Горький Максим
Отработанный пар
А.М.Горький
Отработанный пар
...Стекла окна посинели, костистое лицо моего собеседника стало темнее, особенно густо легли тени в ямах под глазами. Мне показалось, что растерянно блуждающий взгляд его стал сосредоточеннее, углубился; скучные слова жалоб зазвучали значительнее, раздраженный и сиплый голос - мягче. Безжалостно и, должно быть, до боли туго накручивая на палец бесцветные волосы жиденькой бороды, он говорил:
- Народ, торжествующий свободу, я видел во сне лет десять тому назад; тогда я сидел в Орловской тюрьме и еще свежи были впечатления девятьсот пятого года. Вы знаете, как зверски били людей в Орловской тюрьме. Да. Сон мой начался кошмаром: кучка людей, и среди них Борисов, наборщик, мой ученик, тыкала, размешивала палками чье-то растерзанное тело. Я спросил Борисова: "За что вы истерзали человека?" - "Это - враг!" - "Но - человек же?" - "Что-с? - крикнул Борисов и замахнулся на меня палкой. - Бей его!"
- Но палка вывалилась из рук, он протянул их вперед и зашептал с восторгом, приплясывая: "Глядите, - вот, идут, кончено, идут!"
- Шли неисчислимые массы одухотворенных людей, я видел неестественный какой-то, звездный блеск тысяч глаз. Именно в этих глазах почувствовал я самое главное - воскрес народ! Понимаете? Воскрес, преобразился духовно. И я тотчас исчез в нем, точно, вспыхнув, сразу сгорел.
Гость мой постучал карандашом о край стола, прислушался к сухим звукам и постучал еще.
- Теперь я вижу торжествующий народ наяву, но чувствую себя чужим среди него. Он торжествует, но в нем нет для меня того нового, что я видел во сне и в чем смысл, - нет перевоплощения. Он торжествует, я истратил лучшие силы мои, чтоб подготовить это торжество, и - остался чужд ему. Очень странно...
Взглянул в окно, послушал; осторожно, неуверенно звонили ко всенощной, в Петропавловской крепости щелкал пулемет: солдаты или рабочие изучали технику защиты свободы.
- Может быть, я, как многие, вообще не умею торжествовать. Энергия ушла на борьбу, на желание, способность наслаждаться обладанием убита. Может быть, это просто бессилие. Но дело в том, что я вижу много злобы, мести и совсем не вижу радости, той радости, которая перевоплощает человека... И веры в победу - не вижу.
Он встал, оглянулся, слепо мигая, протянул руку и, пожимая мою, сказал:
- Мне плохо. Как будто Колумб достиг наконец берегов Америки, но Америка противна ему.
Ушел.
...Ныне многие чувствуют себя так, как этот. А он - точно сторожевой пес на исходе дней собакиной жизни: от юности своей рычал и лаял пес так честно, с непоколебимой верой в святость своего дела, получал в награду за это пинки. Вдруг - видит: сторожить было как будто нечего, никому ничего не жалко. Зачем же он сидел всю жизнь в темной будке "долга", на цепи "обязанностей"? И - до безумия обидно старой честной собаке...
...Другой из людей этого типа сказал о революции:
- Мы, как влюбленные романтики, обожали ее, но пришел некто дерзкий и буйно изнасиловал нашу возлюбленную.
Соседний вагон "буксует", ось надоедливо визжит:
- Рига-иго-иго, рига-рига-иго...
А колеса поезда выстукивают:
- По-пут-чик, по-пут-чик...
Попутчик - человек до того бесцветный, что при ярком солнце он, вероятно, невидим. Он как бы создан из тумана и теней, черты голодного лица его неразличимы, глаза прикрыты тяжелыми веками, его тряпичные щеки и спутанная бородка кажутся наскоро свалянными из пеньки. Измятая серая фуражка усиливает это сходство. От него пахнет нафталином. Поджав ноги, он сидит в уголке на диване, чистит ногти спичкой и простуженным голосом тихонько бормочет:
- Истина - это суждение, насыщенное чувством веры.
- Всякое суждение?
- Ну да, всякое...
- Иго-иго-рига...
За окном, в сумраке осеннего утра, взмахивают черными ветвями деревья, летят листья, искры.
- У пророка Иеремии сказано: "Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах". Истина детей наших - вот эта самая оскомина. Мы питались кислым виноградом анализа, а они приняли за истину неверие и отрицание.
