---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Весной, в мае месяце, старая, почерневшая мельница казалась убогой,
горбатой старушонкой, безнадежно шамкающей дряхлую песню под радостный шепот
зеленой, водяной молодежи: кувшинок, камышей и осок. Спокойный зеленоватый
пруд медленно цедил свою ленивую воду сквозь старые челюсти, грохотал
жерновами, пылил мукой, и было похоже, что старушка сердится - умаялась.
Но только зима давала ей полный, близкий к уничтожению и смерти покой.
Пустынная вьюга серебрила крышу, заносила окна, оголяла цветущие берега и
изо дня в день, из ночи в ночь качала, напевая тоскливый мотив, вершинами
сосен, гудела и плакала. А с первым движением льда начиналось беспокойство:
колыхалась расшатанная плотина, вода бурлила и буйствовала, гомонили утки и
кулики, в небе мчались бурные весенние облака, и старый, монотонный, как
древняя легенда, ропот мельницы будил жидкое эхо соснового перелеска.
Водяные жители, впрочем, давно привыкли к этой чужой и ненужной им
воркотне колес. Птицы жили шумно и весело, далекие от всего, что не было
водой, небом, зеленью камышей, любовью и пищей. Дикие курочки, зобастые
дупеля, красавцы бекасы, турухтаны, кулики-перевозчики, мартышки, чайки,
дикие и домашние утки - весь этот сброд от зари до зари кричал на все
голоса, и радостный, весенний воздух слушал их песни, бледнея на рассвете,
золотясь днем и ярко пылая огромным горном на склоне запада. Изредка, и то,
бывало, преимущественно после снежных, суровых зим, - появлялись лебеди.
Аристократы воды, они жили отдельно, гордой, прекрасной жизнью, строгие и
задумчивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо скрывалось в густом камыше,
и сами они редко показывались на просторе, но часто, в тихую радость
утренних теней, врывались и таяли звуки невидимого кларнета; это кричали
лебеди. Мельник редко выходил наружу, хотя и не был колдуном, как это
утверждали некоторые. Но если вечером случайно проходящий охотник замечал
его жилистую, сутуловатую фигуру, с непокрытой головой, босиком и без пояса
- ему непременно следовало смотреть вдаль, куда смотрит мельник: там плавали
лебеди.
Все в жизни происходит случайно, но все цепляется одно за другое, и нет
человека, который в свое время, вольно или невольно, не был бы,
бессознательно для себя, причиной радости или горя других.
Сидор Иванович был лавочник. Профессия эта почтенна, но незначительна;
Сидор Иванович думал наоборот. Быть купцом - почетно, лавочник меньше купца
- значит...
Таков был ход его мыслей. Купечество составляло его идеал, но
достигнуть этого в данное время было для него невозможно. Деньги
приобретались трудно, мошенничеств не предвиделось. Сидор Иванович скучал и
бил жену.
Начал он великолепно. Три года приказчиком - три года приличного
воровства. Поторопился - ушел. Собственная лавка, открытая им, торговала
слабо, и Сидор Иванович никогда не мог себе простить, что начал торговать не
с субботы, а с пятницы.
По воскресеньям он пел на клиросе, потом, если дело было зимой, ходил в
гости к другим лавочникам, где ел пирог с морковью и жаловался на плохие
дела. Летом же удил рыбу.
К уженью он имел большую охоту и даже страсть. Это напоминало ему
торговлю - даешь мало, а получаешь много. Насадишь червячка, да и то не
целого, а поймаешь целого ерша, да еще и червяк не съеден. Совсем как в
лавке: продашь сахару на три копейки, а возьмешь пять.
Ершей он облюбовал особенно и пылал к ним даже своеобразной торгашеской
привязанностью: дура-рыба. Окуней не любил и по этому поводу говаривал:
- Что окунь? - Чиновник! На книжку берет, а денег не платит. Приманку
изгрызет и был таков...
Когда рыба ловилась хорошо, Сидор Иванович был доволен и варил уху. Но
часто, поболтав в ведерке рукой и уколов ее о жабры пойманных ершей,
замечал:
- Если бы эстолько... тыщ!
Лицо его омрачалось, главным образом оттого, что тысячу на червяка не
поймаешь. Он был жаден. И зол: вместе с крючком старался всегда вырвать
внутренности. Рыба билась и выкатывала налившиеся кровью глаза, а он
говорил:
- Тэкс!
На берегу валялась доска. Сидор Иванович решил пойти поискать под ней
червячков, - весь запас вышел. Он положил удочку и пошел вдоль камышей.
Жар спадал, в городе смутно трезвонили чуть слышные колокола, тени
вытягивались и темнели. Золотые наклоны света дрожали меж ярких сосен.
Кричали утки, пахло тиной, водой и лесом. Синие и зеленые стрекозы сновали
над Камышами, желтели кувшинки. Отражая темную зелень берегов, блестела
вода. А под ней голубел призрак неба - оно яснело вверху.
Шагах в двадцати от берега, из кустов, закрывающих сквозную, веселую
чащу перелеска, - вился сизый дымок, слышались неясные голоса. Звенела
посуда, басистый смех прыгал и дрожал низом над водой. Камыши дремали.
Плавные круги ширились и умирали в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.
Сидор Иванович подошел к доске, нагнулся, приподнял ее тяжелый,
насквозь промокший конец, и сказал:
- Чай пьют. Городская шваль - девки стриженые, али попы. Попы открытый
воздух обожают: с ромом.
В камышах что-то зашевелилось; Сидор Иванович выглянул и увидел в
просвете береговой заросли, на маленьком твердом мыске - двух людей: черный
пиджак и синяя юбка. Так определил он их. Увидел он еще и два затылка:
мужской гладкий и женский - отягченный русыми волосами, но определять их не
стал и услышал следующее:
- Как он тихо плавает.
- А правда: похоже на гуся?
- Сам вы гусь. Это царь, он живет один.
Сидор Иванович поднял доску и с треском бросил ее оземь. На оголенной
земле закопошились белые и розовые черви.
- Кто ходит? - встрепенулась женщина.
- Кто-то зашумел.
- Медведь, - сказал черный пиджак. - Съест вас.
Лавочник обиделся и хотел выступить из-за прикрытия, но удержался,
насупился и крякнул. Эти люди были ему не по душе - господишки: то есть
что-то смешное, презренное и "с большим понятием" о себе. Разговор
продолжался. Сидор Иванович поднял червяка и меланхолически положил его в
банку из-под помады.
- Он очень симпатичный, - сказала девушка. - Его белизна - живая
белизна, трепетная, красивая. Я хотела бы быть принцессой и жить в замке,
где плавают лебеди - и чтобы их было много... как парусов в гавани. Лебедь,
- ведь это живой символ... а чего?
- Эка дура, принцесса, - сказал про себя лавочник, - юбку подшей
сперва, пигалица!
- Чего? - переспросил черный пиджак. - Счастья, конечно, гордого,
чистого, нежного счастья.
- Смотрите - пьет!
- Нет - чистится!
- Где были ваши глаза?
- Смотрел на вас...
Лавочник оставил червяков. Он был заинтересован. Кто пьет? Кто
чистится? Кто "симпатичный"? И все его любопытство вылилось в следующих
словах:
- Над кем причитают?
Он выступил из-за камыша и осмотрелся.
Пруд был так спокоен и чист, что казалось, будто плывут два лебедя;
один под водой, а другой сверху, крепко прильнув белой грудью к нижнему
своему двойнику. Но двойник был бледнее и призрачнее, а верхний отчетливо
белел плавной округлостью снежных контуров на фоне бархатной зелени. Все его
обточенное тело плавно скользило вперед, едва колыхая жидкое стекло
засыпающего пруда.
Шея его лежала на спине, а голова протянулась параллельно воде,
маленькая, гордая голова птицы. Он был спокоен.
- Никак лебедь прилетел! - подумал лавочник. - Вот мельник дурак, еще
ружьем балуется: шкура - пять рублей!
- Я слышала, - сказала девушка, - что лебеди умирают очень поэтически.
Летят кверху насколько хватает сил, поют свою последнюю песню, потом
складывают крылья, падают и разбиваются.
- Да, - сказал черный пиджак, - птицы не люди. Птицы вообще любят
умирать красиво... Например, зимородок: чувствуя близкую смерть, он садится
на ветку над водой, и вода принимает его труп...
Сидор Иванович почувствовал раздражение: птица плавает и больше ничего.
Что тут за божественные разговоры? Что они там особенного увидели? Почему
это им приятно, а ему все равно? Тьфу!
Собеседники обернулись. Глаза женщины, большие и вопросительные,
встретились с глазами лавочника.
- Хорошая штука! - сказал он вслух и дотронулся до картуза.
Ему не ответили. Тон его голоса был льстив и задорен. Лавочник
продолжал:
- Твердая. Мочить надо. Жесткая, значит, говядина.
Опять молчание и как будто - улыбка, полная взаимного согласия;
конечно, это на его счет, он человек неученый. Что ж, пусть зубки скалят.
Шуры-амуры? Знаем.
Он смолк, не зная, что сказать дальше, и озлился. Птица плавает, а они
болтают! Шваль городская.
- Свежо становится, - сказала девушка и резко повернулась. - Пойдемте
чай пить.
И вдруг Сидор Иванович нашел нужные слова. Он приятно осклабился, зорко
бегая маленькими быстрыми глазами по лицам молодых людей, прищурился и
процедил, как будто про себя:
- Этого лебедя завтра пристрелить ежели. Дома ружьишко зря болтается.
Эх! Знатное жаркое, дурья голова у мельника!
Он видел, как вспыхнуло лицо девушки, как насмешливо улыбнулся черный
пиджак, - и вздрогнул от радости. Он ждал вопроса. Инстинкт подсказал ему,
чем можно задеть людей, не пожелавших разговаривать с ним - и не ошибся.
Девушка посмотрела на него так, как смотрят на кучу навоза, и спросила у
него звонким, вызывающим голосом:
- Зачем же убивать?
- На предмет пуха, - кротко ответил лавочник, радостно блестя глазами.
- Для удовольствия значит. Как мы, то есть охотники.
Она медленно отвернулась и прошла мимо, шурша ботинками в сочной траве.
Мужчина спросил:
- Вы любитель покушать? Брюшко-то у вас того...
Сидор Иванович побагровел и задохнулся от бешенства, но было поздно;
оба быстро ушли. Лавочник нагнулся, задыхаясь от волнения, и рассеянно
поднял двух червяков. У противоположного берега лениво и плавно двигался
лебедь.
- То есть, - начал Сидор Иванович, - птица плавает, какая невидаль,
скажите, ради бога...
И вдруг ему послышалось, что эхо воды отразило упавшее из леса,
обидное, сопровождаемое смехом, слово "дурак"... Он выпрямился во весь рост,
приложил руку ко рту и заорал во весь простор:
- От дурака и слышу-у!
Эхо повторило звонко и грустно... ура-ка... рака... ака... шу... у!!!
Было тихо. Звенели невидимые ложечки, вечерняя прелесть стлала над
водой кроткие тени. Реял сизый дымок самовара, звучал смех. И плыл лебедь.
Ночью Сидору Ивановичу приснилось, что он убил лебедя и съел. Убил он
его, будто бы, длинной и черной стрелой, точь-в-точь такой же, какие
употребляются дикарями, описанными в журнале "Вокруг Света". Раненый лебедь
смотрел на него большими, человеческими глазами и дергал клювом, а он бил
его по голове и приговаривал:
- Шваль! Шваль! Шваль!
Утро взглянуло сквозь ситцевые занавески и разбудило лавочника.
Проснувшись, он стал припоминать вкус съеденного им во сне лебедя и
машинально сплюнул: горький был. Потом вспомнил, что благодаря вчерашней
случайности испортилось настроение и пропала охота удить, а был самый клев.
Потом стал размышлять: застрелить лебедя или нет. И решил, что не стоит:
мельник ругаться будет. А это неприятно - пруд его - не даст рыбу ловить.
Все же он не мог отказать себе в удовольствии мысленно прицелиться и
выстрелить: трах! Пух, перья летят, вода краснеет... Забился... сдох.
Впрочем, - что же из этого? Ну, хорошо, этого он убил. А еще их осталось
сколько! Плавают себе и плавают.
И перед его еще сонными глазами проплыл, колыхаясь в зеленой воде,
белый спокойный лебедь.
Сидор Иванович раздраженно сплюнул, вспомнив тех господчиков, и
повернулся к жене. Она крепко спала, и в рыхлом, рябом лице ее лежала сытая
скука. Он поднял одеяло и плотоядно ущипнул супругу за жирный бок.
- Эх ты... лебедь! - сказал он, проглотив сладкую судорогу. - Ну,
вставай, что ли!..
