Анатолий Иванович Горло
Лет за триста до братьев Люмьер
Курфюрст Альберт-Максимилиан Бюнстерский, он же епископ мадерборнский, остабрюкский, браденбургский и командор Немецкого ордена, заканчивал трапезу, аппетитно хрустя бычьими хвостами, запеченными в листьях настурции, и слушая очередной донос ревностного служителя церкви фра Амадеуса.
— Высокочтимый, — напористо говорил монах, — пока этот ученик дьявола будет безнаказанно совращать души твоих верноподданных, божественная благодать не снизойдет на бюнстерские земли!
— Денно и нощно я молюсь о снисхождении божьей благодати, — лениво отвечал курфюрст, облизывая жирные пальцы. — Однако тебе ведомо, фра Амадеус, что не менее острую нужду я испытываю в крейцерах. — Он взял с подноса покрытый золотистой корочкой: последний хвост и, закрыв глаза, вдохнул исходящий от него аромат. — Если моя казна будет ломиться от крейцеров, мне будет нипочем сам дьявол, не то что его ученик… Знаешь ли ты, мой преданный друг, что этот Пфапф регулярно и, что еще удивительнее, по доброй воле выплачивает мне вдвое больше, чем было оговорено при продаже ему лицензии на владение шнапс-казино?… Побольше бы таких учеников дьявола, прости меня, господи, и мое курфюрство было бы сильнейшим в Священной Римской империи!
— Позвольте возразить вам, высокочтимый, — в руках фра Амадеуса возник свиток. Он развернул его. — Прежде чем предстать пред ваши очи, я взял на себя смелость сравнить доходы, полученные вашим казначейством при бывшем владельце, с нынешними. Что касается первой статьи, здесь вы совершенно правы, высокочтимый. Фридрих Пфапф вносит в казну восемь тысяч крейцеров против четырех, которые выплачивал бывший владелец Гейнц. Однако взгляните на остальные статьи доходов, и вы поймете, что я имею в виду. Согласно полицейскому предписанию за шум в трактире по воскресным дням полагается штраф в пятнадцать крейцеров. При Гейнце, для сравнения я беру последний год, было оштрафовано триста восемьдесят семь человек и получено соответственно пять тысяч восемьсот крейцеров…
— Пять тысяч восемьсот пять, — поправил курфюрст.
— Тем более, — радостно подхватил монах. — А при Фридрихе Пфапфе лишь одна тысяча двести сорок пять крейцеров, то есть меньше на четыре тысячи пятьсот пятьдесят пять.
— Пятьсот шестьдесят.
— Следовательно, ваша казна, высокочтимый, недополучила, несмотря на двойной взнос Пфапфа, пятьсот шестьдесят крейцеров!
Курфюрст поперхнулся, затрясся в конвульсивном кашле.
— Чего пялишься? — прохрипел он, повернув к монаху спину. — Бей!
Тот заколебался:
— Как прикажете, высокочтимый, вполсилы или…
— Бей, ну?!
Огромный, поросший иссиня-черными волосами кулак монаха описал короткую дугу и с чавкающим звуком впился в жирную спину курфюрста. Тот замер с открытым ртом. Фра Амадеус обошел его, заглянул в побагровевшее лицо:
— Дух прихватило? Это хорошо, высокочтимый, дух вон и кашель вон.
Наконец курфюрст судорожно втянул первую порцию воздуха:
— Вина!
Монах живо наполнил серебряный кубок, поднес к губам курфюрста:
— Только не спешите, высокочтимый, маленькими глоточками…
Убедившись, что приступ кашля прошел, фра Амадеус потянулся к свитку:
— Позвольте продолжить?
— Только помни: если сведения истинны, я прикажу вздернуть моего штраф-министра, если они лживы, висеть тебе.
Монах задумчиво потер шею:
— В истинности сведений как таковых я нисколько не сомневаюсь, высокочтимый, но, как вы уже изволили убедиться, я не совсем точен в подсчетах, особенно тяжело мне удается умножение…
— В этом можешь положиться на меня. Выкладывай!