Он окутал острые колена свои полою парусинового пыльника и, внимательно ковыряя спичкой ногти, продолжал:
- Перед тем как уйти в Красную Армию, сын мой сказал мне: "Вы честный человек, откройте же глаза и посмотрите: ведь в теории все основы жизни уже разрушены вашей же, вашего поколения долголетней и всесторонней критикой, что же, собственно, вы защищаете?" Сын мой был неумен, он формировал мысли свои книжно и неуклюже, но он был честный парень. Он стал большевиком тотчас после опубликования тезисов Ленина. Сын мой был прав, потому что он веровал в силу отрицания и разрушения. Разумом и я согласился с большевизмом, но сердцем - не могу принять его. Так я и сказал следователю Чеки, когда меня арестовали как контрреволюционера. Следователь - юноша, щеголь и, очевидно, юрист, он допрашивал меня весьма ловко. Он знал, что сын мой погиб на фронте Юденича, и относился ко мне довольно благожелательно, однако я чувствовал, что ему приятнее было бы расстрелять меня. Когда я намекнул ему о противоречии моего сердца с разумом, он задумчиво сказал, ударив ладонью по бумагам: "Мы это знаем из ваших писем к сыну, но, разумеется, это не улучшает вашего положения". - "Расстреляете?" - спросил я. Он ответил: "Это более чем вероятно, если вы не захотите помочь нам разобраться в этом скучном деле". Ответил без смущения, но с эдакой, как бы извиняющейся, усмешкой. Кажется, я тоже улыбался, мне понравилось его отношение к своему долгу. И еще более он подкупил меня, сказав так, знаете, просто, как самое обыкновенное: "Может быть, для вас и лучше - умереть, не правда ли? Ведь жить в таком разрыве с самим собой, как вы живете, должно быть - мучительно?" Потом извинился: "Извините за вопрос, не идущий к делу".
- Иго-рига-рига, иго-иго, - визжит ось.
Позевывая, ежась, человек смотрит в окно, струйки дождя текут по стеклу.
Я спрашиваю:
- И все-таки он освободил вас?
- Как видите. Вот - жив. Как видите.
И, обратив ко мне пеньковое лицо свое, человек сказал с легкой насмешкой и вызовом:
- Я помог ему разобраться в некоторых вопросах следствия...
- По-пут-чик, по-пут-чик, - стучат на стыках колеса поезда. Усиливается дождь, - ось визжит еще более пронзительно.
- И-гуи-гуигу-игуи...
Отработанный пар
...Стекла окна посинели, костистое лицо моего собеседника стало темнее, особенно густо легли тени в ямах под глазами. Мне показалось, что растерянно блуждающий взгляд его стал сосредоточеннее, углубился; скучные слова жалоб зазвучали значительнее, раздраженный и сиплый голос - мягче. Безжалостно и, должно быть, до боли туго накручивая на палец бесцветные волосы жиденькой бороды, он говорил:
- Народ, торжествующий свободу, я видел во сне лет десять тому назад; тогда я сидел в Орловской тюрьме и еще свежи были впечатления девятьсот пятого года. Вы знаете, как зверски били людей в Орловской тюрьме. Да. Сон мой начался кошмаром: кучка людей, и среди них Борисов, наборщик, мой ученик, тыкала, размешивала палками чье-то растерзанное тело. Я спросил Борисова: "За что вы истерзали человека?" - "Это - враг!" - "Но - человек же?" - "Что-с? - крикнул Борисов и замахнулся на меня палкой. - Бей его!"
- Но палка вывалилась из рук, он протянул их вперед и зашептал с восторгом, приплясывая: "Глядите, - вот, идут, кончено, идут!"
- Шли неисчислимые массы одухотворенных людей, я видел неестественный какой-то, звездный блеск тысяч глаз. Именно в этих глазах почувствовал я самое главное - воскрес народ! Понимаете? Воскрес, преобразился духовно. И я тотчас исчез в нем, точно, вспыхнув, сразу сгорел.
Гость мой постучал карандашом о край стола, прислушался к сухим звукам и постучал еще.
- Теперь я вижу торжествующий народ наяву, но чувствую себя чужим среди него. Он торжествует, но в нем нет для меня того нового, что я видел во сне и в чем смысл, - нет перевоплощения. Он торжествует, я истратил лучшие силы мои, чтоб подготовить это торжество, и - остался чужд ему. Очень странно...
Взглянул в окно, послушал; осторожно, неуверенно звонили ко всенощной, в Петропавловской крепости щелкал пулемет: солдаты или рабочие изучали технику защиты свободы.
