(Из похождений Пик-Мика)
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Я был схвачен, посажен неизвестными мне людьми в карету и увезен.
Некоторое время - спазмы, удушья и сильнейшее сердцебиение, явившиеся
результатом внезапного испуга, - заставили меня думать, что наступил
последний момент. Я ждал смерти. Волнение прошло, и я отдышался, но не мог
произнести ни одного слова. Мой рот был натуго затянут платком, а руки
скручены сзади тонким, но крепким ремнем. Со мной, в карете, сидело двое.
Они смотрели по сторонам, как жандармы, не любящие встречаться взглядом с
глазами пленника. Один - справа - был рослый черноволосый парень, с
неуловимо фатальным обликом черт, присущим людям, готовым на все.
Сосредоточенно-мстительное выражение его лица было почти болезненным.
Второй, уступая первому в росте и сложении, обладал прелестными голубыми
глазами, напоминающими глаза женщины.
Он был безусловно красив, и по контрасту с изящным лицом это же самое
фатально-роковое в его лице производило отталкивающее впечатление. Из того,
что мне не завязали глаз, я понял, как мало боятся меня эти два человека,
решившие, очевидно, заранее, что мне в другой раз увидеть их не придется.
Иначе говоря, их намерения относительно меня были вне спора. Меня хотели
убить.
Я знал, и знал очень хорошо, что в фактах жизни моей и даже в помыслах
нет никакого повода для насилия над моей личностью. Чтобы окончательно
убедить себя в этом, я проследил мысленно свою жизнь от пеленок до
похищения. Она была безгрешна и незначительна. Следовательно, похищение
явилось результатом какой-то непонятной, но несомненной ошибки.
Не зная все-таки, что произойдет дальше, я переживал сильный страх. Мы
выехали на окраину городка и свернули к морю, где в узком полосе прибрежного
тумана обрисовывались хмурые, без окон, постройки; вероятно - склады или
сараи. Колеса скрипели по мокрому от утреннего дождя песку, и, наконец,
карета остановилась против старых деревянных ворот. Меня высадили, втолкнули
в калитку и провели через заваленный ржавыми якорями двор в небольшой,
кирпичный подвал.
Теперь, когда мне, по-видимому, предстояло уже нечто определенное -
смерть, плен или свобода, - я приободрился и рассмотрел с большим вниманием
окружающее. За грязным столом деревянным сидело пять молодцов,
приблизительно в тридцатилетнем возрасте, в обычных городских, сильно
потертых костюмах. Лица их я припоминал потом, в данный же момент мне
бросилось в глаза то, что все они смотрели на меня с чувством удовлетворения
и нетерпения. На столе горела свеча, слабо озаряя призрачным рыжим светом
полутемные углы подвала, полного сора, сломанных лопат и пустых ящиков, а
дневной свет, скатываясь со двора по ступенькам, едва достигал стола.
Вероятно, это было случайным местом для заседания, смысл и цель которого
пока были темны.
Я стоял, поматывая головой с завязанным ртом, с видом лошади,
одолеваемой мухами. Мне развязали руки. В тот же миг я сорвал затекшими
пальцами туго стягивавший лицо платок и перевел дух. Нервно дергающийся, с
крикливым лицом, человек, сидевший на председательском месте, т.е. в центре,
сказал:
- От того, насколько вы будете чистосердечны и откровенны, зависит ваша
жизнь.
Раньше чем кто-либо успел вставить еще слово - я разразился протестами.
Я указывал на недопустимость - со всех точек зрения - подобного
бесцеремонного, ужасающего обращения с каким бы то ни было человеком. Я
упомянул, что мой адрес известен и во всякую минуту можно придти ко мне со
всеми делами, даже такими, которые требуют похищения. Я объяснял, что служу
в почтамте и неповинен в сообщничестве с подонками общества. Я сказал даже,
что буду жаловаться прокурору. В заключение, дав понять этим людям всю силу
потрясения, перенесенного мной, я развел руками и, горестно усмехаясь, сел
на пустой ящик.
Человек с крикливым лицом сказал пронзительным, как у молодого петуха,
голосом:
- Дело идет о вашей жизни. Не думаю, чтобы вы выпутались. Все же
откровенность может помочь вам, если окажется, что этого вы заслуживаете.
- Бандит! - взревел я, сжимая руки. - Что случилось?! Каким планам
вашим я помешал?!
Другой товарищ его, вялый, как чахоточная улитка, задумчиво погрыз
ногти, уперся руками в стол и, кашляя, начал:
- Знали вы Таурена Байю?
