Георгий Иванович Чулков
Последнее слово Достоевского о Белинском

   Литературные имена и духовные силы Достоевского и Белинского так несоизмеримы, что, сопоставляя их, приходится объяснять, почему собственно понадобилось обсуждать именно эту тему. В самом деле стоит ли заниматься ею, особенно теперь, когда гений Достоевского занял подобающее ему место в культуре всемирной? Этот на первый взгляд весьма основательный вопрос падает, однако, если мы припомним, что сам Достоевский придавал Белинскому значение немалое. Очевидно, что в этом человеке было нечто, занимавшее мысль и воображение художника.
   Мнения Достоевского о Белинском противоречивы и как будто пристрастны, но то постоянство, с каким Достоевский возвращается в течение всей своей жизни к личности Белинского воистину удивительно.
   Юношеские письма Достоевского к брату пестрят именем Белинского и впоследствии мы везде и всюду находим у него упоминания о человеке его поразившем.
   В 1848 году, когда Белинского уже не было в живых, Достоевский читает среди петрашевцев его знаменитое «письмо к Гоголю», последствием чего был его арест, эшафот и каторга. Обстоятельные показания, данные Достоевским следственной комиссии, все наполнены отзывами о Белинском. Стараясь, отклонить от себя обвинение в идейной солидарности с Белинским, он считает, однако, своим долгом не хулить памяти покойного: «Это был превосходный человек, как человек», – пишет Достоевский. В романе «Униженные и оскорбленные» в 1861 году он с трогательным сочувствием вспоминает о Белинском. Об этом сочувствии свидетельствует также его письмо к вдове покойного Белинского в 1863 году.
   За два года до того в журнале «Время» в статье «Г-бов и вопрос об искусстве» Достоевский говорит о «блестящей» критической деятельности Белинского, и даже в объявлении на этот журнал мы находим лестные для него строки.
   В «Дневнике писателя» Достоевский неоднократно говорит о Белинском то сочувственно, то иронически, то гневно. Мы видим, как Достоевский колеблется в оценке этого характера и личности. По поводу мысли Аполлона Григорьева, что Белинский, живи он дольше, стал бы непременно славянофилом, Достоевский высказывался не раз – и при том явно себе противоречил. Так в объявлении на журнал «Время» 1862 года Достоевский писал: «Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом, т. е. попал бы из огня в полымя; ему ничего не оставалось более; да сверх того, он не боялся в развитии своей мысли, никакого полымя. Слишком уж много любил человек». В том же смысле Достоевский высказывался в «Дн. пис.» за 1876 г. в статье «Мой парадокс»: «Но если славянофилов спасало тогда их русское чутье, то чутье это было и в Белинском, и даже так, что славянофилы могли бы счесть его своим лучшим другом. Повторяю, тут было великое недоразумение с обеих сторон. Недаром сказал Аполлон Григорьев, тоже говоривший иногда довольно чуткие вещи, что если б Белинский прожил долее, то наверно бы примкнул к славянофилам. В этой фразе была мысль». (Соч. изд. Просвещ. стр. 217).
   А между тем 11/23 декабря 1868 г. Достоевский писал А. Н. Майкову совершенно иное: «Никогда не поверю словам покойного Аполлона Григорьева, что Белинский кончил бы славянофильством. Не Белинскому кончать было этим. Это было только… и больше ничего. Большой поэт в свое время; но развиваться далее не мог. Он кончил бы тем, что состоял бы у какой-нибудь здешней М-м Геп адъютантом по женскому вопросу на митингах и разучился бы говорить по-русски, не выучившись все-таки по-немецки». (Биогр., 1883, стр. 201).
   Буквально то же самое писал Достоевский в «Дневнике Писателя» за 1873 год: «О, напрасно писали потом, что Белинский, если б прожил дольше, примкнул бы к славянофильству. Никогда бы не кончил он славянофильством. Белинский может, быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил доныне и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верою, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии, или примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой м-м Геп, на побегушках по какому-нибудь женскому вопросу». (Соч. 161).
   Такие противоречия в оценках Достоевского неслучайны. Он судил Белинского в разных планах – то как частного человека, то как характер, то как «явление русской жизни», то как религиозный тип… Вот почему у Достоевского можно найти все оттенки сочувствия и ненависти к этому человеку. Достоевский никогда не лгал. Он всегда был искренен. Он только умел видеть вещи и души в разных аспектах. Вот почему он то пишет в 1871 г. свое известное страстное письмо к Страхову, предавая Белинского анафеме, то, спустя пять лет, вспоминает о своей встрече с Белинским с восхищением и любовью.
   Эти сочувственные страницы, написанные в 1877 году, оказывается, не последнее, однако, суждение Достоевского о Белинском. Последнее слово художника о личности Белинского относится к 1879 году. Его мы находим в романе «Братья Карамазовы». Здесь Достоевский снова возвращается к той теме, которая занимает его в «Дневнике Писателя» за 1873 год в статье «Старые люди», в знаменитом письме к Страхову, к той теме, которой, между прочим, по замыслу Достоевского, касается в «Бесах» Степан Трофимович: «Я помню писателя Д. (Достоевского), тогда еще почти юношу-рассказывает Верховенский. – Белинский обращал его в атеизм и на возражения Д… защищавшего Христа, ругал Христа». (См. Полн. Собр. Соч. Достоевского, VIII, 606, 610, 614. Изд. 6-е, СПБ. 1905.)
   Вот в этом факте и заключается, как мы увидим, сущность внутреннего конфликта между Достоевским и Белинским. Об этом как раз последнее слово Достоевского.

