-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Брон отошел от окна и задумался. Да, там чудно хорошо! Золотой свет и
синяя река! И синяя река, широкая, свободная...
Свежий весенний воздух так напирал в камеру, всю вызолоченную ярким
солнцем, что у Брона защекотало в глазах и подмывающе радостно вздрогнуло
сердце. Не все еще умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и он увидит
вблизи синюю, холодную пучину реки, ее вздрагивающую рябь. Увидит все...
Как молодой орел он взмоет, освобожденный в воздушной пустыне и -
крикнет!.. Что? Не все ли равно! Крикнет - и в крике будет радость жизни.
Так бежала мысль, и взгляд Брона упал в маленькое, потускневшее
зеркало, повешенное на стене. Из стекла напряженно взглянуло на него
небольшое, бледное, замученное лицо, обрамленное редкими, сбившимися
волосами. Тонкая, жилистая шея сиротливо торчала в смятом воротничке
грязной, ситцевой рубахи. Он машинально провел рукой по глазам, блестящим и
живым, и снова задумался.
Брон сидел и курил, но мучительное беспокойство, соединенное с
раздражением, действовало, как электрический ток, вызывая зуд в ногах. Он
зашагал по своей клетке. Всякий раз при повороте у окна перед ним сверкал
большой четыреугольник, перекрещенный решеткой, полный солнца, лазури и
зелени. Мысли Брона летали как беспокойные птицы, что у реки, над бархатом
камышей, поминутно вспархивают и кружатся с резким, плачущим криком.
Вдвойне неприятно сидеть в тюрьме, чувствовать себя одиноким и знать,
что до этого нет никому дела, кроме тех, кто заведует гостиницей с
железными занавесками.
Так думал Брон, и злое, гневное чувство росло в его душе по отношению
к тем, кто знал его, звал "товарищем", а теперь не потрудится написать пару
строчек или прислать несколько рублей, в которых Брон нуждался "свирепо" -
по его выражению. В те периоды, когда он не сидел в тюрьме, одиночество
составляло необходимое условие его существования. Но сидеть в одиночной
камере и быть одиноким становилось иногда очень тяжело и неприятно.
Он ходил по камере, а весна смотрела в окно ласковыми, бесчисленными
глазами, и ее ленивые, певучие звуки дразнили и нежили. Синяя река дрожала
золотыми блестками; внизу, глубоко под окном, как шаловливые дети, лепетали
молодые, зеленые березки.
"Тяжело сидеть весной, - подумал Брон и вздохнул. - Третья весна в
тюрьме..."
И он подумал еще кое-что, чего не решился бы сказать никому, никогда.
Эти волнующие мысли остановились перед глазами в виде знакомого образа. У
образа были большие, темные глаза и нежное, продолговатое лицо...
- И это ушло... Ради чего? Да, - ради чего? - повторил он. -
Несчастная, рабская страна...
Брон еще раз взглянул вверх, откуда лились золотые потоки света,
пыльного и горячего; подавил мгновенную боль, сел и раскрыл "Капитал".
Сухие, математически ясные строки понеслись перед глазами, падая в какую-то
странную пустоту, без следа, как снежинки. И от этих безжалостных строк,
ядовитых, как смех Мефистофеля, неутомимых и спокойных, как бег маятника, -
ему стало скучно и холодно.
Брякнул ключ, и с треском откинулась форточка в слепой, желтой двери.
В четыреугольном отверстии появились щетинистые усы, пуговицы и
бесстрастный, хриплый голос произнес:
- Передача!..
Сперва Брон не сразу сообразил, что слово "передача" относится к нему.
Затем встал, подошел к форточке и принял из рук надзирателя тяжелый
бумажный пакет. Форточка сейчас же захлопнулась, а радостно-взволнованный
Брон поспешил положить полученное на койку и взглянуть на содержимое
пакета. Чья-то заботливая рука положила все необходимое арестанту. Там был
чай, сахар, табак, разная еда, марки и апельсины. Брон стоял среди камеры и
улыбался широкой улыбкой, поглядывая на сокровища, неожиданно свалившиеся в
форточку. И оттого, что день был тепел и ясен, и оттого, что неожиданная
забота незнакомого человека приласкала его душу, - ему стало очень хорошо и
весело.
