Сергей Герасимов
Бегство
Инструкция Номер Один запрещала оставаться в одиночестве дольше минуты.
Одиночки, которые встречались в старые времена, с появлением Инструкции излечились, образумились, влились, занялись кружковой работой – или были преданы демократичнейшей казни: затаптыванию народным гуляньем.
Исполнялась Первая Инструкция и приятно, и весело, и споро. Лаконичный текст ее ежемесячно выклеивался на любых длинномерных предметах диаметром больше утвержденного: на столбах, кофейных банках, ручках лопат, на каждой секции отопительных батарей, на нефтяных бурах, карданных валах, трубах канализационных стоков – для чего последние регулярно выкапывались из вонючейшей почвы, и не всегда вкапывались на место. И все равно время от времени кого-то затаптывали, ошибаясь адресами и фамилиями.
Старый Органон следовал Инструкции уже шестьдесят лет, но вот однаажды… – чу! слова цепенеют как морская-фигура-замри, и лишь одно все валится, валится, не в силах удержать равновесие, но все же зависает на кончиках пальцев, зажмурившись от старания, – однаажды, – есть звуковая метель в этом аа – в обычный тишайший вечер, когда воздух пропитан запахом опилок и крепко заваренного товарищеского пота, когда нижняя одежда кишит молью, семечная шелуха серыми фонтанчиками взлетает над плотно, плечом к плечу, гуляющими (кто выше подбросит), а ноги скользаются по битому стеклу, он вдруг почувствовал себя точкой в голубой пустыне без миражей и горизонтов, и опустились синие стены, облака поплыли по земле, оставляя его вне коллектива, вне разума, вне общего строя и общего рая и общего роя, и ему понравилось и захватило дух, и все осточертело, если не сказать больше – и он сразу же решил удрать в одиночество.
А как известно, в одиночество бегут на поезде, в сторону гор, прихватив для отвода глаз двух манекенов.
Разумеется, Инструкция была невыполнима, и потому многие переезжающие с места на место таскали манекенов с собой. Манекены почти не отличались от людей. Например, они не ели, не спали и имели пластмассовые лица. Зато умели исполнять Инструкцию и следить за ее исполнением. Умели приказать громким голосом, если уж требовалось. Умели орать, вопить и верещать, а так же использовать прочие приемы современного ораторского искусства.
* * *
Толпа комендантов на первой же станции внимательно осмотрела его документы, пришитые к коленям, к левому и правому, но не нашла в них ничего предосудительного. Занозы все еще падали за окном поезда и остатки отупляющего газа бродили в шелково-зеленой ракушке купе второго класса.
– Проверены? – спросил второй комендант у первого о манекенах.
– Проверены, печати на месте, – ответил первый о манекенах.
– Это очень хорошо, – сказал второй о маникюре своей тетки.
Остальные шестеро рассмеялись, как того требовали правила распорядка.
Старый Органон неуклюже помялся в ответ и поковырял безымянным пальцем в носу, как требовали правила приличия.
– Газку подпустим, что ли? – спросил седьмой, подбрасывая и ловя губой отупляющий баллончик.
Они ушли; в коридоре вагона прогремели восемь взрывов средней силы.
По Инструкции Номер Два, каждому, кто ошибся, полагалось немедленно взорваться на месте или хотя бы получить предупредительный взрыв. На животных и детей внутриутробного возраста Инструкция не распространялась. Текст Инструкции Номер Два ежемесячно выклеивался на тех же длинномерных предметах, но изнутри (особую трудность представляли трубы канализационных стоков) – ясно почему изнутри, ведь Вторая Инструкция была секретной.
Запахло гарью. Свежий ветерок принес обгорелые клочки восьми форменных одеяний и вынес из купе остатки отупляющего газа. Поезд тронулся. Стая зеленых фуражек с голубым околышем выстроилась клином и полетела вслед за поездом, помахивая ленточками. Не выдержав скорости, отстала.
Старый Органон остался наедине с пристально глядящими манекенами. Поток заноз за окнами так усилился, что с уже сбивал с ног спасающихся коров, а скот поменьше засыпал ровным слоем опилок. Особенно доставалось кошкам и пташкам.
– Ты, слушать музыку! – приказал манекен.
Старый Органон надел маску и стал слушать музыку.
К вечеру третьего дня он увидел холмы. Дальше поезда не ходили, боялись близкого одиночества. Поезда, кстати говоря, тоже ходили парами или по трое.
Взяв манекены подмышки, он потащился в сторону пустоши. Манекены транслировали прошлогоднюю рекламу книг по философии позитивизма.
– Ты, стоять! – приказал левый манекен. – Дальше запрещено.
Старый Органон сел на траву. Стучало сердце. Жаворонки распевали последние известия. Пчела гудела рекламу крупногабаритных весел. В отдалении виднелась изгородь из черепов, посаженных на колья.
– Еще шаг, – сказал правый манекен, – и я вызываю патруль.
Старый Органон поставил ботинок ему на шею и не без усилия открутил голову.
Затем проделал то же со вторым.
* * *
Проходя сквозь изгородь, он убедился, что свежих черепов немного да и те сидят как-то вкось. Потом он почувствовал, что чего-то хочет и достал список разрешенных настроений, числом тринадцать. Выбрав настроение номер один, позволяющее идти налево, и не в силах противиться чувству, он пошел по кругу, против часовой стрелки. Как и все порядочные люди, он не умел сопротивляться настроению, даже если от этого зависела его жизнь. Каждый раз, когда он проходил у изгороди, слышался тихий взрыв, означающий малосущественную ошибку.
Взрыв оставлял двойное колечко дыма, похожее на букву В. Эта буква предвещала опасность. Намаявшись, он отдохнул.
Его документы были сшиты из парашутного шелка, а потому не отрывались.
Ему удалось лишь надорвать нитку на колене. Документы полагалось обновлять каждые две недели, однако пришивали их всегда на удивление прочно и на правое, и на левое колено, и сзади, и спереди, чтобы удобнее было стрелять по ногам.
Помучившсь, он пошел дальше. Для дороги он выбрал настроение номер два, которое обозначало любовь к родной земле. Очень удобное настроение, которое заставляет петь песни, закапываться в землю на ночлег и даже питаться исключительно почвой – незаменимое для долгого пути. Если возникает нужда в женской ласке, достаточно вылепить глиняную фигурку в натуральный рост и целовать ее с разрешенной частотой. Он шел и пел песни. То там, то здесь в воздухе вспыхивали мелкие взрывы и Органон понимал, что зря он поет так громко, но остановиться не мог. Вскоре он увидел голого человека, выскочившего из-под куста, как заяц, но запутавшегося в сторонах света.
– Ага, вот я и попался! – прокричал человек, пав ниц перед Органоном. Эту фразу полагалось произносить, сдаваясь патрулю.
Очень быстро раздетый понял свою ошибку.
– Бежишь? – спросил Органон.
– Бегу.
– А где одежда?
– Бросил. Не смог оторвать документы. Вот и бросил. И ты бросай.
Органон посмотрел на свои колени. Его документы представляли собой цветные концентрические окружности (индивидуальные, как отпечатки пальцев), нанесенные люминисцентной краской. Такие светятся по ночам, а сквозь ультрафиолетовые очки заметны на расстоянии двух километров. Говорят, что патрули всегда ходят в таких очках.
– Не брошу, – сказал Органон, – а вдруг дождь?
Раздетый попросил список, выбрал настроение номер три, позволяюще рассуждать вообще, но понемногу, и задумался.
Как известно, дождь, состоящий из заноз, неприятен толлько на первых порах, а потом смертелен. Потому и опасно гулять по открытым местностям. Но гулять в раздетом виде означает более мучительный конец.
– Ну, я не знаю, – промямлил раздетый. Органон отдал ему свою куртку.
Нового знакомого звали Френсисом, он был толст, дрябл и неопределенного возраста, однако, гораздо моложе старого Органона.
Они попытались развести костер, но деревья здесь были сделаны из пластика, который не горел. Пришлось греться песнями о родной земле. «Ах ты великая до звезд!» – выкрикивал Органон. «Какой большой у тебя рост!» – с воодушевлением подхватывал Френсис вторую строку гимна. «Проклятье одинокой гидре!» «Не отдадим мы общий мир ей!» И так далее. К утру они здорово отдохнули. Перед следующим переходом Органон все же снял брюки с мишенями и закопал их в прелые листья. Идти стало холоднее, но легче. Вскоре они вышли на дорогу и услышали приближающийся мотор. Выбрав настроение «Вон пошел!», они довольно быстро побежали в кусты. Броневик проехал так близко, что можно было бросить камешком.
На башне красовалась реклама палаческой фирмы Глюон и сыновья. «Казним быстро и недорого». «Каждый второй беглец из рая – наш постоянный клиент». Броневик проехал.
– Слушай, а чего ты решил бежать? – просил Френсис, – жить надоело?
– Не могу объяснить, не то настроение.
– Так выбери другое.
– Ни одно не подходит. Знаю, но сказать не могу.
– Кушать хочешь?
– Ага.
На соснах со вчерашнего дня во всю росли грецкие орехи, так что в пище недостатка не было. Френсис сорвал жменю и начал хрустко жевать, сплевывая скорлупки. Внутри некоторых попадались бумажки с надписями, сделанными от руки, химическим карандашом – такие он выбрасывал. Органон поднял одну из бумажек, слегка расплывшуюся (автор смеялся до слез) и прочел: «Биригитесь, иду па следу. Потпизь: потруль»
– Это он нам пишет?
– Вряд ли, – ответил Френсис, – просто здесь все орехи такие.
– А тебе не кажется, что за нами следят?
– Кажется. Вон они, за деревом.
Старый Органон обернулся и увидел трех поспешно прячущихся людей с автоматами и в ультрафиолетовых очках.
– А что ж ты раньше не сказал?
– Манекенам не знакомо чувство страха, – ответил Френсис.
Органон оторвал манекену голову и отправился в обратный путь по собственным, плохо заметенным, следам – искать настоящего Френсиса. Вскоре нашел, и выкопал его из под листьев, с двухметровой глубины, холодного и растолстевшего от регулярного питания почвенным соком. Нашел и вынул кляп, сделанный из старых треугольничков фронтовой почты. Френсис рассказал свою историю о том, как ночью его выкрали и подменили, не покормив, не напоив и даже не сводив в баньку. На войне как на войне, но не до такой же степени.
– Они идут за нами по пятам, – продолжил он.
* * *
Вскоре они наткнулись на ветхую доску объявлений. Объявление красовалось всего одно: «Прогноз погоды – неутешительный». Френсис выбрал из списка настроение старой негритянки, расстроенной поведением внука, и начал плакать.
Органон присоединился к нему. Вооруженный патруль придвинулся совсем близко и уже не стесняясь выглядывал из-за соседних стволов. Время от времени патруль выкрикивал патриотические лозунги. Внезапно Органон увидел под ногами странный предмет и отломил его. Предмет оказался довольно крупным грибом.
– Что ты там нашел?
– Гриб.
– Ну и что?
– Он настоящий. Пахнет.
– Не может быть, – твердо отрицал Френсис, продолжая плакать, – настоящих грибов не бывает.
Над тайгой собирались грозовые тучи. Патруль, посовещавшись, отступил к броневику.
– Как ты думаешь, успеем убежать до дождя?
– А потом куда? Здесь же тайга на тысячи километров.
– А если сдаться?
И они побежали за броневиком. Старый Органон бежал медленнее, по причине старости. По ходу дела он выломал сучковатую палку и стал опираться на нее, как приличествовало старикам. Он привык вести себя прилично. Младший Френсис был так же хорошо воспитан и стал бежать медленнее по причине дряблого телосложения и потому что привык уступать место старшим. И, отставая друг от друга, они постепенно остановились и церемонно раскланялись, по всем правилам приличий. Броневик остановился тоже.
– Эй, вы там! – прокричали из броневика, – мы вас все равно не возьмем!
Пропадайте под занозами! Скоро полетят! Ха-ха-ха!
Среди веток, медленно жужжа, опустилось несколько первых, самых голодных, заноз. Одна заноза пребольно впилась Френсису в подмышку и продолжала с плотоядным чавканьем зарываться все глубже в дрожащую плоть.
– Надеюсь они не ядовиты, – сказал Френсис, не успев выбрать настроение и потому очень спокойно.
* * *
Но дождь так и не пошел. Тучи продолжали восьмерками носиться над лесом, что означало крайнюю степень опасности. Все лесные зверьки позабивались в загодя подготовленные дупла и закрылись загодя заговленными заслонками с выгравированными изображениями владельцев и их краткими биографиями в трех удостоверенных экземплярах. Вороны расселись на ветках и начали каркать беду на два голоса. В этот момент Органон снова нашел гриб. И гриб опять оказался настоящим. Это означало, что они почти дошли.
Выбрав настроение поиска, они стали на четвереньки и стали принюхиваться.
– А ты хотя бы знаешь, как пахнет свобода? – спросил Френсис.
– Нет, я ее никогда не нюхал.
– А что же нам делать?
– Мы ведь бежим не в свободу, а в одиночество.
– Ага, это проще.
И они пошли на запах одиночества. Одиночеством несло из-за высокого, но пологого холма. Френсис шел быстро и Органон едва поспевал за ним, от того, что порой цеплялся носом за мох.
Когда они вышли к дороге, то снова увидели броневик. Патруль плясал хоровой танец вокруг стальной машины. Судя по всему, патруль находился в разрешенном настроении Круазепа – в этом настроении с каждым происходит непонятно что. В последнее время, когда цены на выпивку взлетели в такие высоты, с которых Земля кажется размытой голубой точкой, большинство стало развлекаться с помощью Круазепы. Дальше по дороге бродили еще несколько патрульных групп. При беглецах не было документов, поэтому они оставались невидимы до поры до времени.
– Нужно перейти дорогу незаметно, – прошептал Органон, – главное не ошибиться.
Френсис выбрал настроение вооружения и снял с ветки ручной пулемет. Это было очень опасное настроение, как и все, что начиналось с буквы В.
– Найдем место, где дорога уже всего, – сказал он со сталью в голосе, – найдем и будем форсировать.
Органон начал настраивать прецизионнейший измеритель расстояний.
Измеритель слегка барахлил, поэтому самое узкое место выбиралось неуверенно. Ширина дороги изменялась в пределах от одного до тридцати метров, показатели скакали без всякой системы. Но в самых узких местах стояли, едва помещаясь, противотанковые ежи, обмотанные колючейшей проволокой. На противоположной стороне не торчало ни одной рекламной вывески, зато на своей, родной, их было удвоенное количество, но ни одна не читалась, по причине повернутости изнаночной стороной. И везде столбы с указателями: «Одиночество – туда», но все стрелки указателей врали.
– Пойдем здесь, – сказал Фресис столь металлическим голосом, что едва не захлебнулся – и в этот момент под ним прогремел взрыв. – А черт, ошибся, здесь не пойдем!
Он посмотрел на свою раненую осколком руку и заметил, что между пальцами не было перепонок, как не было их и раньше.
На звук взрыва подкатил было броневик, но был остановлен заграждением из ежей. Тучи к этому моменту опустились еще ниже и пролетали над соснами с ревом, как реактивные истребители. По всему похоже, что дождь войдет вот-вот. Френсис выбрал недалекое настроение, чтобы не чувствовать боли в поврежденной кисти и не так страшно было умирать. К тому же, идти оставалось недалеко. Поглупев, он начал пускать слюни и корчить рожи патрулю. Из броневика пальнули холостыми и попали Френсису в горло. На стальном горле осталась вмятина.
В небе над ними захлопали первые тучи, взявшие звуковой барьер. Броневик поспешно ретировался. Первые колючие занозы вонзились в кожу головы. Выбрав настроение быстрых пяток, они помчались вперед. Занозы лились стеною. Уже не видно ничего вокруг. Последний рывок – и они оказались на той стороне. Вначале они не поняли, что произошло. Громадные горы, объемные, а не нарисованные, поднимались над лесом. Медленные высокие тучи скрывали их вершины. Шел тугой холодный дождь, состоящий из обыкновенной воды. И лишь в двух шагах от них наметались холпы опилок, предназначенных для пронзания кожи. Сосны стали втрое выше и все наполнилось запахами.
* * *
– Мне жаль, – сказал Френсис, – жаль, что я больше не вернусь туда.
Органон просмотрел список – там не было такого чувства, как жалость.
– Ничего, – ответил он, – может быть, вернемся в лучшие времена. Хотя мне тоже жаль.
Попав в одиночество, они расстались. В одиночестве так полагается.
Наверняка здесь своя Инструкция Номер Один, приговаривающая к затаптыванию каждого, кто не одинок. Они наспех пожали руки и разошлись в противоположные стороны. Никто не хотел возвращаться, а потому они двинулись строго параллельно границе – но в противоположные стороны, а как же. В стране одиночества стояла осень. Органон, впервые оставшись одинок, попробовал влезть на сосну, не вышло, потом на мелкое ветвистое растение. Забравшись в крону, он осмотрелся. Никто не показывал на него пальцем и не бросал камешками. Природа глядела со всех сторон торжественно и мудро.
Тогда он слез и стал стучать лбом о ствол. Природа вынесла и это, не шелохнувшись. Он начал говорить сам с собой вслух, что прежде означало стопроцентное безумие. «Здесь можно все! – кричал он, – и говорить можно все!
Общий рай – дерьмо! – он притих, прислушиваясь. – И одиночество дерьмо!» Но даже на это одиночество не собиралось отвечать. «Вы все трусы! – кричал он! – я из вас буду котлеты жарить. Я всех взорву и сожгу!
Он раскопал сухую веточку и поджег. Веточка подымила и погасла. Наступала ночь. Большой пожар он решил отложить на завтра. Ночь была невыносимо холодна и утро он начал с пожара, который, впрочем, разгорелся лишь в небольшой костер.
Согрев вебя, он поискал грецких орехов, и принял за них шишки; шишки были деревянными на вкус.
В течение этого дня он бегал голый, обсыпался песком, мутил водоемы, ломал ветки и писал похабщину где только мог. Он сворачивал большие камни и сталкивал их с обрывов, подрывал корни деревьев, сдирал кору, испражнялся в родники.
Одиночество молчало и позволяло все. Это было немыслимо. Измучившись, он влез в большое дупло и решил поразмыслить по поводу плана действий. Из глубины дупла послышались жидкие аплодисменты. Провокатор! – рванулся старый Органон.
Он выпал из дупла и отбежал шагов на пятьдесят. Нечто лезло вслед за ним. Вначале показалась лысая голова, серая и похожая на череп, за черепом вылез и скелет, едва обтянутый кожей.
– Подойди ко мне! – прохрипел скелет.
Органон мгновенно оценил ситуацию. Проовокация, определенно провокация.
Собраться вместе – значит нарушить законы одиночества. Как бы не так, на мякине не проведешь.
– Не подползать! – взвизгнул Органон и выстрелил в провокатора из указательного пальца, как их учили в школе. Такой выстрел всегда убивает провокатора наповал. Но в этот раз палец дал осечку.
– Но здесь все можно, – бубнил скелет, – ты можешь меня подпустить. За это здесь не затаптывают, некому затаптывать…
– Расскажи, расскажи.
– Скоро зима, помоги мне построить дом.
– Вранье, дома сами вырастают из асфальта с приближением холодов, – со знанием дела парировал Органон.
– Это было там, у нас. Здесь их нужно строить.
– Строоооооооить? – удивился Органон.
– Я не умею. Ты мне поможешь. Бу-бу-бу. Мы поставим стены и нарисуем на них разрешенные пейзажи. Мы напилим опилок и будем сбрасывать с чердака. Каждый вечер, каждый вечер. Мы будем гулять всем народом. Я сделал манекена из веточек, но он засох.
– Там видно будет, – ответил Органон, отойдя от подползающей одинокой гидры.
Гидра ползла за ним еще несколько часов, неустанно соблазняя. Наконец выбилась из сил и попросила отупляющего газа.
– Зачем тебе?
– Здесь водятся мысли. Они свисают с каждого дерева. Они в каждом дупле и под каждым камнем. По ночам мысли выходят на охоту. Они лазят по мне клубками.
Я вырвал на себе все волосы, чтобы их отогнать, но они все равно приходят. И каждую ночь приходят новые стаи. Они проникают в меня через ноздри и уши и даже через пупок. Они и сейчас роются у меня в мозгу. Они тяжелые и хотят меня раздавить. Они мешают мне дышать. А в звездные ночи мысли приходят длинные, как подводные змеи, и обвивают меня четырежды; они спускаются прямо с неба…
К вечеру это дня Органон устал так, как не уставал еще никогда в жизни. И даже когда увидел тело Френсиса с разбитой головой, никакое чувство не шевельнулось в нем. Автоматически он похлопал по карману, нащупывая список чувств. Но не было ни кармана, ни списка. Френсис, взбесившись от одиночества, слишком сильно стучал головой в ствол, вот голова и раскололась. Устраиваясь на ночлег, Органон продизенфицировал место отупляющим газом и мысли не подползали, хотя и собрались в большом количестве за деревьями и камнями. Ночью пошел снег и каждая снежинка жалила не слабее занозы. Черное и белое поменялись местами, лес стал негативен, как непроявленный кадр. С неба слетала пушистая тишина, а уши расли, прислушиваясь, и стали такими большими, что начали втягивать воздух; тогда он понял, что придется встать и идти, не останавливаясь. Он не видел и не соображал, в какую сторону идет. Он шел до утра, а с рассветом увидел дальние горы, (О! невероятно!) горы, лежащие внизу и дальние облака меж их вершин – гофрированно-изгибчивые, ползущие толстыми белыми червями, проваливающиеся в мокрые долины, стирающие их как ластик, а сзади шли другие облака, высокие и похожие на кочаны капусты, шли ровно, не свиваясь в восьмерки, не обгоняя друг друга на виражах, шли в торжественной тишине, и тишина была как негатив тысячеголосого вопля – и весь этот мир был его и мир ждал его, готовый покориться, страшный от громадности, уставший от беспризорности, всемогущий и беспощадный, но умеющий стать ручным – и Органон ощутил такой ужас, что заорал и, не разбирая дороги, бросился обратно к границе. Туда, где его собственные знакомые горизонты всегда упирались в нарисованные стены, где не было мыслей, висящих на деревьях и в звездные ночи спускающихся с небес, чтобы обвить тебя четырежды, где не хотелось бегать голым, лазить по веткам и стучать головой о стволы, а хотелось лишь ходить строем и читать список разрешенных настроений – а не в этом ли счастье, скажите? разве не в этом? – и он бежал туда, к счастью.
К счастью, граница оставалась недалеко: она до сих пор скакала по пятам за Органоном, прячась за деревьями, готовая в любой момент расставить свои цепкие объятья.