---------------------------------------------------------------
"Иностранная литература" No 4, 2001
Перевод с чешского С. Скорвида
OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
Из книги "Жизнь без смокинга"
Из школы я побежал на отмель, где стояли баржи с песком, суда, с
которых песковозы - по мосткам, на тачке - выгружали из чрева корабля песок.
Песковозы всегда были загорелыми по пояс, не так, как загорают те, кто
голышом лежит на пляже, а как-то по-другому, от работы. Они были загорелыми,
как на рекламе крема для загара. Один из этих песковозов уже давно просто
околдовал меня. На груди и руках у него были вытатуированы русалки, якоря и
корабли с парусами. Один парусник так мне понравился, что я захотел, чтобы у
меня на груди тоже был такой же. Я уже предвкушал, как он подымает паруса на
моей груди. И вот сегодня я набрался смелости и говорю:
- Такой вот кораблик, как у вас, он не смывается, он на всю жизнь?
Песковоз уселся на мостки, достал сигарету, закурил; он вдыхал и
выдыхал дым, а парусник вздымался и опадал, словно плыл по волнам.
-Тебе нравится? - спросил он.
- Еще как, - отвечаю.
- Хочешь такой же?
- Ну да, - говорю, - а сколько такой кораблик стоит?
- За бутылку рома мне его нарисовали в Гамбурге, - сказал песковоз и
ткнул в золотую надпись на моей матросской шапочке.
- Значит, мне надо ехать в Гамбург? - пробормотал я разочарованно.
- Еще чего, - засмеялся песковоз, - вот этот якорь и это пронзенное
сердце мне сделал Лойза, который сутки напролет сидит вон там, в пивной "Под
мостом". За стакан рома.
- А он может и мне нарисовать такой кораблик? - поднял я глаза.
- За два стакана, - поправился песковоз и бросил окурок; сигаретный
дым, кажется, придал ему сил.
- Вам нравится курить, да? - спросил я.
- Лучше одна сигарета, чем хороший обед, - сказал он и крепко взялся
обеими руками за мостки, которые вели из глубин корабля к песчаной куче на
берегу. Подняв вверх ноги, он замер в стойке головой вниз, как отражающаяся
в реке соборная башня, и все его вытатуированные кораблики перевернулись
вверх килем. Я видел покрасневшие налившиеся кровью глаза песковоза - а
потом он внезапно переломился в поясе и коснулся босыми ногами мостков, так
что кораблики опять оказались мачтой вверх и опять были готовы плыть в
Гамбург.
- Спасибо, - сказал я.
И побежал по отмели, в ранце за спиной у меня гремели пенал и учебники,
а я бежал к мосту, где вверх по склону пыталась подняться фура с песком,
которую тянули две лошади, они очень старались, из-под копыт у них сыпались
искры, но воз, полный мокрого песка, был таким тяжелым, что напрасно кучер,
стоя перед лошадьми, грозил им кнутом и дергал вожжи, лошади растерялись,
они уже тянули воз не вместе, а вразнобой - но все ни с места. Тогда возчик
принялся стегать лошадей по ногам, а потом рукоятью кнута бить их по
ноздрям; прохожие облокачивались о перила и смотрели на все это с полным
равнодушием. А я при виде такого позорного зрелища стал красным, потому что
лошадь для меня - святое животное, глаза мои налились кровью, и я стал
набирать полные пригоршни песка и швырять его в возчика, я совсем запорошил
ему глаза, и он грозил мне кнутом, а я все кидал и кидал, точно свихнувшись,
полные горсти песка, и возчик погнался за мной и кричал, что вытянет меня
кнутом, но я уже стоял возле перил на мосту и вопил:
- Вы жестокий, жестокий! За это вы умрете от какой-нибудь гадкой
болезни!
И я помчался по мосту на другую сторону, но на полпути, на середине
моста, остановился, оперся о перила и подождал, пока отдышусь, пока кровь
вернется туда, где она была раньше, пока я отдохну. А потом зашагал обратно,
туда, где мост переходит в Мостецкую улицу, там я свернул вниз, к турецкой
башне и к мельнице, миновал Фортную улицу, суд, пересек залитую лучами
пополуденного солнца храмовую площадь и вошел в церковь.
В храме никого не оказалось, там было хорошо, прохладно, я начал
оглядываться по сторонам, но не увидел ничего, кроме двух кружек для
пожертвований возле молитвенных скамеечек. У меня опять заколотилось сердце.
Чтобы успокоиться, я опустился на колени под статуей святого Антония и
сделал вид, что молюсь. Склонив голову, я прошептал:
- Я хочу, чтобы у меня на груди был кораблик... за два стакана рома...
мне нужны деньги, я одолжу их в церковной копилке, даю честное слово, что
обязательно верну эти деньги.