— Возьмем другую доходную статью: драка с членовредительством, наказуемая штрафом в тридцать крейцеров. При бывшем хозяине штрафу подверглись шестьдесят семь человек, получено…
Монах сделал выжидательную паузу.
— Две тысячи десять крейцеров, — тут же подсчитал курфюрст.
— Совершенно верно! А при Фридрихе Пфапфе еще не было ни одного случая членовредительства, высокочтимый. Значит, казна потеряла, как вы только что сами сказали, две тысячи десять крейцеров. Следующая чрезвычайно доходная статья — сквернословие. При бывшем владельце шнапс-казино штрафу подверглись две тысячи сто двадцать три человека, что составило…
— Восемь тысяч четыреста девяносто два крейцера.
— Совершенно верно! В то время как при Фридрихе Пфапфе оштрафовано лишь девятнадцать человек, что составило…
— Довольно! — курфюрст стукнул ладонью по столу. — Фра Амадеус, ты вынуждаешь меня уплатить четыре крейцера за слово, которое так и вертится у меня на языке и которое исчерпывающе характеризует моего штраф-министра!
— Осмелюсь довести до вашего сведения, что господин штраф-министр является завсегдатаем шнапс-казино Фридриха Пфапфа.
— Вот как! С этого и надо было начинать. Они что — родственники?
— Хуже, высокочтимый. Единомышленники.
— И о чем же они… единомыслят?
— Хотят превратить твое курфюрство в земной рай.
— Что?! — и курфюрст захохотал, похлопывая себя по животу.
Монах озабоченно глядел на него, не зная, чем может обернуться этот приступ хохота. Наконец тот утих и, размазывая по лицу слезы, произнес:
— С этого и надо было начинать, мой преданный друг, с земного рая! Ну и насмешил ты меня! Ради такого дела, — ой, не могу! — ради такого дела я готов пожертвовать всей казной до последнего крейцера!… Ладно, выкладывай, как же они собираются создавать в моем курфюрстве сады эдема?
— Хотят установить эту дьявольскую штуковину во всех увеселительных заведениях, высокочтимый.
— А дальше?
— И этим самым отвлечь население от пьянства, драк, других пороков.
— Ты видел… это?
— Только для того, чтобы убедиться воочию, высокочтимый!
— И что же?
— Я… я видел живых мертвецов!
— Ты видел духов? Привидения?
— Привидения прозрачны, а я видел их во плоти.
— И эти мертвецы двигали своими членами, как живые?
— Даже немного быстрее, высокочтимый, словно спешили куда-то…
— Ну, спешить им, прямо скажем, больше некуда… Честно признаться, все это кажется мне собачьим бредом, даже если учесть твои несомненные заслуги перед церковью и принять во внимание то рвение, с коим ты… — курфюрст осушил бокал и тяжело поднялся из-за стола. — Ладно, веди меня в это царство торопящихся мертвецов. Прихватим с собой и палача. Увидев Георга, они заторопятся еще больше, вот будет потеха!…
Фридрих Кристиан Пфапф, пятидесятидвухлетний владелец шнапс-казино, встревожился не на шутку, увидев в дверях курфюрста в сопровождении монаха и палача: появление этой тройки не предвещало ничего хорошего…
Изображая на лице величайшее радушие, хозяин усадил гостей за свободный стол, разогнал грязным полотенцем мух и согнулся в низком поклоне:
— Приказывайте, мой господин.
— Прежде чем я прикажу тебя вздернуть, Пфапф, — весело сказал курфюрст, — принеси-ка мне хорошего вина и покажи своих торопящихся мертвецов? Георг, — обратился он к палачу, — проследи, чтобы этот старый шарлатан не подсыпал в кувшин крысиного яду.
Пфапф заставил себя улыбнуться:
— Слушаюсь, мой господин. Позвольте только заметить, что с тех пор как я принял это заведение, здесь не было ни одного случая отравления, членовредительства и прочих злонамеренных действий, направленных на…
— Ступай,стувай!
