-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Другу моему Вере
Мы шли по улице, веселые и беззаботные, хотя за нами след в след
ступали две пары ног и так близко, что можно было слышать сдержанное
дыхание и ровные, крадущиеся шаги. Не останавливаясь и не оглядываясь, мы
шли квартал за кварталом, неторопливо переходя мостовые, рассеянно
оглядывая витрины и беззаботно обмениваясь замечаниями. Ян, товарищ мой,
приговоренный к смерти, сосредоточенно шагал, смотря прямо перед собой. Его
смуглое, решительное лицо с острыми цыганскими скулами было невозмутимо, и
только щеки слегка розовели от долгой ходьбы. И в такт нашим шагам, шагам
мирных обывателей, делающих моцион, раздавалось упорное, ползущее шарканье.
Гнев ядовитым приливом колыхался в моем сердце, и страшное, неудержимое
желание щекотало мускулы, - желание обернуться и смачно, грузно влепить
пощечину в потное, рысье лицо шпиона. Сдержанным, но свободным голосом я
объяснял Яну преимущества бессарабских вин.
- В них, - сказал я, выразительно и авторитетно расширяя глаза, - есть
скрытые прелести, доступные пониманию только в трезвом виде. К числу их
надо отнести водянистую сухость и большое количество дубильной кислоты...
Первое усиливает аппетит, второе укрепляет желудок. Правда, в венгерских и
испанских винах больше поэзии, игры, нюансов... Но, уверяю вас, - после
двух, трех бутылок деми-сека воображение переносит в широкие, солнечные
степи, где смуглые полные руки красавиц молдаванок плетут венки из
виноградных листьев...
Ян криво усмехнулся и, расставив ноги, остановился у лотка с
апельсинами. Пламенные глаза его устремились на красную бархатную
поверхность плодов, позолоченных июльским солнцем. Он крякнул и сказал:
- Смерть люблю апельсины! Пусть мы будем буржуи и купим у этого
славного малого десяток мандаринчиков...
- Пусть будет так!.. - согласился я таким мрачным тоном, как если бы
дело шло о моей голове. - Да процветает российская мелкая торговля!
Коренастный ярославец глядел нам в глаза и, без сомнения, видел в них
серебряные монеты, отныне принадлежащие ему. Он засуетился, рассыпавшись
мелким бесом.
- Десяток энтих - три двугривенных, шестьдесят копеек! -
предупредительно объяснил он. - Завернуть позволите? Хорошо-с!
Он взял с лотка белый новенький мешочек. В таком же точно пакете,
только серого цвета, я нес свой чернослив, купленный по дороге. И вдруг мне
стало завидно Яну. У него апельсины будут лежать в белой, как снег,
бумажке, а у меня в серой и грязной! Решив сказать ему об этом, я
предварительно случайно бросил взгляд в сторону профилей, прикрытых
котелками, и был приятно изумлен их настойчивостью в деле изучения дамских
корсетов, вывешенных за стеклом магазина. Тогда я дернул Яна за рукав и
обиженно заметил:
- Дорогой мой! Не находите ли вы, что белый цвет бумаги режет глаза?
Ян, казалось, искренно удивился моему замечанию, потому что раза
два-три смигнул, стараясь догадаться. Тогда я продолжал:
- От младых ногтей и по сию пору я замечал, что белый цвет вредит
зрению. По этой причине я всегда ношу свои покупки исключительно в бумаге
серого цвета...
- Бедняга... - сказал Ян, пожимая плечами. - Вам вредно пить много
бессарабского... Впрочем, для вас я готов уступить. Нет ли у вас серого
мешочка?
Детина растерянно улыбнулся торопливой, угодливой улыбкой,
долженствовавшей изображать почтение к фантазии барина, и мгновенно
выдернул из-под кучи оберточной бумаги толстый серый пакет. Положив в него
апельсины, он сказал:
- Милости просим, ваше-ство! Ежели когда!.. Самые хорошие...
Мы пошли дальше, не оглядываясь, но я чувствовал сзади жадные,
бегающие глаза, с точностью фотографических аппаратов отмечающие каждое
наше движение. Вокруг нас, обгоняя, встречаясь и пересекая дорогу,
проходили разные люди, но в шарканьи десятков ног неумолимо и упорно
выделялись назойливые, как бег маятника, шаги соглядатаев. Нахальное, почти
открытое преследование заставляло предполагать одно из двух: или близкую,
неотвратимую опасность, или неопытность и халатность преследующих.
Как будто дразня и весело насмехаясь, извозчики вокруг наперерыв
предлагали свои услуги. Соблазн был велик, но мы, мирные обыватели,
потихоньку шли вперед, наслаждаясь солнцем, теплом и бодростью
собственного, отдохнувшего за ночь тела. У бульвара, сбегавшего по
наклонной плоскости вниз широкой, кудрявой аллеей, Ян вздохнул и сказал:
- Пойдемте бульваром, дружище. На улице становится жарко.
Мы свернули на сырой, утоптанный песок. Густые, прохладные тени кленов
трепетали под ногами узорными, дрожащими пятнами. Впереди, в перспективе
бульвара, ослепительно горели золотые луковицы монастыря. На скамейках
сидели одинокие фигуры гуляющих. И вдруг навстречу нам, кокетливо
повертывая плечиками, прошла очаровательная дамочка, брюнетка. Озабоченное
выражение ее цветущего личика забавно противоречило пухлому, детскому рту.
Восхищенный, я щелкнул пальцами и обернулся, проводив красавицу долгим,
слюнявым взглядом. Но тут же ее стройный колеблющийся корпус заслонили два
изящных, черных котелка, неутомимых, беспокойных и рыщущих. Вздохнув, я
посмотрел на Яна. Лицо его было по-прежнему до глупости спокойно, но
гонкие, нервные губы слегка пожевывали, как бы раздумывая, что сказать.
Бросив умиленный взгляд на купол монастыря, он произнес громким,
растроганным голосом:
- В детстве я был набожен и таковым остался до сих пор. Когда я вижу
светлые кресты божьего храма, бесконечное благоговение наполняет мою душу.
Сегодня я слушал обедню в церкви Всех святых. Батюшка сказал сильную,
прочувствованную речь о тщете всего мирского. Истинный христианин!..
Он перевел дух, и мы снова прислушались. Но песок упорно, неотступно
хрустел сзади. И это не помогало! Религия оказывалась бессильна там, где
преследовались высшие государственные цели. Я сразу понял тщету набожности
и развернул перед Яном нараспашку всю глубину своего испорченного,
развращенного сердца.
- Охота вам быть монахом! - сказал я тоном старого опытного кутилы. -
Поверьте мне, что если в жизни и есть что хорошее, - то это карты, вино...
и девочки!..
И я пустился во все тяжкие, смакуя мерзости блуда всех видов и сортов.