Я поднял глаза и взглянул на святого Антония, который улыбался мне,
сжимая белую лилию, он не возражал, а только улыбался. И я залился краской,
оглянулся, а потом перевернул церковную кружку и тряс ее до тех пор, пока у
меня на ладони не выросла кучка монет. Я сунул их в карман, опять встал на
колени и закрыл лицо руками, чтобы отдышаться. Я слышал, как в паутине на
окне шелестит от сквозняка сухой лист; снаружи доносились шаги и стук колес.
Я прикидывал, не лучше ли было занять денег у господина настоятеля, но я
понимал, что он бы отговорил меня, ведь я помогал звонарю, я был в церкви на
подхвате, чем-то вроде служки. Кроме того, я все равно верну деньги в
кружку, так какая разница? Я встал, поднял кверху палец и поклялся:
- Даю честное слово вернуть эти деньги. И даже с процентами!
И попятился вон. Святой Антоний по-прежнему ласково улыбался, и я
выскочил из храма на солнце, которое так раскалило стены и крыши домов, что
я почти ослеп. Когда же я утер слезы, то перепугался. Ко мне приближался
толстый полицейский, сам начальник полиции пан Фидрмуц, он шагал прямо на
меня, а потом остановился, и я оказался в его тени, сердце у меня забилось
так, что, опустив голову, я заметил, как в ритме сердца подрагивает черная
лента на моей матроске; я вытянул вперед руки и скрестил их. Начальник
полиции стоял рядом со мной, разыскивая что-то в карманах, и я догадался,
что он ищет наручники. Не найдя их в карманах темно-синего мундира, он сунул
руку в карман брюк. Там он наконец нашел искомое: с довольным видом вытащив
портсигар, он долго выбирал вирджинскую сигару, потом размял ее, достал
спички, с наслаждением закурил и прошел мимо меня, неся свой огромный живот.
А я широко открыл глаза и посмотрел на скрещенные руки - и мне настолько
полегчало, что я опять помчался на мост. Сумка с пеналом и учебниками
подпрыгивала у меня на спине, и я просунул под ее ремешки оба больших
пальца, а когда я перебежал через мост, то простучал башмаками по ступеням,
что вели вниз, к реке. Здесь, под пролетом моста, всегда было тихо, сюда
редко кто заглядывал, разве что справить малую или большую нужду. Здесь, под
шатким камнем, у меня был тайник, где я хранил чернила и ручку. Если я
приходил в школу с несделанным уроком, а учитель спрашивал почему, то я
отвечал, что забыл тетрадь дома. И учитель отправлял меня домой, а я, чтобы
не терять времени, покупал в писчебумажном магазине тетрадку и тут, в тишине
и покое, делал на коленях домашнее задание. Вот и сейчас я тоже сел и
пересчитал, сколько у меня денег. Их хватило бы не на два, а на шесть
стаканов рома...
В пивной "Под мостом" царило веселье.
- Что это за морячок к нам пожаловал? - воскликнул пан Лойза.
А я стоял перед ними в матроске и круглой матросской шапочке с черным
кантом, который сзади раздваивался, как ласточкин хвост, надо лбом у меня
красовался золотой якорь, а под ним виднелась золотая надпись "Гамбург". Пан
Лойза снял с меня шапочку, надел ее себе на голову и принялся кривляться;
песковозы смеялись, а я улыбался и чувствовал себя счастливым; пан Лойза
вышагивал по залу, отдавал честь и так гримасничал, что я хохотал не меньше
прочих. И я сказал себе: вот вырасту большой и тоже буду этак сидеть в
пивной, считая за честь знаться с симпатичными тружениками реки. У пана
Лойзы не хватало передних зубов, и он умел так ловко захватывать нижней
губой верхнюю, что та доставала до кончика носа и облизывала его. И вот он
ходил в моей круглой матросской шапочке, а стол песковозов возле окна
аплодировал ему, и трактирщик подносил все новые кружки с пивом. Я заказал
две порции рома.
- Пан Лойза, - сказал я, - это вам от меня.
- Ого! А где же ты взял деньги?
- Я их одолжил. У самого Бога, - ответил я.
- Ого! Так ты с ним говорил?
- Нет, его не было дома. Мне дал денег один из его свиты. Святой
Антоний. Он одолжил их затем, чтобы вы нарисовали у меня на груди красивый
кораблик. Такой же, какой на груди у песковоза, вон у того, у пана
Корецкого.
Пан Лойза засмеялся и сказал:
- Хм, что ж, раз в этом замешаны небеса, ты получишь свой кораблик. А
когда?
- Прямо сейчас, за этим я сюда и пришел, - проговорил я.
- Но, сынок, у меня нет с собой иголки.
- Так сбегайте за ней, - попросил я.
- Черт побери, - воскликнул пан Лойза, - этот парень сразу берет быка
за рога!
И он разом проглотил содержимое стакана и начал выбираться со своего
места возле окна между колен посетителей, а в дверях он сделал мне знак
рукой - мол, я иду не только за иголкой, но и за краской для татуировки. А
песковозы усадили меня к себе, и трактирщик принес мне малиновое ситро.
