---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Каждый вечер, перед тем, как уйти в свою комнату и лечь спать, я с
женой читал вслух какую-нибудь книгу. Чтение продолжалось обыкновенно до тех
пор, пока утомленный глаз переставал различать буквы. Самые остроумные,
художественные места казались тогда непонятными алгебраическими формулами,
смертельно хотелось спать, и сон манил так неудержимо, что никакое
интересное положение, описанное автором, будь это дуэль, раскрытие
преступления, любовь с сомнительным исходом, - не могло заставить меня
бодрствовать и прочесть главу до конца. Книга захлопывалась, я целовал жену,
желал ей спокойной ночи и, захватив свечку, отправлялся к себе.
Раньше, год или два назад, пока жизненные заботы еще не расшатали наши
нервы и не сделали нас типичными, раздражительными горожанами, чтения эти не
были так регулярны и происходили тогда, когда мы чувствовали общий
действительный интерес к какому-нибудь литературному или общественному
явлению, новому роману, критическому этюду. Тогда часто мы долго спорили по
поводу прочитанного, полные искреннего сожаления о том, что в книге слишком
мало страниц. А когда стало скучно спорить и читать вместе, потому что вкусы
и мнения другого были заранее известны, незаметно окрепшая привычка
заставляла меня каждый вечер раскрывать книгу и читать, а жену слушать, пока
чрез определенное, небольшое количество страниц не приходил крепкий,
здоровый сон.
В тот вечер, о котором идет речь, мы долго не ложились: жена увлеклась
разборкой платьев, выбирая те, которые, по ее мнению, можно было подарить
прислуге; а я шагал по комнате, машинально останавливаясь около разбросанных
юбок и кофточек и время от времени делая бесполезные замечания по поводу той
или иной вещи. Ольга была в добродушном настроении и не сердилась на меня,
как обыкновенно, если я мешался в ее, женское дело; но все же, когда я
выразил сомнение в пользе длинных рукавов, она сказала мне, не отрываясь от
сундука:
- Ну и ладно. Если ты ничего не понимаешь, то, сделай одолжение,
замолчи.
- Однако я не раз давал тебе советы, - возразил я, - и ты соглашалась
со мной. А сейчас я высказал свое мнение только принципиально.
- Держи его про себя, свое мнение, - отрезала Ольга, расправляя
пожелтевшие кружева. - Вот.
- Милая, - сказал я, смеясь, - ты бы легла. Ты сонная и раздражаешься.
А платья посмотришь завтра; торопиться, кажется, некуда.
- Ну, я уж не могу, - сказала жена, нерешительно рассматривая голубой
шелковый лиф. - Начала, так надо кончить. А если скучаешь, почитан мне.
Я послушно сел к окну и раскрыл новую книжку журнала, приготовляясь
прочесть рассказ известного, давно не писавшего литератора.
- Ну, слушай, - сказал я. - "Тяжелые дни", глава первая.
- Знаешь, Павлик, - встрепенулась жена. - Я лучше завтра это сделаю.
Надо будет и нафталином пересыпать. А?
- Конечно, - усмехнулся я, - ведь это же я и сказал тебе две минуты
назад.
- Спасибо.
- Не за что.
Наступило короткое молчание.
- Крошка, - сказал я. - Ты, детка, капризничаешь. Бай-бай пора...
Ложись-ка, ложись.
- Спа-ать... - зевнула Ольга. - Скучно. А ты мне почитай, пока я
усну...
- Ну, разумеется.
Она стала раздеваться, и я, сидя спиной к ней, по шороху угадывал,
какая часть туалета сейчас снимается Ольгой. Вот легкий, упругий треск - это
расстегивается кофточка; неуловимый, интимный шум - падают юбки; мягкое
волнение воздуха - распущены волосы. Стукнули отброшенные ботинки, и Ольга
босиком подошла сзади ко мне, закрывая мои глаза маленькими, теплыми руками.
Я поцеловал ее пальцы, встал и сказал:
- Пол холодный, и ты простудишься.
Она сонно улыбнулась прищуренными глазами и села на кровать. Потом
юркнула под одеяло и выставила розовое, хорошо знакомое мне и милое лицо.
- Бр... вот холодище, - капризно протянула она. - Завтра с утра - все
печи; слышишь, Павля?
- Слышу, - сказал я; разделся, поправил огонь свечки, развернул книжку
и стал читать.
Ольга слушала, закрыв глаза, и дыхание ее постепенно делалось все
ровнее и глубже. Читал я вяло, но одно место, довольно яркое и с претензией
на философское обобщение, расшевелило меня. Я улыбнулся и тронул Ольгу за
плечо.
- Оля. Не находишь ли ты, что автор врет? Оля...
Повернув голову, я убедился, что жена спит. Сладкое, медленное дыхание
ее грело мои волосы. Жаль. Интересно было бы узнать, что она скажет.
Я мысленно повторил, снова улыбнувшись, строки, показавшиеся мне
избитой чепухой:
- "Нет свободы; нет никакой свободы... Только мысль разве свободна, да
и то, как подумаешь, что ничего-то мы не знаем, - так и в этом усомнишься.
Так-то, Григорий Абрамович..."
- Нет, Григорий Абрамович, - мысленно обратился я к лицу, выведенному
автором в образе юноши, жаждущего подвига, - врет ваш автор.
Мне сильно хотелось спать, и я, даже при большом усилии, не мог бы
стройно продумать и высказать свое опровержение. Но казалось мне, что если
я, скромный, среднеодаренный человек, бухгалтер большого банка, из мелкого,
голодного ничтожества выбился повыше, к незаметному, но полезному
интеллигентному труду, женат на хорошенькой доброй женщине и свободен в
своем двухсотпятидесятирублевом бюджете, - то есть у меня некоторое право
поспорить с автором рассказа. Я сам работал, сам прошел все стадии борьбы за
право жить и быть сытым, - а никто другой.