"Ну, кто же мог прислать? - соображал он. На мгновение образ с темными
глазами выплыл перед ним, но сейчас же закрылся картиной дальнего ледяного
севера. - Н-нет... Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка - значит, это
кто-нибудь из своих"...
И он начал торопливо рыться в провизии. Ничего не оказалось. Слегка
устав от бесплодных поисков, Брон принялся ожесточенно обдирать
ярко-красный апельсин, и вдруг из сердцевины фрукта выглянула маленькая
серебряная точка. Он быстро запустил пальцы в сочную мякоть плода и вытащил
тоненькую, плотно скатанную бумажную трубочку, завернутую в свинец.
"Вот она. Какая маленькая! Однако хитро придумано!.."
Трубочка оказалась бумажной лентой, сохранившей тонкий аромат духов,
смешанный с острым запахом апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по
бумаге и приковал к себе быстрые глаза Брона.
"Товарищ! - гласила записка. - Я узнала случайно, что Вы сидите и
очень нуждаетесь. Поэтому не сердитесь, что я посылаю вам кое-что. Мой
адрес - В.О. 11 л., 8. - Н.Б. Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь
теперь весна. Ну, не буду дразнить, до свидания, если что нужно - пишите.
Н.Б.".
И тут Брон вспомнил, как неделю тому назад, перестукиваясь с соседом,
он просил передать на "волю", что ему очень нужны предметы первой
необходимости. Теперь стало ясно, что передачу и записку принес кто-нибудь
из... Перечитав два раза маленькую белую бумажку, Брон почувствовал, что
ему хочется разговаривать, и стал разговаривать с незнакомкой посредством
чернил и бумаги. Письмо вышло большое и подробное, причем он не упустил
случая щегольнуть остроумием. А под конец письма слегка "прошелся" по
адресу кадетов, назвав их "политическими недоносками" и "фальстафами". И,
уже кончив писать, - вспомнил, что пишет незнакомому человеку.
"А все же пошлю, - подумал Брон, успокаивая себя еще тем соображением,
что ответ - долг вежливости. - Скучно же так сидеть..."
Так подумал Брон, стоявший среди камеры с апельсином в одной руке.
Второй же Брон, сидевший где-то глубоко в Броне первом, сказал:
- Как приятно, когда о тебе заботятся. Я хочу, чтобы этот человек еще
раз написал мне. Еще хочу каждый день испытывать тепло и ласку
внимательной, дружеской заботы...
Легкое возбуждение, вызванное событием, улеглось, Брон отложил письмо
и стал есть. После долгого поста все казалось ему необычайно вкусным.
Наевшись, он снова начал читать "Капитал" и между строк великого экономиста
улыбался своему собственному письму.
Четверг был снова днем свиданий и передач, и Брон опять получил
бумажный пакет с снедью и апельсинами. В одном из них он отыскал бумажную
трубочку, закатанную в свинец; Н.Б. писала, что письмо его получено и ему
очень благодарны. Следующее место из записки не оставляло сомнения в том,
что пишет человек молодой, наивный и искренний.
"...Я прочитала Ваше письмо и весь день думала о вас всех, сидящих в
этом ужасном месте. Если бы Вы знали, как мне хочется пострадать за то же,
за что мучают Вас! Мне кажется, что я не имею права, не могу, не должна
жить на свободе, когда столько хороших людей томятся. Пишите. Зачем пишу
Вам это? Не знаю. Н.Б."
Брон, прочитав записку, тут же сел и написал длинное письмо, в котором
объяснял, что "страдания "их" - ничто в сравнении с тем великим страданием,
которое века несет на себе народ. Очень Вам благодарен за пирожки и
апельсины. Пишите, пожалуйста, больше. Брон".
Раскрывая на сон грядущий Гертца и следя засыпающей мыслью за
чистенькими статистическими таблицами, Брон решил, что Н.Б. - высокого
роста, тоненькая брюнетка, в широкой шляпе с синей вуалью. Это помогло ему
дочитать главу и про себя высмеять "оппортуниста" Гертца.
Через неделю переписка приняла прочные и широкие размеры, и Брон
всегда с нетерпением, не глядя в себя, ожидал записок, в свою очередь,
посылая большие, подробные письма, в красивой, грустной форме заключавшие
его надежды и мысли. Нежная и тихая печаль странной дружбы ласкала его
душу, как отдаленная музыка. И чувствуя, но плохо сознавая это, он с каждым
днем чувствовал все сильнее страшный контраст двуликой, разгороженной
решеткой жизни, контраст синей реки, окрыляющего пространства и тесно
примкнувшей к нему маленькой одиночной камеры с бледным, сгорбившимся
человеком внутри...
Так шли день за днем, однообразные, когда не было передач, и яркие,
когда в камере Брона становилось тесно от светлых, как хрустальные брызги,
мыслей, набросанных на узкой полоске бумаги торопливой, полудетской рукой.
Девушка писала Брону, что и ей тесно жить, что, чувствуя себя как в тюрьме,
в мире, полном грязного, тупого самодовольства, она рвется на борьбу с
темными силами, мешающими свежим, зеленым росткам новой жизни купаться в
лучах и теплом весеннем воздухе. И, читая эти певучие, жалобные строки, где
горе, смех и слезы мешались и искрились, как дорогое вино, Брон вспоминал
прошлое, розовые мечты и неподдельную, строгую к себе и другим отвагу
юности.
В один из четвергов, когда за дверью камеры, где-то глубоко внизу,
гремели голоса и шаги надзирателей, Брон, получив свой пакет, вынул оттуда
только один апельсин, огромный, кроваво-красный. Вытащив из него записку,
он сел и прочитал:
"Дорогой Брон! Вам, в самом деле, должно быть ужасно скучно. Поэтому
не сердитесь на меня за то, что я вчера была в жандармском управлении и
выхлопотала свидания с Вами под видом вашей "гражданской жены". Трудненько
было, но ничего, обошлось. Меня зовут Нина Борисова. Ничего почти не пишу
Вам, ведь сегодня увидимся и наговоримся.
У меня сегодня хорошее настроение. И так тепло, весело на улице. Н.Б."
"И так тепло, весело на улице", - подумал Брон. Прочитав записку еще
раз, он с сильно бьющимся сердцем подошел к старенькому чемодану и стал
вынимать чистую голубую рубаху. Но тут же внизу раздались четыре свистка, и
торопливый резкий голос крикнул:
- 56-й! На свидание!
И Брон почувствовал апатию и усталость. Ему хотелось сказать, что он
не пойдет на свидание. Но, когда надзиратель распахнул дверь и, быстро
окинув камеру привычным взглядом, сказал: "Пожалуйте!", Брон заторопился,
суетливо пригладил волосы, выпрямился и вышел.
Внизу, в длинном, чисто выметенном коридоре гремели крики
надзирателей, звон ключей, кипела суетливая беготня, как всегда в дни
свиданий. "Зальный" надзиратель, толстый, усатый человек с медалями, увидя
Брона, поспешно спросил:
- На свидание? В конец пожалуйте, в камеру направо!
Брон пошел в конец длинного коридора, ступая той быстрой, легкой
походкой, какой ходят люди, долго сидевшие без движения. Другой
надзиратель, гладко причесанный, печальный человек, ввел его в пустую
камеру, заново выкрашенную серой масляной краской, и вышел, притворив
дверь. Прошло несколько томительных минут, которые Брон старался сократить
курением, не в силах будучи побороть чувство стеснения, неловкости и
ожидания. Наконец дверь быстро распахнулась, и тот же надзиратель
равнодушно произнес:
- Пожалуйте сюда!