Палач бесцеремонно толкнул Пфапфа, и они скрылись за дверью, ведущей в погреб. Проводив их веселым взглядом, курфюрст обратился к монаху:
— Если верять этому Пфапфу, у него не увеселительное заведение, а настоящая богадельня!
— К сожалению, это правда, высокочтимый, здесь никогда не увидишь драк, редко услышишь бранное слово. Верно сказано: вдвойне опасны козни дьявола, когда он рядится в благочестивые одежды. По воскресным дням сюда приходят даже дети и порядочные женщины…
— Угощайтесь, мой господин.
Пфапф поставил перед курфюрстом кувшин и оловянную кружку. Подошел палач еще с двумя кувшинами.
— Ну, что стоишь? — бросил курфюрст хозяину. — Показывай!
Отвешивая поклоны, Пфапф попятился к стойке.
— Только не вздумай улизнуть! — крикнул ему курфюрст. — Мои люди найдут тебя даже в царстве мертвых!
Он наполнил кружку, отхлебнул глоток, причмокнул:
— Слабовато, но вкус восхитительный.
— Пфапф полностью исключил из продажи горячительные напитки, высокочтимый. Верно сказано: вдвойне опасно дьявольское наущение, когда оно обрушивается на трезвую голову…
Курфюрст сделал еще несколько глотков:
— Святая водица! Нет, фра Амадеус, я был прав: это не шнапс-казино, а богадельня!
— Смотрите! — прошептал монах, тыча пальцем в сторону.
Курфюрст повернул голову и обомлел.
На облупленной, засиженной мухами голой стене шнапс-казино вдруг возник светящийся квадрат. В центре его запрыгали какие-то цифры, потом что-то пикнуло, и курфюрст увидел… цветущий сад! Да, за окнами шнапс-казино завывала вьюга, а здесь ярко светило солнце, пели птицы, жужжали пчелы, а между цветущими деревьями, звонко смеясь, бегали дети, пытаясь догнать худого длинноволосого парня. Он тоже смеялся, дурачился, то убегал от них, по-заячьи петляя, то прятался за стволом, неожиданно появляясь и корча страшные рожицы…
— Узнаете, достопочтимый? — прошептал монах. — Это Самуил-Генрик Ланге, сожженный три года назад как злостный еретик… А это его дети…все четверо умерли прошлой весной от холеры…
Курфюрст не слушал его, он приподнялся, чтобы лучше разглядеть то, что представлялось его изумленному взору, но видение вдруг исчезло, и обшарпанная грязно-серая стена снова встала на свое место…
— И это все? — с каким-то сожалением спросил курфюрст.
— Верно сказано, достопочтимый: вдвойне опасно дьявольское искушение, когда оно столь скоротечно…
Курфюрст Альберт-Максимилиан Бюнстерский, он же обладатель трех епископских митр, самолично учинил допрос обвиняемому в распространении ереси Фридриху Кристиану Пфапфу. Приводим протокол допроса, любезно предоставленный нам работниками рукописного отдела Бюнстерской муниципальной библиотеки. Фолиант частично поврежден, и его навсегда утраченные части отмечены многоточием.
Курфюрст Альберт. С божьей и моей помощью тобою приобретена лицензия на владение шнапс-казино, ранее принадлежавшая Лоренцу Гейнцу. Расскажи, с каким умыслом оставил ты прежние свои занятия провизора и вступил во владение увеселительным заведением, превратив его в дом свиданий с мертвецами. Понятен ли мой вопрос?
Фридрих Пфапф. Да, мой господин, и я приложу усилия, чтобы ответ мой был столь же внятен, как и поставленный вами вопрос. Однако перед тем как приступить к его изложению и утешаемый вашей благосклонностью, осмелюсь полюбопытствовать, мой господин, смягчит ли мой чистосердечный рассказ степень вменяемой мне вины и соответственно меру ожидающего меня наказания?
Курфюрст Альберт. Все в руках божьих.