Положив книгу на столик, я обвел глазами красивую, со вкусом выбранную
обстановку жениной спальни, и мирная тишина теплой, уютной освещенной
комнаты приятно отозвалась во мне спокойным, любовным сознанием трудности
жизни и прочности своего места в ее сутолоке. Ольга крепко спала и смешно
двигала сонными, розовыми пальцами, полузакрытыми шелком стеганого одеяла.
Осторожно поднявшись, я оправил подушку, поцеловал жену в маленькое,
оголившееся плечо, захватил свечку и вышел в свою, соседнюю комнату.
Очень хорошо помню, что за ужином в этот день не было съедено ничего
тяжелого или сырого, ничего возбуждающего, что могло бы расстроить желудок
или нервы. Но когда я лег, закурил папиросу и потушил огонь, то сразу
неприятно убедился, что заснуть - по крайней мере сейчас - мне не удастся.
Не было привычного, хорошо знакомого и приятного чувства усталости во всем
теле, желания потянуться, закрыть глаза; напротив, я чувствовал себя странно
легко и беспокойно, как будто теперь утро и я только что встал.
Тоскливое сознание этого было мне хорошо знакомо. Обыкновенно в
подобных случаях я нетерпеливо двигался на кровати, без конца курил, думал в
темноте о чем-то бессвязном, таинственном и неуловимом, чутко отмечая
малейший шорох, малейший скрип потолка в уснувшей квартире. Потом тяжело
засыпал и вставал поздно, с головной болью и скверным аппетитом.
Тьма, наполнявшая спальню, не была полной, напряженной чернотой ночи,
настраивающей бессонного человека болезненным пугливым ожиданием
неопределенных звуков и навязчивых мыслей. Поэтому я решил не зажигать огня
и постараться задремать.
Слабый месячный свет падал в окно, и переплет рамы на фоне
тускло-голубоватых стекол казался толстой, черной решеткой. Столы, стулья и
предметы, висевшие на стенах, выделялись из сумрака тяжелыми пятнами,
хмурыми и неподвижными. За стеной, в комнате жены, громко и пугливо, как
беспокойное сердце, стукал маятник, и по временам, переставая думать, я с
автоматической тупостью начинал мысленно повторять вслед за ним: "Ук...
ук... ук..."
Не помню, сколько так прошло времени, но постепенно мною стала
овладевать странная тяжесть, соединенная с беспокойством и желанием
двигаться. Я высвободил руку из-под одеяла, вытянул ноги, но тело было
свинцовым, жарким и, как я ни поворачивался, томление не проходило.
Человек я физически вполне здоровый, крепкий, не легко устающий, и если
бы такой упадок сил, соединенный с почти полным отсутствием мысли, наступил
после трудной, изнурительной работы или сильных треволнений, - это было бы в
порядке вещей. Но в этот день я даже не выходил из дома, день был
воскресный. Продолжая удивляться и досадовать на предстоящую бессонную ночь,
я невольно стал прислушиваться к странному, незнакомому звуку, медленно и
тихо проникшему в глубокую тишину ночи. Звук равномерно усиливался, рос,
затихал и снова наполнял комнату своим одиноким, легким присутствием.
В темноте чувства обостряются. Думая, что меня, быть может, обманывают
мои собственные, бессознательные движения, производящие легкий, незаметный
днем шум, я закрыл ладонями уши и совсем замер, вытянувшись лицом вверх.
Потом отнял руки и прислушался. По-прежнему глухо и сонно стучал маятник,
углубляя царящую тишину, но так же, как минуту назад, ровный, легкий шум,
похожий на шарканье калош за окном, вздыхал в темноте, таял, как
притаившийся человек, и оживал вновь.
Тихонько, опираясь руками на кровать, я встал и, напряженно ступая
босыми ногами, осмотрел стены и мебель. Луна скрылась за тучами, стало
темнее. Комната молчала зловеще и хитро; казалось, тысячи невидимых, зорко
натянутых струн пронизывали по всем направлениям воздух, проникая в мозг,
тело; тысячи струн, готовых крикнуть и загреметь при малейшем стуке или
резком движении.
Дверь в спальню жены, плотно закрытая мной, смутно выделялась из мрака
огромным, расплывающимся четырехугольником. По-прежнему неуловимый,
вздыхающий звук полз в темноте, и вдруг, как-то сразу, неожиданным
сотрясением мысли, вспыхнувшим, подобно зажженной спичке, я понял, что звук
этот - ровное, глубокое дыхание жены, крепко спящей за толстой стеной
комнаты и плотной, ковровой драпировкой двери.
Еще не убедившись в реальности этого открытия, я поверил ему и
испугался. Новый звук заворочался в темноте - биение моего собственного
всколыхнувшегося сердца. В самом деле, даже громкий, оживленный разговор был
всегда плохо слышен из одной комнаты в другую и доносился лишь невнятным,
слабым гулом. Теперь же легкое дыхание спящего человека раздавалось вполне
ясно и так близко, что невольно казалось, будто человек этот дышит здесь,
рядом со мной.
Испугавшись, я машинально схватил ручку и приоткрыл дверь. Холодное
прикосновение меди слегка успокоило меня, а затем встревожило еще больше,
так как, просунув голову в дверь, я убедился в правильности своего
заключения; действительно, это было дыхание моей жены, наполнявшее теперь ее
комнату едва слышными, ровными колебаниями.
Растерявшись и вздрагивая от холода, я затворил дверь, стараясь не
скрипнуть, и вдруг весь затрясся в припадке дикого, животного ужаса.
Мгновенное, сильнейшее сотрясение разбило все мое тело, разразившись
тоскливым, неудержимым воплем. Я задыхался. В ужасе и тоске, хватаясь руками
за горло, я старался хлебнуть воздуха и не мог. Потолок низко опустился надо
мной, и все вокруг, черное, хмурое, кинулось прочь. Заплакав тихими,
пугливыми взвизгиваниями, я стукнулся рукой о кровать, очнулся и сел.
Некоторое время мысли мои были так безобразно хаотичны, что я с трудом
мог дать себе отчет, где нахожусь. Наконец сознание вернулось ко мне, но
тело все еще ныло и содрогалось, как от противного, омерзительного
прикосновения. В ушах носился далекий, плывущий звон, ноги дрожали от
слабости, слегка подташнивало. Голубоватый свет месяца тусклой пылью озарял
письменный стол и серебрил черные переплеты окна.
Мне было так страшно, так непонятно овладевшее мною состояние, что я ни
минуты более не мог оставаться один. Но что же делать? Разбудить Ольгу и,
быть может, испугать ее? Все равно. Я побуду немного с ней, приду в себя и
усну. Остановившись на этой мысли, я встал с кровати, но тут же с крайним
удивлением заметил, что ноги отказываются мне повиноваться. Они гнулись, как
веревки, и тянули вниз. Опустившись на колени, я пополз к дверям, хватаясь
за стулья и жалобно вскрикивая. Вместе с тем, в голове бродила сонная и
детская мысль, что если жена увидит меня стоящим на коленях, то не
рассердится, а укутает и поцелует.
Дрожа от нетерпения и глухой, тяжелой тоски, я подполз к двери и вдруг
легко и быстро поднялся на ноги. Произошло это без всякого усилия с моей
стороны, словно посторонняя сила мягко встряхнула меня и подняла вверх.
Страх исчез, сменившись ожиданием успокаивающей близости живого человека и
смеха над своей развинченностью. Но когда я медленно отворил дверь, то сразу
и с некоторым смущением увидел, что попал не в женину, а в чужую комнату.
Или, вернее сказать, я не был еще уверен окончательно, чья это спальня
- Ольги или посторонней, незнакомой мне женщины. Произошло какое-то
неожиданное и странное перемещение хорошо известных предметов. Прежде всего
- свет. Жена моя, засыпая, никогда не оставляла огня в комнате. Теперь же по
стенам и потолку разливался слабый, желтоватый отблеск, проникавший из
неизвестного источника. Большое зеркало из трех овальных стекол, висевшее
раньше на стене, соединявшей обе комнаты, очутилось теперь вместе с
маленьким мягким диваном против меня, и сбоку его висела прибитая булавками
картинка, рисованная карандашом. Картинка изображала мельницу, еловый лес,
плоты, и раньше этого рисунка, как я хорошо помню, у Ольги никогда не было.
Все остальные предметы сохраняли прежнее положение.
Но больше всего удивило меня то обстоятельство, что Ольга или женщина,
которую я принимал за Ольгу, хозяйка этой комнаты, лежала на диване, одетая
и, по-видимому, крепко спала. Я сильно сконфузился, мелькнула мысль, что это
действительно незнакомое мне лицо, что она может проснуться и испугаться,
увидя у себя в поздний ночной час дрожащего, полусонного мужчину босиком и в
нижнем белье. Однако неудержимое любопытство преодолело стыд и заставило
меня подойти ближе к дивану.
Женщина спала, несомненно, и крепко. Кофточка на ее груди была
расстегнута; из-за лифа вместе с кружевом рубашки просвечивало нежное,
розоватое тело. Вглядевшись пристальнее, я убедился, что это действительно
Ольга, подошел смелее и тронул ее за плечо.
Она зашевелилась, проснулась, но, прежде чем открыть глаза, хихикнула
гадкой, хитрой, больно уколовшей меня улыбкой. И затем уже, медленно
вздрогнув ресницами, подняла к моему лицу непроницаемый, омерзительный
взгляд совершенно зеленых, как трава, лукавых, немых глаз.
Я вздрогнул от непонятного, таинственного предчувствия грядущего
страха, непостижимого и панического. Взял ее за холодную, гибко поддавшуюся
руку и сказал:
- Пойдем, но не надо. Вставай, но не лежи.
Сейчас нельзя припомнить, зачем это было сказано. Но тогда я знал, что
слова мои важны, значительны, имеют какой-то особый, понятный лишь ей и мне
смысл. Она лежала неподвижно, гадко улыбаясь, и притягивающе глядела сквозь
мою голову в дальний, закрытый тьмой угол комнаты.
Тысячи голосов, испуганных, захлебнувшихся ужасом, содрогнулись во мне
звонкими, истерическими выкликами, подступая к горлу и сотрясая все тело той
самой горячечной, туманящей сознание дрожью, которую я испытал во сне. Как
будто молния ударила в комнату и, ослепив глаза, показала весь ужас, всю
тайну творящегося вокруг. Тут только я заметил, что у Ольги не русые, как
всегда, а неприятно-металлически золотистые волосы, что она - и она и не
она.
Я бросился к ней, схватил ее на руки, зарыдал, прижался к ее груди
мокрым от слез лицом, тискал, тормошил, а она легко, как кукла,
поворачивалась в моих руках, по-прежнему зло, ехидно смеялась в лицо. Глаза
ее стали больше и зеленее.
Без памяти, в состоянии близком к помешательству, я потащил ее на
кровать. Мне казалось, что стоит лишь бросить эту, так странно изменившуюся
женщину на подушки и провести рукой по ее щеке, как она сейчас же станет
прежним, хорошо мне известным близким человеком. Но, когда, шатаясь от
тяжести, я подошел к кровати, то увидел на ней - другую, настоящую Ольгу, с
милым и добрым лицом, спокойно спящую, как будто вокруг не было ни тайны, ни
страха, ни тоски.
Я положил женщину с зелеными глазами на Ольгу и вдруг бессознательно
ясным движением мысли понял, что жена не проснется, пока я не задушу эту
чужую, неизвестную женщину.
Я задушил ее быстро, нечеловеческим усилием мускулов и отбросил. Она
стукнулась о пол, мертво улыбнувшись искаженным, почерневшим ртом.
- Оля, - сказал я, дрожа от тоски и бешенства, - Оля!
