили разговор о пистолетах и разбитых сердцах… Но Комтон оставался, незыблемый, как горы, окружавшие отель, потому что он был достаточно богат для этого. А Гейне оставался, потому что в нем жил дух борьбы, и он не боялся миллионерских сыновей, и… ну, в общем, он обожал природу
– Только подумайте, мисс Мэри, – сказал он однажды. – Я знал в Нью-Йорке одного оригинала, который уверял, что ему там нравится летом. Он говорил, что там прохладнее, чем в лесу. Глупо, правда? По-моему, на Бродвее после первого июня вообще невозможно дышать.
– Мама думает вернуться в город через неделю, – сказала мисс Мэри с изящной гримаской.
– Но если вдуматься, – сказал Гейне, – летом и в городе есть немало приятных мест. Кафе на крышах, знаете, и… мм… кафе на крышах.
Синее-синее было в тот день озеро – в тот день, когда они устроили шуточный турнир и мужчины гарцевали по лесной поляне на низкорослых фермерских лошадках и ловили на острие копья кольца от занавесок. Так было весело!
Прохладно и сухо, как лучшее вино, было дыхание густозеленого леса. Долина внизу призрачно мерцала сквозь опаловую дымку. Белый туман от невидимого водопада смазывал зеленую верхушку рощицы на половине спуска в ущелье. Молодежь веселилась, и веселилось молодое лето. На Бродвее такого не увидишь.
Жители деревни собрались посмотреть, как развлекаются чудаки-горожане. Леса звенели смехом эльфов, дриад и фей. Гейне поймал больше колец, чем все остальные. Ему выпала честь возложить венок на голову королеве праздника. Он был победителем на турнире – во всяком случае по кольцам. На рукаве у него красовался белый бант. На рукаве Комтона – голубой. Она как-то сказала, что больше любит голубой цвет но в тот день она была в белом.
Гейнс стал искать королеву, чтобы короновать ее. Он услышал ее веселый смех, словно из облаков. Она оказывается, успела взобраться на «Трубу» – небольшой гранитный утес – и стояла там, как белое видение среди лавровых кустов, на пятьдесят футов выше всех.
Не колеблясь, Гейнс и Комтон приняли вызов. Сзади подняться на утес было легко, но спереди почти некуда было поставить ногу, почти не за что ухватиться рукой. Каждый из соперников быстро наметил себе путь и стал карабкаться вверх. Трещина, куст, крошечный выступ, ветка дерева – все помогало достичь цели и сократить время. Это была шутка – никто не обещал победителю приза, но тут была замешана молодость, ворчливый читатель, и беспечность, и еще что-то, о чем так очаровательно пишет мисс Клей.
Гейнс крепко ухватился за корень лавра, подтянулся и упал к носам мисс Мэри. Венок, из роз висел у него на руке, и под радостные крики и аплодисменты собравшихся внизу фермеров н публики из отеля он возложил его на чело королеве.
– Вы доблестный рыцарь, – сказала мисс Мэри.
– Если б я всегда мог быть вашим верным рыцарем… – начал Гейне, но мисс Мэри засмеялась, и он умолк, потому что из-за края утеса вылез Комтон – с опозданием на одну минуту.
Какие удивительные были сумерки, когда они ехали обратно в отель! Опаловая дымка в долине медленно окрашивалась пурпуром, озеро блестело, как зеркало, в рамке темных лесов, живительный воздух проникал в садкую душу. Первые бледные звезды показались над вершинами горд где еще догорал…
– Виноват, мистер Гейне, – сказал Эдкинс. Человек, считавший Нью-Йорк лучшим летним курортом в мире, открыл глаза и опрокинул на стол пузырек с клеем.
– Я… я, кажется, заснул, – сказал он.
– Это от жары, – сказал Эдкинс. – Жара невыносимая, в городе просто…
– Ерунда! Город летом даст десять очков вперед любой деревне. Какие-то дураки сидят в грязных ручьях и устают до смерти – а все, чтобы наловить рыбешки величиной с ваш мизинец. Устроиться с комфортом и не выезжать из города – вот это для меня.
– Пришла почта, – сказал Эдкинс. – Я подумал, что вы захотите перед уходом просмотреть письма.
Давайте заглянем ему через плечо и прочтем несколько строк в одном из этих писем:
«Мой милый, милый муж, только что получила твое письмо, в котором ты велишь нам пробыть здесь еще месяц. Рита почти перестала кашлять. Джонни совсем одичал – прямо маленький индеец спасение для обоих детей так много работаешь, и я знаю, что твоих денег еле хватает, а мы живем здесь уже так долго лучший человек, какого я всегда уверяешь, что любишь летом город… ловить форель, ты этим так всегда увлекался все для нашего здоровья и счастья… приехала бы к тебе, если бы не ребята, которые так чудно поправляются вчера стояла на „Трубе“, как раз в том месте, где ты надел на меня венок из роз на край света когда ты сказал, что хочешь быть моим верным рыцарем пятнадцать лет, милый, подумать только! всегда им оставался навсегда.Человек, утверждавший, что Нью-Йорк – лучший летний курорт страны, зашел по дороге домой в кафе и выпил стакан пива, стоя под электрическим вентилятором.
Мэри»
– Интересно все-таки, на какую наживку ловил Хардинг, – сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь.