---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Маленькая экспедиция, одна из тех, о которых не принято упоминать в
печати, даже провинциальной, делала лесной переход, направляясь к западу.
Кем была снаряжена и отправлена экспедиция, - геологическим комитетом,
лесным управлением или же частным лицом для одному лишь ему известных целей,
- неизвестно. Экспедиция, состоявшая из четырех человек, спешила к узкой,
глубокой и быстрой лесной реке. Был конец июля, время, когда бледные, как
неспавший больной, ночи севера делаются темнее, погружая леса и землю - от
двенадцати до двух - в полную темноту. Четыре человека спешили до
наступления ночи попасть к пароходу, - маленькому, буксирующему плоты,
судну; речная вода спала, и это был тот самый последний рейс, опоздать к
которому равнялось целому месяцу странствования на убогом плоту, простуде и
голодовкам. Пароход должен был отвезти одичавших за лето, отрастивших бороды
и ногти людей - в большой, промышленный город, где есть мыло,
парикмахерские, бани и все необходимое для удовлетворения культурных
привычек - второй природы человека. Кроме того, путешественников с весьма
понятным нетерпением ждали родственники.
Лес, - тихий, как все серьезные, большие леса, с нескончаемыми озерами
и ручьями, давно уже приучил участников экспедиции к замкнутости и
сосредоточенному молчанию. Шли они по узкой, полузаросшей брусникой и
папоротником, тропке, протоптанной линялыми глухарями, зайцами и охотниками.
По манере нести ружье угадывался, отчасти, характер каждого. Штуцер
бельгийской фирмы висел на прочном ремне за спиной Афанасьева, не болтаясь,
словно прибитый гвоздями; Благодатский нес винтовку впереди себя, в позе
человека, всегда готового выстрелить, - это был самозабвенный охотник и
любитель природы; скептик Мордкин тащил шомпольное ружье под мышкой, путаясь
стволом в кустарнике; последний из четырех, с особенным, раз навсегда
застывшим в лице выражением спохватившегося на полуслове человека, - не
давал своему оружию покоя: он то взводил курок, то вновь опускал его,
вскидывал ружье на плечо, тащил за ремень, перекладывал из левой руки в
правую и наоборот; звали его Гадаутов. Он шел сзади всех, насвистывал и
курил.
Дремучая тропа бросалась из стороны в сторону, местами совершенно
исчезая под слоем валежника, огибая поляну или ныряя в непроходимый бурелом,
где в крошечных лучистых просветах розовели кисти смородины и пахло грибом.
Лиственница, ель, пихта, красные сосны, а в мокрых местах - тальник, - шли
грудью навстречу; под ногами, цепляясь за сапоги, вздрагивали и ломались
сучья; гнилые пни предательски выдерживали упор ноги и рушились в следующий
момент; человек падал.
Когда свечерело и все, основательно избив ноги, почувствовали, что
усталость переходит в изнеможение, - впереди, меж тонкими стволами елей,
показалась светлая редина; глухой ропот невидимой реки хлынул в сердца
приливом бодрости и успокоением. Первым на берег вышел Афанасьев; бросив
короткий взгляд вперед себя, как бы закрепляя этим пройденное расстояние, он
обернулся и прикрикнул отставшим товарищам:
- Берем влево на пароход!
Все четверо, перед тем как тронуться дальше, остановились на зыбком
дерне изрытого корнями обрыва. Струистая, черная от глубины русла и хмурого
неба поверхность дикой реки казалась мглой трещины: гоняясь за мошкарой,
плавали хариусы; тысячелетняя жуть трущоб покровительственно внимала
человеческому дыханию. Ивняк, закрывая отмели, теснился к реке; он напоминал
груды зеленых шапок, разбросанных лесовиками в жаркий день. Противоположный,
разрушенный водой берег был сплошь усеян подмытыми, падающими, как смятая
трава, чахлыми, тонкими стволами.
- Никогда больше не буду курить полукрупку, - сказал Гадаутов. - Сале
мезон, апизодон, гвандилье; варварский табак, снадобье дикарей. Дома куплю
полфунта за четыре рубля. Барбезон.
Его особенностью была привычка произносить с окончанием на французский
лад бессмысленные, выдуманные им самим слова, мешая сюда кое-что из
иностранных словарей, засевшее в памяти; вместе это напоминало сонный бред
француза в России.
- Прекрасно, - отвечая на свои мысли, сказал Мордкин. - Поживем,
увидим.
Постояв, все двинулись берегом. Справа, неожиданно показываясь и так же
неожиданно исчезая, прорывался сквозь ветки сумеречный блеск реки;
изгибаясь, крутясь, делая петли, тропинка следовала ее течению. Временами на
ягоднике, треща жирными крыльями, взлетала тетерка, беспокойно кричали
дрозды, затем снова наступала тишина, баюкающая и тревожная. Благодатский
увидел белку; она скользила по стволу сосны винтом, показывая одну мордочку.
Когда прошел еще один короткий лесной час, и все кругом, затканное дымом
сумерек, стало неясным, растворяющимся в преддверии тьмы, и сильнее запела
мошкара, и небо опустилось ниже, Афанасьев остановился. Наткнувшись на него,
перестали шагать Благодатский, Мордкин и Гадаутов, Афанасьев сказал:
- Мы заблудились.
Он сказал это не возвышая и не понижая голоса, коротко, словно отрубил.
Тотчас же все и сам он испытали ощущение особого рода - среднее между злобой
и головокружением. Конец пути, представляемый до сих пор где-то поблизости,
вдруг перестал даже существовать, исчез; отбежал назад, в сторону и исчез.
После недолгого молчания Мордкин сказал:
- Так. Излишняя самонадеянность к этому и приводит. Это все левые
Афанасьевские тропинки.
- "Левые" тропинки, - возразил Афанасьев, резко поворачиваясь к
Мордкину. - открыты не мною. Маршрут записан и вам известен. От Кушельских
озер по езженной дороге четыре версты, тропинками же - семь поворотов влево,
один направо, и еще один влево, к реке. Чего же вы хотите?
- Это значит, что мы где-то сбились, - авторитетно заявил Благодатский.
- А где же пароход?
- Черт скушал, - сказал Гадаутов. - Может быть, позади, может быть,
впереди. Мы шли верно, но где-то один из семи прозевали, пошли прямо. Куда
мы пришли? Я не знаю - Пушкин знает! Пойдем, как шли, делать нечего. Нет,
погодите, - крикнул он вдруг и покраснел от волнения, - ей-богу, это место я
знаю. Ходил в прошлом году с Зайцевым. Видите? Четыре дерева повалились к
воде? Видите?
- Да, - сказал хор.
- Карамба. Оппигуа. Недалеко, я вам говорю, недалеко, даже совсем
близко. - Уверяя, Гадаутов резко жестикулировал. - Отсюда, прямо, как шли,
еще с версту, - не больше. Я помню.
Он выдержал три долгих, рассматривающих его в упор, взгляда и
улыбнулся. Он верил себе. Афанасьев покачал головой и пошел быстро, не желая
терять времени. Гадаутов шел сзади, жадно и цепко осматриваясь. Место это
казалось ему одновременно знакомым и чуждым. Глинистая отмель, четыре
склоненные к воде дерева... Он рылся в памяти. Миллионное царство лесных
примет, разбросанных в дебрях, осадило взвихренную его память ясно
увиденными корягами, ямами, плесами, гарями, вырубками, остожьями, дуплами:
собранные все вместе, в ужасающем изобилии своем, они составили бы новый
сплошной лес, полный тревожного однообразия.
Черная вода справа открывалась и отходила, поблескивала и пряталась за
хвойной стеной; от ее обрывистых берегов и мрачных стрежей веяло скрытой
угрозой. Через несколько минут Гадаутов снова увидел четыре тонкие ели с
вывернутыми корнями - двойник оставленной позади приметы. А далее, как бы
издеваясь, потянулся берег, сплошь усыпанный буреломом; подкошенные водой и
ветром стволы нагибались подобно огромным прутьям, и трудно было отличить в
этих местах один аршин берега от соседнего с ним аршина - все было похоже,
дико и зелено.
- Куда мы идем? - спросил Мордкин, оборачивая к Гадаутову лицо,
вымазанное грязным потом пополам с кровью раздавленных комаров. - Парохода
нет и не будет! - Он взмахнул ружьем и едва не швырнул его на землю. - Я
ложусь спать и не тронусь с места. Я более не могу идти, у меня одышка! Как
хотите...
Излив свое раздражение, он хлопнул рукой по вспухшей от укусов шее и,
шатаясь на дрожащих ногах, тихо пошел "перед. Гадаутов, не отвечая Мордкину,
исчез где-то в стороне и, наполняя лес медвежьим треском, вернулся к
товарищам. Лицо его дышало светлой уверенностью.
- Если бы не моя память, - сказал он, тоскливо чувствуя, что лжет или
себе, или другим, - то, клянусь мозолями моих ног, не знаю, что стали бы
делать вы. Поперечный корень под моими ногами, выгнутый кренделем, то же,
что пароход. Это место я помню. Мы скоро придем.
Искренний его тон смыл расцветающие на бледных лицах кривые улыбки. Ему
никто не ответил, никто не усомнился в его словах: верить было необходимо,
сомнение не имело смысла. Глухие сумерки подгоняли людей; обваренные
распухшие ноги ступали как попало, вихляясь в корнях; угорелые от страха и
изнурения, четыре человека шли версту за верстой, не замечая пройденного;
каждое усилие тела напоминало о себе отчетливой болью, острой, как тиканье
часов в темной комнате.
- Пришли, - сонным голосом произнес Мордкин и отстал, поравнявшись с
Гадаутовым. Гадаутов прошел мимо, то, чувствуя на спине тяжесть, отскочил в
сторону, а Мордкин скользнул по его плечу и плашмя упал в кусты, согнувшись,
как белье на веревке; это был обморок.
- Эй. - сказал Гадаутов, чуть не плача от утомления и испуга, -
остановитесь, бараны, потеряем полчаса на медицину и милосердие! Он упал
сзади меня. Анафема!
Идти за водой не было ни у кого сил. Афанасьев, положив голову Мордкина
себе на колени, бесчеловечно тер ему уши; Мордкин вздохнул, сел, помотал
головой, всхлипнул нервным смешком, встал и пошел. Через пять шагов
Афанасьев схватил его за руку, взял за плечи и повернул в другую сторону.
Очнувшись, Мордкин пошел назад.
- Скоро придем, - тихо сказал Гадаутов. - Темно; это пустяки; держись
берегом у воды. Вы знаете, чем я руководствуюсь? Рядом стоит двойной пень, я
шел тут в прошлом году.
Все спуталось в его голове. Иногда казалось ему, что он спит и сквозь
сон, стряхивая оцепенение, узнает места, но тут же гасла слабая вера, и
отчаяние зажимало сердце в кулак, наполняя виски шумом торопливого пульса;
однообразие вечернего леса давило суровой новизной, чуждой давним
воспоминаниям. Время от времени, различив в чаще прихотливый изгиб дерева
или очень глубокую мургу, - он как будто припоминал их, думал о них
мучительно, сомневаясь, убеждаясь, воспламеняясь уверенностью и сомневаясь
опять. На ходу, задыхаясь и выплевывая лезущих в рот мошек, он устало
твердил:
- Как я вам говорил. Вот бревно в иле. Осталось, я думаю, не совсем
много. Скоро придем.
Один раз в ответ на это раздался истерический взрыв ругательств. Все
шли быстро и молча; срываясь, шаг переходил в бег, и за тем, кто бежал,
пускались бежать все, не рассуждая и не останавливаясь. Слепое стремление
вперед, как попало и куда попало, было для них единственным, самым надежным
шансом. Сознание вытеснялось страхом, воля - инстинктом, мысль - лесом;
словесные толчки Гадаутова напоминали удар кнута; смысл его восклицаний
отзывался в измученных сердцах таинственным словом: вот-вот, здесь-здесь,
сейчас-сейчас, там-там.
Никто не заметил, как и когда исчез свет. Мрак медленно разбил его на
ничтожные, слабые клочки, отсветы, иглы лучей, пятна, теплящиеся верхушки
деревьев, убивая, одного за другим, светлых солдат Дня. Мгла осела в лесную
гладь, сплавила в яркую черноту краски и линии, ослепила глаза, гукнула
филином и притихла.
Идти так, как шли эти люди дальше, можно только раз в жизни. Разбитый,
истерзанный, с пылающей головой и пересохшим горлом, двигался человек о
четырех головах, на четвереньках, ползком, срываясь, тыкаясь лицом в жидкую
глину берега, прыгая, давя кусты, ломая плечом и грудью невидимые
препятствия, человек этот, лишенный человеческих мыслей, притиснутый тоской
и отчаянием, тащил свое изодранное тело у самой воды еще около часа. Сонное
журчание реки перебил, голос:
- Кажется, сейчас мы будем на месте. Еще немного, еще!
Это сказал Гадаутов, усиливаясь сделать еще шаг. Руки и колени не
повиновались ему. Затравленный тьмой, он упал, сунулся подбородком в землю и
застонал.
В этот момент, оглушая четырехголового человека потрясающим холодом
неожиданности, нечеловеческий, пронзительный вой бросился от земли к небу,
рванул тьму, перешел в певучий рев, ухнул долгим эхом и смолк.
Крики с берега, ответившие гудку парохода, превзошли его силой
сумасшедшей радости и жутким, хриплым, родственным голосом зверей. Падая на
мостки, но пытаясь еще пустить в ход подгибающиеся колени, Гадаутов сказал:
- Я говорил. И никогда не обманываю. Же пруа д'аржан.
Глухая тропа. Впервые под заглавием "Глухая тревога" - журнал "Солнце
России", 1913, Э 28 (179).
Остожье - площадка для стога, скирды, устланная соломой.
Мурга - провал, яма.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Маленькая экспедиция, одна из тех, о которых не принято упоминать в
печати, даже провинциальной, делала лесной переход, направляясь к западу.
Кем была снаряжена и отправлена экспедиция, - геологическим комитетом,
лесным управлением или же частным лицом для одному лишь ему известных целей,
- неизвестно. Экспедиция, состоявшая из четырех человек, спешила к узкой,
глубокой и быстрой лесной реке. Был конец июля, время, когда бледные, как
неспавший больной, ночи севера делаются темнее, погружая леса и землю - от
двенадцати до двух - в полную темноту. Четыре человека спешили до
наступления ночи попасть к пароходу, - маленькому, буксирующему плоты,
судну; речная вода спала, и это был тот самый последний рейс, опоздать к
которому равнялось целому месяцу странствования на убогом плоту, простуде и
голодовкам. Пароход должен был отвезти одичавших за лето, отрастивших бороды
и ногти людей - в большой, промышленный город, где есть мыло,
парикмахерские, бани и все необходимое для удовлетворения культурных
привычек - второй природы человека. Кроме того, путешественников с весьма
понятным нетерпением ждали родственники.
Лес, - тихий, как все серьезные, большие леса, с нескончаемыми озерами
и ручьями, давно уже приучил участников экспедиции к замкнутости и
сосредоточенному молчанию. Шли они по узкой, полузаросшей брусникой и
папоротником, тропке, протоптанной линялыми глухарями, зайцами и охотниками.
По манере нести ружье угадывался, отчасти, характер каждого. Штуцер
бельгийской фирмы висел на прочном ремне за спиной Афанасьева, не болтаясь,
словно прибитый гвоздями; Благодатский нес винтовку впереди себя, в позе
человека, всегда готового выстрелить, - это был самозабвенный охотник и
любитель природы; скептик Мордкин тащил шомпольное ружье под мышкой, путаясь
стволом в кустарнике; последний из четырех, с особенным, раз навсегда
застывшим в лице выражением спохватившегося на полуслове человека, - не
давал своему оружию покоя: он то взводил курок, то вновь опускал его,
вскидывал ружье на плечо, тащил за ремень, перекладывал из левой руки в
правую и наоборот; звали его Гадаутов. Он шел сзади всех, насвистывал и
курил.
Дремучая тропа бросалась из стороны в сторону, местами совершенно
исчезая под слоем валежника, огибая поляну или ныряя в непроходимый бурелом,
где в крошечных лучистых просветах розовели кисти смородины и пахло грибом.
Лиственница, ель, пихта, красные сосны, а в мокрых местах - тальник, - шли
грудью навстречу; под ногами, цепляясь за сапоги, вздрагивали и ломались
сучья; гнилые пни предательски выдерживали упор ноги и рушились в следующий
момент; человек падал.
Когда свечерело и все, основательно избив ноги, почувствовали, что
усталость переходит в изнеможение, - впереди, меж тонкими стволами елей,
показалась светлая редина; глухой ропот невидимой реки хлынул в сердца
приливом бодрости и успокоением. Первым на берег вышел Афанасьев; бросив
короткий взгляд вперед себя, как бы закрепляя этим пройденное расстояние, он
обернулся и прикрикнул отставшим товарищам:
- Берем влево на пароход!
Все четверо, перед тем как тронуться дальше, остановились на зыбком
дерне изрытого корнями обрыва. Струистая, черная от глубины русла и хмурого
неба поверхность дикой реки казалась мглой трещины: гоняясь за мошкарой,
плавали хариусы; тысячелетняя жуть трущоб покровительственно внимала
человеческому дыханию. Ивняк, закрывая отмели, теснился к реке; он напоминал
груды зеленых шапок, разбросанных лесовиками в жаркий день. Противоположный,
разрушенный водой берег был сплошь усеян подмытыми, падающими, как смятая
трава, чахлыми, тонкими стволами.
- Никогда больше не буду курить полукрупку, - сказал Гадаутов. - Сале
мезон, апизодон, гвандилье; варварский табак, снадобье дикарей. Дома куплю
полфунта за четыре рубля. Барбезон.
Его особенностью была привычка произносить с окончанием на французский
лад бессмысленные, выдуманные им самим слова, мешая сюда кое-что из
иностранных словарей, засевшее в памяти; вместе это напоминало сонный бред
француза в России.
- Прекрасно, - отвечая на свои мысли, сказал Мордкин. - Поживем,
увидим.
Постояв, все двинулись берегом. Справа, неожиданно показываясь и так же
неожиданно исчезая, прорывался сквозь ветки сумеречный блеск реки;
изгибаясь, крутясь, делая петли, тропинка следовала ее течению. Временами на
ягоднике, треща жирными крыльями, взлетала тетерка, беспокойно кричали
дрозды, затем снова наступала тишина, баюкающая и тревожная. Благодатский
увидел белку; она скользила по стволу сосны винтом, показывая одну мордочку.
Когда прошел еще один короткий лесной час, и все кругом, затканное дымом
сумерек, стало неясным, растворяющимся в преддверии тьмы, и сильнее запела
мошкара, и небо опустилось ниже, Афанасьев остановился. Наткнувшись на него,
перестали шагать Благодатский, Мордкин и Гадаутов, Афанасьев сказал:
- Мы заблудились.
Он сказал это не возвышая и не понижая голоса, коротко, словно отрубил.
Тотчас же все и сам он испытали ощущение особого рода - среднее между злобой
и головокружением. Конец пути, представляемый до сих пор где-то поблизости,
вдруг перестал даже существовать, исчез; отбежал назад, в сторону и исчез.
После недолгого молчания Мордкин сказал:
- Так. Излишняя самонадеянность к этому и приводит. Это все левые
Афанасьевские тропинки.
- "Левые" тропинки, - возразил Афанасьев, резко поворачиваясь к
Мордкину. - открыты не мною. Маршрут записан и вам известен. От Кушельских
озер по езженной дороге четыре версты, тропинками же - семь поворотов влево,
один направо, и еще один влево, к реке. Чего же вы хотите?