Жена спала. Я повернул ее голову, попытался открыть глаза. Веки
вздрогнули, и был момент, когда, как показалось мне, она просыпается. Но
лицо шевельнулось и приняло снова спящее, мучительно-спокойное выражение.
Потом тихая улыбка тронула углы губ, и Ольга открыла глаза.
Они смотрели с горькой, страдальческой покорностью, пытаясь что-то
сказать. Плача от невыразимой жалости к себе и к ней, я гладил ее по лицу и
тупо повторял:
- Оля. Да встань же. Ведь я люблю тебя... Оля!
Нет, она не проснется. Я убедился в этом. А если... Еще, еще одно,
самое главное усилие.
- Оля, - сказал я, - мы пришли, а ты лежишь. Если все будут лежать, -
что же это в самом деле? Подожди!
И здесь я проснулся уже действительно, проснулся в состоянии, близком к
отчаянию, с мокрым лицом и с горячечным пульсом.
Почувствовал я себя таким разбитым, таким немощным, что даже мой мозг,
еще полный сонного бреда и диких, таинственно убегавших образов, не в
состоянии был заставить тело вскочить и кинуться в соседнюю комнату, под
защиту присутствия другого, живого человека. Чувствовал я себя так, как если
бы, идя по обрыву горной кручи, упал, разбился, потерял сознание; а потом,
открыв глаза, стал припоминать, что произошло.
Прошла минута, другая, и, когда безумно колотившееся сердце
успокоилось, а грудь вздохнула ровнее, мною овладел детский, беспомощный
страх и омерзительное, содрогающее воспоминание. Ясность пережитого была так
реальна, что я, вскочив с кровати и направляясь в комнату жены, не был
уверен, что не встречу там желтого света и женщины, задушенной мною.
Организм мой вдруг потерял привычное равновесие, колеблясь между фантомами и
ожиданием реальной, действительно существующей бессмыслицы. Открыв дверь, я
быстро подошел к жене и разбудил ее.
Должно быть, я весь дрожал и говорил странно, потому что, когда
проснулась жена и увидела мой темный силуэт, в движениях ее и голосе
скользнули сонная, испуганная растерянность и непонимание. Она приподнялась,
а я жался к ней, щупал ее руки, плечи, целовал голову, стараясь убедиться,
что это не сон, а живой человек, и все время повторял слабым, всхлипывающим
голосом:
- Оля, милая. Это ты? Ты? Да?!. Ох, что я видел - Олечка, Оля!..
И вдруг маленький, колючий страх съежил меня. Что, если это не Ольга, а
та женщина, и у нее зеленые глаза?
Она обнимала меня, называла нежными именами и успокаивала. Два или три
раза я пытался рассказать ей свой сон - и не мог; при одном воспоминании об
этом все тело знобила мерзкая, гадкая дрожь.
- Павлик, - сказала жена, - это оттого, что ты лежал на спине.
Сон прошел у нее, и она лежала с открытыми глазами.
- Да, - пробормотал я, - пожалуй, ты права.
- Выпей валерьянки, милый, - вспомнила Ольга. - Ну, зажги свечку и
выпей.
Я и сам сознавал необходимость этого. Но тьма, окружавшая нас, и яркие
воспоминания сонных видений, при одной мысли о том, что надо встать,
двигаться в бесшумной, ночной пустоте, снова наполняли душу тупым,
беспредметным страхом. Все вокруг, что не было мы, двое, казалось мне
странно живым, враждебным, притаившимся только на время, готовым сойти со
своих мест и зажить особой, таинственной жизнью, лишь только я закрою глаза.
В окнах тускло белели снежные крыши, светилась воздушная пустота,
накрытая темным куполом. Там было тихо, так же странно тихо, как и везде
ночью. Все, что раньше казалось нелепым и диким, теперь вдруг оживало передо
мной, наполняя мир призраками, лохматыми лешими, домовыми с хитрыми,
седенькими бородками, ночными кошками, черными, как чернила на белом снегу
крыш; зелеными водяниками, там, далеко, за чертой города ведущими свою
непостижимую, удивительную жизнь; оборотнями, маленькими мышами, которые,
может быть, вовсе не мыши, а гномы. И, крепко прижавшись к жене, гладившей
меня по голове, как маленького мальчугана, я осторожно думал о том, что,
может быть, и в самом деле, она - не она, что вдруг разольется в комнате
странный свет и блеснет из-под одеяла гадкая, гнетущая улыбка ночного
призрака.
Видя, что я лежу молча, притворяясь спящим, жена встала сама, зажгла
свечку и налила мне в рюмку валерьяновых капель. Свет мало успокоил меня, и,
принимая рюмку из рук Ольги, я с некоторым страхом посмотрел на ее лицо. Но
это были ее, озабоченные голубые глаза и распущенные, русые волосы.
- Детка, - сказал я, - а ведь, ей-богу, мне кажется, что я все еще
сплю.
Она засмеялась, и я тоже улыбнулся, думая про себя, что все-таки еще
неизвестно - сплю я или нет.
Жена потушила свечку, легла на кровать и спрятала мою голову под
одеяло, а я лежал там в душном, темном мраке, упираясь щекой в ее плечо,
лежал, как бедный, загнанный дикарь, измученный бесчисленными фетишами, и
глупо, блаженно улыбался, стараясь уснуть. Вскоре мне это удалось. Но
последняя мысль, мелькавшая в засыпающем мозгу, - была та, что я - и
солидный господин в золотых очках, проверяющий конторские счеты, платящий
свои долги и принимающий гостей по субботам, - что-то различное.
А что - я так и не мог решить.
Утром я вскочил свежий, бодрый, с душой такой ясной и радостной, как
будто она умылась. Ольга еще крепко спала. Солнце торопливо бросало в
сияющие стекла окон длинные зимние лучи.