Фридрих Пфапф. Тогда приступаю, ибо верю, что вершил богоугодное дело, мой господин. На этом свете я прожил достаточно долгую жизнь, чтобы успеть усомниться в человеческом совершенстве. Я видел нищету и убогость, жестокосердие и корыстолюбие, лицемерие и глупость, тщеславие и лень, я видел низкие пороки и неизлечимые недуги. Но мне посчастливилось, мой господин, увидеть однажды то, что увидели вы, и я вновь обрел веру в человека, в его разум, в его силу, в его бессмертие! (…)
Курфюрст Альберт. В твоих суждениях всплыла еще одна ересь, однако продолжай. Меня интересует принцип действия устройства.
Фридрих Пфапф. Идея и разработка полностью принадлежит Самуилу Ланге, я лишь помогал ему в приготовлении некоторых растворов (…). Как известно, свет распространяется по прямой, а звук кругообразно. Пересечение световой прямой со звуковым кругом дает светозвуковую точку, которая является самым емким вместилищем того, что мы видим и слышим (…). Таким образом, умозрение превращается в чувственное зрение, а внутренний слух (…)
Курфюрст Альберт. Почему мертвецы спешат?
Фридрих Пфапф. Увы, я сам еще не постиг до конца причины несоответствия скорости движения умозрительного образа и чувственно воспринимаемого. Это ведь первый опыт Самуила Ланге (…). Исследования велись на грани двух наук — алхимии и механики, точнее сказать, кинематики, поскольку Самуил Ланге рассматривал движение светозвуковых точек без учета их ничтожно малой массы, то есть исключительно с геометрической точки зрения. Отсюда и название, которое он дал своему детищу — «алкинематограф» (…). Ваш нижайший слуга полагает, что его повсеместное распространение поможет святой церкви, армии и светской власти бороться с человеческими пороками. Я верю, что мы делали богоугодное дело, мой господин.
Курфюрст Альберт. Дело твое богопротивное. Оно противоречит священному писанию (…). Завтра тебя сожгут, Фридрих Пфапф, вместе с твоим «алкинематографом». Но я милостив, ты позабавил меня, показав в зимнюю стужу цветущий сад, поэтому тебя сначала повесят, и ты избежишь лишних муче (…).
— Высокочтимый, — напористо говорил монах, — пока этот ученик дьявола будет безнаказанно совращать души твоих верноподданных, божественная благодать не снизойдет на бюнстерские земли!
— Денно и нощно я молюсь о снисхождении божьей благодати, — лениво отвечал курфюрст, облизывая жирные пальцы. — Однако тебе ведомо, фра Амадеус, что не менее острую нужду я испытываю в крейцерах. — Он взял с подноса покрытый золотистой корочкой: последний хвост и, закрыв глаза, вдохнул исходящий от него аромат. — Если моя казна будет ломиться от крейцеров, мне будет нипочем сам дьявол, не то что его ученик… Знаешь ли ты, мой преданный друг, что этот Пфапф регулярно и, что еще удивительнее, по доброй воле выплачивает мне вдвое больше, чем было оговорено при продаже ему лицензии на владение шнапс-казино?… Побольше бы таких учеников дьявола, прости меня, господи, и мое курфюрство было бы сильнейшим в Священной Римской империи!
— Позвольте возразить вам, высокочтимый, — в руках фра Амадеуса возник свиток. Он развернул его. — Прежде чем предстать пред ваши очи, я взял на себя смелость сравнить доходы, полученные вашим казначейством при бывшем владельце, с нынешними. Что касается первой статьи, здесь вы совершенно правы, высокочтимый. Фридрих Пфапф вносит в казну восемь тысяч крейцеров против четырех, которые выплачивал бывший владелец Гейнц. Однако взгляните на остальные статьи доходов, и вы поймете, что я имею в виду. Согласно полицейскому предписанию за шум в трактире по воскресным дням полагается штраф в пятнадцать крейцеров. При Гейнце, для сравнения я беру последний год, было оштрафовано триста восемьдесят семь человек и получено соответственно пять тысяч восемьсот крейцеров…
— Пять тысяч восемьсот пять, — поправил курфюрст.