Лебедь. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1908, Э 14.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Весной, в мае месяце, старая, почерневшая мельница казалась убогой,
горбатой старушонкой, безнадежно шамкающей дряхлую песню под радостный шепот
зеленой, водяной молодежи: кувшинок, камышей и осок. Спокойный зеленоватый
пруд медленно цедил свою ленивую воду сквозь старые челюсти, грохотал
жерновами, пылил мукой, и было похоже, что старушка сердится - умаялась.
Но только зима давала ей полный, близкий к уничтожению и смерти покой.
Пустынная вьюга серебрила крышу, заносила окна, оголяла цветущие берега и
изо дня в день, из ночи в ночь качала, напевая тоскливый мотив, вершинами
сосен, гудела и плакала. А с первым движением льда начиналось беспокойство:
колыхалась расшатанная плотина, вода бурлила и буйствовала, гомонили утки и
кулики, в небе мчались бурные весенние облака, и старый, монотонный, как
древняя легенда, ропот мельницы будил жидкое эхо соснового перелеска.
Водяные жители, впрочем, давно привыкли к этой чужой и ненужной им
воркотне колес. Птицы жили шумно и весело, далекие от всего, что не было
водой, небом, зеленью камышей, любовью и пищей. Дикие курочки, зобастые
дупеля, красавцы бекасы, турухтаны, кулики-перевозчики, мартышки, чайки,
дикие и домашние утки - весь этот сброд от зари до зари кричал на все
голоса, и радостный, весенний воздух слушал их песни, бледнея на рассвете,
золотясь днем и ярко пылая огромным горном на склоне запада. Изредка, и то,
бывало, преимущественно после снежных, суровых зим, - появлялись лебеди.
Аристократы воды, они жили отдельно, гордой, прекрасной жизнью, строгие и
задумчивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо скрывалось в густом камыше,
и сами они редко показывались на просторе, но часто, в тихую радость
утренних теней, врывались и таяли звуки невидимого кларнета; это кричали
лебеди. Мельник редко выходил наружу, хотя и не был колдуном, как это
утверждали некоторые. Но если вечером случайно проходящий охотник замечал
его жилистую, сутуловатую фигуру, с непокрытой головой, босиком и без пояса
- ему непременно следовало смотреть вдаль, куда смотрит мельник: там плавали
лебеди.
Все в жизни происходит случайно, но все цепляется одно за другое, и нет
человека, который в свое время, вольно или невольно, не был бы,
бессознательно для себя, причиной радости или горя других.
Сидор Иванович был лавочник. Профессия эта почтенна, но незначительна;
Сидор Иванович думал наоборот. Быть купцом - почетно, лавочник меньше купца
- значит...
Таков был ход его мыслей. Купечество составляло его идеал, но
достигнуть этого в данное время было для него невозможно. Деньги
приобретались трудно, мошенничеств не предвиделось. Сидор Иванович скучал и
бил жену.
Начал он великолепно. Три года приказчиком - три года приличного
воровства. Поторопился - ушел. Собственная лавка, открытая им, торговала
слабо, и Сидор Иванович никогда не мог себе простить, что начал торговать не
с субботы, а с пятницы.
По воскресеньям он пел на клиросе, потом, если дело было зимой, ходил в
гости к другим лавочникам, где ел пирог с морковью и жаловался на плохие
дела. Летом же удил рыбу.
К уженью он имел большую охоту и даже страсть. Это напоминало ему
торговлю - даешь мало, а получаешь много. Насадишь червячка, да и то не
целого, а поймаешь целого ерша, да еще и червяк не съеден. Совсем как в
лавке: продашь сахару на три копейки, а возьмешь пять.
Ершей он облюбовал особенно и пылал к ним даже своеобразной торгашеской
привязанностью: дура-рыба. Окуней не любил и по этому поводу говаривал:
- Что окунь? - Чиновник! На книжку берет, а денег не платит. Приманку
изгрызет и был таков...
Когда рыба ловилась хорошо, Сидор Иванович был доволен и варил уху. Но
часто, поболтав в ведерке рукой и уколов ее о жабры пойманных ершей,
замечал:
- Если бы эстолько... тыщ!
Лицо его омрачалось, главным образом оттого, что тысячу на червяка не
поймаешь. Он был жаден. И зол: вместе с крючком старался всегда вырвать
внутренности. Рыба билась и выкатывала налившиеся кровью глаза, а он
говорил:
- Тэкс!