Кошмар. Впервые - газета "Слово", 1909, 1 и 8 марта.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Каждый вечер, перед тем, как уйти в свою комнату и лечь спать, я с
женой читал вслух какую-нибудь книгу. Чтение продолжалось обыкновенно до тех
пор, пока утомленный глаз переставал различать буквы. Самые остроумные,
художественные места казались тогда непонятными алгебраическими формулами,
смертельно хотелось спать, и сон манил так неудержимо, что никакое
интересное положение, описанное автором, будь это дуэль, раскрытие
преступления, любовь с сомнительным исходом, - не могло заставить меня
бодрствовать и прочесть главу до конца. Книга захлопывалась, я целовал жену,
желал ей спокойной ночи и, захватив свечку, отправлялся к себе.
Раньше, год или два назад, пока жизненные заботы еще не расшатали наши
нервы и не сделали нас типичными, раздражительными горожанами, чтения эти не
были так регулярны и происходили тогда, когда мы чувствовали общий
действительный интерес к какому-нибудь литературному или общественному
явлению, новому роману, критическому этюду. Тогда часто мы долго спорили по
поводу прочитанного, полные искреннего сожаления о том, что в книге слишком
мало страниц. А когда стало скучно спорить и читать вместе, потому что вкусы
и мнения другого были заранее известны, незаметно окрепшая привычка
заставляла меня каждый вечер раскрывать книгу и читать, а жену слушать, пока
чрез определенное, небольшое количество страниц не приходил крепкий,
здоровый сон.
В тот вечер, о котором идет речь, мы долго не ложились: жена увлеклась
разборкой платьев, выбирая те, которые, по ее мнению, можно было подарить
прислуге; а я шагал по комнате, машинально останавливаясь около разбросанных
юбок и кофточек и время от времени делая бесполезные замечания по поводу той
или иной вещи. Ольга была в добродушном настроении и не сердилась на меня,
как обыкновенно, если я мешался в ее, женское дело; но все же, когда я
выразил сомнение в пользе длинных рукавов, она сказала мне, не отрываясь от
сундука:
- Ну и ладно. Если ты ничего не понимаешь, то, сделай одолжение,
замолчи.
- Однако я не раз давал тебе советы, - возразил я, - и ты соглашалась
со мной. А сейчас я высказал свое мнение только принципиально.
- Держи его про себя, свое мнение, - отрезала Ольга, расправляя
пожелтевшие кружева. - Вот.
- Милая, - сказал я, смеясь, - ты бы легла. Ты сонная и раздражаешься.
А платья посмотришь завтра; торопиться, кажется, некуда.
- Ну, я уж не могу, - сказала жена, нерешительно рассматривая голубой
шелковый лиф. - Начала, так надо кончить. А если скучаешь, почитан мне.
Я послушно сел к окну и раскрыл новую книжку журнала, приготовляясь
прочесть рассказ известного, давно не писавшего литератора.
- Ну, слушай, - сказал я. - "Тяжелые дни", глава первая.
- Знаешь, Павлик, - встрепенулась жена. - Я лучше завтра это сделаю.
Надо будет и нафталином пересыпать. А?
- Конечно, - усмехнулся я, - ведь это же я и сказал тебе две минуты
назад.
- Спасибо.
- Не за что.
Наступило короткое молчание.
- Крошка, - сказал я. - Ты, детка, капризничаешь. Бай-бай пора...
Ложись-ка, ложись.
- Спа-ать... - зевнула Ольга. - Скучно. А ты мне почитай, пока я
усну...
- Ну, разумеется.
Она стала раздеваться, и я, сидя спиной к ней, по шороху угадывал,
какая часть туалета сейчас снимается Ольгой. Вот легкий, упругий треск - это
расстегивается кофточка; неуловимый, интимный шум - падают юбки; мягкое
волнение воздуха - распущены волосы. Стукнули отброшенные ботинки, и Ольга
босиком подошла сзади ко мне, закрывая мои глаза маленькими, теплыми руками.
Я поцеловал ее пальцы, встал и сказал:
- Пол холодный, и ты простудишься.
Она сонно улыбнулась прищуренными глазами и села на кровать. Потом
юркнула под одеяло и выставила розовое, хорошо знакомое мне и милое лицо.
- Бр... вот холодище, - капризно протянула она. - Завтра с утра - все
печи; слышишь, Павля?
- Слышу, - сказал я; разделся, поправил огонь свечки, развернул книжку
и стал читать.
Ольга слушала, закрыв глаза, и дыхание ее постепенно делалось все
ровнее и глубже. Читал я вяло, но одно место, довольно яркое и с претензией
на философское обобщение, расшевелило меня. Я улыбнулся и тронул Ольгу за
плечо.
- Оля. Не находишь ли ты, что автор врет? Оля...
Повернув голову, я убедился, что жена спит. Сладкое, медленное дыхание
ее грело мои волосы. Жаль. Интересно было бы узнать, что она скажет.
Я мысленно повторил, снова улыбнувшись, строки, показавшиеся мне
избитой чепухой:
- "Нет свободы; нет никакой свободы... Только мысль разве свободна, да
и то, как подумаешь, что ничего-то мы не знаем, - так и в этом усомнишься.
Так-то, Григорий Абрамович..."
- Нет, Григорий Абрамович, - мысленно обратился я к лицу, выведенному
автором в образе юноши, жаждущего подвига, - врет ваш автор.
Мне сильно хотелось спать, и я, даже при большом усилии, не мог бы
стройно продумать и высказать свое опровержение. Но казалось мне, что если
я, скромный, среднеодаренный человек, бухгалтер большого банка, из мелкого,
голодного ничтожества выбился повыше, к незаметному, но полезному
интеллигентному труду, женат на хорошенькой доброй женщине и свободен в
своем двухсотпятидесятирублевом бюджете, - то есть у меня некоторое право
поспорить с автором рассказа. Я сам работал, сам прошел все стадии борьбы за
право жить и быть сытым, - а никто другой.
Положив книгу на столик, я обвел глазами красивую, со вкусом выбранную
обстановку жениной спальни, и мирная тишина теплой, уютной освещенной
комнаты приятно отозвалась во мне спокойным, любовным сознанием трудности
жизни и прочности своего места в ее сутолоке. Ольга крепко спала и смешно
двигала сонными, розовыми пальцами, полузакрытыми шелком стеганого одеяла.
Осторожно поднявшись, я оправил подушку, поцеловал жену в маленькое,
оголившееся плечо, захватил свечку и вышел в свою, соседнюю комнату.
Очень хорошо помню, что за ужином в этот день не было съедено ничего
тяжелого или сырого, ничего возбуждающего, что могло бы расстроить желудок
или нервы. Но когда я лег, закурил папиросу и потушил огонь, то сразу
неприятно убедился, что заснуть - по крайней мере сейчас - мне не удастся.
Не было привычного, хорошо знакомого и приятного чувства усталости во всем
теле, желания потянуться, закрыть глаза; напротив, я чувствовал себя странно
легко и беспокойно, как будто теперь утро и я только что встал.
Тоскливое сознание этого было мне хорошо знакомо. Обыкновенно в
подобных случаях я нетерпеливо двигался на кровати, без конца курил, думал в
темноте о чем-то бессвязном, таинственном и неуловимом, чутко отмечая
малейший шорох, малейший скрип потолка в уснувшей квартире. Потом тяжело
засыпал и вставал поздно, с головной болью и скверным аппетитом.
Тьма, наполнявшая спальню, не была полной, напряженной чернотой ночи,
настраивающей бессонного человека болезненным пугливым ожиданием
неопределенных звуков и навязчивых мыслей. Поэтому я решил не зажигать огня
и постараться задремать.
Слабый месячный свет падал в окно, и переплет рамы на фоне
тускло-голубоватых стекол казался толстой, черной решеткой. Столы, стулья и
предметы, висевшие на стенах, выделялись из сумрака тяжелыми пятнами,
хмурыми и неподвижными. За стеной, в комнате жены, громко и пугливо, как
беспокойное сердце, стукал маятник, и по временам, переставая думать, я с
автоматической тупостью начинал мысленно повторять вслед за ним: "Ук...
ук... ук..."
Не помню, сколько так прошло времени, но постепенно мною стала
овладевать странная тяжесть, соединенная с беспокойством и желанием
двигаться. Я высвободил руку из-под одеяла, вытянул ноги, но тело было
свинцовым, жарким и, как я ни поворачивался, томление не проходило.
Человек я физически вполне здоровый, крепкий, не легко устающий, и если
бы такой упадок сил, соединенный с почти полным отсутствием мысли, наступил
после трудной, изнурительной работы или сильных треволнений, - это было бы в
порядке вещей. Но в этот день я даже не выходил из дома, день был
воскресный. Продолжая удивляться и досадовать на предстоящую бессонную ночь,
я невольно стал прислушиваться к странному, незнакомому звуку, медленно и
тихо проникшему в глубокую тишину ночи. Звук равномерно усиливался, рос,
затихал и снова наполнял комнату своим одиноким, легким присутствием.
В темноте чувства обостряются. Думая, что меня, быть может, обманывают
мои собственные, бессознательные движения, производящие легкий, незаметный
днем шум, я закрыл ладонями уши и совсем замер, вытянувшись лицом вверх.
Потом отнял руки и прислушался. По-прежнему глухо и сонно стучал маятник,
углубляя царящую тишину, но так же, как минуту назад, ровный, легкий шум,
похожий на шарканье калош за окном, вздыхал в темноте, таял, как
притаившийся человек, и оживал вновь.
Тихонько, опираясь руками на кровать, я встал и, напряженно ступая
босыми ногами, осмотрел стены и мебель. Луна скрылась за тучами, стало
темнее. Комната молчала зловеще и хитро; казалось, тысячи невидимых, зорко
натянутых струн пронизывали по всем направлениям воздух, проникая в мозг,
тело; тысячи струн, готовых крикнуть и загреметь при малейшем стуке или
резком движении.
Дверь в спальню жены, плотно закрытая мной, смутно выделялась из мрака
огромным, расплывающимся четырехугольником. По-прежнему неуловимый,
вздыхающий звук полз в темноте, и вдруг, как-то сразу, неожиданным
сотрясением мысли, вспыхнувшим, подобно зажженной спичке, я понял, что звук
этот - ровное, глубокое дыхание жены, крепко спящей за толстой стеной
комнаты и плотной, ковровой драпировкой двери.
Еще не убедившись в реальности этого открытия, я поверил ему и
испугался. Новый звук заворочался в темноте - биение моего собственного
всколыхнувшегося сердца. В самом деле, даже громкий, оживленный разговор был
всегда плохо слышен из одной комнаты в другую и доносился лишь невнятным,
слабым гулом. Теперь же легкое дыхание спящего человека раздавалось вполне
ясно и так близко, что невольно казалось, будто человек этот дышит здесь,
рядом со мной.
Испугавшись, я машинально схватил ручку и приоткрыл дверь. Холодное
прикосновение меди слегка успокоило меня, а затем встревожило еще больше,
так как, просунув голову в дверь, я убедился в правильности своего
заключения; действительно, это было дыхание моей жены, наполнявшее теперь ее
комнату едва слышными, ровными колебаниями.
Растерявшись и вздрагивая от холода, я затворил дверь, стараясь не
скрипнуть, и вдруг весь затрясся в припадке дикого, животного ужаса.
Мгновенное, сильнейшее сотрясение разбило все мое тело, разразившись
тоскливым, неудержимым воплем. Я задыхался. В ужасе и тоске, хватаясь руками
за горло, я старался хлебнуть воздуха и не мог. Потолок низко опустился надо
мной, и все вокруг, черное, хмурое, кинулось прочь. Заплакав тихими,
пугливыми взвизгиваниями, я стукнулся рукой о кровать, очнулся и сел.