- А у этого вашего настоятеля, сколько у него кухарок? Две или три? -
спросил у меня песковоз пан Корецкий.
- Две, и обе очень молоденькие, - ответил я.
- Молоденькие?! - закричали все песковозы.
- Молоденькие, - говорю. - Когда у господина настоятеля хорошее
настроение, он сажает одну кухарку на стул, наклоняется, подкладывает ладонь
под сиденье, как трактирщик, который несет полный поднос пива, и вдруг -
гоп-ля! - поднимает красивую кухарку к самому потолку, и юбка кухарки
взлохмачивает ему волосы, и он носит ее на стуле по кухне.
- Ого! - вскричали песковозы. - Юбка взлохмачивает ему волосы!
- У него точно нимб появляется, - отвечаю, - наш настоятель, господа,
силен, как швейцарский бык. Он один из шести детей, и его отец был таким
сильным, что, когда сыновья клали на стол орех, он - раз пальцем! -
раскалывал его лучше, чем щипцы для орехов. Но господин настоятель в
младенчестве, да и в детстве был самым слабым из всех шестерых и не годился
для работы в лесу, так что родители все спрашивали друг друга - что же нам с
ним делать? И отдали его учиться на священника. На ужин у них бывала
огромная миска картошки, вся семья садилась вокруг стола с ложками наготове,
а потом матушка хлопала ложкой, и все восемь ложек быстро и наперебой ныряли
в миску - до тех пор, пока из нее не исчезала последняя картофелина.
Я рассказывал все это с серьезным видом и сам себе кивал в знак
согласия, песковозы хотели смеяться, но смех замирал у них на губах. Тут
вернулся пан Лойза, он потрясал в дверях склянкой и иглой в раскрытом
саквояже - точно таком, с каким ходил холостильщик пан Салвет. И я, сгорая
от нетерпения, стянул через голову матроску, а пан Лойза поставил открытый
саквояж на стол.
- Так какой же кораблик ты хочешь? Лодочку, яхту, бриг, пароход? -
спросил пан Лойза и повел рукой, веля песковозам переставить кружки с пивом
на подоконник.
- А вы умеете рисовать любые корабли? - всплеснул я руками.
- Выбирай, - сказал пан Лойза и кивнул одному песковозу, и тот спустил
верхнюю часть надетого на голое тело комбинезона и повернулся ко мне спиной:
она была сплошь покрыта самыми разными татуировками - русалками, бухтами
канатов, сердцами, инициалами, парусниками. У меня глаза разбежались при
виде этих замечательных картинок, и мне захотелось одолжить в церковной
кружке все-все деньги, все монетки, потому что я возмечтал обзавестись всеми
татуировками, какие только увидел на спине и груди песковоза. За любые
деньги.
- Выбирай, - предложил пан Лойза.
Я указал на маленький парусник, и пан Лойза, расстелив на столе газету,
уложил меня на спину.
- А больно не будет? - приподнялся я.
Пан Лойза легонько придавил меня к столу, я глядел на потолок, а Лойза
сказал, что только немножко пощиплет.
- Значит, кораблик, парень? - спросил он.
- Кораблик, такой же, на каком плавал Иисус со своими учениками по
Генисаретскому озеру, - ответил я и устремил взгляд вверх, я слышал, как
двигают стулья, как песковозы наклоняются надо мной, я чувствовал их
дыхание, они испускали надо мной свои запахи, а пан Лойза иглой, смоченной в
зеленой краске, колол на мне точки, и я погружался в блаженный сон.
Песковозы обдавали меня горячим дыханием, мне казалось, что я лежу в яслях,
а надо мной склоняются пастухи, и бычок, и ослик, я как будто превратился в
младенца Иисуса. И до меня доносились голоса.
- Ого, у этого кораблика будет роскошная корма!
- Лойза, сделай паруса получше!
- Чего там паруса, главное - бока!
- У кораблика должен быть справный штурвал...
И так я лежал навзничь на столе в пивной "Под мостом", когда я
просыпался и хотел подняться, пан Лойза локтем нежно опускал меня обратно.
Когда же я опять уснул, пан Лойза разбудил меня и принялся собирать свои
татуировочные принадлежности.
- Ну вот, малый, кораблик готов, теперь его у тебя никто не отберет,
никто не сотрет. А если надо будет, так есть в Праге один доктор, тот самый,
что подтягивает артисткам кожу и убирает у них морщины и веснушки, правда,
квадратный сантиметр обойдется тебе в шестьдесят крон...
Пока пан Лойза говорил это, песковозы смеялись, они так хохотали, что
просто захлебывались в слезах, а я сидел на столе, когда же я захотел
взглянуть на кораблик, пан Лойза бросил мне мою матроску, и сам натянул ее
на меня, и сам застегнул полосатый воротник. Потом он помог мне надеть на
спину ранец, нахлобучил на меня шапочку и поправил якорь и золотую надпись
"Гамбург".
- Пан трактирщик, - заказал я, - еще два рома за мой счет.