У Брона сильно забилось сердце, и через два шага его ввели в другую
камеру, где стоял небольшой столик, покрытый газетной бумагой, а у столика
сидел жандармский ротмистр, молодой человек с сытым, бледным лицом и сильно
развитой нижней челюстью. Брон вошел и неловко остановился среди камеры.
Маленькие глаза ротмистра скучающе скользнули по нем, и Брону показалось,
что ротмистр подавил усмешку. Брон вспыхнул и повернулся к двери.
В камеру, слегка переваливаясь, вошла толстенькая, скромно одетая,
некрасивая девушка с розовыми щеками и светлыми, растерянными глазками,
которые слегка расширились, остановившись на Броне. Брон шагнул к ней
навстречу и усиленно-крепко пожал протянутую ему руку.
- Ну, вот... здравствуйте! - сказал он, кашлянув. - Ну, как здоровы? -
поспешил он добавить, чувствуя, что предательски краснеет.
- Прошу сесть, господа! - раздался скрипучий голос ротмистра, и Брон
послушно засуетился, опускаясь на стул и не отводя глаз от лица
посетительницы. Она тоже села, а на столе между ними протянулись пухлые,
белые руки ротмистра. Прошло несколько секунд, в течение которых Брон
тщетно, с отчаянием придумывал тему для разговора. Мысли его вертелись с
ужасающей быстротой, и одна из них била его по нервам:
"Я сижу тупо, как дурак! - Как дурак! - Как дурак!"
- Ну, говорите же что-нибудь, - тихо сказала девушка и виновато
улыбнулась. Голос у нее был слабый, грудной. - Ужасно это, как мало дают
свидания. Пять минут... Вон в предварилке, говорят, больше...
- Да, там больше, - согласился Брон значительным тоном. - Там десять
минут дают...
И он опять умолк, прислушиваясь к себе и желая, чтобы пять минут уже
кончились.
- Я очень торопилась сюда, - продолжала девушка. - Мне надо еще
поспеть в одно место... А здесь ждала - час... или нет? Полтора часа...
- Спасибо, что пришли, - сказал Брон деревянным голосом. - Очень
скучно сидеть... - "Что же это я жалуюсь?" - внутренно нахмурился он. - А
вы... как?
- Я? - рассеянно протянула девушка. - Да все так же...
Они еще немного помолчали, поглядывая друг на друга. И обоим почему-то
было грустно. Ротмистр подавил зевок, побарабанил пальцами по столу и, с
треском открыв огромные часы, сказал, поднимаясь:
- Свидание кончено... Кончайте, господа!..
Брон и Борисова поднялись и снова улыбнулись растерянно и жалко,
мучаясь собственной неловкостью и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей
их. Девушка пошла к дверям, но на пороге еще раз обернулась и торопливо
бросила:
- Я приду в четверг... А вы не скучайте.
Она думала, быть может, встретить другого, закаленного человека,
сильного и гордого, как его письма, с резкими движениями и мягким взором...
Все может быть. Может быть и то, что, выходя на улицу, она бросила длинный
взгляд на мрачный фасад тюрьмы, схоронивший за железными прутьями столько
прекрасных душ... Может быть также... - Все может быть.
Брон медленно поднимался по лестнице к "своему" коридору и "своей"
камере. Ему было тяжело и неловко, как человеку, уличенному в дурном
поступке, хотя он и сам не знал - отчего это... И он думал о странностях
человеческой жизни, о тайных извилинах души, где рождаются и гаснут
желания, - двуликие, как и все в мире, смутные и ясные, сильные и слабые. И
жаль было этих прекрасных цветов, пасынков жизни, обвеянных поэтической
грезой, живущих и умирающих, как мотыльки, неизвестно зачем, почему и для
кого...
Войдя в камеру, Брон подошел к окну, вздохнул и стал смотреть на
блестящие краски весеннего дня, цветным покровом обнимающие пространство.
Синела река, звонкий, возбуждающий гул уличной жизни пел и переливался
каскадом. И новая морщина легла в душе Брона...
Апельсины. Впервые - в газете "Биржевые ведомости", утр. вып., 1907,
24 июня (7 июля).