Некоторое время мысли мои были так безобразно хаотичны, что я с трудом
мог дать себе отчет, где нахожусь. Наконец сознание вернулось ко мне, но
тело все еще ныло и содрогалось, как от противного, омерзительного
прикосновения. В ушах носился далекий, плывущий звон, ноги дрожали от
слабости, слегка подташнивало. Голубоватый свет месяца тусклой пылью озарял
письменный стол и серебрил черные переплеты окна.
Мне было так страшно, так непонятно овладевшее мною состояние, что я ни
минуты более не мог оставаться один. Но что же делать? Разбудить Ольгу и,
быть может, испугать ее? Все равно. Я побуду немного с ней, приду в себя и
усну. Остановившись на этой мысли, я встал с кровати, но тут же с крайним
удивлением заметил, что ноги отказываются мне повиноваться. Они гнулись, как
веревки, и тянули вниз. Опустившись на колени, я пополз к дверям, хватаясь
за стулья и жалобно вскрикивая. Вместе с тем, в голове бродила сонная и
детская мысль, что если жена увидит меня стоящим на коленях, то не
рассердится, а укутает и поцелует.
Дрожа от нетерпения и глухой, тяжелой тоски, я подполз к двери и вдруг
легко и быстро поднялся на ноги. Произошло это без всякого усилия с моей
стороны, словно посторонняя сила мягко встряхнула меня и подняла вверх.
Страх исчез, сменившись ожиданием успокаивающей близости живого человека и
смеха над своей развинченностью. Но когда я медленно отворил дверь, то сразу
и с некоторым смущением увидел, что попал не в женину, а в чужую комнату.
Или, вернее сказать, я не был еще уверен окончательно, чья это спальня
- Ольги или посторонней, незнакомой мне женщины. Произошло какое-то
неожиданное и странное перемещение хорошо известных предметов. Прежде всего
- свет. Жена моя, засыпая, никогда не оставляла огня в комнате. Теперь же по
стенам и потолку разливался слабый, желтоватый отблеск, проникавший из
неизвестного источника. Большое зеркало из трех овальных стекол, висевшее
раньше на стене, соединявшей обе комнаты, очутилось теперь вместе с
маленьким мягким диваном против меня, и сбоку его висела прибитая булавками
картинка, рисованная карандашом. Картинка изображала мельницу, еловый лес,
плоты, и раньше этого рисунка, как я хорошо помню, у Ольги никогда не было.
Все остальные предметы сохраняли прежнее положение.
Но больше всего удивило меня то обстоятельство, что Ольга или женщина,
которую я принимал за Ольгу, хозяйка этой комнаты, лежала на диване, одетая
и, по-видимому, крепко спала. Я сильно сконфузился, мелькнула мысль, что это
действительно незнакомое мне лицо, что она может проснуться и испугаться,
увидя у себя в поздний ночной час дрожащего, полусонного мужчину босиком и в
нижнем белье. Однако неудержимое любопытство преодолело стыд и заставило
меня подойти ближе к дивану.
Женщина спала, несомненно, и крепко. Кофточка на ее груди была
расстегнута; из-за лифа вместе с кружевом рубашки просвечивало нежное,
розоватое тело. Вглядевшись пристальнее, я убедился, что это действительно
Ольга, подошел смелее и тронул ее за плечо.
Она зашевелилась, проснулась, но, прежде чем открыть глаза, хихикнула
гадкой, хитрой, больно уколовшей меня улыбкой. И затем уже, медленно
вздрогнув ресницами, подняла к моему лицу непроницаемый, омерзительный
взгляд совершенно зеленых, как трава, лукавых, немых глаз.
Я вздрогнул от непонятного, таинственного предчувствия грядущего
страха, непостижимого и панического. Взял ее за холодную, гибко поддавшуюся
руку и сказал:
- Пойдем, но не надо. Вставай, но не лежи.
Сейчас нельзя припомнить, зачем это было сказано. Но тогда я знал, что
слова мои важны, значительны, имеют какой-то особый, понятный лишь ей и мне
смысл. Она лежала неподвижно, гадко улыбаясь, и притягивающе глядела сквозь
мою голову в дальний, закрытый тьмой угол комнаты.
Тысячи голосов, испуганных, захлебнувшихся ужасом, содрогнулись во мне
звонкими, истерическими выкликами, подступая к горлу и сотрясая все тело той
самой горячечной, туманящей сознание дрожью, которую я испытал во сне. Как
будто молния ударила в комнату и, ослепив глаза, показала весь ужас, всю
тайну творящегося вокруг. Тут только я заметил, что у Ольги не русые, как
всегда, а неприятно-металлически золотистые волосы, что она - и она и не
она.
Я бросился к ней, схватил ее на руки, зарыдал, прижался к ее груди
мокрым от слез лицом, тискал, тормошил, а она легко, как кукла,
поворачивалась в моих руках, по-прежнему зло, ехидно смеялась в лицо. Глаза
ее стали больше и зеленее.
Без памяти, в состоянии близком к помешательству, я потащил ее на
кровать. Мне казалось, что стоит лишь бросить эту, так странно изменившуюся
женщину на подушки и провести рукой по ее щеке, как она сейчас же станет
прежним, хорошо мне известным близким человеком. Но, когда, шатаясь от
тяжести, я подошел к кровати, то увидел на ней - другую, настоящую Ольгу, с
милым и добрым лицом, спокойно спящую, как будто вокруг не было ни тайны, ни
страха, ни тоски.
Я положил женщину с зелеными глазами на Ольгу и вдруг бессознательно
ясным движением мысли понял, что жена не проснется, пока я не задушу эту
чужую, неизвестную женщину.
Я задушил ее быстро, нечеловеческим усилием мускулов и отбросил. Она
стукнулась о пол, мертво улыбнувшись искаженным, почерневшим ртом.
- Оля, - сказал я, дрожа от тоски и бешенства, - Оля!