И я улыбался всем песковозам, а они в ответ смеялись, но не так, как
прежде, а немного виновато и больше не смотрели мне в глаза. Я расплатился,
причем протянул трактирщику остаток монет, потому что тот, у кого на груди
кораблик, обязан быть щедрым.
- Вот, пан трактирщик, это вам на чай, - сказал я, в дверях повернулся,
отдал всем честь и, провожаемый громовым смехом песковозов, выбежал в
темноту вечера...
На мосту я очутился в гуще метели посреди лета. От реки летели вверх
сотни тысяч мотыльков-однодневок, они устремлялись на свет газовых фонарей и
падали на брусчатку, возле столбов высились сугробы мотыльков. Они били меня
по лицу, а когда я наклонился и сунул руку в мотыльковую кучу, насекомые
зашевелились, точно вода закипела. Люди скользили на мотыльках, как на льду.
А я шагал вперед, никто пока еще не видел и не знал, что на груди у меня
вытатуирован кораблик, который поплывет со мной всюду, куда бы я ни пошел, и
когда я буду купаться, когда буду плыть, его нос станет разрезать речную
гладь, когда же я загрущу, то разорву рубашку, как Иисус на картинах, Иисус,
разрывающий одежды, чтобы показать людям свое пылающее сердце в терновом
венце. И на мосту мне пришло в голову, что первым мой кораблик должен
увидеть господин настоятель. И я зашагал от одного газового фонаря к
другому, прошел через большие ворота и, окруженный крутящимися столбами
мотыльков, очутился во дворе дома настоятеля, где сиял фонарь; я миновал
огородик и приблизился к освещенным окошкам. По стене, по натянутым
бечевкам, вился виноград, я подтянулся и, держась одной рукой за бечевку,
другой отодвинул в сторону виноградные усики и листья. Для начала я увидел
стол, покрытый зеленым плюшем, на котором стояли бутылка вермута и недопитая
рюмка. А потом я увидел такое, чего мне видеть явно не следовало. Господин
настоятель связывал двух смеющихся кухарок то ли скатертью, то ли простыней.
Связав девушек, он опустился на колени и втянул носом аромат их животов. Я
закрыл глаза, а когда отыскал в себе силы открыть их, то увидел зрелище,
которое наверняка восхитило бы и песковозов из пивной "Под мостом". Господин
настоятель, сжав эту скатерть в зубах, раскинул руки, как артист, и теперь
держал связанных кухарок только зубами, а служанки молотили по воздуху
черными туфельками и задевали волосами потолок, а настоятель носил их
туда-сюда по комнате, и я радовался, что он совсем как Иисус, что у него
хватает сил поднять двух связанных простыней кухарок. Обойдя несколько раз
комнату, он опять наклонился и поставил кухарок на пол. А сам упал в кресло
и засмеялся, девушки поправляли юбки, а настоятель допил вино и заново
наполнил рюмку. Я осторожно спустился по виноградным лозам на землю,
завернул за угол дома и постучал в дверь. Я услышал шаги, дверь открылась, и
кухарка пригласила меня войти.
- Что тебе? - спросил господин настоятель, держа рюмку в руке.
- Господин настоятель, - сказал я, - благословите меня.
- С чего вдруг - и почему так поздно?
- Да вы взгляните!
И я отстегнул воротник, разрисованный синими полосками, похожими на
морские волны, и распахнул матроску. Так я и стоял - на макушке синий
матросский ободок, как святой Алоизий с нимбом вокруг головы, светясь от
счастья. Но кухарки перепугались и зажали обеими руками рты. Мотыльки бились
в оконные стекла и падали в цветущие флоксы. Настоятель поднялся, погладил
меня по плечу и заглянул в глаза.
- Кто это тебе сделал?
- Пан Лойза в пивной "Под мостом".
- А что он тебе нарисовал?
- Кораблик, такой же парусник, на каком плавал Иисус.
Настоятель кивнул кухаркам, и они принесли из передней большое зеркало,
придерживая его каждая со своей стороны. Настоятель сделал знак, и они
встали на колени, чтобы я мог заглянуть в зеркало. Надо мной склонялось лицо
настоятеля, и я увидел, что у меня на груди вытатуирована зеленая русалка,
русалка с чешуйчатым хвостом, русалка с обнаженным телом, русалка, которая
улыбалась точно так же, как господин настоятель, когда он сжимал в зубах
завязанную узлом большую скатерть с кухарками. От изумления и ужаса у меня
потемнело в глазах.
- Теперь ты не можешь оставаться у меня служкой... Ты что-то сказал?
- Шестьдесят крон за квадратный сантиметр, - пробормотал я и обеими
руками прикрыл зеленую русалку.
Кухарки прыснули со смеху, но настоятель сделал осуждающий жест рукой.
- Это хорошо, - говорил он, медленно, неспешно ходя по комнате, - это
хорошо, что ты прибежал прямо ко мне. В жизни тебе придется непросто.