— Тем более, — радостно подхватил монах. — А при Фридрихе Пфапфе лишь одна тысяча двести сорок пять крейцеров, то есть меньше на четыре тысячи пятьсот пятьдесят пять.
— Пятьсот шестьдесят.
— Следовательно, ваша казна, высокочтимый, недополучила, несмотря на двойной взнос Пфапфа, пятьсот шестьдесят крейцеров!
Курфюрст поперхнулся, затрясся в конвульсивном кашле.
— Чего пялишься? — прохрипел он, повернув к монаху спину. — Бей!
Тот заколебался:
— Как прикажете, высокочтимый, вполсилы или…
— Бей, ну?!
Огромный, поросший иссиня-черными волосами кулак монаха описал короткую дугу и с чавкающим звуком впился в жирную спину курфюрста. Тот замер с открытым ртом. Фра Амадеус обошел его, заглянул в побагровевшее лицо:
— Дух прихватило? Это хорошо, высокочтимый, дух вон и кашель вон.
Наконец курфюрст судорожно втянул первую порцию воздуха:
— Вина!
Монах живо наполнил серебряный кубок, поднес к губам курфюрста:
— Только не спешите, высокочтимый, маленькими глоточками…
Убедившись, что приступ кашля прошел, фра Амадеус потянулся к свитку:
— Позвольте продолжить?
— Только помни: если сведения истинны, я прикажу вздернуть моего штраф-министра, если они лживы, висеть тебе.
Монах задумчиво потер шею:
— В истинности сведений как таковых я нисколько не сомневаюсь, высокочтимый, но, как вы уже изволили убедиться, я не совсем точен в подсчетах, особенно тяжело мне удается умножение…
— В этом можешь положиться на меня. Выкладывай!
— Возьмем другую доходную статью: драка с членовредительством, наказуемая штрафом в тридцать крейцеров. При бывшем хозяине штрафу подверглись шестьдесят семь человек, получено…
Монах сделал выжидательную паузу.
— Две тысячи десять крейцеров, — тут же подсчитал курфюрст.
— Совершенно верно! А при Фридрихе Пфапфе еще не было ни одного случая членовредительства, высокочтимый. Значит, казна потеряла, как вы только что сами сказали, две тысячи десять крейцеров. Следующая чрезвычайно доходная статья — сквернословие. При бывшем владельце шнапс-казино штрафу подверглись две тысячи сто двадцать три человека, что составило…
— Восемь тысяч четыреста девяносто два крейцера.
— Совершенно верно! В то время как при Фридрихе Пфапфе оштрафовано лишь девятнадцать человек, что составило…
— Довольно! — курфюрст стукнул ладонью по столу. — Фра Амадеус, ты вынуждаешь меня уплатить четыре крейцера за слово, которое так и вертится у меня на языке и которое исчерпывающе характеризует моего штраф-министра!
— Осмелюсь довести до вашего сведения, что господин штраф-министр является завсегдатаем шнапс-казино Фридриха Пфапфа.
— Вот как! С этого и надо было начинать. Они что — родственники?
— Хуже, высокочтимый. Единомышленники.
— И о чем же они… единомыслят?
— Хотят превратить твое курфюрство в земной рай.
— Что?! — и курфюрст захохотал, похлопывая себя по животу.
Монах озабоченно глядел на него, не зная, чем может обернуться этот приступ хохота. Наконец тот утих и, размазывая по лицу слезы, произнес:
— С этого и надо было начинать, мой преданный друг, с земного рая! Ну и насмешил ты меня! Ради такого дела, — ой, не могу! — ради такого дела я готов пожертвовать всей казной до последнего крейцера!… Ладно, выкладывай, как же они собираются создавать в моем курфюрстве сады эдема?
— Хотят установить эту дьявольскую штуковину во всех увеселительных заведениях, высокочтимый.
— А дальше?
— И этим самым отвлечь население от пьянства, драк, других пороков.