Начав с естественных, более или менее, отношений и подчеркнув в них остроту
некоторых моментов, я готовился уже пуститься в изложение и защиту
педерастии, как вдруг шляпа, плохо сидевшая на моей голове, упала и
откатилась назад. Пользуясь счастливым случаем, я вернулся за ней, поднял и
бросил внимательный взгляд в глубину аллеи. Они еще шли, усталые, лениво
передвигая ноги, но уже настолько далеко, что, очевидно, уверенность их в
нашей принадлежности к организации была сильно поколеблена моим
восторженным гимном культу Венеры и Астарты.
Ян, измученный, с наслаждением опустился на первую попавшуюся
скамейку. Я сел рядом с ним и прислонил свой пакет с черносливом к мешочку
с апельсинами. Серая, оберточная бумага тускло выделялась на черном фоне
наших пальто, невинная и страшная в своей кажущейся незначительности.
Несколько секунд мы молчали, и затем Ян заговорил:
- Итак, товарищ, наступает день... Я совершенно спокоен и уверен в
успехе. Ваш гостинец я немедленно отнесу к себе, а вы идите домой и
позовите, пожалуйста, Евгению с братом. Пусть нас будет только четверо...
Мне хочется покататься на лодке и посмотреть на их хорошие, дружеские
лица... Так мне будет легче... Хорошо?
- Конечно, Ян. Вам необходимо рассеяться для того, чтобы завтра иметь
возможность сосредоточиться...
- Вот именно... И положение интересное: нас будет четверо - двое не
знают и не будут знать, а мы с вами знаем... Надеюсь, что скучно не будет.
Только...
- Что?
- Ведь это, собственно говоря, полное отрицание всякой конспирации...
Но я придумал: мы с вами переедем на тот берег, они приедут после... Вы
приходите в семь часов к пристани у лесопильного завода... Возьмите вина,
конфект... Я очень люблю раковые шейки...
- Чудесно, Ян! Когда стемнеет.
- Да... А что же вы им скажете?
- Ну! Мало ли что. Скажу, что вам нужно экстренно ехать, что ли...
Вообще положитесь на меня.
- Спасибо!..
Он пожал мне руку и поднял глаза. Они горели, и цыганские скулы еще
резче выступали на бледном лице. Затем Ян зевнул и задумался.
- Я тороплюсь, Ян! - сказал я. - Идите, пора... Для вас все готово...
- Сто против одного, что мне не придется этим воспользоваться... -
ответил он, думая о чем-то. - Это была бы страшная редкость!
- Всякое бывает...
- Посмотрим...
Он встал, осторожно поднял один пакет и зашагал крупными решительными
шагами в ту сторону, где сверкали золотые маковки монастыря. Я тоже
поднялся, вышел с бульвара на тротуар улицы и, случайно оглянувшись, увидел
пару неотвязных улиток, озлобленных на вселенную. Они медленно трусили за
мной на некотором расстоянии. Ян, следовательно, ушел "чистый", и этого
было достаточно, чтобы я развеселился. Затем мне пришло в голову, что
некто, вероятно, очень желал бы, чтобы мой чернослив, захваченный Яном,
оказался действительно черносливом...
Но чудес не бывает. И тяжела рука гнева...
Полный, блестящий, бутафорский месяц поднялся на горизонте и
посеребрил темную рябь воды. Неподвижная громада лесного берега бросила
отражение, черное, как смола, в глубину пучины, и лодка медленно скользила
в его тени, плавно дергаясь вперед от усилий тонких, гнущихся весел.
Я греб, Ян сидел у руля, лицом к берегу и медленно, задумчиво мигал,
слушая песню. Сутуловатый и неподвижный, он, казалось, прирос к сиденью,
тихо двигая руль левой рукой. Пели Евгения и брат ее Кирилл, долговязый,
безусый юноша с круглой, остриженной головой и добродушно саркастическими
глазами. Песня-жалоба одиноко и торжественно плыла в речной тишине, и эхо
ее умирало в уступах глинистого берега, скрытых мраком. В такт песне
двигались и стучали весла в уключинах, отбрасывая назад тяжелую, булькающую
воду. Девушка обвила косу вокруг шеи, и от темных волос еще резче
выделялась белизна ее небольшого, тонкого лица. Глаза ее были задумчивы и
печальны, как у всех, отмеченных печатью темного, неизвестного будущего.
Свободно, без вибрации, голос ее звенел, рассекая густой, медный бас
Кирилла. Простые, трогательные слова песни волновали и нежили:
Меж высоких хлебов затерялось
Небогатое наше село;
Горе горькое по свету шлялось
И на нас невзначай набрело.
Ох, беда приключилася страшная,
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас, голова бесшабашная,
Застрелился чужой человек...
Река застыла, слушая красивую, грустную и страшную песню о жизни без
света и силы. И сами они, певшие, казались не теми юношей и девушкой,
какими я знал их, а совсем другими, особенными. И редкие тревожные ноты
звучали в сердце в ответ на музыку голосов.
Девушка закашлялась и оборвала, кутаясь в темный пуховый платок. В
полусвете молчаливо застывшей ночи она казалась воздушной и легкой. Еще
секунду-другую дрожали одинокие басовые ноты и, стихнув, отлетели в
пространство. Песня кончилась, и стало грустно, и было жаль молодых,
горячих звуков, полных трепетной поэтической думы. И исчезло очарование. С
реки потянуло холодом и сыростью. Уключины мерно скрипели и звякали, и так
же мерно вторил им плеск подгребаемой воды.
- Пора ехать домой, господа почтенные, - сонно заявила Евгения,
жалобно морщась и зябко пожимая плечами. - Я озябла. И вот вы увидите, что
простужусь. Ян, поворачивайте!..
- А в самом деле?.. - подхватил Кирилл. - Я уж тоже напичкался
поэзией... от сих и до сих. Дайте-ка я погребу, а вы отдыхайте...
Я передал ему весла, и он, вытянув длинные ноги, быстро подался вперед
и сильно повел руками в противоположные стороны. Вода забурлила под килем,
лодка остановилась и, слегка колыхаясь, медленно повернула влево. Горный,
кряжистый берег отступил назад и скрылся за нашей спиной. Прямо в лицо
глянула холодная, мглистая ширь водяной равнины, и лодка направилась к
городскому, усеянному точками огней, берегу.
Я взглянул на Яна. Он сидел, сгорбившись, наложив на румпель
неподвижную руку. Тихий ветер, налетая сзади, слегка теребил его волосы.
Утомленные и дремотные, все молчали. Ян начал свистать мазурку, притопывая
каблуком. Девушка зажала уши.
- Ой, не свистите, ради бога! Терпеть не могу, кто свистит... На нервы
действует.
Ян досадливо мотнул головой.
- Что же можно? - спросил он, глядя в сторону.
- Все, что хотите, хоть купайтесь. Только свистать не смейте... Вот
лучше расскажите нам что-нибудь!
- Что рассказывать! - неохотно уронил Ян. - Про других - не умею, про
себя - не хочется. Да и нечего... Все жевано и пережевано...
- Отчего это стало вдруг всем скучно? - недовольно протянула девушка,
оглядывая нас. - Какие же вы революционеры? Сидят и киснут, и нос на
квинту... Возобновляйте ваш дар слова... ну!..
Она нетерпеливо топнула ногой, отчего лодка закачалась и
приостановилась.
- Не балуй, Женька! - сказал Кирилл. - Спать захотела, -
капризничаешь!
Глаза его с отеческой нежностью остановились на ее лице.
Опять наступило молчание, и снова уснул воздух, встревоженный звуками
голосов. Нелепые и смешные мысли сверкали и гасли без всякого усилия, как
будто рожденные бесшумным бегом ночи. Хотелось стать рыбою и скользить без
дум и желаний в таинственной, холодной глуби или плыть без конца в лодке к
морю и дальше, без конца, без цели, без усилий, слушая тишину...
Вдруг вопрос, странно-знакомый и чуждый, прогнал дремотное очарование
ночи. И цель его была мне совершенно неизвестна. Возможно, что Яну просто
захотелось поговорить.
Он спросил совершенно спокойно и просто:
- Кирилл! Что вы думаете о терроре?
- О терроре-е? - удивился Кирилл. - Да то же, надеюсь, что и вы.
Программа у нас общая...
Ян ничего не сказал на это. Кирилл подождал с минуту и затем спросил:
- А вы почему об этом заговорили?
Ян ответил не сразу.
- Потому, - сказал он наконец, как бы в раздумье растягивая слова, -
что террор - ужас... А ужаса нет. Значит, и террора нет... А есть...
- Самый настоящий террор и есть! - насторожившись, задорно ответил
Кирилл. - Конечно, в пределах возможного... А что же, по-вашему?
- Да так, пустяки... Спорт. Паники я не вижу... Где она? Сумейте
нагнать панику на врагов. Это - все! Ужас - все!..
Кирилл насмешливо потянул носом.
- Надоело все это, знаете ли... - сказал он. - Даже и говорить не
хочется. Все это уж взвешено тысячу раз... А спорить ради удовольствия - я
не мастер. Да и к чему?
- Вы, Ян, страшно однобоки! - важно заметила девушка. - Вам бы в
восьмидесятых годах жить... А пропаганда? Организация?..
Ян снисходительно улыбнулся углами губ.
- Слыхали. А знаете ли вы, что главное в революции? Ненависть! И если
ее нет, то... и ничего нет. Если б каждый мог ненавидеть!.. Сама земля
затрепетала бы от страха.
- Да он Марат известный! - захохотал Кирилл. - В ***ске его так и
звали: "Маленький Марат". Ему все крови! Больше крови! Много крови...
Кр-рови, Яго!.. Тигра лютая!
Каменное лицо Яна осталось совершенно равнодушным. Но через мгновение
он живо повернулся всем корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я
невольно насторожился, почуяв новые струны в этом, хорошо мне знакомом,
сердце.
- Да! пусть ужас вперит в них слепые, белые глаза!.. Я жестокость
отрицаю... Но истребить, уничтожить врагов - необходимо! С корнем, навсегда
вырвать их! Вспомните уроки истории... Совсем, до одного, навсегда, без
остатка, без претендентов! Чтобы ни одна капля враждебной крови не стучала
в жилах народа. Вот что - революция! А не печатанье бумажек. Чтобы ни один
уличный фонарь не остался без украшения!..
Это было сказано с такой гордостью и сознанием правды, что мы не сразу
нашлись, что сказать. Да и не хотелось. Мы думали иначе. А он думал иначе,
чем мы. Это было просто и не требовало споров.
Евгения подняла брови и долгим, всматривающимся взглядом посмотрела на
Яна.
- Вы какой-то Тамерлан в миниатюре, господь вас ведает... А ведь,
знаете, вы на меня даже уныние нагнали... Такие словеса может диктовать
только полное отчаяние... А вы это серьезно?
- Да.
Лицо Яна еще раз вспыхнуло острой мукой и потухло, окаменев в
задумчивости. Только черные глаза беспокойно блестели в орбитах. Я
попытался сгладить впечатление.
- Я вас вполне понимаю, Ян... - сказал я. - У вас слишком накипело на
душе!..
Он посмотрел на меня и ничего не ответил. В лице его, как мне
показалось, мелькнула тень сожаления о своей выходке, нарушившей спокойный,
красивый отдых прогулки.
- А помните, Ян, - перешла девушка в другой тон, - как вы приезжали
сюда год тому назад? Вы были такой... как дитя. И страшно восставали против
всякой полемики, а также и... против террора, как системы?
- А помните, Евгения Александровна, - в тон ей ответил Ян,
улыбнувшись, - как двадцать лет тому назад вы лежали в кровати у мамаши?
Одной рукой вы засовывали свою голенькую, розовую ножку в ротик, а другой
держали папашу за усы? И восставали против пеленок и манной каши...
Девушка покраснела и задумчиво рассмеялась. Кирилл громко
расхохотался, очевидно, живо представив себе картину, нарисованную Яном.
- А ведь правда, Женька... - заговорил он. - Как подумаешь, что мы
когда-то бегали без штанов... Даже странно. Да, в горниле жизни куется
человек! - патетически добавил он. И вдруг заорал во все горло:
Плыви-и мой чо-о-олн!!.
На ближайших пристанях всполошились собаки и беспомощно залаяли
сонными, обиженными голосами.
- С ума ты сошел, Кирька!.. - прикрикнула, смеясь, девушка. - Тоже, -
взрослый считаешься!..
Кирилл внезапно впал в угрюмость и заработал сильнее веслами. Ян круто
поворотил руль, и лодка, скользнув под толстыми якорными цепями барок,
уткнулась в берег, освещенный редкими огнями ночных фонарей.
Заспанный парень-лодочник принял нашу лодку, и мы поднялись на берег к
городскому саду. Всем смертельно хотелось спать. Девушка подошла к Яну.
- Так вы, значит, завтра едете?.. - спросила она, широко раскрывая
полусонные глаза. - Скоро! Что же вы это так?
- Надобность явилась... И так как я вас больше не увижу, то позвольте
пожелать вам всего лучшего!..
- Вот пустяки! Мы еще увидимся с вами, Ян. Я этого желаю... Слышите?
- Слышать-то слышу... Ну, до свидания, идите бай-бай...
- До свидания.
Она подала ему руку, и он задержал ее на секунду в своей тонкой,
смуглой руке. Девушка молча посмотрела на него и что-то соображающее
мелькнуло в ее мягких чертах. Я тоже пожал Яну руку, прощаясь с ним, и -
сто против одного - навсегда. Он крепко, до боли впился в мою сильными,
жилистыми пальцами. Они были холодны и не дрожали. Кирилл поцеловался с ним
и долго, крепко тискал его руки в своих. Глаза его из насмешливых и
пытающих вдруг сделались влажными и добрыми.
- Ну, дорогой Ян, прощайте, прощайте! Не забывайте нас! Ну, всего
хорошего, идите!.. Вот проклятая жизнь - нет даже утешения в квартире
попрощаться! Ну, прощайте!..
И мы разошлись в разные стороны.
Я опустил плотные, парусинные шторы и зажег лампу. Мне не ходилось, не
сиделось и не стоялось. Нетерпеливый, ноющий зуд сжигал тело, и виски
ломило от напряженного ожидания. Ни раньше, ни после, - никогда мне не
случалось так волноваться, как в этот день.
Лампа, одетая в махровый розовый абажур, уютно озаряла центр комнаты,
оставляя углы в тени. Я ходил взад и вперед, сдерживая нервную, судорожную
зевоту, и мне казалось, что время остановилось и не двинется вперед больше
ни на иоту. И в такт моим шагам прыгал взад и вперед часовой маятник,
равнодушно и бегло постукивая, как человек, притопывающий ногой.
Я развернул газету и побежал глазами по черным рельсам строк, но в их
глубине замелькали освещенные и шумные городские улицы и в них - фигура
Яна. Он шел тихо, осторожно останавливаясь и высматривая.
Тогда я лег на кровать и закрыл глаза. Розоватый свет лампы пронизывал
веки, одевая глаза светлой тьмой. Огненные точки и узоры ползли в ней,
превращаясь в буквы, цифры, фигуры зверей Апокалипсиса.
Вечер тянулся, как задерганная ломовая кляча. Каждую секунду, короткую
и длинную в своей ужасной определенности, я чувствовал в полном объеме,
всем аппаратом сознания - себя, лежащего ничком и ждущего, до боли в
черепе, до звона в ушах. Я лежал, боясь пошевелиться, вытянуться, чтобы
случайным шумом или шорохом не заглушить звуки прихода Яна. Я ждал его,
хотел увидеть снова и уже заранее торжествовал при мысли, что он может не
прийти... Ожидание победы боролось где-то далеко, внутри, в тайниках
сознания с тяжестью больной, бьющей тоски.
Она росла и крепла, и тяжелые, кровяные волны стучали в сердце, тесня
дыхание. Вверху, над моей головой, потолок содрогался от топота ног и
неслись глухие, полузадушенные звуки рояля, наигрывающие кек-уок. Это
упражнялось по вечерам зеленое потомство плодовитой офицерской семьи. На
секунду внимание остановилось, прикованное стуком и музыкой. Возня наверху
усиливалась. Белая пыль штукатурки, отделяясь от потолка, кружилась в
воздухе. Отяжелевший мозг торопливо хватался за обрывки аккордов. Старинные
кресла, обитые коричневым штофом, хвастливо упирались вычурными, изогнутыми
ручками в круглые сиденья, как спесивые купцы, довольные и глупые. Пузатый
ореховый комод стоял в раздумьи. Письменный стол опустился на четвереньки,
выпятив широкую, плоскую спину, уставленную фарфором и бронзой. Лица людей,
изображенных на картинах, окаменели, прислушиваясь к светлой, гнетущей
тишине ожидания. И казалось, что все вокруг притаилось и хитро, молча
ожидает прихода Яна. И когда он войдет, - все оживет и бросится к нему,
срываясь с углов и стен, столов, рам и окон...
И вдруг тоска упала, ушла и растаяла. Наверху бешено и глухо загудела
мазурка, но топот стихал. Голова сделалась неслышной и легкой, как пустой
гуттаперчевый шар. И я встал с кровати, твердо уверенный в том, что Ян идет
и сейчас войдет в комнату.
Едва он вошел, как я бросился ему навстречу. Ян остановился в дверях,
измученный и слабый, торжественно смотря мне прямо в глаза. Одежда его была
в порядке, и это обстоятельство не казалось мне странным и удивительным. Он
сделал, и не только несмотря на это, а вопреки этому - уцелел. Все
остальное было пустяки. Раз совершилось чудо, - одежда имела право остаться
чистенькой. Я держал его за руки, выше локтей, и изо всей силы тряс их,
захлебываясь словами. Они кипели в горле, теснясь и отталкивая друг друга.
Ян отстранил меня легко, как ребенка, плавным движением руки и,
подойдя к столу, сел. Нельзя сказать, чтобы он был очень бледен. Только
волосы, прилипшие на лбу под фуражкой, и тонкая жила, вздрагивающая на шее,
выдавали его усталость и возбуждение. Весь он казался легким, тонким и
маленьким в своем новеньком, с иголочки, офицерском мундире.
Первое, что я увидел, - это его улыбку, сокрушенную и мягкую. Он сидел
боком к столу, вытянув ноги и положив руки на колени, ладонями вниз. Мы
были одни, и никто не мог услышать нашего разговора. Но я склонился к нему
и сказал тихим вздрагивающим шепотом, как если бы нас окружала целая сеть
глаз и ушей:
- Вот как?.. Славно...
Улыбка исчезла с его лица. Он задвигался на стуле и так же тихо
ответил:
- Сегодня ничего не было. Значит, придется завтра...
Чудо исчезло, осталось недоумение. Я сразу устал, как будто только что
выпустил из рук тяжелый камень.
И между нами произошел следующий, тихий и быстрый разговор:
- Он не был, Ян?
- Был.
- Он ехал, да?
- В карете. Я видел его.
- А потом?
- Он уехал.
- Почему?
- Я ушел.
- Почему же, почему, Ян? Ян!..
Он зажмурился, крепко стиснул зубы и тихо, раздельно роняя слова,
ответил:
- Он был не один... Там сидела женщина и еще кто-то... Не то мальчик,
не то девочка... Длинные локоны и большие капризные глазки... Ну...
Он умолк и открыл глаза. Они щурились от яркого света лампы. Ян
прикрыл их рукой и сказал резким, равнодушным голосом:
- Нельзя ли послать за пивом? У меня что-то вроде озноба...
Я молчал, и странная, жуткая, полная мысли тишина сковала дыхание. Ян,
видимо, совестился поднять глаза. Одна его рука смущенно и неловко шарила в
кармане, отыскивая мелочь, другая лежала на столе, и пальцы ее заметно
дрожали.
Оглушительный, потрясающий звон разбил вдребезги тишину. Это ударил
тихий, мелодичный бой стенных часов...
Когда на следующий день вылетели сотни оконных стекол и город зашумел,
как пчелиный улей, я догадался, что на этот раз - он был один...
Марат. Впервые - в журнале "Трудовой путь", 1907, Э 5
Деми-сек (фр. demi-sec) - полусухое. Сорт вина.
Культ Венеры и Астарты - Венера у древних римлян, Астарта у древних
сирийцев - богини любви. Здесь - преклонение перед чувственной любовью.
"Меж высоких хлебов затерялось..." - стихотворение Н.А.Некрасова
"Похороны", ставшее народной песней. Цитировано А.С.Грином неточно.
...буквы, цифры, фигуры зверей Апокалипсиса - фантастические
обозначения в Откровении Иоанна Богослова - библейском пророчестве о конце
света.
Кек-уок - танец, модный в начале века.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Другу моему Вере
Мы шли по улице, веселые и беззаботные, хотя за нами след в след
ступали две пары ног и так близко, что можно было слышать сдержанное
дыхание и ровные, крадущиеся шаги. Не останавливаясь и не оглядываясь, мы
шли квартал за кварталом, неторопливо переходя мостовые, рассеянно
оглядывая витрины и беззаботно обмениваясь замечаниями. Ян, товарищ мой,
приговоренный к смерти, сосредоточенно шагал, смотря прямо перед собой. Его
смуглое, решительное лицо с острыми цыганскими скулами было невозмутимо, и
только щеки слегка розовели от долгой ходьбы. И в такт нашим шагам, шагам
мирных обывателей, делающих моцион, раздавалось упорное, ползущее шарканье.
Гнев ядовитым приливом колыхался в моем сердце, и страшное, неудержимое
желание щекотало мускулы, - желание обернуться и смачно, грузно влепить
пощечину в потное, рысье лицо шпиона. Сдержанным, но свободным голосом я
объяснял Яну преимущества бессарабских вин.
- В них, - сказал я, выразительно и авторитетно расширяя глаза, - есть
скрытые прелести, доступные пониманию только в трезвом виде. К числу их
надо отнести водянистую сухость и большое количество дубильной кислоты...
Первое усиливает аппетит, второе укрепляет желудок. Правда, в венгерских и
испанских винах больше поэзии, игры, нюансов... Но, уверяю вас, - после
двух, трех бутылок деми-сека воображение переносит в широкие, солнечные
степи, где смуглые полные руки красавиц молдаванок плетут венки из
виноградных листьев...
Ян криво усмехнулся и, расставив ноги, остановился у лотка с
апельсинами. Пламенные глаза его устремились на красную бархатную
поверхность плодов, позолоченных июльским солнцем. Он крякнул и сказал:
- Смерть люблю апельсины! Пусть мы будем буржуи и купим у этого
славного малого десяток мандаринчиков...
- Пусть будет так!.. - согласился я таким мрачным тоном, как если бы
дело шло о моей голове. - Да процветает российская мелкая торговля!
Коренастный ярославец глядел нам в глаза и, без сомнения, видел в них
серебряные монеты, отныне принадлежащие ему. Он засуетился, рассыпавшись
мелким бесом.
- Десяток энтих - три двугривенных, шестьдесят копеек! -
предупредительно объяснил он. - Завернуть позволите? Хорошо-с!
Он взял с лотка белый новенький мешочек. В таком же точно пакете,
только серого цвета, я нес свой чернослив, купленный по дороге. И вдруг мне
стало завидно Яну. У него апельсины будут лежать в белой, как снег,
бумажке, а у меня в серой и грязной! Решив сказать ему об этом, я
предварительно случайно бросил взгляд в сторону профилей, прикрытых
котелками, и был приятно изумлен их настойчивостью в деле изучения дамских
корсетов, вывешенных за стеклом магазина. Тогда я дернул Яна за рукав и
обиженно заметил:
- Дорогой мой! Не находите ли вы, что белый цвет бумаги режет глаза?
Ян, казалось, искренно удивился моему замечанию, потому что раза
два-три смигнул, стараясь догадаться. Тогда я продолжал:
- От младых ногтей и по сию пору я замечал, что белый цвет вредит
зрению. По этой причине я всегда ношу свои покупки исключительно в бумаге
серого цвета...
- Бедняга... - сказал Ян, пожимая плечами. - Вам вредно пить много
бессарабского... Впрочем, для вас я готов уступить. Нет ли у вас серого
мешочка?
Детина растерянно улыбнулся торопливой, угодливой улыбкой,
долженствовавшей изображать почтение к фантазии барина, и мгновенно
выдернул из-под кучи оберточной бумаги толстый серый пакет. Положив в него
апельсины, он сказал:
- Милости просим, ваше-ство! Ежели когда!.. Самые хорошие...
Мы пошли дальше, не оглядываясь, но я чувствовал сзади жадные,
бегающие глаза, с точностью фотографических аппаратов отмечающие каждое
наше движение. Вокруг нас, обгоняя, встречаясь и пересекая дорогу,
проходили разные люди, но в шарканьи десятков ног неумолимо и упорно
выделялись назойливые, как бег маятника, шаги соглядатаев. Нахальное, почти
открытое преследование заставляло предполагать одно из двух: или близкую,
неотвратимую опасность, или неопытность и халатность преследующих.
Как будто дразня и весело насмехаясь, извозчики вокруг наперерыв
предлагали свои услуги. Соблазн был велик, но мы, мирные обыватели,
потихоньку шли вперед, наслаждаясь солнцем, теплом и бодростью
собственного, отдохнувшего за ночь тела. У бульвара, сбегавшего по
наклонной плоскости вниз широкой, кудрявой аллеей, Ян вздохнул и сказал:
- Пойдемте бульваром, дружище. На улице становится жарко.
Мы свернули на сырой, утоптанный песок. Густые, прохладные тени кленов
трепетали под ногами узорными, дрожащими пятнами. Впереди, в перспективе
бульвара, ослепительно горели золотые луковицы монастыря. На скамейках
сидели одинокие фигуры гуляющих. И вдруг навстречу нам, кокетливо
повертывая плечиками, прошла очаровательная дамочка, брюнетка. Озабоченное
выражение ее цветущего личика забавно противоречило пухлому, детскому рту.
Восхищенный, я щелкнул пальцами и обернулся, проводив красавицу долгим,
слюнявым взглядом. Но тут же ее стройный колеблющийся корпус заслонили два
изящных, черных котелка, неутомимых, беспокойных и рыщущих. Вздохнув, я
посмотрел на Яна. Лицо его было по-прежнему до глупости спокойно, но
гонкие, нервные губы слегка пожевывали, как бы раздумывая, что сказать.
Бросив умиленный взгляд на купол монастыря, он произнес громким,
растроганным голосом:
- В детстве я был набожен и таковым остался до сих пор. Когда я вижу
светлые кресты божьего храма, бесконечное благоговение наполняет мою душу.
Сегодня я слушал обедню в церкви Всех святых. Батюшка сказал сильную,
прочувствованную речь о тщете всего мирского. Истинный христианин!..
Он перевел дух, и мы снова прислушались. Но песок упорно, неотступно
хрустел сзади. И это не помогало! Религия оказывалась бессильна там, где
преследовались высшие государственные цели. Я сразу понял тщету набожности
и развернул перед Яном нараспашку всю глубину своего испорченного,
развращенного сердца.
- Охота вам быть монахом! - сказал я тоном старого опытного кутилы. -
Поверьте мне, что если в жизни и есть что хорошее, - то это карты, вино...
и девочки!..
И я пустился во все тяжкие, смакуя мерзости блуда всех видов и сортов.
Начав с естественных, более или менее, отношений и подчеркнув в них остроту
некоторых моментов, я готовился уже пуститься в изложение и защиту
педерастии, как вдруг шляпа, плохо сидевшая на моей голове, упала и
откатилась назад. Пользуясь счастливым случаем, я вернулся за ней, поднял и
бросил внимательный взгляд в глубину аллеи. Они еще шли, усталые, лениво
передвигая ноги, но уже настолько далеко, что, очевидно, уверенность их в
нашей принадлежности к организации была сильно поколеблена моим
восторженным гимном культу Венеры и Астарты.
Ян, измученный, с наслаждением опустился на первую попавшуюся
скамейку. Я сел рядом с ним и прислонил свой пакет с черносливом к мешочку
с апельсинами. Серая, оберточная бумага тускло выделялась на черном фоне
наших пальто, невинная и страшная в своей кажущейся незначительности.
Несколько секунд мы молчали, и затем Ян заговорил:
- Итак, товарищ, наступает день... Я совершенно спокоен и уверен в
успехе. Ваш гостинец я немедленно отнесу к себе, а вы идите домой и
позовите, пожалуйста, Евгению с братом. Пусть нас будет только четверо...
Мне хочется покататься на лодке и посмотреть на их хорошие, дружеские
лица... Так мне будет легче... Хорошо?
- Конечно, Ян. Вам необходимо рассеяться для того, чтобы завтра иметь
возможность сосредоточиться...
- Вот именно... И положение интересное: нас будет четверо - двое не
знают и не будут знать, а мы с вами знаем... Надеюсь, что скучно не будет.
Только...
- Что?
- Ведь это, собственно говоря, полное отрицание всякой конспирации...
Но я придумал: мы с вами переедем на тот берег, они приедут после... Вы
приходите в семь часов к пристани у лесопильного завода... Возьмите вина,
конфект... Я очень люблю раковые шейки...
- Чудесно, Ян! Когда стемнеет.
- Да... А что же вы им скажете?
- Ну! Мало ли что. Скажу, что вам нужно экстренно ехать, что ли...
Вообще положитесь на меня.
- Спасибо!..
Он пожал мне руку и поднял глаза. Они горели, и цыганские скулы еще
резче выступали на бледном лице. Затем Ян зевнул и задумался.
- Я тороплюсь, Ян! - сказал я. - Идите, пора... Для вас все готово...
- Сто против одного, что мне не придется этим воспользоваться... -
ответил он, думая о чем-то. - Это была бы страшная редкость!
- Всякое бывает...
- Посмотрим...
Он встал, осторожно поднял один пакет и зашагал крупными решительными
шагами в ту сторону, где сверкали золотые маковки монастыря. Я тоже
поднялся, вышел с бульвара на тротуар улицы и, случайно оглянувшись, увидел
пару неотвязных улиток, озлобленных на вселенную. Они медленно трусили за
мной на некотором расстоянии. Ян, следовательно, ушел "чистый", и этого
было достаточно, чтобы я развеселился. Затем мне пришло в голову, что
некто, вероятно, очень желал бы, чтобы мой чернослив, захваченный Яном,
оказался действительно черносливом...
Но чудес не бывает. И тяжела рука гнева...
Полный, блестящий, бутафорский месяц поднялся на горизонте и
посеребрил темную рябь воды. Неподвижная громада лесного берега бросила
отражение, черное, как смола, в глубину пучины, и лодка медленно скользила
в его тени, плавно дергаясь вперед от усилий тонких, гнущихся весел.
Я греб, Ян сидел у руля, лицом к берегу и медленно, задумчиво мигал,
слушая песню. Сутуловатый и неподвижный, он, казалось, прирос к сиденью,
тихо двигая руль левой рукой. Пели Евгения и брат ее Кирилл, долговязый,
безусый юноша с круглой, остриженной головой и добродушно саркастическими
глазами. Песня-жалоба одиноко и торжественно плыла в речной тишине, и эхо
ее умирало в уступах глинистого берега, скрытых мраком. В такт песне
двигались и стучали весла в уключинах, отбрасывая назад тяжелую, булькающую
воду. Девушка обвила косу вокруг шеи, и от темных волос еще резче
выделялась белизна ее небольшого, тонкого лица. Глаза ее были задумчивы и
печальны, как у всех, отмеченных печатью темного, неизвестного будущего.
Свободно, без вибрации, голос ее звенел, рассекая густой, медный бас
Кирилла. Простые, трогательные слова песни волновали и нежили:
Меж высоких хлебов затерялось
Небогатое наше село;
Горе горькое по свету шлялось
И на нас невзначай набрело.
Ох, беда приключилася страшная,
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас, голова бесшабашная,
Застрелился чужой человек...
Река застыла, слушая красивую, грустную и страшную песню о жизни без
света и силы. И сами они, певшие, казались не теми юношей и девушкой,
какими я знал их, а совсем другими, особенными. И редкие тревожные ноты
звучали в сердце в ответ на музыку голосов.
Девушка закашлялась и оборвала, кутаясь в темный пуховый платок. В
полусвете молчаливо застывшей ночи она казалась воздушной и легкой. Еще
секунду-другую дрожали одинокие басовые ноты и, стихнув, отлетели в
пространство. Песня кончилась, и стало грустно, и было жаль молодых,
горячих звуков, полных трепетной поэтической думы. И исчезло очарование. С
реки потянуло холодом и сыростью. Уключины мерно скрипели и звякали, и так
же мерно вторил им плеск подгребаемой воды.
- Пора ехать домой, господа почтенные, - сонно заявила Евгения,
жалобно морщась и зябко пожимая плечами. - Я озябла. И вот вы увидите, что
простужусь. Ян, поворачивайте!..
- А в самом деле?.. - подхватил Кирилл. - Я уж тоже напичкался
поэзией... от сих и до сих. Дайте-ка я погребу, а вы отдыхайте...
Я передал ему весла, и он, вытянув длинные ноги, быстро подался вперед
и сильно повел руками в противоположные стороны. Вода забурлила под килем,
лодка остановилась и, слегка колыхаясь, медленно повернула влево. Горный,
кряжистый берег отступил назад и скрылся за нашей спиной. Прямо в лицо
глянула холодная, мглистая ширь водяной равнины, и лодка направилась к
городскому, усеянному точками огней, берегу.
Я взглянул на Яна. Он сидел, сгорбившись, наложив на румпель
неподвижную руку. Тихий ветер, налетая сзади, слегка теребил его волосы.
Утомленные и дремотные, все молчали. Ян начал свистать мазурку, притопывая
каблуком. Девушка зажала уши.
- Ой, не свистите, ради бога! Терпеть не могу, кто свистит... На нервы
действует.
Ян досадливо мотнул головой.
- Что же можно? - спросил он, глядя в сторону.
- Все, что хотите, хоть купайтесь. Только свистать не смейте... Вот
лучше расскажите нам что-нибудь!
- Что рассказывать! - неохотно уронил Ян. - Про других - не умею, про
себя - не хочется. Да и нечего... Все жевано и пережевано...
- Отчего это стало вдруг всем скучно? - недовольно протянула девушка,
оглядывая нас. - Какие же вы революционеры? Сидят и киснут, и нос на
квинту... Возобновляйте ваш дар слова... ну!..
Она нетерпеливо топнула ногой, отчего лодка закачалась и
приостановилась.
- Не балуй, Женька! - сказал Кирилл. - Спать захотела, -
капризничаешь!
Глаза его с отеческой нежностью остановились на ее лице.
Опять наступило молчание, и снова уснул воздух, встревоженный звуками
голосов. Нелепые и смешные мысли сверкали и гасли без всякого усилия, как
будто рожденные бесшумным бегом ночи. Хотелось стать рыбою и скользить без
дум и желаний в таинственной, холодной глуби или плыть без конца в лодке к
морю и дальше, без конца, без цели, без усилий, слушая тишину...
Вдруг вопрос, странно-знакомый и чуждый, прогнал дремотное очарование
ночи. И цель его была мне совершенно неизвестна. Возможно, что Яну просто
захотелось поговорить.
Он спросил совершенно спокойно и просто:
- Кирилл! Что вы думаете о терроре?
- О терроре-е? - удивился Кирилл. - Да то же, надеюсь, что и вы.
Программа у нас общая...
Ян ничего не сказал на это. Кирилл подождал с минуту и затем спросил:
- А вы почему об этом заговорили?
Ян ответил не сразу.
- Потому, - сказал он наконец, как бы в раздумье растягивая слова, -
что террор - ужас... А ужаса нет. Значит, и террора нет... А есть...
- Самый настоящий террор и есть! - насторожившись, задорно ответил
Кирилл. - Конечно, в пределах возможного... А что же, по-вашему?
- Да так, пустяки... Спорт. Паники я не вижу... Где она? Сумейте
нагнать панику на врагов. Это - все! Ужас - все!..
Кирилл насмешливо потянул носом.
- Надоело все это, знаете ли... - сказал он. - Даже и говорить не
хочется. Все это уж взвешено тысячу раз... А спорить ради удовольствия - я
не мастер. Да и к чему?
- Вы, Ян, страшно однобоки! - важно заметила девушка. - Вам бы в
восьмидесятых годах жить... А пропаганда? Организация?..
Ян снисходительно улыбнулся углами губ.
- Слыхали. А знаете ли вы, что главное в революции? Ненависть! И если
ее нет, то... и ничего нет. Если б каждый мог ненавидеть!.. Сама земля
затрепетала бы от страха.
- Да он Марат известный! - захохотал Кирилл. - В ***ске его так и
звали: "Маленький Марат". Ему все крови! Больше крови! Много крови...
Кр-рови, Яго!.. Тигра лютая!
Каменное лицо Яна осталось совершенно равнодушным. Но через мгновение
он живо повернулся всем корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я
невольно насторожился, почуяв новые струны в этом, хорошо мне знакомом,
сердце.
- Да! пусть ужас вперит в них слепые, белые глаза!.. Я жестокость
отрицаю... Но истребить, уничтожить врагов - необходимо! С корнем, навсегда
вырвать их! Вспомните уроки истории... Совсем, до одного, навсегда, без
остатка, без претендентов! Чтобы ни одна капля враждебной крови не стучала
в жилах народа. Вот что - революция! А не печатанье бумажек. Чтобы ни один
уличный фонарь не остался без украшения!..
Это было сказано с такой гордостью и сознанием правды, что мы не сразу
нашлись, что сказать. Да и не хотелось. Мы думали иначе. А он думал иначе,
чем мы. Это было просто и не требовало споров.
Евгения подняла брови и долгим, всматривающимся взглядом посмотрела на
Яна.
- Вы какой-то Тамерлан в миниатюре, господь вас ведает... А ведь,
знаете, вы на меня даже уныние нагнали... Такие словеса может диктовать
только полное отчаяние... А вы это серьезно?
- Да.
Лицо Яна еще раз вспыхнуло острой мукой и потухло, окаменев в
задумчивости. Только черные глаза беспокойно блестели в орбитах. Я
попытался сгладить впечатление.
- Я вас вполне понимаю, Ян... - сказал я. - У вас слишком накипело на
душе!..
Он посмотрел на меня и ничего не ответил. В лице его, как мне
показалось, мелькнула тень сожаления о своей выходке, нарушившей спокойный,
красивый отдых прогулки.
- А помните, Ян, - перешла девушка в другой тон, - как вы приезжали
сюда год тому назад? Вы были такой... как дитя. И страшно восставали против
всякой полемики, а также и... против террора, как системы?
- А помните, Евгения Александровна, - в тон ей ответил Ян,
улыбнувшись, - как двадцать лет тому назад вы лежали в кровати у мамаши?
Одной рукой вы засовывали свою голенькую, розовую ножку в ротик, а другой
держали папашу за усы? И восставали против пеленок и манной каши...
Девушка покраснела и задумчиво рассмеялась. Кирилл громко
расхохотался, очевидно, живо представив себе картину, нарисованную Яном.
- А ведь правда, Женька... - заговорил он. - Как подумаешь, что мы
когда-то бегали без штанов... Даже странно. Да, в горниле жизни куется
человек! - патетически добавил он. И вдруг заорал во все горло:
Плыви-и мой чо-о-олн!!.
На ближайших пристанях всполошились собаки и беспомощно залаяли
сонными, обиженными голосами.
- С ума ты сошел, Кирька!.. - прикрикнула, смеясь, девушка. - Тоже, -
взрослый считаешься!..
Кирилл внезапно впал в угрюмость и заработал сильнее веслами. Ян круто
поворотил руль, и лодка, скользнув под толстыми якорными цепями барок,
уткнулась в берег, освещенный редкими огнями ночных фонарей.
Заспанный парень-лодочник принял нашу лодку, и мы поднялись на берег к
городскому саду. Всем смертельно хотелось спать. Девушка подошла к Яну.
- Так вы, значит, завтра едете?.. - спросила она, широко раскрывая
полусонные глаза. - Скоро! Что же вы это так?
- Надобность явилась... И так как я вас больше не увижу, то позвольте
пожелать вам всего лучшего!..
- Вот пустяки! Мы еще увидимся с вами, Ян. Я этого желаю... Слышите?
- Слышать-то слышу... Ну, до свидания, идите бай-бай...
- До свидания.