Я знал Байю. Неопределенное предчувствие света, готового, наконец,
разрушить этот кошмар, заставило меня тряхнуть памятью. Но я не мог ничего
припомнить.
- Байя? - переспросил я. - Знаю. Три месяца бутылочного знакомства.
- Может быть... может быть... Дайте нам объяснение.
- Охотно.
Вялый человек пристально осмотрел меня, вытащил из кармана клочок
бумаги и протянул мне. Надев очки, я прочел семь слов, выведенных ужасным
почерком, как попало. Местами перо прорвало бумагу. На ней было написано:
"Телячья головка тортю. Пик-Мик знает все".
Я мог бы засмеяться теперь же, но удержался. То, что мне показалось
смешным теперь, относилось именно к телячьей головке, связи же ее с моим
похищением я еще не видел. Я ждал.
- Вы уличены, - сказал председатель. - Смотрите, как он побледнел!
Предатель!
- Расскажите вы, - спокойно возразил я. - Расскажите все, имеющее
касательства к этой дрянной бумажке. Я вижу, что ослеп. Я недогадлив. Дайте
мне нить.
Председатель, усмехаясь над предполагаемым притворством моим, сказал
мне, что они анархисты, что член их сообщества, Таурен Байя, уличенный в
сношениях с полицией и успевший уже выдать шесть человек, убит третьего дня
товарищами. На вопрос о причинах гнусного своего поведения, он ответил
кривой улыбкой. В него выпустили две пули. Байя упал, вскричав: - "Бумагу!"
Умирающий, еле водя рукой, с усмешкой на влажном от предсмертного пота лице,
успел написать многозначительную фразу, которую прочел я.
Председатель не кончил еще повествования, как я, не в силах будучи
одолеть безумный смех, закрыл руками лицо и стоял так, трясясь и плача от
хохота. В зловещем, темном тумане этого дела истина показала мне
бесстрастное свое лицо, глубокое и спокойное, как вода озера, баюкающего
трупы и водяные лилии; но озеро ни сквернее, ни чище, и так же смотрят в
него небо и человек.
То, что я сообщил анархистам, было принято ими, вероятно, за шутку, так
как, окончив рассказ, я увидел направленные на себя дула револьверов; но не
будем предупреждать событий.
- Видите ли, - сказал я, - месяца три назад я познакомился с господином
Байей в кабачке "Нелюдимов", где так хорошо дремлется после обеда у
солнечного окна среди мух. Большинство знакомств завязывается случайно, наше
не составляло исключения. Байя пришел со своим хлебом и сыром. Взяв
полбутылки вина, он принялся насыщаться с завидным аппетитом молодости. Я
смотрел на него в упор, заинтересованный его жизнерадостным, краснощеким
лицом; он обернулся, а я раскланялся.
В тот день со мной не было друзей, обычных спутников моих по местам
таинственным и приятным, и я, как общительный человек, хотел подцепить
парня. Я понравился Байе своим видом скромного учителя, своим тихим голосом
и оригинальными замечаниями. Горячо обсуждая общественные и политические
вопросы, мы, взяв еще бутылку вина, немного охмелели, и тут, хлопнув меня по
плечу, Байя сказал:
- Проклятые буржуа!
- Вот именно, - подтвердил я, - они все мерзавцы.
- Я анархист, - сказал он, бросая в рот крошки сыра, - а вы?
- Пикмист.
- Крайний?
- Немного.
Тут он потребовал объяснений. Я сказал ему несколько темных фраз,
пересыпав их цитатами из Анакреона и Джона Стюарта Милля. Сделав вид, что
понял, он посмотрел в пустой стакан и вздохнул.
Я был голоден; вкусный пар кушаний, заказанных мною, взвился над
столом.
- Господин Байя, - сказал я, - позвольте вас угостить.
Его лицо выразило высокомерие и презрение.
- Я ел, - сказал он, отворачиваясь от соблазна. - Герои Спарты ели
кровяную похлебку. Роскошь развращает тело и дух.
- Все-таки, - возразил я, - вы, может быть, шутите. Это довольно
вкусно.
- Нет, я скромен в привычках. Класс населения, к которому принадлежу я,
питается хлебом, сыром и вареным картофелем. Я был бы изменником.
Положив ложку и вытерев губы, я сосредоточенно, с оттенком сурового
сарказма в голосе и настоящим одушевлением развил Байе миросозерцание опыта
и греха, доказывая, что человеку ничто человеческое не чуждо. Самые
отчаянные софизмы я так принарядил и украсил, что Байя улыбнулся не раз.