- Это значит, что мы где-то сбились, - авторитетно заявил Благодатский.
- А где же пароход?
- Черт скушал, - сказал Гадаутов. - Может быть, позади, может быть,
впереди. Мы шли верно, но где-то один из семи прозевали, пошли прямо. Куда
мы пришли? Я не знаю - Пушкин знает! Пойдем, как шли, делать нечего. Нет,
погодите, - крикнул он вдруг и покраснел от волнения, - ей-богу, это место я
знаю. Ходил в прошлом году с Зайцевым. Видите? Четыре дерева повалились к
воде? Видите?
- Да, - сказал хор.
- Карамба. Оппигуа. Недалеко, я вам говорю, недалеко, даже совсем
близко. - Уверяя, Гадаутов резко жестикулировал. - Отсюда, прямо, как шли,
еще с версту, - не больше. Я помню.
Он выдержал три долгих, рассматривающих его в упор, взгляда и
улыбнулся. Он верил себе. Афанасьев покачал головой и пошел быстро, не желая
терять времени. Гадаутов шел сзади, жадно и цепко осматриваясь. Место это
казалось ему одновременно знакомым и чуждым. Глинистая отмель, четыре
склоненные к воде дерева... Он рылся в памяти. Миллионное царство лесных
примет, разбросанных в дебрях, осадило взвихренную его память ясно
увиденными корягами, ямами, плесами, гарями, вырубками, остожьями, дуплами:
собранные все вместе, в ужасающем изобилии своем, они составили бы новый
сплошной лес, полный тревожного однообразия.
Черная вода справа открывалась и отходила, поблескивала и пряталась за
хвойной стеной; от ее обрывистых берегов и мрачных стрежей веяло скрытой
угрозой. Через несколько минут Гадаутов снова увидел четыре тонкие ели с
вывернутыми корнями - двойник оставленной позади приметы. А далее, как бы
издеваясь, потянулся берег, сплошь усыпанный буреломом; подкошенные водой и
ветром стволы нагибались подобно огромным прутьям, и трудно было отличить в
этих местах один аршин берега от соседнего с ним аршина - все было похоже,
дико и зелено.
- Куда мы идем? - спросил Мордкин, оборачивая к Гадаутову лицо,
вымазанное грязным потом пополам с кровью раздавленных комаров. - Парохода
нет и не будет! - Он взмахнул ружьем и едва не швырнул его на землю. - Я
ложусь спать и не тронусь с места. Я более не могу идти, у меня одышка! Как
хотите...
Излив свое раздражение, он хлопнул рукой по вспухшей от укусов шее и,
шатаясь на дрожащих ногах, тихо пошел "перед. Гадаутов, не отвечая Мордкину,
исчез где-то в стороне и, наполняя лес медвежьим треском, вернулся к
товарищам. Лицо его дышало светлой уверенностью.
- Если бы не моя память, - сказал он, тоскливо чувствуя, что лжет или
себе, или другим, - то, клянусь мозолями моих ног, не знаю, что стали бы
делать вы. Поперечный корень под моими ногами, выгнутый кренделем, то же,
что пароход. Это место я помню. Мы скоро придем.
Искренний его тон смыл расцветающие на бледных лицах кривые улыбки. Ему
никто не ответил, никто не усомнился в его словах: верить было необходимо,
сомнение не имело смысла. Глухие сумерки подгоняли людей; обваренные
распухшие ноги ступали как попало, вихляясь в корнях; угорелые от страха и
изнурения, четыре человека шли версту за верстой, не замечая пройденного;
каждое усилие тела напоминало о себе отчетливой болью, острой, как тиканье
часов в темной комнате.
- Пришли, - сонным голосом произнес Мордкин и отстал, поравнявшись с
Гадаутовым. Гадаутов прошел мимо, то, чувствуя на спине тяжесть, отскочил в
сторону, а Мордкин скользнул по его плечу и плашмя упал в кусты, согнувшись,
как белье на веревке; это был обморок.