И погладил меня по спине.
"Иностранная литература" No 4, 2001
Перевод с чешского С. Скорвида
OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
Из книги "Жизнь без смокинга"
Из школы я побежал на отмель, где стояли баржи с песком, суда, с
которых песковозы - по мосткам, на тачке - выгружали из чрева корабля песок.
Песковозы всегда были загорелыми по пояс, не так, как загорают те, кто
голышом лежит на пляже, а как-то по-другому, от работы. Они были загорелыми,
как на рекламе крема для загара. Один из этих песковозов уже давно просто
околдовал меня. На груди и руках у него были вытатуированы русалки, якоря и
корабли с парусами. Один парусник так мне понравился, что я захотел, чтобы у
меня на груди тоже был такой же. Я уже предвкушал, как он подымает паруса на
моей груди. И вот сегодня я набрался смелости и говорю:
- Такой вот кораблик, как у вас, он не смывается, он на всю жизнь?
Песковоз уселся на мостки, достал сигарету, закурил; он вдыхал и
выдыхал дым, а парусник вздымался и опадал, словно плыл по волнам.
-Тебе нравится? - спросил он.
- Еще как, - отвечаю.
- Хочешь такой же?
- Ну да, - говорю, - а сколько такой кораблик стоит?
- За бутылку рома мне его нарисовали в Гамбурге, - сказал песковоз и
ткнул в золотую надпись на моей матросской шапочке.
- Значит, мне надо ехать в Гамбург? - пробормотал я разочарованно.
- Еще чего, - засмеялся песковоз, - вот этот якорь и это пронзенное
сердце мне сделал Лойза, который сутки напролет сидит вон там, в пивной "Под
мостом". За стакан рома.
- А он может и мне нарисовать такой кораблик? - поднял я глаза.
- За два стакана, - поправился песковоз и бросил окурок; сигаретный
дым, кажется, придал ему сил.
- Вам нравится курить, да? - спросил я.
- Лучше одна сигарета, чем хороший обед, - сказал он и крепко взялся
обеими руками за мостки, которые вели из глубин корабля к песчаной куче на
берегу. Подняв вверх ноги, он замер в стойке головой вниз, как отражающаяся
в реке соборная башня, и все его вытатуированные кораблики перевернулись
вверх килем. Я видел покрасневшие налившиеся кровью глаза песковоза - а
потом он внезапно переломился в поясе и коснулся босыми ногами мостков, так
что кораблики опять оказались мачтой вверх и опять были готовы плыть в
Гамбург.
- Спасибо, - сказал я.
И побежал по отмели, в ранце за спиной у меня гремели пенал и учебники,
а я бежал к мосту, где вверх по склону пыталась подняться фура с песком,
которую тянули две лошади, они очень старались, из-под копыт у них сыпались
искры, но воз, полный мокрого песка, был таким тяжелым, что напрасно кучер,
стоя перед лошадьми, грозил им кнутом и дергал вожжи, лошади растерялись,
они уже тянули воз не вместе, а вразнобой - но все ни с места. Тогда возчик
принялся стегать лошадей по ногам, а потом рукоятью кнута бить их по
ноздрям; прохожие облокачивались о перила и смотрели на все это с полным
равнодушием. А я при виде такого позорного зрелища стал красным, потому что
лошадь для меня - святое животное, глаза мои налились кровью, и я стал
набирать полные пригоршни песка и швырять его в возчика, я совсем запорошил
ему глаза, и он грозил мне кнутом, а я все кидал и кидал, точно свихнувшись,
полные горсти песка, и возчик погнался за мной и кричал, что вытянет меня
кнутом, но я уже стоял возле перил на мосту и вопил:
- Вы жестокий, жестокий! За это вы умрете от какой-нибудь гадкой
болезни!
И я помчался по мосту на другую сторону, но на полпути, на середине
моста, остановился, оперся о перила и подождал, пока отдышусь, пока кровь
вернется туда, где она была раньше, пока я отдохну. А потом зашагал обратно,
туда, где мост переходит в Мостецкую улицу, там я свернул вниз, к турецкой
башне и к мельнице, миновал Фортную улицу, суд, пересек залитую лучами
пополуденного солнца храмовую площадь и вошел в церковь.
В храме никого не оказалось, там было хорошо, прохладно, я начал
оглядываться по сторонам, но не увидел ничего, кроме двух кружек для
пожертвований возле молитвенных скамеечек. У меня опять заколотилось сердце.
Чтобы успокоиться, я опустился на колени под статуей святого Антония и
сделал вид, что молюсь. Склонив голову, я прошептал:
- Я хочу, чтобы у меня на груди был кораблик... за два стакана рома...
мне нужны деньги, я одолжу их в церковной копилке, даю честное слово, что
обязательно верну эти деньги.