Чудеса в нашей власти. Байя съел телячью головку тортю. Блюдо это требует, в
целях насыщения, некоторой настойчивости. Мы взяли еще по порции.
- Хорошая, - сказал Байя, - я раньше не пробовал.
Вечерело. Около третьей бутылки я задремал, а когда очнулся, Байя
исчез. Бросая ретроспективный взгляд в туманную глубину истории, мы видим
международные осложнения, родителями коих были глупые короли и не менее
глупые королевы, считавшие нужным громить соседа каждый раз, как только
сосед по рассеянности в письме напишет "...и прочая..." - два, а не три
раза. Примером ничтожных причин и больших последствий явился Байя. Четыре
раза встретил я его в ресторане "Подходи веселее", и каждый раз требовал он
тельячью головку. Это стало его коронным кушаньем, раем, манией. В пятый раз
он сообщил мне, лениво требуя Шамбертэна, что хочет повеселиться. Я ободрил
его, как только умел. Пятая наша встреча ознаменовалась коротеньким диалогом
(за неимением тельячей головки последовал соус из раковых шеек и
Клоде-Вужо). Байя сказал: "Маленький ручеек впадает в маленькую реку,
маленькая река - в большую реку, а большая река - в море. Я думаю, что впаду
в море". "Аллегория!" - заметил я, подмигнув Байе. "Это много говорит моему
сердцу, - сказал он, - выпьем стаканчик". В шестой раз он влез на фонарный
столб закурить сигару и крикнул: "Смерть буржую!" Я утешил его. Через неделю
мы столкнулись у граций, и Байя, обливаясь слезами, сказал, что продал ящик
револьверов. Затем он впал в мрачно-игривое настроение разрушителя. "Быть
может, через неделю мне снесут голову, - сказал Байя, - немножко солнца,
вина и женщин хочется всякому молодому человеку. За мной следят". И больше я
не видал его.
Таков был рассказ мой судьям, слушавшим напряженно и гневно. "Ясно, -
заключил я, - что для такой жизни, какую повел несчастный Таурен Байя, нужны
были деньги. Он взял их у ваших врагов. Отсюда предательство. Мрачный юмор
записки ясен: простреленный сразу двумя пулями, он не мог уже ни на что
больше надеяться и отомстил вам мистификацией. Горьким смехом над собой
самим полны эти строки, выведенные предсмертной дрожью руки. Я сказал
правду".
- Буржуа! Вы умрете! - вскричал молчавший до того анархист. - Не может
видевший нас в лицо выйти живым отсюда.
Пять револьверов окружили меня. С неистовством, мыслимым лишь в грозной
опасности, я отпрыгнул назад, толкнул к судьям растерявшегося своего
конвоира и вылетел по ступенькам вверх. Выстрелы и свист пуль показались мне
страшным сном. Я был уже у ворот, в двадцати шагах расстояния от
преследователей. Снова раздались выстрелы, но как трудно попасть в бегущего!
Я мчался берегом, у самой воды, к далекой деревне.
Я был теперь вне опасности. Некоторое время за мною еще гнались, но мне
ли, взявшему приз в беге на олимпийских играх, бояться любителей? Моей
скорости могли бы позавидовать автомобиль и верблюд. Через минуту я пошел
шагом, переводя дыхание и оборачиваясь; на светлом песке неправильным
треугольником, замедляя шаг, трусили мои враги.
Еще немного - и они остановились, повернули, ушли. Я не сердит - я жив,
- а если бы умер, мне тоже не было бы времени рассердиться. Грустно опустив
голову, я шел скорым шагом к деревне, проголодавшийся, мечтая о молоке,
свежей рыбе и размышляя о Таурене. От телятины погибла идея.
История Таурена. (Из похождений Пик-Мика). Впервые - "Синий журнал",
1913, Э 6. Печатается по изд.: А.С.Грин. Полн. собр. соч., т. 8, Л., Мысль,
1929.
Пикмист - то есть последователь Пик-Мика, словообразование А.С.Грина.
Анакреон (570-478 до н.э.) - древнегреческий поэт-лирик, автор любовных
и застольных песен.
Милль, Джон Стюарт (1806-1873) - английский буржуазный философ,
экономист.
Софизм - умышленно ложно построенное умозаключение, формально кажущееся
правильным.
Шамбертэн, Клоде Вужо - марки шампанских вин.