I

   Небольшой этюд, который я решаюсь предложить вниманию читателей, представляет собою анализ одного диалогического фрагмента из романа «Братья Карамазовы».
   Занимающий нас диалог находится в десятой книге четвертой части романа – в главе «Мальчики». Разговаривает Алеша Карамазов и Коля Красоткин. Я позволю себе напомнить фрагменты этого диалога.
   – «Я давно научился уважать в вас редкое существо, – пробормотал опять Коля, сбиваясь и путаясь. – Я слышал, вы мистик и были в монастыре. Я знаю, что вы мистик, но… это меня не остановило. Прикосновение к действительности вас излечит… С натурами, как вы, не бывает иначе.
   – Что вы называете мистиком? От чего излечит? – удивился немного Алеша.
   – Ну, там бог и прочее.
   – Как, да разве вы в бога не веруете?
   – Напротив, я ничего не имею против бога. Конечно, бог есть только гипотеза… но… я признаю, что он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б его не было, то надо бы его выдумать, – прибавил Коля, начиная краснеть»…
   – «Я, признаюсь, терпеть не могу вступать во все эти препирания, – отрезал он, – можно ведь и не веруя в бога любить человечество, как вы думаете? Вольтер же не веровал в бога, а любил человечество»…
   – «Вольтер в бога верил, но, кажется, мало, и, кажется, мало любил и человечество, – тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая с себе равным по летам: или даже со старшим летами человеком»… – «А вы разве читали Вольтера? – заключил Алеша».
   – «Нет, не то чтобы читал… Я, впрочем, Кандида читал в русском переводе… в старом, уродливом переводе смешном»…
   – «И поняли?»
   – «О, да, все… то-есть… почему же вы думаете, что я бы не понял? Там, конечно, много сальностей… Я, конечно, в состоянии понять, что это роман философский, и написан, чтобы провести идею… – запутался уже совсем Коля. – Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, – вдруг оборвал он ни с того, ни с сего».
   – «Социалист? – засмеялся Алеша, – да когда это вы успели? Ведь, вам еще только тринадцать лет, кажется?» Колю скрючило.
   – «Во-первых, не тринадцать, а четырнадцать, через две недели четырнадцать, – так и вспыхнул он, – а, во-вторых, совершенно не понимаю, к чему тут мои лета. Дело в. том, каковы мои убеждения, а не который мне год, не правда ли?»
   – «Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на убеждение возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите, – скромно и спокойно ответил Алеша, но Коля горячо его прервал».
   – «Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма. Согласитесь в том, что, напротив, христианская вера послужила лишь богатым и знатным, чтобы держать в рабстве низший класс, не правда ли?»
   – «Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! – воскликнул Алеша».
   – «Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу… И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и может быть, играл бы видную роль… Это даже непременно».
   – «Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? – воскликнул Алеша»… – Со стороны стиля фрагмент диалога представляет собою форму, типичную для Достоевского в последний период его творчества. Тот несколько торопливый и нервный язык, которым говорят у Достоевского герои в его юношеских произведениях, постепенно переходит у художника в язык более сосредоточенный, не утрачивая, однако, своей внутренней напряженности. Если сравнить, например, истерический диалог «Двойника» с языком «Преступления и наказания» и, наконец, с позднейшими романами, это становится очевидным. В «Братьях Карамазовых», романе совершеннейшем в художественном отношении, диалог достигает уже полной выразительности.
   Почти всегда в диалоге Достоевского присутствует момент субъективный, нечто от автора. Если у Толстого, Тургенева, Лескова и многих других диалог, за редким исключением объективен, т. е. автор старается не привносить в него своей оценки, предоставляя читателю разбираться в смысле и значении той или другой беседы, Достоевский, напротив, постоянно сам как бы вмешивается в диалог, слышишь его авторский голос, то сочувствующий, то гневный, то насмешливый. В данном случае мы имеем дело с насмешливым освещением диалога. Достоевскому не чужды все степени насмешливости – от иронии до сарказма.
   В диалоге Коли Красоткина с Алешей налицо случай иронии. На первый взгляд сарказма как будто нет. Он был бы неуместен по отношению к тринадцатилетнему мальчугану. Тем не менее, приемы добродушного юмора таят в себе второй план диалога – не сразу заметный. В этом втором плане ирония переходит в сарказм. Понять саркастический смысл диалога можно, переходя к анализу третьего момента, характерного для этого разговора Алеши с самонадеянным мальчиком. Этот третий момент пародийность диалога.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента