Годарова Наталья
Знакомства
Наталья Годарова
Знакомства
Я - на полу. Простом паркетном полу без мастики, без ковра, способного заботливо прикрыть изъяны. Сижу, прислонившись к ножке единственного кресла. Смотрю в холст, прижавшийся к мольберту, который будто специально ушел от меня в противоположный конец комнаты. На холсте - кувшин. Он весь в бликах. Светит на влажном столе среди прочего. Кувшин - это я. Как и все, что выходит из под моей кисти. Один бок у кувшина в два раза больше другого, и стоит он, кувшин, выглядывая из-под зеленоватой плоти яблока, на самом краешке... А птица всегда пересекает небо в самой середине. Даже если не хочет. Куда не взлетишь - везде середина. Я так хочу отразить путь птицы. Но моя птица середины не найдет. Она попросту пребывает в яйце. Проворачивается ключ в замочной скважине. Легкий щелчок. Это соседка за стеной. Она еще не знает, что я придумала сделать с нами сегодня. Я слышу как падают, туго стукнувшись об пол, туфли с ее ног. Потом быстрые шаги ребенка. Короткий разговор. И вот оно, начинается... Я вижу, я чувствую. Назовем тебя просто - Ты. Ведь ты - моя ровесница. Так вот, ты, которая за стеной, слышишь какой-то шорох, щекочущий ухо, затем словно похрустывание сухаря белым кроликом. Обернувшись на звуки, ты обнаруживаешь между туфлями, которые почему-то небрежно оставила лежать каблучками вверх, серенького, мокрохвостого мышонка. Он царственно восседает на зеркальной поверхности паркета и грызет черствую черную корку, каких в твоем доме никогда не бывало. В кристально-чистом твоем дворце никогда не было мышей и черных корок. Ты брезгливо поеживаешься, натыкаясь взглядом на рассыпанные по прихожей черные крошки и пятишься на кухню, чтобы удостовериться: в хлебнице нет и не может быть черного хлеба. И ты действительно находишь на кухне половинку ослепительно белой внутри булки, но лежит она почему от не в хлебнице, а в алюминиевой кастрюле, плотно прикрытой крышкой, и булка непривычно сыра. Ты отщипываешь от нее кусочек, кладешь в рот, с отвращением жуешь... И вдруг вспоминаешь, что впервые за сознательную жизнь притронулась к еде, не помыв рук. Тогда тебя охватывает гнев. Ты хочешь позвать ребенка и спросить, откуда в доме черный хлеб, мыши и чем он вообще занимался в твое отсутствие. Но вместо этого ты, пройдя в залу, подходишь к сидящей на подоконнике кукле, укладываешь ее набок и заботливо прикрываешь пледом. После ты возвращаешься в узкий коридор между ванной и кухней, откуда не видно, что происходит в прихожей, и садишься прямо в платье на пол, прислоняешься сутулой спиной к холодной стенке, прикрываешь глаза. Ты слушаешь восхитительный хруст черной корки, представляешь ослепительно белые зубки мышонка... Тебя обдувает соленым ветерком. И думается: а хорошо бы посыпать корку крупной солью и послушать еще и хруст соли. Но вдруг тебя словно выводят из забытья пинком ноги. Вскочив, ты тупо смотришь на место, где только что сидела. Нагнувшись, ты прикладываешь к нему тыльную сторону ладони: да, паркет теплый, платье измято - значит, на полу сидел ни кто иной, как ты. "Глупая, глупая!" - повторяешь ты и бежишь - босая - в спальню, чтобы переодеться. Ты нарочно пробегаешь мимо зеркала, хотя совершала раньше церемонию переодевания исключительно перед зеркалом. Упершись коленями в мякоть кровати, ты начинаешь снимать с себя украшения и бросать их прямо на покрывало. Но делаешь ты это не импульсивно. Наоборот, ты долго и скрупулезно разглядываешь каждую деталь. Вот кольцо. Что оно, крошечное, делало на пальце? Вдруг бы кто-либо из джентльменов захотел поцеловать тебе руку и прикоснулся бы губами не к теплой, нежной коже, а к металлу? А браслет? Зачем он заставляет сиять запястье - такой неудобный, душный, как будто рука - это шея и шею стянули микроскопическим железным обручем. Ты с удивлением обнаруживаешь, что уши у тебя маленькие, но ядовито-зеленый камешки в серьгах оттягивают их вниз, как тесто. Сдернув, с себя взвившееся от вихря наполняющих тебя чувств платье, ты поскорее набрасываешь его на все эти постыло блестящие штучки и распахиваешь гардероб. Ты долго обводишь взглядом ряды вешалок, выбирая подходящую одежду, хотя знаешь, что всегда носишь дома длинный ситцевый халат с большими розочками, но сегодня тебе хочется иного. И ты выбираешь брюки и синюю безрукавку. Потом, уже в брюках, ты долго стоишь, склонившись над ванной, подставив лицо под струйки душевого крана, который можно держать в руке и направлять куда угодно. Ты сознательно не притрагиваешься к лицу руками, чтобы по ним не текла нечистая смесь из туши, теней и бог знает чего еще. Тебе не хочется смотреть на то, что льется с твоего лица. Наконец каким-то шестым чувством ты понимаешь, что лицо стало чистым и от души натираешь его полотенцем, предварительно вытерев губкой остатки жирной помады. Ничто больше не украшает тебя а значит, и не сковывает свободу действия. Ты выбегаешь в залу и ставишь пластинку с любимой английской мелодией. Она нетороплива, мягка, отстранена. Но ты вдруг понимаешь, что далекий этот голос не подходит к твоим брюкам, безрукавке и обнаженному лицу. Ты достаешь кассету, которой опять-таки никогда не было в твоем доме, немного прокручиваешь ее и сразу находишь нужное место. Звучит гитара. Музыка берет тебя за руку и подводит к высокому книжному шкафу. Ты смотришь наверх . У тебя возникает странное желание взобраться на него. Ты придвигаешь к шкафу тумбочку, ставишь на нее один стул, потом другой стул. На этот другой стул ты кладешь несколько толстых книг и начинаешь поэтапно штурмовать вершину. Да, перед твоим мысленным взором не шкаф, а настоящая скала. Оглушительно тихо. Ты тычешь кулачками в голубоватые ледяные глыбы, взгляд твой прикован к чуть виднеющей над вершиной точке - какой-то птице... Ты не смотришь вниз и тебе не страшно. Но когда ты наконец оказываешься на шкафу, некто опять возвращает тебя к реальности грубым пинком ноги. Ты видишь тумбочку, стулья, книги - всю эту хрупкую конструкцию - и приходишь в отчаяние. Где ребенок? Что, если он увидит тебя в столь глупом положении? А если он захочет повторить? Господи, что это с тобой сегодня? Ты проводишь ладонью по лбу, пытаешься нащупать пульс. Ты понимаешь, что не сможешь так же поэтапно спуститься вниз. Ты просто сорвешься. А мышонок все хрустит корочкой, кукла лежит на боку, прикрытая пледом. В ванной шумит вода, которую ты забыла перекрыть... Тебе до коликов в животе хочется съесть простую яичницу с помидором. И тогда действие опережает мысль. Мысль: "Боже мой!" Действие - прыжок. Ты спрыгиваешь со шкафа и, приземлившись на корточки, с облегчением обнаруживаешь, что цела. Ты сбрасываешь книги прямо на пол, берешь оба стула и, прокрутившись на месте, опрокидываешь их. Затем ты отодвигаешь тумбочку к подоконнику, срываешь плед с куклы и застилаешь им тумбочку. На секунду взгляд твой задерживается на разбуженной тобой кукле и раздосадованный ее вид волнует тебя. Потом ты снимаешь с себя безрукавку, комбинацию, бюстгальтер. Вылезаешь из брюк и трусов. Все это остается лежать на полу, как куча мусора. А ты... Ты - обнаженная. Мы обнаженные. Ничто больше не украшает нас. Мы совершенно одинаковые. Ты - по одну сторону стены, я - по другую. Здравствуй! Пробежавшись несколько раз из конца в конец комнаты, ты ложишься на диван и закидываешь руки за голову. Ты улыбаешься. Ты понимаешь, что муж, который сегодня так сильно задержался, никогда не придет, что у тебя бродячей души - нет и не может быть мужа. А если нет мужа, то, возможно, не будет и ребенка... Ребенок! Господи, что это с тобой? Ты начинаешь всхлипывать. Тебе кажется, что ребенок вернулся в твое чрево и превратился в пылинку пылинок. "Это все она, кукла!" - кричишь ты, стремительно вскочив. Распахнув окно, ты выбрасываешь куклу вниз, врываешься в спальню, срываешь с вешалки любимый халат, накидываешь его, кое-как застегиваешься и начинаешь метаться по квартире в поисках ребенка. Звенит хрустальная люстра. Перешептываются стаканы в серванте. Вот он, Господи. Вот где ребенок. Он сидит в лоджии на коврике с машинкой в руке и с удивлением заглядывает в твое неестественно естественное лицо. Ты бросаешься к нему и прижимаешь его голову к груди, прикрытой халатом. Плач твой усиливается. Вот что я сделала с тобой! Ты имела неосторожность заказать мне свой портрет и я втиснула в твое элегантное тело с непонятной мне душой нечто инородное - себя. Ты не знала, что я умею писать только автопортреты. Даже кувшин, выглядывающий на моем холсте из-под раздутого от гордости яблока даже кувшин - всего лишь я. И яблоко - я. В тот миг, когда ты повесишь у себя в зале свой портрет в моем исполнении, ты станешь несчастной. Ты увидишь в своих глазах мою сумасшедшинку и она тебе наверняка понравится. Тебе захочется походить на портрет, но ты не сможешь. Тебе покажется, что ты живешь не так, как велел тебе Бог. И тут уж я ничем не смогу тебе помочь. Знала ли ты, что искусство распинает? Но, Господи, втиснув в тебя инородное, пропихнув его в самую глубь твоей души, я нашла в ней то единственное, что отшатнулось от меня. Ты блаженно шла по моим следам до тех пор, пока я не подменила живого ребенка своей куклой. Человек, вышвырнувший в окно мою куклу, не был мною. Может быть, тебе станет легче, если я изображу тебя, как мадонну, с младенцем на руках? Не знаю - не знаю. Как мне понять всех нас? Я подхожу к зеркалу. Я всматриваюсь в свое лицо, которое странным образом одновременно и твое. Потом я поворачиваюсь к другому зеркалу. Я замечаю, что зеркала стоят друг против друга. И тогда я сдвигаю их близко-близко, так, чтобы в поле их зрения не попали посторонние предметы. Что они видят, зеркала? Я могу фантазировать, о чем угодно, но никогда мне не узнать, что видит в зеркале зеркало, когда кто-либо из нас не маячит между.
Знакомства
Я - на полу. Простом паркетном полу без мастики, без ковра, способного заботливо прикрыть изъяны. Сижу, прислонившись к ножке единственного кресла. Смотрю в холст, прижавшийся к мольберту, который будто специально ушел от меня в противоположный конец комнаты. На холсте - кувшин. Он весь в бликах. Светит на влажном столе среди прочего. Кувшин - это я. Как и все, что выходит из под моей кисти. Один бок у кувшина в два раза больше другого, и стоит он, кувшин, выглядывая из-под зеленоватой плоти яблока, на самом краешке... А птица всегда пересекает небо в самой середине. Даже если не хочет. Куда не взлетишь - везде середина. Я так хочу отразить путь птицы. Но моя птица середины не найдет. Она попросту пребывает в яйце. Проворачивается ключ в замочной скважине. Легкий щелчок. Это соседка за стеной. Она еще не знает, что я придумала сделать с нами сегодня. Я слышу как падают, туго стукнувшись об пол, туфли с ее ног. Потом быстрые шаги ребенка. Короткий разговор. И вот оно, начинается... Я вижу, я чувствую. Назовем тебя просто - Ты. Ведь ты - моя ровесница. Так вот, ты, которая за стеной, слышишь какой-то шорох, щекочущий ухо, затем словно похрустывание сухаря белым кроликом. Обернувшись на звуки, ты обнаруживаешь между туфлями, которые почему-то небрежно оставила лежать каблучками вверх, серенького, мокрохвостого мышонка. Он царственно восседает на зеркальной поверхности паркета и грызет черствую черную корку, каких в твоем доме никогда не бывало. В кристально-чистом твоем дворце никогда не было мышей и черных корок. Ты брезгливо поеживаешься, натыкаясь взглядом на рассыпанные по прихожей черные крошки и пятишься на кухню, чтобы удостовериться: в хлебнице нет и не может быть черного хлеба. И ты действительно находишь на кухне половинку ослепительно белой внутри булки, но лежит она почему от не в хлебнице, а в алюминиевой кастрюле, плотно прикрытой крышкой, и булка непривычно