Я поднял глаза и взглянул на святого Антония, который улыбался мне,
сжимая белую лилию, он не возражал, а только улыбался. И я залился краской,
оглянулся, а потом перевернул церковную кружку и тряс ее до тех пор, пока у
меня на ладони не выросла кучка монет. Я сунул их в карман, опять встал на
колени и закрыл лицо руками, чтобы отдышаться. Я слышал, как в паутине на
окне шелестит от сквозняка сухой лист; снаружи доносились шаги и стук колес.
Я прикидывал, не лучше ли было занять денег у господина настоятеля, но я
понимал, что он бы отговорил меня, ведь я помогал звонарю, я был в церкви на
подхвате, чем-то вроде служки. Кроме того, я все равно верну деньги в
кружку, так какая разница? Я встал, поднял кверху палец и поклялся:
- Даю честное слово вернуть эти деньги. И даже с процентами!
И попятился вон. Святой Антоний по-прежнему ласково улыбался, и я
выскочил из храма на солнце, которое так раскалило стены и крыши домов, что
я почти ослеп. Когда же я утер слезы, то перепугался. Ко мне приближался
толстый полицейский, сам начальник полиции пан Фидрмуц, он шагал прямо на
меня, а потом остановился, и я оказался в его тени, сердце у меня забилось
так, что, опустив голову, я заметил, как в ритме сердца подрагивает черная
лента на моей матроске; я вытянул вперед руки и скрестил их. Начальник
полиции стоял рядом со мной, разыскивая что-то в карманах, и я догадался,
что он ищет наручники. Не найдя их в карманах темно-синего мундира, он сунул
руку в карман брюк. Там он наконец нашел искомое: с довольным видом вытащив
портсигар, он долго выбирал вирджинскую сигару, потом размял ее, достал
спички, с наслаждением закурил и прошел мимо меня, неся свой огромный живот.
А я широко открыл глаза и посмотрел на скрещенные руки - и мне настолько
полегчало, что я опять помчался на мост. Сумка с пеналом и учебниками
подпрыгивала у меня на спине, и я просунул под ее ремешки оба больших
пальца, а когда я перебежал через мост, то простучал башмаками по ступеням,
что вели вниз, к реке. Здесь, под пролетом моста, всегда было тихо, сюда
редко кто заглядывал, разве что справить малую или большую нужду. Здесь, под
шатким камнем, у меня был тайник, где я хранил чернила и ручку. Если я
приходил в школу с несделанным уроком, а учитель спрашивал почему, то я
отвечал, что забыл тетрадь дома. И учитель отправлял меня домой, а я, чтобы
не терять времени, покупал в писчебумажном магазине тетрадку и тут, в тишине
и покое, делал на коленях домашнее задание. Вот и сейчас я тоже сел и
пересчитал, сколько у меня денег. Их хватило бы не на два, а на шесть
стаканов рома...
В пивной "Под мостом" царило веселье.
- Что это за морячок к нам пожаловал? - воскликнул пан Лойза.
А я стоял перед ними в матроске и круглой матросской шапочке с черным
кантом, который сзади раздваивался, как ласточкин хвост, надо лбом у меня
красовался золотой якорь, а под ним виднелась золотая надпись "Гамбург". Пан
Лойза снял с меня шапочку, надел ее себе на голову и принялся кривляться;
песковозы смеялись, а я улыбался и чувствовал себя счастливым; пан Лойза
вышагивал по залу, отдавал честь и так гримасничал, что я хохотал не меньше
прочих. И я сказал себе: вот вырасту большой и тоже буду этак сидеть в
пивной, считая за честь знаться с симпатичными тружениками реки. У пана
Лойзы не хватало передних зубов, и он умел так ловко захватывать нижней
губой верхнюю, что та доставала до кончика носа и облизывала его. И вот он
ходил в моей круглой матросской шапочке, а стол песковозов возле окна
аплодировал ему, и трактирщик подносил все новые кружки с пивом. Я заказал
две порции рома.
- Пан Лойза, - сказал я, - это вам от меня.
- Ого! А где же ты взял деньги?
- Я их одолжил. У самого Бога, - ответил я.
- Ого! Так ты с ним говорил?
- Нет, его не было дома. Мне дал денег один из его свиты. Святой
Антоний. Он одолжил их затем, чтобы вы нарисовали у меня на груди красивый
кораблик. Такой же, какой на груди у песковоза, вон у того, у пана
Корецкого.
Пан Лойза засмеялся и сказал:
- Хм, что ж, раз в этом замешаны небеса, ты получишь свой кораблик. А
когда?
- Прямо сейчас, за этим я сюда и пришел, - проговорил я.
- Но, сынок, у меня нет с собой иголки.
- Так сбегайте за ней, - попросил я.
- Черт побери, - воскликнул пан Лойза, - этот парень сразу берет быка
за рога!
И он разом проглотил содержимое стакана и начал выбираться со своего
места возле окна между колен посетителей, а в дверях он сделал мне знак
рукой - мол, я иду не только за иголкой, но и за краской для татуировки. А
песковозы усадили меня к себе, и трактирщик принес мне малиновое ситро.