Ю.Киркин
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Я был схвачен, посажен неизвестными мне людьми в карету и увезен.
Некоторое время - спазмы, удушья и сильнейшее сердцебиение, явившиеся
результатом внезапного испуга, - заставили меня думать, что наступил
последний момент. Я ждал смерти. Волнение прошло, и я отдышался, но не мог
произнести ни одного слова. Мой рот был натуго затянут платком, а руки
скручены сзади тонким, но крепким ремнем. Со мной, в карете, сидело двое.
Они смотрели по сторонам, как жандармы, не любящие встречаться взглядом с
глазами пленника. Один - справа - был рослый черноволосый парень, с
неуловимо фатальным обликом черт, присущим людям, готовым на все.
Сосредоточенно-мстительное выражение его лица было почти болезненным.
Второй, уступая первому в росте и сложении, обладал прелестными голубыми
глазами, напоминающими глаза женщины.
Он был безусловно красив, и по контрасту с изящным лицом это же самое
фатально-роковое в его лице производило отталкивающее впечатление. Из того,
что мне не завязали глаз, я понял, как мало боятся меня эти два человека,
решившие, очевидно, заранее, что мне в другой раз увидеть их не придется.
Иначе говоря, их намерения относительно меня были вне спора. Меня хотели
убить.
Я знал, и знал очень хорошо, что в фактах жизни моей и даже в помыслах
нет никакого повода для насилия над моей личностью. Чтобы окончательно
убедить себя в этом, я проследил мысленно свою жизнь от пеленок до
похищения. Она была безгрешна и незначительна. Следовательно, похищение
явилось результатом какой-то непонятной, но несомненной ошибки.
Не зная все-таки, что произойдет дальше, я переживал сильный страх. Мы
выехали на окраину городка и свернули к морю, где в узком полосе прибрежного
тумана обрисовывались хмурые, без окон, постройки; вероятно - склады или
сараи. Колеса скрипели по мокрому от утреннего дождя песку, и, наконец,
карета остановилась против старых деревянных ворот. Меня высадили, втолкнули
в калитку и провели через заваленный ржавыми якорями двор в небольшой,
кирпичный подвал.
Теперь, когда мне, по-видимому, предстояло уже нечто определенное -
смерть, плен или свобода, - я приободрился и рассмотрел с большим вниманием
окружающее. За грязным столом деревянным сидело пять молодцов,
приблизительно в тридцатилетнем возрасте, в обычных городских, сильно
потертых костюмах. Лица их я припоминал потом, в данный же момент мне
бросилось в глаза то, что все они смотрели на меня с чувством удовлетворения
и нетерпения. На столе горела свеча, слабо озаряя призрачным рыжим светом
полутемные углы подвала, полного сора, сломанных лопат и пустых ящиков, а
дневной свет, скатываясь со двора по ступенькам, едва достигал стола.
Вероятно, это было случайным местом для заседания, смысл и цель которого
пока были темны.
Я стоял, поматывая головой с завязанным ртом, с видом лошади,
одолеваемой мухами. Мне развязали руки. В тот же миг я сорвал затекшими
пальцами туго стягивавший лицо платок и перевел дух. Нервно дергающийся, с
крикливым лицом, человек, сидевший на председательском месте, т.е. в центре,
сказал:
- От того, насколько вы будете чистосердечны и откровенны, зависит ваша
жизнь.
Раньше чем кто-либо успел вставить еще слово - я разразился протестами.
Я указывал на недопустимость - со всех точек зрения - подобного
бесцеремонного, ужасающего обращения с каким бы то ни было человеком. Я
упомянул, что мой адрес известен и во всякую минуту можно придти ко мне со
всеми делами, даже такими, которые требуют похищения. Я объяснял, что служу
в почтамте и неповинен в сообщничестве с подонками общества. Я сказал даже,
что буду жаловаться прокурору. В заключение, дав понять этим людям всю силу
потрясения, перенесенного мной, я развел руками и, горестно усмехаясь, сел
на пустой ящик.
Человек с крикливым лицом сказал пронзительным, как у молодого петуха,
голосом:
- Дело идет о вашей жизни. Не думаю, чтобы вы выпутались. Все же
откровенность может помочь вам, если окажется, что этого вы заслуживаете.
- Бандит! - взревел я, сжимая руки. - Что случилось?! Каким планам
вашим я помешал?!
Другой товарищ его, вялый, как чахоточная улитка, задумчиво погрыз
ногти, уперся руками в стол и, кашляя, начал:
- Знали вы Таурена Байю?