сыра. Ты отщипываешь от нее кусочек, кладешь в рот, с отвращением жуешь... И вдруг вспоминаешь, что впервые за сознательную жизнь притронулась к еде, не помыв рук. Тогда тебя охватывает гнев. Ты хочешь позвать ребенка и спросить, откуда в доме черный хлеб, мыши и чем он вообще занимался в твое отсутствие. Но вместо этого ты, пройдя в залу, подходишь к сидящей на подоконнике кукле, укладываешь ее набок и заботливо прикрываешь пледом. После ты возвращаешься в узкий коридор между ванной и кухней, откуда не видно, что происходит в прихожей, и садишься прямо в платье на пол, прислоняешься сутулой спиной к холодной стенке, прикрываешь глаза. Ты слушаешь восхитительный хруст черной корки, представляешь ослепительно белые зубки мышонка... Тебя обдувает соленым ветерком. И думается: а хорошо бы посыпать корку крупной солью и послушать еще и хруст соли. Но вдруг тебя словно выводят из забытья пинком ноги. Вскочив, ты тупо смотришь на место, где только что сидела. Нагнувшись, ты прикладываешь к нему тыльную сторону ладони: да, паркет теплый, платье измято - значит, на полу сидел ни кто иной, как ты. "Глупая, глупая!" - повторяешь ты и бежишь - босая - в спальню, чтобы переодеться. Ты нарочно пробегаешь мимо зеркала, хотя совершала раньше церемонию переодевания исключительно перед зеркалом. Упершись коленями в мякоть кровати, ты начинаешь снимать с себя украшения и бросать их прямо на покрывало. Но делаешь ты это не импульсивно. Наоборот, ты долго и скрупулезно разглядываешь каждую деталь. Вот кольцо. Что оно, крошечное, делало на пальце? Вдруг бы кто-либо из джентльменов захотел поцеловать тебе руку и прикоснулся бы губами не к теплой, нежной коже, а к металлу? А браслет? Зачем он заставляет сиять запястье - такой неудобный, душный, как будто рука - это шея и шею стянули микроскопическим железным обручем. Ты с удивлением обнаруживаешь, что уши у тебя маленькие, но ядовито-зеленый камешки в серьгах оттягивают их вниз, как тесто. Сдернув, с себя взвившееся от вихря наполняющих тебя чувств платье, ты поскорее набрасываешь его на все эти постыло блестящие штучки и распахиваешь гардероб. Ты долго обводишь взглядом ряды вешалок, выбирая подходящую одежду, хотя знаешь, что всегда носишь дома длинный ситцевый халат с большими розочками, но сегодня тебе хочется иного. И ты выбираешь брюки и синюю безрукавку. Потом, уже в брюках, ты долго стоишь, склонившись над ванной, подставив лицо под струйки душевого крана, который можно держать в руке и направлять куда угодно. Ты сознательно не притрагиваешься к лицу руками, чтобы по ним не текла нечистая смесь из туши, теней и бог знает чего еще. Тебе не хочется смотреть на то, что льется с твоего лица. Наконец каким-то шестым чувством ты понимаешь, что лицо стало чистым и от души натираешь его полотенцем, предварительно вытерев губкой остатки жирной помады. Ничто больше не украшает тебя а значит, и не сковывает свободу действия. Ты выбегаешь в залу и ставишь пластинку с любимой английской мелодией. Она нетороплива, мягка, отстранена. Но ты вдруг понимаешь, что далекий этот голос не подходит к твоим брюкам, безрукавке и обнаженному лицу. Ты достаешь кассету, которой опять-таки никогда не было в твоем доме, немного прокручиваешь ее и сразу находишь нужное место. Звучит гитара. Музыка берет тебя за руку и подводит к высокому книжному шкафу. Ты смотришь наверх . У тебя возникает странное желание взобраться на него. Ты придвигаешь к шкафу тумбочку, ставишь на нее один стул, потом другой стул. На этот другой стул ты кладешь несколько толстых книг и начинаешь поэтапно штурмовать вершину. Да, перед твоим мысленным взором не шкаф, а настоящая скала. Оглушительно тихо. Ты тычешь кулачками в голубоватые ледяные глыбы, взгляд твой прикован к чуть виднеющей над вершиной точке - какой-то птице... Ты не смотришь вниз и тебе не страшно. Но когда ты наконец оказываешься на шкафу, некто опять возвращает