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Брон отошел от окна и задумался. Да, там чудно хорошо! Золотой свет и
синяя река! И синяя река, широкая, свободная...
Свежий весенний воздух так напирал в камеру, всю вызолоченную ярким
солнцем, что у Брона защекотало в глазах и подмывающе радостно вздрогнуло
сердце. Не все еще умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и он увидит
вблизи синюю, холодную пучину реки, ее вздрагивающую рябь. Увидит все...
Как молодой орел он взмоет, освобожденный в воздушной пустыне и -
крикнет!.. Что? Не все ли равно! Крикнет - и в крике будет радость жизни.
Так бежала мысль, и взгляд Брона упал в маленькое, потускневшее
зеркало, повешенное на стене. Из стекла напряженно взглянуло на него
небольшое, бледное, замученное лицо, обрамленное редкими, сбившимися
волосами. Тонкая, жилистая шея сиротливо торчала в смятом воротничке
грязной, ситцевой рубахи. Он машинально провел рукой по глазам, блестящим и
живым, и снова задумался.
Брон сидел и курил, но мучительное беспокойство, соединенное с
раздражением, действовало, как электрический ток, вызывая зуд в ногах. Он
зашагал по своей клетке. Всякий раз при повороте у окна перед ним сверкал
большой четыреугольник, перекрещенный решеткой, полный солнца, лазури и
зелени. Мысли Брона летали как беспокойные птицы, что у реки, над бархатом
камышей, поминутно вспархивают и кружатся с резким, плачущим криком.
Вдвойне неприятно сидеть в тюрьме, чувствовать себя одиноким и знать,
что до этого нет никому дела, кроме тех, кто заведует гостиницей с
железными занавесками.
Так думал Брон, и злое, гневное чувство росло в его душе по отношению
к тем, кто знал его, звал "товарищем", а теперь не потрудится написать пару
строчек или прислать несколько рублей, в которых Брон нуждался "свирепо" -
по его выражению. В те периоды, когда он не сидел в тюрьме, одиночество
составляло необходимое условие его существования. Но сидеть в одиночной
камере и быть одиноким становилось иногда очень тяжело и неприятно.
Он ходил по камере, а весна смотрела в окно ласковыми, бесчисленными
глазами, и ее ленивые, певучие звуки дразнили и нежили. Синяя река дрожала
золотыми блестками; внизу, глубоко под окном, как шаловливые дети, лепетали
молодые, зеленые березки.
"Тяжело сидеть весной, - подумал Брон и вздохнул. - Третья весна в
тюрьме..."
И он подумал еще кое-что, чего не решился бы сказать никому, никогда.
Эти волнующие мысли остановились перед глазами в виде знакомого образа. У
образа были большие, темные глаза и нежное, продолговатое лицо...
- И это ушло... Ради чего? Да, - ради чего? - повторил он. -
Несчастная, рабская страна...
Брон еще раз взглянул вверх, откуда лились золотые потоки света,
пыльного и горячего; подавил мгновенную боль, сел и раскрыл "Капитал".
Сухие, математически ясные строки понеслись перед глазами, падая в какую-то
странную пустоту, без следа, как снежинки. И от этих безжалостных строк,
ядовитых, как смех Мефистофеля, неутомимых и спокойных, как бег маятника, -
ему стало скучно и холодно.
Брякнул ключ, и с треском откинулась форточка в слепой, желтой двери.
В четыреугольном отверстии появились щетинистые усы, пуговицы и
бесстрастный, хриплый голос произнес:
- Передача!..
Сперва Брон не сразу сообразил, что слово "передача" относится к нему.
Затем встал, подошел к форточке и принял из рук надзирателя тяжелый
бумажный пакет. Форточка сейчас же захлопнулась, а радостно-взволнованный
Брон поспешил положить полученное на койку и взглянуть на содержимое
пакета. Чья-то заботливая рука положила все необходимое арестанту. Там был
чай, сахар, табак, разная еда, марки и апельсины. Брон стоял среди камеры и
улыбался широкой улыбкой, поглядывая на сокровища, неожиданно свалившиеся в
форточку. И оттого, что день был тепел и ясен, и оттого, что неожиданная
забота незнакомого человека приласкала его душу, - ему стало очень хорошо и
весело.