- А у этого вашего настоятеля, сколько у него кухарок? Две или три? -
спросил у меня песковоз пан Корецкий.
- Две, и обе очень молоденькие, - ответил я.
- Молоденькие?! - закричали все песковозы.
- Молоденькие, - говорю. - Когда у господина настоятеля хорошее
настроение, он сажает одну кухарку на стул, наклоняется, подкладывает ладонь
под сиденье, как трактирщик, который несет полный поднос пива, и вдруг -
гоп-ля! - поднимает красивую кухарку к самому потолку, и юбка кухарки
взлохмачивает ему волосы, и он носит ее на стуле по кухне.
- Ого! - вскричали песковозы. - Юбка взлохмачивает ему волосы!
- У него точно нимб появляется, - отвечаю, - наш настоятель, господа,
силен, как швейцарский бык. Он один из шести детей, и его отец был таким
сильным, что, когда сыновья клали на стол орех, он - раз пальцем! -
раскалывал его лучше, чем щипцы для орехов. Но господин настоятель в
младенчестве, да и в детстве был самым слабым из всех шестерых и не годился
для работы в лесу, так что родители все спрашивали друг друга - что же нам с
ним делать? И отдали его учиться на священника. На ужин у них бывала
огромная миска картошки, вся семья садилась вокруг стола с ложками наготове,
а потом матушка хлопала ложкой, и все восемь ложек быстро и наперебой ныряли
в миску - до тех пор, пока из нее не исчезала последняя картофелина.
Я рассказывал все это с серьезным видом и сам себе кивал в знак
согласия, песковозы хотели смеяться, но смех замирал у них на губах. Тут
вернулся пан Лойза, он потрясал в дверях склянкой и иглой в раскрытом
саквояже - точно таком, с каким ходил холостильщик пан Салвет. И я, сгорая
от нетерпения, стянул через голову матроску, а пан Лойза поставил открытый
саквояж на стол.
- Так какой же кораблик ты хочешь? Лодочку, яхту, бриг, пароход? -
спросил пан Лойза и повел рукой, веля песковозам переставить кружки с пивом
на подоконник.
- А вы умеете рисовать любые корабли? - всплеснул я руками.
- Выбирай, - сказал пан Лойза и кивнул одному песковозу, и тот спустил
верхнюю часть надетого на голое тело комбинезона и повернулся ко мне спиной:
она была сплошь покрыта самыми разными татуировками - русалками, бухтами
канатов, сердцами, инициалами, парусниками. У меня глаза разбежались при
виде этих замечательных картинок, и мне захотелось одолжить в церковной
кружке все-все деньги, все монетки, потому что я возмечтал обзавестись всеми
татуировками, какие только увидел на спине и груди песковоза. За любые
деньги.
- Выбирай, - предложил пан Лойза.
Я указал на маленький парусник, и пан Лойза, расстелив на столе газету,
уложил меня на спину.
- А больно не будет? - приподнялся я.
Пан Лойза легонько придавил меня к столу, я глядел на потолок, а Лойза
сказал, что только немножко пощиплет.
- Значит, кораблик, парень? - спросил он.
- Кораблик, такой же, на каком плавал Иисус со своими учениками по
Генисаретскому озеру, - ответил я и устремил взгляд вверх, я слышал, как
двигают стулья, как песковозы наклоняются надо мной, я чувствовал их
дыхание, они испускали надо мной свои запахи, а пан Лойза иглой, смоченной в
зеленой краске, колол на мне точки, и я погружался в блаженный сон.
Песковозы обдавали меня горячим дыханием, мне казалось, что я лежу в яслях,
а надо мной склоняются пастухи, и бычок, и ослик, я как будто превратился в
младенца Иисуса. И до меня доносились голоса.
- Ого, у этого кораблика будет роскошная корма!
- Лойза, сделай паруса получше!
- Чего там паруса, главное - бока!
- У кораблика должен быть справный штурвал...
И так я лежал навзничь на столе в пивной "Под мостом", когда я
просыпался и хотел подняться, пан Лойза локтем нежно опускал меня обратно.
Когда же я опять уснул, пан Лойза разбудил меня и принялся собирать свои
татуировочные принадлежности.
- Ну вот, малый, кораблик готов, теперь его у тебя никто не отберет,
никто не сотрет. А если надо будет, так есть в Праге один доктор, тот самый,
что подтягивает артисткам кожу и убирает у них морщины и веснушки, правда,
квадратный сантиметр обойдется тебе в шестьдесят крон...
Пока пан Лойза говорил это, песковозы смеялись, они так хохотали, что
просто захлебывались в слезах, а я сидел на столе, когда же я захотел
взглянуть на кораблик, пан Лойза бросил мне мою матроску, и сам натянул ее
на меня, и сам застегнул полосатый воротник. Потом он помог мне надеть на
спину ранец, нахлобучил на меня шапочку и поправил якорь и золотую надпись
"Гамбург".
- Пан трактирщик, - заказал я, - еще два рома за мой счет.