Жена спала. Я повернул ее голову, попытался открыть глаза. Веки
вздрогнули, и был момент, когда, как показалось мне, она просыпается. Но
лицо шевельнулось и приняло снова спящее, мучительно-спокойное выражение.
Потом тихая улыбка тронула углы губ, и Ольга открыла глаза.
Они смотрели с горькой, страдальческой покорностью, пытаясь что-то
сказать. Плача от невыразимой жалости к себе и к ней, я гладил ее по лицу и
тупо повторял:
- Оля. Да встань же. Ведь я люблю тебя... Оля!
Нет, она не проснется. Я убедился в этом. А если... Еще, еще одно,
самое главное усилие.
- Оля, - сказал я, - мы пришли, а ты лежишь. Если все будут лежать, -
что же это в самом деле? Подожди!
И здесь я проснулся уже действительно, проснулся в состоянии, близком к
отчаянию, с мокрым лицом и с горячечным пульсом.
Почувствовал я себя таким разбитым, таким немощным, что даже мой мозг,
еще полный сонного бреда и диких, таинственно убегавших образов, не в
состоянии был заставить тело вскочить и кинуться в соседнюю комнату, под
защиту присутствия другого, живого человека. Чувствовал я себя так, как если
бы, идя по обрыву горной кручи, упал, разбился, потерял сознание; а потом,
открыв глаза, стал припоминать, что произошло.
Прошла минута, другая, и, когда безумно колотившееся сердце
успокоилось, а грудь вздохнула ровнее, мною овладел детский, беспомощный
страх и омерзительное, содрогающее воспоминание. Ясность пережитого была так
реальна, что я, вскочив с кровати и направляясь в комнату жены, не был
уверен, что не встречу там желтого света и женщины, задушенной мною.
Организм мой вдруг потерял привычное равновесие, колеблясь между фантомами и
ожиданием реальной, действительно существующей бессмыслицы. Открыв дверь, я
быстро подошел к жене и разбудил ее.
Должно быть, я весь дрожал и говорил странно, потому что, когда
проснулась жена и увидела мой темный силуэт, в движениях ее и голосе
скользнули сонная, испуганная растерянность и непонимание. Она приподнялась,
а я жался к ней, щупал ее руки, плечи, целовал голову, стараясь убедиться,
что это не сон, а живой человек, и все время повторял слабым, всхлипывающим
голосом:
- Оля, милая. Это ты? Ты? Да?!. Ох, что я видел - Олечка, Оля!..
И вдруг маленький, колючий страх съежил меня. Что, если это не Ольга, а
та женщина, и у нее зеленые глаза?
Она обнимала меня, называла нежными именами и успокаивала. Два или три
раза я пытался рассказать ей свой сон - и не мог; при одном воспоминании об
этом все тело знобила мерзкая, гадкая дрожь.
- Павлик, - сказала жена, - это оттого, что ты лежал на спине.
Сон прошел у нее, и она лежала с открытыми глазами.
- Да, - пробормотал я, - пожалуй, ты права.
- Выпей валерьянки, милый, - вспомнила Ольга. - Ну, зажги свечку и
выпей.
Я и сам сознавал необходимость этого. Но тьма, окружавшая нас, и яркие
воспоминания сонных видений, при одной мысли о том, что надо встать,
двигаться в бесшумной, ночной пустоте, снова наполняли душу тупым,
беспредметным страхом. Все вокруг, что не было мы, двое, казалось мне
странно живым, враждебным, притаившимся только на время, готовым сойти со
своих мест и зажить особой, таинственной жизнью, лишь только я закрою глаза.
В окнах тускло белели снежные крыши, светилась воздушная пустота,
накрытая темным куполом. Там было тихо, так же странно тихо, как и везде
ночью. Все, что раньше казалось нелепым и диким, теперь вдруг оживало передо
мной, наполняя мир призраками, лохматыми лешими, домовыми с хитрыми,
седенькими бородками, ночными кошками, черными, как чернила на белом снегу
крыш; зелеными водяниками, там, далеко, за чертой города ведущими свою
непостижимую, удивительную жизнь; оборотнями, маленькими мышами, которые,
может быть, вовсе не мыши, а гномы. И, крепко прижавшись к жене, гладившей
меня по голове, как маленького мальчугана, я осторожно думал о том, что,
может быть, и в самом деле, она - не она, что вдруг разольется в комнате
странный свет и блеснет из-под одеяла гадкая, гнетущая улыбка ночного
призрака.
Видя, что я лежу молча, притворяясь спящим, жена встала сама, зажгла
свечку и налила мне в рюмку валерьяновых капель. Свет мало успокоил меня, и,
принимая рюмку из рук Ольги, я с некоторым страхом посмотрел на ее лицо. Но
это были ее, озабоченные голубые глаза и распущенные, русые волосы.
- Детка, - сказал я, - а ведь, ей-богу, мне кажется, что я все еще
сплю.
Она засмеялась, и я тоже улыбнулся, думая про себя, что все-таки еще
неизвестно - сплю я или нет.
Жена потушила свечку, легла на кровать и спрятала мою голову под
одеяло, а я лежал там в душном, темном мраке, упираясь щекой в ее плечо,
лежал, как бедный, загнанный дикарь, измученный бесчисленными фетишами, и
глупо, блаженно улыбался, стараясь уснуть. Вскоре мне это удалось. Но
последняя мысль, мелькавшая в засыпающем мозгу, - была та, что я - и
солидный господин в золотых очках, проверяющий конторские счеты, платящий
свои долги и принимающий гостей по субботам, - что-то различное.
А что - я так и не мог решить.
Утром я вскочил свежий, бодрый, с душой такой ясной и радостной, как
будто она умылась. Ольга еще крепко спала. Солнце торопливо бросало в
сияющие стекла окон длинные зимние лучи.
Кошмар. Впервые - газета "Слово", 1909, 1 и 8 марта.
Ю.Киркин