Я знал Байю. Неопределенное предчувствие света, готового, наконец,
разрушить этот кошмар, заставило меня тряхнуть памятью. Но я не мог ничего
припомнить.
- Байя? - переспросил я. - Знаю. Три месяца бутылочного знакомства.
- Может быть... может быть... Дайте нам объяснение.
- Охотно.
Вялый человек пристально осмотрел меня, вытащил из кармана клочок
бумаги и протянул мне. Надев очки, я прочел семь слов, выведенных ужасным
почерком, как попало. Местами перо прорвало бумагу. На ней было написано:
"Телячья головка тортю. Пик-Мик знает все".
Я мог бы засмеяться теперь же, но удержался. То, что мне показалось
смешным теперь, относилось именно к телячьей головке, связи же ее с моим
похищением я еще не видел. Я ждал.
- Вы уличены, - сказал председатель. - Смотрите, как он побледнел!
Предатель!
- Расскажите вы, - спокойно возразил я. - Расскажите все, имеющее
касательства к этой дрянной бумажке. Я вижу, что ослеп. Я недогадлив. Дайте
мне нить.
Председатель, усмехаясь над предполагаемым притворством моим, сказал
мне, что они анархисты, что член их сообщества, Таурен Байя, уличенный в
сношениях с полицией и успевший уже выдать шесть человек, убит третьего дня
товарищами. На вопрос о причинах гнусного своего поведения, он ответил
кривой улыбкой. В него выпустили две пули. Байя упал, вскричав: - "Бумагу!"
Умирающий, еле водя рукой, с усмешкой на влажном от предсмертного пота лице,
успел написать многозначительную фразу, которую прочел я.
Председатель не кончил еще повествования, как я, не в силах будучи
одолеть безумный смех, закрыл руками лицо и стоял так, трясясь и плача от
хохота. В зловещем, темном тумане этого дела истина показала мне
бесстрастное свое лицо, глубокое и спокойное, как вода озера, баюкающего
трупы и водяные лилии; но озеро ни сквернее, ни чище, и так же смотрят в
него небо и человек.
То, что я сообщил анархистам, было принято ими, вероятно, за шутку, так
как, окончив рассказ, я увидел направленные на себя дула револьверов; но не
будем предупреждать событий.
- Видите ли, - сказал я, - месяца три назад я познакомился с господином
Байей в кабачке "Нелюдимов", где так хорошо дремлется после обеда у
солнечного окна среди мух. Большинство знакомств завязывается случайно, наше
не составляло исключения. Байя пришел со своим хлебом и сыром. Взяв
полбутылки вина, он принялся насыщаться с завидным аппетитом молодости. Я
смотрел на него в упор, заинтересованный его жизнерадостным, краснощеким
лицом; он обернулся, а я раскланялся.
В тот день со мной не было друзей, обычных спутников моих по местам
таинственным и приятным, и я, как общительный человек, хотел подцепить
парня. Я понравился Байе своим видом скромного учителя, своим тихим голосом
и оригинальными замечаниями. Горячо обсуждая общественные и политические
вопросы, мы, взяв еще бутылку вина, немного охмелели, и тут, хлопнув меня по
плечу, Байя сказал:
- Проклятые буржуа!
- Вот именно, - подтвердил я, - они все мерзавцы.
- Я анархист, - сказал он, бросая в рот крошки сыра, - а вы?
- Пикмист.
- Крайний?
- Немного.
Тут он потребовал объяснений. Я сказал ему несколько темных фраз,
пересыпав их цитатами из Анакреона и Джона Стюарта Милля. Сделав вид, что
понял, он посмотрел в пустой стакан и вздохнул.
Я был голоден; вкусный пар кушаний, заказанных мною, взвился над
столом.
- Господин Байя, - сказал я, - позвольте вас угостить.
Его лицо выразило высокомерие и презрение.
- Я ел, - сказал он, отворачиваясь от соблазна. - Герои Спарты ели
кровяную похлебку. Роскошь развращает тело и дух.
- Все-таки, - возразил я, - вы, может быть, шутите. Это довольно
вкусно.
- Нет, я скромен в привычках. Класс населения, к которому принадлежу я,
питается хлебом, сыром и вареным картофелем. Я был бы изменником.
Положив ложку и вытерев губы, я сосредоточенно, с оттенком сурового
сарказма в голосе и настоящим одушевлением развил Байе миросозерцание опыта
и греха, доказывая, что человеку ничто человеческое не чуждо. Самые
отчаянные софизмы я так принарядил и украсил, что Байя улыбнулся не раз.