И я улыбался всем песковозам, а они в ответ смеялись, но не так, как
прежде, а немного виновато и больше не смотрели мне в глаза. Я расплатился,
причем протянул трактирщику остаток монет, потому что тот, у кого на груди
кораблик, обязан быть щедрым.
- Вот, пан трактирщик, это вам на чай, - сказал я, в дверях повернулся,
отдал всем честь и, провожаемый громовым смехом песковозов, выбежал в
темноту вечера...
На мосту я очутился в гуще метели посреди лета. От реки летели вверх
сотни тысяч мотыльков-однодневок, они устремлялись на свет газовых фонарей и
падали на брусчатку, возле столбов высились сугробы мотыльков. Они били меня
по лицу, а когда я наклонился и сунул руку в мотыльковую кучу, насекомые
зашевелились, точно вода закипела. Люди скользили на мотыльках, как на льду.
А я шагал вперед, никто пока еще не видел и не знал, что на груди у меня
вытатуирован кораблик, который поплывет со мной всюду, куда бы я ни пошел, и
когда я буду купаться, когда буду плыть, его нос станет разрезать речную
гладь, когда же я загрущу, то разорву рубашку, как Иисус на картинах, Иисус,
разрывающий одежды, чтобы показать людям свое пылающее сердце в терновом
венце. И на мосту мне пришло в голову, что первым мой кораблик должен
увидеть господин настоятель. И я зашагал от одного газового фонаря к
другому, прошел через большие ворота и, окруженный крутящимися столбами
мотыльков, очутился во дворе дома настоятеля, где сиял фонарь; я миновал
огородик и приблизился к освещенным окошкам. По стене, по натянутым
бечевкам, вился виноград, я подтянулся и, держась одной рукой за бечевку,
другой отодвинул в сторону виноградные усики и листья. Для начала я увидел
стол, покрытый зеленым плюшем, на котором стояли бутылка вермута и недопитая
рюмка. А потом я увидел такое, чего мне видеть явно не следовало. Господин
настоятель связывал двух смеющихся кухарок то ли скатертью, то ли простыней.
Связав девушек, он опустился на колени и втянул носом аромат их животов. Я
закрыл глаза, а когда отыскал в себе силы открыть их, то увидел зрелище,
которое наверняка восхитило бы и песковозов из пивной "Под мостом". Господин
настоятель, сжав эту скатерть в зубах, раскинул руки, как артист, и теперь
держал связанных кухарок только зубами, а служанки молотили по воздуху
черными туфельками и задевали волосами потолок, а настоятель носил их
туда-сюда по комнате, и я радовался, что он совсем как Иисус, что у него
хватает сил поднять двух связанных простыней кухарок. Обойдя несколько раз
комнату, он опять наклонился и поставил кухарок на пол. А сам упал в кресло
и засмеялся, девушки поправляли юбки, а настоятель допил вино и заново
наполнил рюмку. Я осторожно спустился по виноградным лозам на землю,
завернул за угол дома и постучал в дверь. Я услышал шаги, дверь открылась, и
кухарка пригласила меня войти.
- Что тебе? - спросил господин настоятель, держа рюмку в руке.
- Господин настоятель, - сказал я, - благословите меня.
- С чего вдруг - и почему так поздно?
- Да вы взгляните!
И я отстегнул воротник, разрисованный синими полосками, похожими на
морские волны, и распахнул матроску. Так я и стоял - на макушке синий
матросский ободок, как святой Алоизий с нимбом вокруг головы, светясь от
счастья. Но кухарки перепугались и зажали обеими руками рты. Мотыльки бились
в оконные стекла и падали в цветущие флоксы. Настоятель поднялся, погладил
меня по плечу и заглянул в глаза.
- Кто это тебе сделал?
- Пан Лойза в пивной "Под мостом".
- А что он тебе нарисовал?
- Кораблик, такой же парусник, на каком плавал Иисус.
Настоятель кивнул кухаркам, и они принесли из передней большое зеркало,
придерживая его каждая со своей стороны. Настоятель сделал знак, и они
встали на колени, чтобы я мог заглянуть в зеркало. Надо мной склонялось лицо
настоятеля, и я увидел, что у меня на груди вытатуирована зеленая русалка,
русалка с чешуйчатым хвостом, русалка с обнаженным телом, русалка, которая
улыбалась точно так же, как господин настоятель, когда он сжимал в зубах
завязанную узлом большую скатерть с кухарками. От изумления и ужаса у меня
потемнело в глазах.
- Теперь ты не можешь оставаться у меня служкой... Ты что-то сказал?
- Шестьдесят крон за квадратный сантиметр, - пробормотал я и обеими
руками прикрыл зеленую русалку.
Кухарки прыснули со смеху, но настоятель сделал осуждающий жест рукой.
- Это хорошо, - говорил он, медленно, неспешно ходя по комнате, - это
хорошо, что ты прибежал прямо ко мне. В жизни тебе придется непросто.
И погладил меня по спине.