"Ну, кто же мог прислать? - соображал он. На мгновение образ с темными
глазами выплыл перед ним, но сейчас же закрылся картиной дальнего ледяного
севера. - Н-нет... Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка - значит, это
кто-нибудь из своих"...
И он начал торопливо рыться в провизии. Ничего не оказалось. Слегка
устав от бесплодных поисков, Брон принялся ожесточенно обдирать
ярко-красный апельсин, и вдруг из сердцевины фрукта выглянула маленькая
серебряная точка. Он быстро запустил пальцы в сочную мякоть плода и вытащил
тоненькую, плотно скатанную бумажную трубочку, завернутую в свинец.
"Вот она. Какая маленькая! Однако хитро придумано!.."
Трубочка оказалась бумажной лентой, сохранившей тонкий аромат духов,
смешанный с острым запахом апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по
бумаге и приковал к себе быстрые глаза Брона.
"Товарищ! - гласила записка. - Я узнала случайно, что Вы сидите и
очень нуждаетесь. Поэтому не сердитесь, что я посылаю вам кое-что. Мой
адрес - В.О. 11 л., 8. - Н.Б. Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь
теперь весна. Ну, не буду дразнить, до свидания, если что нужно - пишите.
Н.Б.".
И тут Брон вспомнил, как неделю тому назад, перестукиваясь с соседом,
он просил передать на "волю", что ему очень нужны предметы первой
необходимости. Теперь стало ясно, что передачу и записку принес кто-нибудь
из... Перечитав два раза маленькую белую бумажку, Брон почувствовал, что
ему хочется разговаривать, и стал разговаривать с незнакомкой посредством
чернил и бумаги. Письмо вышло большое и подробное, причем он не упустил
случая щегольнуть остроумием. А под конец письма слегка "прошелся" по
адресу кадетов, назвав их "политическими недоносками" и "фальстафами". И,
уже кончив писать, - вспомнил, что пишет незнакомому человеку.
"А все же пошлю, - подумал Брон, успокаивая себя еще тем соображением,
что ответ - долг вежливости. - Скучно же так сидеть..."
Так подумал Брон, стоявший среди камеры с апельсином в одной руке.
Второй же Брон, сидевший где-то глубоко в Броне первом, сказал:
- Как приятно, когда о тебе заботятся. Я хочу, чтобы этот человек еще
раз написал мне. Еще хочу каждый день испытывать тепло и ласку
внимательной, дружеской заботы...
Легкое возбуждение, вызванное событием, улеглось, Брон отложил письмо
и стал есть. После долгого поста все казалось ему необычайно вкусным.
Наевшись, он снова начал читать "Капитал" и между строк великого экономиста
улыбался своему собственному письму.
Четверг был снова днем свиданий и передач, и Брон опять получил
бумажный пакет с снедью и апельсинами. В одном из них он отыскал бумажную
трубочку, закатанную в свинец; Н.Б. писала, что письмо его получено и ему
очень благодарны. Следующее место из записки не оставляло сомнения в том,
что пишет человек молодой, наивный и искренний.
"...Я прочитала Ваше письмо и весь день думала о вас всех, сидящих в
этом ужасном месте. Если бы Вы знали, как мне хочется пострадать за то же,
за что мучают Вас! Мне кажется, что я не имею права, не могу, не должна
жить на свободе, когда столько хороших людей томятся. Пишите. Зачем пишу
Вам это? Не знаю. Н.Б."
Брон, прочитав записку, тут же сел и написал длинное письмо, в котором
объяснял, что "страдания "их" - ничто в сравнении с тем великим страданием,
которое века несет на себе народ. Очень Вам благодарен за пирожки и
апельсины. Пишите, пожалуйста, больше. Брон".