На берегу валялась доска. Сидор Иванович решил пойти поискать под ней
червячков, - весь запас вышел. Он положил удочку и пошел вдоль камышей.
Жар спадал, в городе смутно трезвонили чуть слышные колокола, тени
вытягивались и темнели. Золотые наклоны света дрожали меж ярких сосен.
Кричали утки, пахло тиной, водой и лесом. Синие и зеленые стрекозы сновали
над Камышами, желтели кувшинки. Отражая темную зелень берегов, блестела
вода. А под ней голубел призрак неба - оно яснело вверху.
Шагах в двадцати от берега, из кустов, закрывающих сквозную, веселую
чащу перелеска, - вился сизый дымок, слышались неясные голоса. Звенела
посуда, басистый смех прыгал и дрожал низом над водой. Камыши дремали.
Плавные круги ширились и умирали в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.
Сидор Иванович подошел к доске, нагнулся, приподнял ее тяжелый,
насквозь промокший конец, и сказал:
- Чай пьют. Городская шваль - девки стриженые, али попы. Попы открытый
воздух обожают: с ромом.
В камышах что-то зашевелилось; Сидор Иванович выглянул и увидел в
просвете береговой заросли, на маленьком твердом мыске - двух людей: черный
пиджак и синяя юбка. Так определил он их. Увидел он еще и два затылка:
мужской гладкий и женский - отягченный русыми волосами, но определять их не
стал и услышал следующее:
- Как он тихо плавает.
- А правда: похоже на гуся?
- Сам вы гусь. Это царь, он живет один.
Сидор Иванович поднял доску и с треском бросил ее оземь. На оголенной
земле закопошились белые и розовые черви.
- Кто ходит? - встрепенулась женщина.
- Кто-то зашумел.
- Медведь, - сказал черный пиджак. - Съест вас.
Лавочник обиделся и хотел выступить из-за прикрытия, но удержался,
насупился и крякнул. Эти люди были ему не по душе - господишки: то есть
что-то смешное, презренное и "с большим понятием" о себе. Разговор
продолжался. Сидор Иванович поднял червяка и меланхолически положил его в
банку из-под помады.
- Он очень симпатичный, - сказала девушка. - Его белизна - живая
белизна, трепетная, красивая. Я хотела бы быть принцессой и жить в замке,
где плавают лебеди - и чтобы их было много... как парусов в гавани. Лебедь,
- ведь это живой символ... а чего?
- Эка дура, принцесса, - сказал про себя лавочник, - юбку подшей
сперва, пигалица!
- Чего? - переспросил черный пиджак. - Счастья, конечно, гордого,
чистого, нежного счастья.
- Смотрите - пьет!
- Нет - чистится!
- Где были ваши глаза?
- Смотрел на вас...
Лавочник оставил червяков. Он был заинтересован. Кто пьет? Кто
чистится? Кто "симпатичный"? И все его любопытство вылилось в следующих
словах:
- Над кем причитают?
Он выступил из-за камыша и осмотрелся.
Пруд был так спокоен и чист, что казалось, будто плывут два лебедя;
один под водой, а другой сверху, крепко прильнув белой грудью к нижнему
своему двойнику. Но двойник был бледнее и призрачнее, а верхний отчетливо
белел плавной округлостью снежных контуров на фоне бархатной зелени. Все его
обточенное тело плавно скользило вперед, едва колыхая жидкое стекло
засыпающего пруда.
Шея его лежала на спине, а голова протянулась параллельно воде,
маленькая, гордая голова птицы. Он был спокоен.
- Никак лебедь прилетел! - подумал лавочник. - Вот мельник дурак, еще
ружьем балуется: шкура - пять рублей!
- Я слышала, - сказала девушка, - что лебеди умирают очень поэтически.
Летят кверху насколько хватает сил, поют свою последнюю песню, потом
складывают крылья, падают и разбиваются.
- Да, - сказал черный пиджак, - птицы не люди. Птицы вообще любят
умирать красиво... Например, зимородок: чувствуя близкую смерть, он садится
на ветку над водой, и вода принимает его труп...
Сидор Иванович почувствовал раздражение: птица плавает и больше ничего.
Что тут за божественные разговоры? Что они там особенного увидели? Почему
это им приятно, а ему все равно? Тьфу!
Собеседники обернулись. Глаза женщины, большие и вопросительные,
встретились с глазами лавочника.