— Ты видел… это?
— Только для того, чтобы убедиться воочию, высокочтимый!
— И что же?
— Я… я видел живых мертвецов!
— Ты видел духов? Привидения?
— Привидения прозрачны, а я видел их во плоти.
— И эти мертвецы двигали своими членами, как живые?
— Даже немного быстрее, высокочтимый, словно спешили куда-то…
— Ну, спешить им, прямо скажем, больше некуда… Честно признаться, все это кажется мне собачьим бредом, даже если учесть твои несомненные заслуги перед церковью и принять во внимание то рвение, с коим ты… — курфюрст осушил бокал и тяжело поднялся из-за стола. — Ладно, веди меня в это царство торопящихся мертвецов. Прихватим с собой и палача. Увидев Георга, они заторопятся еще больше, вот будет потеха!…
Фридрих Кристиан Пфапф, пятидесятидвухлетний владелец шнапс-казино, встревожился не на шутку, увидев в дверях курфюрста в сопровождении монаха и палача: появление этой тройки не предвещало ничего хорошего…
Изображая на лице величайшее радушие, хозяин усадил гостей за свободный стол, разогнал грязным полотенцем мух и согнулся в низком поклоне:
— Приказывайте, мой господин.
— Прежде чем я прикажу тебя вздернуть, Пфапф, — весело сказал курфюрст, — принеси-ка мне хорошего вина и покажи своих торопящихся мертвецов? Георг, — обратился он к палачу, — проследи, чтобы этот старый шарлатан не подсыпал в кувшин крысиного яду.
Пфапф заставил себя улыбнуться:
— Слушаюсь, мой господин. Позвольте только заметить, что с тех пор как я принял это заведение, здесь не было ни одного случая отравления, членовредительства и прочих злонамеренных действий, направленных на…
— Ступай,стувай!
Палач бесцеремонно толкнул Пфапфа, и они скрылись за дверью, ведущей в погреб. Проводив их веселым взглядом, курфюрст обратился к монаху:
— Если верять этому Пфапфу, у него не увеселительное заведение, а настоящая богадельня!
— К сожалению, это правда, высокочтимый, здесь никогда не увидишь драк, редко услышишь бранное слово. Верно сказано: вдвойне опасны козни дьявола, когда он рядится в благочестивые одежды. По воскресным дням сюда приходят даже дети и порядочные женщины…
— Угощайтесь, мой господин.
Пфапф поставил перед курфюрстом кувшин и оловянную кружку. Подошел палач еще с двумя кувшинами.
— Ну, что стоишь? — бросил курфюрст хозяину. — Показывай!
Отвешивая поклоны, Пфапф попятился к стойке.
— Только не вздумай улизнуть! — крикнул ему курфюрст. — Мои люди найдут тебя даже в царстве мертвых!
Он наполнил кружку, отхлебнул глоток, причмокнул:
— Слабовато, но вкус восхитительный.
— Пфапф полностью исключил из продажи горячительные напитки, высокочтимый. Верно сказано: вдвойне опасно дьявольское наущение, когда оно обрушивается на трезвую голову…
Курфюрст сделал еще несколько глотков:
— Святая водица! Нет, фра Амадеус, я был прав: это не шнапс-казино, а богадельня!
— Смотрите! — прошептал монах, тыча пальцем в сторону.
Курфюрст повернул голову и обомлел.
На облупленной, засиженной мухами голой стене шнапс-казино вдруг возник светящийся квадрат. В центре его запрыгали какие-то цифры, потом что-то пикнуло, и курфюрст увидел… цветущий сад! Да, за окнами шнапс-казино завывала вьюга, а здесь ярко светило солнце, пели птицы, жужжали пчелы, а между цветущими деревьями, звонко смеясь, бегали дети, пытаясь догнать худого длинноволосого парня. Он тоже смеялся, дурачился, то убегал от них, по-заячьи петляя, то прятался за стволом, неожиданно появляясь и корча страшные рожицы…
— Узнаете, достопочтимый? — прошептал монах. — Это Самуил-Генрик Ланге, сожженный три года назад как злостный еретик… А это его дети…все четверо умерли прошлой весной от холеры…
Курфюрст не слушал его, он приподнялся, чтобы лучше разглядеть то, что представлялось его изумленному взору, но видение вдруг исчезло, и обшарпанная грязно-серая стена снова встала на свое место…
— И это все? — с каким-то сожалением спросил курфюрст.