- Эй. - сказал Гадаутов, чуть не плача от утомления и испуга, -
остановитесь, бараны, потеряем полчаса на медицину и милосердие! Он упал
сзади меня. Анафема!
Идти за водой не было ни у кого сил. Афанасьев, положив голову Мордкина
себе на колени, бесчеловечно тер ему уши; Мордкин вздохнул, сел, помотал
головой, всхлипнул нервным смешком, встал и пошел. Через пять шагов
Афанасьев схватил его за руку, взял за плечи и повернул в другую сторону.
Очнувшись, Мордкин пошел назад.
- Скоро придем, - тихо сказал Гадаутов. - Темно; это пустяки; держись
берегом у воды. Вы знаете, чем я руководствуюсь? Рядом стоит двойной пень, я
шел тут в прошлом году.
Все спуталось в его голове. Иногда казалось ему, что он спит и сквозь
сон, стряхивая оцепенение, узнает места, но тут же гасла слабая вера, и
отчаяние зажимало сердце в кулак, наполняя виски шумом торопливого пульса;
однообразие вечернего леса давило суровой новизной, чуждой давним
воспоминаниям. Время от времени, различив в чаще прихотливый изгиб дерева
или очень глубокую мургу, - он как будто припоминал их, думал о них
мучительно, сомневаясь, убеждаясь, воспламеняясь уверенностью и сомневаясь
опять. На ходу, задыхаясь и выплевывая лезущих в рот мошек, он устало
твердил:
- Как я вам говорил. Вот бревно в иле. Осталось, я думаю, не совсем
много. Скоро придем.
Один раз в ответ на это раздался истерический взрыв ругательств. Все
шли быстро и молча; срываясь, шаг переходил в бег, и за тем, кто бежал,
пускались бежать все, не рассуждая и не останавливаясь. Слепое стремление
вперед, как попало и куда попало, было для них единственным, самым надежным
шансом. Сознание вытеснялось страхом, воля - инстинктом, мысль - лесом;
словесные толчки Гадаутова напоминали удар кнута; смысл его восклицаний
отзывался в измученных сердцах таинственным словом: вот-вот, здесь-здесь,
сейчас-сейчас, там-там.
Никто не заметил, как и когда исчез свет. Мрак медленно разбил его на
ничтожные, слабые клочки, отсветы, иглы лучей, пятна, теплящиеся верхушки
деревьев, убивая, одного за другим, светлых солдат Дня. Мгла осела в лесную
гладь, сплавила в яркую черноту краски и линии, ослепила глаза, гукнула
филином и притихла.
Идти так, как шли эти люди дальше, можно только раз в жизни. Разбитый,
истерзанный, с пылающей головой и пересохшим горлом, двигался человек о
четырех головах, на четвереньках, ползком, срываясь, тыкаясь лицом в жидкую
глину берега, прыгая, давя кусты, ломая плечом и грудью невидимые
препятствия, человек этот, лишенный человеческих мыслей, притиснутый тоской
и отчаянием, тащил свое изодранное тело у самой воды еще около часа. Сонное
журчание реки перебил, голос:
- Кажется, сейчас мы будем на месте. Еще немного, еще!
Это сказал Гадаутов, усиливаясь сделать еще шаг. Руки и колени не
повиновались ему. Затравленный тьмой, он упал, сунулся подбородком в землю и
застонал.
В этот момент, оглушая четырехголового человека потрясающим холодом
неожиданности, нечеловеческий, пронзительный вой бросился от земли к небу,
рванул тьму, перешел в певучий рев, ухнул долгим эхом и смолк.
Крики с берега, ответившие гудку парохода, превзошли его силой
сумасшедшей радости и жутким, хриплым, родственным голосом зверей. Падая на
мостки, но пытаясь еще пустить в ход подгибающиеся колени, Гадаутов сказал:
- Я говорил. И никогда не обманываю. Же пруа д'аржан.
Глухая тропа. Впервые под заглавием "Глухая тревога" - журнал "Солнце
России", 1913, Э 28 (179).
Остожье - площадка для стога, скирды, устланная соломой.
Мурга - провал, яма.
Ю.Киркин