- Хорошая штука! - сказал он вслух и дотронулся до картуза.
Ему не ответили. Тон его голоса был льстив и задорен. Лавочник
продолжал:
- Твердая. Мочить надо. Жесткая, значит, говядина.
Опять молчание и как будто - улыбка, полная взаимного согласия;
конечно, это на его счет, он человек неученый. Что ж, пусть зубки скалят.
Шуры-амуры? Знаем.
Он смолк, не зная, что сказать дальше, и озлился. Птица плавает, а они
болтают! Шваль городская.
- Свежо становится, - сказала девушка и резко повернулась. - Пойдемте
чай пить.
И вдруг Сидор Иванович нашел нужные слова. Он приятно осклабился, зорко
бегая маленькими быстрыми глазами по лицам молодых людей, прищурился и
процедил, как будто про себя:
- Этого лебедя завтра пристрелить ежели. Дома ружьишко зря болтается.
Эх! Знатное жаркое, дурья голова у мельника!
Он видел, как вспыхнуло лицо девушки, как насмешливо улыбнулся черный
пиджак, - и вздрогнул от радости. Он ждал вопроса. Инстинкт подсказал ему,
чем можно задеть людей, не пожелавших разговаривать с ним - и не ошибся.
Девушка посмотрела на него так, как смотрят на кучу навоза, и спросила у
него звонким, вызывающим голосом:
- Зачем же убивать?
- На предмет пуха, - кротко ответил лавочник, радостно блестя глазами.
- Для удовольствия значит. Как мы, то есть охотники.
Она медленно отвернулась и прошла мимо, шурша ботинками в сочной траве.
Мужчина спросил:
- Вы любитель покушать? Брюшко-то у вас того...
Сидор Иванович побагровел и задохнулся от бешенства, но было поздно;
оба быстро ушли. Лавочник нагнулся, задыхаясь от волнения, и рассеянно
поднял двух червяков. У противоположного берега лениво и плавно двигался
лебедь.
- То есть, - начал Сидор Иванович, - птица плавает, какая невидаль,
скажите, ради бога...
И вдруг ему послышалось, что эхо воды отразило упавшее из леса,
обидное, сопровождаемое смехом, слово "дурак"... Он выпрямился во весь рост,
приложил руку ко рту и заорал во весь простор:
- От дурака и слышу-у!
Эхо повторило звонко и грустно... ура-ка... рака... ака... шу... у!!!
Было тихо. Звенели невидимые ложечки, вечерняя прелесть стлала над
водой кроткие тени. Реял сизый дымок самовара, звучал смех. И плыл лебедь.
Ночью Сидору Ивановичу приснилось, что он убил лебедя и съел. Убил он
его, будто бы, длинной и черной стрелой, точь-в-точь такой же, какие
употребляются дикарями, описанными в журнале "Вокруг Света". Раненый лебедь
смотрел на него большими, человеческими глазами и дергал клювом, а он бил
его по голове и приговаривал:
- Шваль! Шваль! Шваль!
Утро взглянуло сквозь ситцевые занавески и разбудило лавочника.
Проснувшись, он стал припоминать вкус съеденного им во сне лебедя и
машинально сплюнул: горький был. Потом вспомнил, что благодаря вчерашней
случайности испортилось настроение и пропала охота удить, а был самый клев.
Потом стал размышлять: застрелить лебедя или нет. И решил, что не стоит:
мельник ругаться будет. А это неприятно - пруд его - не даст рыбу ловить.
Все же он не мог отказать себе в удовольствии мысленно прицелиться и
выстрелить: трах! Пух, перья летят, вода краснеет... Забился... сдох.
Впрочем, - что же из этого? Ну, хорошо, этого он убил. А еще их осталось
сколько! Плавают себе и плавают.
И перед его еще сонными глазами проплыл, колыхаясь в зеленой воде,
белый спокойный лебедь.
Сидор Иванович раздраженно сплюнул, вспомнив тех господчиков, и
повернулся к жене. Она крепко спала, и в рыхлом, рябом лице ее лежала сытая
скука. Он поднял одеяло и плотоядно ущипнул супругу за жирный бок.
- Эх ты... лебедь! - сказал он, проглотив сладкую судорогу. - Ну,
вставай, что ли!..
Лебедь. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1908, Э 14.
Ю.Киркин