— Верно сказано, достопочтимый: вдвойне опасно дьявольское искушение, когда оно столь скоротечно…
Курфюрст Альберт-Максимилиан Бюнстерский, он же обладатель трех епископских митр, самолично учинил допрос обвиняемому в распространении ереси Фридриху Кристиану Пфапфу. Приводим протокол допроса, любезно предоставленный нам работниками рукописного отдела Бюнстерской муниципальной библиотеки. Фолиант частично поврежден, и его навсегда утраченные части отмечены многоточием.
Курфюрст Альберт. С божьей и моей помощью тобою приобретена лицензия на владение шнапс-казино, ранее принадлежавшая Лоренцу Гейнцу. Расскажи, с каким умыслом оставил ты прежние свои занятия провизора и вступил во владение увеселительным заведением, превратив его в дом свиданий с мертвецами. Понятен ли мой вопрос?
Фридрих Пфапф. Да, мой господин, и я приложу усилия, чтобы ответ мой был столь же внятен, как и поставленный вами вопрос. Однако перед тем как приступить к его изложению и утешаемый вашей благосклонностью, осмелюсь полюбопытствовать, мой господин, смягчит ли мой чистосердечный рассказ степень вменяемой мне вины и соответственно меру ожидающего меня наказания?
Курфюрст Альберт. Все в руках божьих.
Фридрих Пфапф. Тогда приступаю, ибо верю, что вершил богоугодное дело, мой господин. На этом свете я прожил достаточно долгую жизнь, чтобы успеть усомниться в человеческом совершенстве. Я видел нищету и убогость, жестокосердие и корыстолюбие, лицемерие и глупость, тщеславие и лень, я видел низкие пороки и неизлечимые недуги. Но мне посчастливилось, мой господин, увидеть однажды то, что увидели вы, и я вновь обрел веру в человека, в его разум, в его силу, в его бессмертие! (…)
Курфюрст Альберт. В твоих суждениях всплыла еще одна ересь, однако продолжай. Меня интересует принцип действия устройства.
Фридрих Пфапф. Идея и разработка полностью принадлежит Самуилу Ланге, я лишь помогал ему в приготовлении некоторых растворов (…). Как известно, свет распространяется по прямой, а звук кругообразно. Пересечение световой прямой со звуковым кругом дает светозвуковую точку, которая является самым емким вместилищем того, что мы видим и слышим (…). Таким образом, умозрение превращается в чувственное зрение, а внутренний слух (…)
Курфюрст Альберт. Почему мертвецы спешат?
Фридрих Пфапф. Увы, я сам еще не постиг до конца причины несоответствия скорости движения умозрительного образа и чувственно воспринимаемого. Это ведь первый опыт Самуила Ланге (…). Исследования велись на грани двух наук — алхимии и механики, точнее сказать, кинематики, поскольку Самуил Ланге рассматривал движение светозвуковых точек без учета их ничтожно малой массы, то есть исключительно с геометрической точки зрения. Отсюда и название, которое он дал своему детищу — «алкинематограф» (…). Ваш нижайший слуга полагает, что его повсеместное распространение поможет святой церкви, армии и светской власти бороться с человеческими пороками. Я верю, что мы делали богоугодное дело, мой господин.
Курфюрст Альберт. Дело твое богопротивное. Оно противоречит священному писанию (…). Завтра тебя сожгут, Фридрих Пфапф, вместе с твоим «алкинематографом». Но я милостив, ты позабавил меня, показав в зимнюю стужу цветущий сад, поэтому тебя сначала повесят, и ты избежишь лишних муче (…).