Раскрывая на сон грядущий Гертца и следя засыпающей мыслью за
чистенькими статистическими таблицами, Брон решил, что Н.Б. - высокого
роста, тоненькая брюнетка, в широкой шляпе с синей вуалью. Это помогло ему
дочитать главу и про себя высмеять "оппортуниста" Гертца.
Через неделю переписка приняла прочные и широкие размеры, и Брон
всегда с нетерпением, не глядя в себя, ожидал записок, в свою очередь,
посылая большие, подробные письма, в красивой, грустной форме заключавшие
его надежды и мысли. Нежная и тихая печаль странной дружбы ласкала его
душу, как отдаленная музыка. И чувствуя, но плохо сознавая это, он с каждым
днем чувствовал все сильнее страшный контраст двуликой, разгороженной
решеткой жизни, контраст синей реки, окрыляющего пространства и тесно
примкнувшей к нему маленькой одиночной камеры с бледным, сгорбившимся
человеком внутри...
Так шли день за днем, однообразные, когда не было передач, и яркие,
когда в камере Брона становилось тесно от светлых, как хрустальные брызги,
мыслей, набросанных на узкой полоске бумаги торопливой, полудетской рукой.
Девушка писала Брону, что и ей тесно жить, что, чувствуя себя как в тюрьме,
в мире, полном грязного, тупого самодовольства, она рвется на борьбу с
темными силами, мешающими свежим, зеленым росткам новой жизни купаться в
лучах и теплом весеннем воздухе. И, читая эти певучие, жалобные строки, где
горе, смех и слезы мешались и искрились, как дорогое вино, Брон вспоминал
прошлое, розовые мечты и неподдельную, строгую к себе и другим отвагу
юности.
В один из четвергов, когда за дверью камеры, где-то глубоко внизу,
гремели голоса и шаги надзирателей, Брон, получив свой пакет, вынул оттуда
только один апельсин, огромный, кроваво-красный. Вытащив из него записку,
он сел и прочитал:
"Дорогой Брон! Вам, в самом деле, должно быть ужасно скучно. Поэтому
не сердитесь на меня за то, что я вчера была в жандармском управлении и
выхлопотала свидания с Вами под видом вашей "гражданской жены". Трудненько
было, но ничего, обошлось. Меня зовут Нина Борисова. Ничего почти не пишу
Вам, ведь сегодня увидимся и наговоримся.
У меня сегодня хорошее настроение. И так тепло, весело на улице. Н.Б."
"И так тепло, весело на улице", - подумал Брон. Прочитав записку еще
раз, он с сильно бьющимся сердцем подошел к старенькому чемодану и стал
вынимать чистую голубую рубаху. Но тут же внизу раздались четыре свистка, и
торопливый резкий голос крикнул:
- 56-й! На свидание!
И Брон почувствовал апатию и усталость. Ему хотелось сказать, что он
не пойдет на свидание. Но, когда надзиратель распахнул дверь и, быстро
окинув камеру привычным взглядом, сказал: "Пожалуйте!", Брон заторопился,
суетливо пригладил волосы, выпрямился и вышел.
Внизу, в длинном, чисто выметенном коридоре гремели крики
надзирателей, звон ключей, кипела суетливая беготня, как всегда в дни
свиданий. "Зальный" надзиратель, толстый, усатый человек с медалями, увидя
Брона, поспешно спросил:
- На свидание? В конец пожалуйте, в камеру направо!
Брон пошел в конец длинного коридора, ступая той быстрой, легкой
походкой, какой ходят люди, долго сидевшие без движения. Другой
надзиратель, гладко причесанный, печальный человек, ввел его в пустую
камеру, заново выкрашенную серой масляной краской, и вышел, притворив
дверь. Прошло несколько томительных минут, которые Брон старался сократить
курением, не в силах будучи побороть чувство стеснения, неловкости и
ожидания. Наконец дверь быстро распахнулась, и тот же надзиратель
равнодушно произнес:
- Пожалуйте сюда!