Чудеса в нашей власти. Байя съел телячью головку тортю. Блюдо это требует, в
целях насыщения, некоторой настойчивости. Мы взяли еще по порции.
- Хорошая, - сказал Байя, - я раньше не пробовал.
Вечерело. Около третьей бутылки я задремал, а когда очнулся, Байя
исчез. Бросая ретроспективный взгляд в туманную глубину истории, мы видим
международные осложнения, родителями коих были глупые короли и не менее
глупые королевы, считавшие нужным громить соседа каждый раз, как только
сосед по рассеянности в письме напишет "...и прочая..." - два, а не три
раза. Примером ничтожных причин и больших последствий явился Байя. Четыре
раза встретил я его в ресторане "Подходи веселее", и каждый раз требовал он
тельячью головку. Это стало его коронным кушаньем, раем, манией. В пятый раз
он сообщил мне, лениво требуя Шамбертэна, что хочет повеселиться. Я ободрил
его, как только умел. Пятая наша встреча ознаменовалась коротеньким диалогом
(за неимением тельячей головки последовал соус из раковых шеек и
Клоде-Вужо). Байя сказал: "Маленький ручеек впадает в маленькую реку,
маленькая река - в большую реку, а большая река - в море. Я думаю, что впаду
в море". "Аллегория!" - заметил я, подмигнув Байе. "Это много говорит моему
сердцу, - сказал он, - выпьем стаканчик". В шестой раз он влез на фонарный
столб закурить сигару и крикнул: "Смерть буржую!" Я утешил его. Через неделю
мы столкнулись у граций, и Байя, обливаясь слезами, сказал, что продал ящик
револьверов. Затем он впал в мрачно-игривое настроение разрушителя. "Быть
может, через неделю мне снесут голову, - сказал Байя, - немножко солнца,
вина и женщин хочется всякому молодому человеку. За мной следят". И больше я
не видал его.
Таков был рассказ мой судьям, слушавшим напряженно и гневно. "Ясно, -
заключил я, - что для такой жизни, какую повел несчастный Таурен Байя, нужны
были деньги. Он взял их у ваших врагов. Отсюда предательство. Мрачный юмор
записки ясен: простреленный сразу двумя пулями, он не мог уже ни на что
больше надеяться и отомстил вам мистификацией. Горьким смехом над собой
самим полны эти строки, выведенные предсмертной дрожью руки. Я сказал
правду".
- Буржуа! Вы умрете! - вскричал молчавший до того анархист. - Не может
видевший нас в лицо выйти живым отсюда.
Пять револьверов окружили меня. С неистовством, мыслимым лишь в грозной
опасности, я отпрыгнул назад, толкнул к судьям растерявшегося своего
конвоира и вылетел по ступенькам вверх. Выстрелы и свист пуль показались мне
страшным сном. Я был уже у ворот, в двадцати шагах расстояния от
преследователей. Снова раздались выстрелы, но как трудно попасть в бегущего!
Я мчался берегом, у самой воды, к далекой деревне.
Я был теперь вне опасности. Некоторое время за мною еще гнались, но мне
ли, взявшему приз в беге на олимпийских играх, бояться любителей? Моей
скорости могли бы позавидовать автомобиль и верблюд. Через минуту я пошел
шагом, переводя дыхание и оборачиваясь; на светлом песке неправильным
треугольником, замедляя шаг, трусили мои враги.
Еще немного - и они остановились, повернули, ушли. Я не сердит - я жив,
- а если бы умер, мне тоже не было бы времени рассердиться. Грустно опустив
голову, я шел скорым шагом к деревне, проголодавшийся, мечтая о молоке,
свежей рыбе и размышляя о Таурене. От телятины погибла идея.
История Таурена. (Из похождений Пик-Мика). Впервые - "Синий журнал",
1913, Э 6. Печатается по изд.: А.С.Грин. Полн. собр. соч., т. 8, Л., Мысль,
1929.
Пикмист - то есть последователь Пик-Мика, словообразование А.С.Грина.
Анакреон (570-478 до н.э.) - древнегреческий поэт-лирик, автор любовных
и застольных песен.
Милль, Джон Стюарт (1806-1873) - английский буржуазный философ,
экономист.
Софизм - умышленно ложно построенное умозаключение, формально кажущееся
правильным.
Шамбертэн, Клоде Вужо - марки шампанских вин.
Ю.Киркин