- Может быть, я, как многие, вообще не умею торжествовать. Энергия ушла на борьбу, на желание, способность наслаждаться обладанием убита. Может быть, это просто бессилие. Но дело в том, что я вижу много злобы, мести и совсем не вижу радости, той радости, которая перевоплощает человека... И веры в победу - не вижу.
Он встал, оглянулся, слепо мигая, протянул руку и, пожимая мою, сказал:
- Мне плохо. Как будто Колумб достиг наконец берегов Америки, но Америка противна ему.
Ушел.
...Ныне многие чувствуют себя так, как этот. А он - точно сторожевой пес на исходе дней собакиной жизни: от юности своей рычал и лаял пес так честно, с непоколебимой верой в святость своего дела, получал в награду за это пинки. Вдруг - видит: сторожить было как будто нечего, никому ничего не жалко. Зачем же он сидел всю жизнь в темной будке "долга", на цепи "обязанностей"? И - до безумия обидно старой честной собаке...
...Другой из людей этого типа сказал о революции:
- Мы, как влюбленные романтики, обожали ее, но пришел некто дерзкий и буйно изнасиловал нашу возлюбленную.
Соседний вагон "буксует", ось надоедливо визжит:
- Рига-иго-иго, рига-рига-иго...
А колеса поезда выстукивают:
- По-пут-чик, по-пут-чик...
Попутчик - человек до того бесцветный, что при ярком солнце он, вероятно, невидим. Он как бы создан из тумана и теней, черты голодного лица его неразличимы, глаза прикрыты тяжелыми веками, его тряпичные щеки и спутанная бородка кажутся наскоро свалянными из пеньки. Измятая серая фуражка усиливает это сходство. От него пахнет нафталином. Поджав ноги, он сидит в уголке на диване, чистит ногти спичкой и простуженным голосом тихонько бормочет:
- Истина - это суждение, насыщенное чувством веры.
- Всякое суждение?
- Ну да, всякое...
- Иго-иго-рига...
За окном, в сумраке осеннего утра, взмахивают черными ветвями деревья, летят листья, искры.
- У пророка Иеремии сказано: "Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах". Истина детей наших - вот эта самая оскомина. Мы питались кислым виноградом анализа, а они приняли за истину неверие и отрицание.
Он окутал острые колена свои полою парусинового пыльника и, внимательно ковыряя спичкой ногти, продолжал:
- Перед тем как уйти в Красную Армию, сын мой сказал мне: "Вы честный человек, откройте же глаза и посмотрите: ведь в теории все основы жизни уже разрушены вашей же, вашего поколения долголетней и всесторонней критикой, что же, собственно, вы защищаете?" Сын мой был неумен, он формировал мысли свои книжно и неуклюже, но он был честный парень. Он стал большевиком тотчас после опубликования тезисов Ленина. Сын мой был прав, потому что он веровал в силу отрицания и разрушения. Разумом и я согласился с большевизмом, но сердцем - не могу принять его. Так я и сказал следователю Чеки, когда меня арестовали как контрреволюционера. Следователь - юноша, щеголь и, очевидно, юрист, он допрашивал меня весьма ловко. Он знал, что сын мой погиб на фронте Юденича, и относился ко мне довольно благожелательно, однако я чувствовал, что ему приятнее было бы расстрелять меня. Когда я намекнул ему о противоречии моего сердца с разумом, он задумчиво сказал, ударив ладонью по бумагам: "Мы это знаем из ваших писем к сыну, но, разумеется, это не улучшает вашего положения". - "Расстреляете?" - спросил я. Он ответил: "Это более чем вероятно, если вы не захотите помочь нам разобраться в этом скучном деле". Ответил без смущения, но с эдакой, как бы извиняющейся, усмешкой. Кажется, я тоже улыбался, мне понравилось его отношение к своему долгу. И еще более он подкупил меня, сказав так, знаете, просто, как самое обыкновенное: "Может быть, для вас и лучше - умереть, не правда ли? Ведь жить в таком разрыве с самим собой, как вы живете, должно быть - мучительно?" Потом извинился: "Извините за вопрос, не идущий к делу".
- Иго-рига-рига, иго-иго, - визжит ось.
Позевывая, ежась, человек смотрит в окно, струйки дождя текут по стеклу.
Я спрашиваю:
- И все-таки он освободил вас?
- Как видите. Вот - жив. Как видите.
И, обратив ко мне пеньковое лицо свое, человек сказал с легкой насмешкой и вызовом:
- Я помог ему разобраться в некоторых вопросах следствия...
- По-пут-чик, по-пут-чик, - стучат на стыках колеса поезда. Усиливается дождь, - ось визжит еще более пронзительно.
- И-гуи-гуигу-игуи...