У Брона сильно забилось сердце, и через два шага его ввели в другую
камеру, где стоял небольшой столик, покрытый газетной бумагой, а у столика
сидел жандармский ротмистр, молодой человек с сытым, бледным лицом и сильно
развитой нижней челюстью. Брон вошел и неловко остановился среди камеры.
Маленькие глаза ротмистра скучающе скользнули по нем, и Брону показалось,
что ротмистр подавил усмешку. Брон вспыхнул и повернулся к двери.
В камеру, слегка переваливаясь, вошла толстенькая, скромно одетая,
некрасивая девушка с розовыми щеками и светлыми, растерянными глазками,
которые слегка расширились, остановившись на Броне. Брон шагнул к ней
навстречу и усиленно-крепко пожал протянутую ему руку.
- Ну, вот... здравствуйте! - сказал он, кашлянув. - Ну, как здоровы? -
поспешил он добавить, чувствуя, что предательски краснеет.
- Прошу сесть, господа! - раздался скрипучий голос ротмистра, и Брон
послушно засуетился, опускаясь на стул и не отводя глаз от лица
посетительницы. Она тоже села, а на столе между ними протянулись пухлые,
белые руки ротмистра. Прошло несколько секунд, в течение которых Брон
тщетно, с отчаянием придумывал тему для разговора. Мысли его вертелись с
ужасающей быстротой, и одна из них била его по нервам:
"Я сижу тупо, как дурак! - Как дурак! - Как дурак!"
- Ну, говорите же что-нибудь, - тихо сказала девушка и виновато
улыбнулась. Голос у нее был слабый, грудной. - Ужасно это, как мало дают
свидания. Пять минут... Вон в предварилке, говорят, больше...
- Да, там больше, - согласился Брон значительным тоном. - Там десять
минут дают...
И он опять умолк, прислушиваясь к себе и желая, чтобы пять минут уже
кончились.
- Я очень торопилась сюда, - продолжала девушка. - Мне надо еще
поспеть в одно место... А здесь ждала - час... или нет? Полтора часа...
- Спасибо, что пришли, - сказал Брон деревянным голосом. - Очень
скучно сидеть... - "Что же это я жалуюсь?" - внутренно нахмурился он. - А
вы... как?
- Я? - рассеянно протянула девушка. - Да все так же...
Они еще немного помолчали, поглядывая друг на друга. И обоим почему-то
было грустно. Ротмистр подавил зевок, побарабанил пальцами по столу и, с
треском открыв огромные часы, сказал, поднимаясь:
- Свидание кончено... Кончайте, господа!..
Брон и Борисова поднялись и снова улыбнулись растерянно и жалко,
мучаясь собственной неловкостью и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей
их. Девушка пошла к дверям, но на пороге еще раз обернулась и торопливо
бросила:
- Я приду в четверг... А вы не скучайте.
Она думала, быть может, встретить другого, закаленного человека,
сильного и гордого, как его письма, с резкими движениями и мягким взором...
Все может быть. Может быть и то, что, выходя на улицу, она бросила длинный
взгляд на мрачный фасад тюрьмы, схоронивший за железными прутьями столько
прекрасных душ... Может быть также... - Все может быть.
Брон медленно поднимался по лестнице к "своему" коридору и "своей"
камере. Ему было тяжело и неловко, как человеку, уличенному в дурном
поступке, хотя он и сам не знал - отчего это... И он думал о странностях
человеческой жизни, о тайных извилинах души, где рождаются и гаснут
желания, - двуликие, как и все в мире, смутные и ясные, сильные и слабые. И
жаль было этих прекрасных цветов, пасынков жизни, обвеянных поэтической
грезой, живущих и умирающих, как мотыльки, неизвестно зачем, почему и для
кого...
Войдя в камеру, Брон подошел к окну, вздохнул и стал смотреть на
блестящие краски весеннего дня, цветным покровом обнимающие пространство.
Синела река, звонкий, возбуждающий гул уличной жизни пел и переливался
каскадом. И новая морщина легла в душе Брона...
Апельсины. Впервые - в газете "Биржевые ведомости", утр. вып., 1907,
24 июня (7 июля).
Ю.Киркин