тебя к реальности грубым пинком ноги. Ты видишь тумбочку, стулья, книги - всю эту хрупкую конструкцию - и приходишь в отчаяние. Где ребенок? Что, если он увидит тебя в столь глупом положении? А если он захочет повторить? Господи, что это с тобой сегодня? Ты проводишь ладонью по лбу, пытаешься нащупать пульс. Ты понимаешь, что не сможешь так же поэтапно спуститься вниз. Ты просто сорвешься. А мышонок все хрустит корочкой, кукла лежит на боку, прикрытая пледом. В ванной шумит вода, которую ты забыла перекрыть... Тебе до коликов в животе хочется съесть простую яичницу с помидором. И тогда действие опережает мысль. Мысль: "Боже мой!" Действие - прыжок. Ты спрыгиваешь со шкафа и, приземлившись на корточки, с облегчением обнаруживаешь, что цела. Ты сбрасываешь книги прямо на пол, берешь оба стула и, прокрутившись на месте, опрокидываешь их. Затем ты отодвигаешь тумбочку к подоконнику, срываешь плед с куклы и застилаешь им тумбочку. На секунду взгляд твой задерживается на разбуженной тобой кукле и раздосадованный ее вид волнует тебя. Потом ты снимаешь с себя безрукавку, комбинацию, бюстгальтер. Вылезаешь из брюк и трусов. Все это остается лежать на полу, как куча мусора. А ты... Ты - обнаженная. Мы обнаженные. Ничто больше не украшает нас. Мы совершенно одинаковые. Ты - по одну сторону стены, я - по другую. Здравствуй! Пробежавшись несколько раз из конца в конец комнаты, ты ложишься на диван и закидываешь руки за голову. Ты улыбаешься. Ты понимаешь, что муж, который сегодня так сильно задержался, никогда не придет, что у тебя бродячей души - нет и не может быть мужа. А если нет мужа, то, возможно, не будет и ребенка... Ребенок! Господи, что это с тобой? Ты начинаешь всхлипывать. Тебе кажется, что ребенок вернулся в твое чрево и превратился в пылинку пылинок. "Это все она, кукла!" - кричишь ты, стремительно вскочив. Распахнув окно, ты выбрасываешь куклу вниз, врываешься в спальню, срываешь с вешалки любимый халат, накидываешь его, кое-как застегиваешься и начинаешь метаться по квартире в поисках ребенка. Звенит хрустальная люстра. Перешептываются стаканы в серванте. Вот он, Господи. Вот где ребенок. Он сидит в лоджии на коврике с машинкой в руке и с удивлением заглядывает в твое неестественно естественное лицо. Ты бросаешься к нему и прижимаешь его голову к груди, прикрытой халатом. Плач твой усиливается. Вот что я сделала с тобой! Ты имела неосторожность заказать мне свой портрет и я втиснула в твое элегантное тело с непонятной мне душой нечто инородное - себя. Ты не знала, что я умею писать только автопортреты. Даже кувшин, выглядывающий на моем холсте из-под раздутого от гордости яблока даже кувшин - всего лишь я. И яблоко - я. В тот миг, когда ты повесишь у себя в зале свой портрет в моем исполнении, ты станешь несчастной. Ты увидишь в своих глазах мою сумасшедшинку и она тебе наверняка понравится. Тебе захочется походить на портрет, но ты не сможешь. Тебе покажется, что ты живешь не так, как велел тебе Бог. И тут уж я ничем не смогу тебе помочь. Знала ли ты, что искусство распинает? Но, Господи, втиснув в тебя инородное, пропихнув его в самую глубь твоей души, я нашла в ней то единственное, что отшатнулось от меня. Ты блаженно шла по моим следам до тех пор, пока я не подменила живого ребенка своей куклой. Человек, вышвырнувший в окно мою куклу, не был мною. Может быть, тебе станет легче, если я изображу тебя, как мадонну, с младенцем на руках? Не знаю - не знаю. Как мне понять всех нас? Я подхожу к зеркалу. Я всматриваюсь в свое лицо, которое странным образом одновременно и твое. Потом я поворачиваюсь к другому зеркалу. Я замечаю, что зеркала стоят друг против друга. И тогда я сдвигаю их близко-близко, так, чтобы в поле их зрения не попали посторонние предметы. Что они видят, зеркала? Я могу фантазировать, о чем угодно, но никогда мне не узнать, что видит в зеркале зеркало, когда кто-либо из нас не маячит между.