Она подала ему руку, и он задержал ее на секунду в своей тонкой,
смуглой руке. Девушка молча посмотрела на него и что-то соображающее
мелькнуло в ее мягких чертах. Я тоже пожал Яну руку, прощаясь с ним, и -
сто против одного - навсегда. Он крепко, до боли впился в мою сильными,
жилистыми пальцами. Они были холодны и не дрожали. Кирилл поцеловался с ним
и долго, крепко тискал его руки в своих. Глаза его из насмешливых и
пытающих вдруг сделались влажными и добрыми.
- Ну, дорогой Ян, прощайте, прощайте! Не забывайте нас! Ну, всего
хорошего, идите!.. Вот проклятая жизнь - нет даже утешения в квартире
попрощаться! Ну, прощайте!..
И мы разошлись в разные стороны.
Я опустил плотные, парусинные шторы и зажег лампу. Мне не ходилось, не
сиделось и не стоялось. Нетерпеливый, ноющий зуд сжигал тело, и виски
ломило от напряженного ожидания. Ни раньше, ни после, - никогда мне не
случалось так волноваться, как в этот день.
Лампа, одетая в махровый розовый абажур, уютно озаряла центр комнаты,
оставляя углы в тени. Я ходил взад и вперед, сдерживая нервную, судорожную
зевоту, и мне казалось, что время остановилось и не двинется вперед больше
ни на иоту. И в такт моим шагам прыгал взад и вперед часовой маятник,
равнодушно и бегло постукивая, как человек, притопывающий ногой.
Я развернул газету и побежал глазами по черным рельсам строк, но в их
глубине замелькали освещенные и шумные городские улицы и в них - фигура
Яна. Он шел тихо, осторожно останавливаясь и высматривая.
Тогда я лег на кровать и закрыл глаза. Розоватый свет лампы пронизывал
веки, одевая глаза светлой тьмой. Огненные точки и узоры ползли в ней,
превращаясь в буквы, цифры, фигуры зверей Апокалипсиса.
Вечер тянулся, как задерганная ломовая кляча. Каждую секунду, короткую
и длинную в своей ужасной определенности, я чувствовал в полном объеме,
всем аппаратом сознания - себя, лежащего ничком и ждущего, до боли в
черепе, до звона в ушах. Я лежал, боясь пошевелиться, вытянуться, чтобы
случайным шумом или шорохом не заглушить звуки прихода Яна. Я ждал его,
хотел увидеть снова и уже заранее торжествовал при мысли, что он может не
прийти... Ожидание победы боролось где-то далеко, внутри, в тайниках
сознания с тяжестью больной, бьющей тоски.
Она росла и крепла, и тяжелые, кровяные волны стучали в сердце, тесня
дыхание. Вверху, над моей головой, потолок содрогался от топота ног и
неслись глухие, полузадушенные звуки рояля, наигрывающие кек-уок. Это
упражнялось по вечерам зеленое потомство плодовитой офицерской семьи. На
секунду внимание остановилось, прикованное стуком и музыкой. Возня наверху
усиливалась. Белая пыль штукатурки, отделяясь от потолка, кружилась в
воздухе. Отяжелевший мозг торопливо хватался за обрывки аккордов. Старинные
кресла, обитые коричневым штофом, хвастливо упирались вычурными, изогнутыми
ручками в круглые сиденья, как спесивые купцы, довольные и глупые. Пузатый
ореховый комод стоял в раздумьи. Письменный стол опустился на четвереньки,
выпятив широкую, плоскую спину, уставленную фарфором и бронзой. Лица людей,
изображенных на картинах, окаменели, прислушиваясь к светлой, гнетущей
тишине ожидания. И казалось, что все вокруг притаилось и хитро, молча
ожидает прихода Яна. И когда он войдет, - все оживет и бросится к нему,
срываясь с углов и стен, столов, рам и окон...
И вдруг тоска упала, ушла и растаяла. Наверху бешено и глухо загудела
мазурка, но топот стихал. Голова сделалась неслышной и легкой, как пустой
гуттаперчевый шар. И я встал с кровати, твердо уверенный в том, что Ян идет
и сейчас войдет в комнату.
Едва он вошел, как я бросился ему навстречу. Ян остановился в дверях,
измученный и слабый, торжественно смотря мне прямо в глаза. Одежда его была
в порядке, и это обстоятельство не казалось мне странным и удивительным. Он
сделал, и не только несмотря на это, а вопреки этому - уцелел. Все
остальное было пустяки. Раз совершилось чудо, - одежда имела право остаться
чистенькой. Я держал его за руки, выше локтей, и изо всей силы тряс их,
захлебываясь словами. Они кипели в горле, теснясь и отталкивая друг друга.
Ян отстранил меня легко, как ребенка, плавным движением руки и,
подойдя к столу, сел. Нельзя сказать, чтобы он был очень бледен. Только
волосы, прилипшие на лбу под фуражкой, и тонкая жила, вздрагивающая на шее,
выдавали его усталость и возбуждение. Весь он казался легким, тонким и
маленьким в своем новеньком, с иголочки, офицерском мундире.
Первое, что я увидел, - это его улыбку, сокрушенную и мягкую. Он сидел
боком к столу, вытянув ноги и положив руки на колени, ладонями вниз. Мы
были одни, и никто не мог услышать нашего разговора. Но я склонился к нему
и сказал тихим вздрагивающим шепотом, как если бы нас окружала целая сеть
глаз и ушей:
- Вот как?.. Славно...
Улыбка исчезла с его лица. Он задвигался на стуле и так же тихо
ответил:
- Сегодня ничего не было. Значит, придется завтра...
Чудо исчезло, осталось недоумение. Я сразу устал, как будто только что
выпустил из рук тяжелый камень.
И между нами произошел следующий, тихий и быстрый разговор:
- Он не был, Ян?
- Был.
- Он ехал, да?
- В карете. Я видел его.
- А потом?
- Он уехал.
- Почему?
- Я ушел.
- Почему же, почему, Ян? Ян!..
Он зажмурился, крепко стиснул зубы и тихо, раздельно роняя слова,
ответил:
- Он был не один... Там сидела женщина и еще кто-то... Не то мальчик,
не то девочка... Длинные локоны и большие капризные глазки... Ну...
Он умолк и открыл глаза. Они щурились от яркого света лампы. Ян
прикрыл их рукой и сказал резким, равнодушным голосом:
- Нельзя ли послать за пивом? У меня что-то вроде озноба...
Я молчал, и странная, жуткая, полная мысли тишина сковала дыхание. Ян,
видимо, совестился поднять глаза. Одна его рука смущенно и неловко шарила в
кармане, отыскивая мелочь, другая лежала на столе, и пальцы ее заметно
дрожали.
Оглушительный, потрясающий звон разбил вдребезги тишину. Это ударил
тихий, мелодичный бой стенных часов...
Когда на следующий день вылетели сотни оконных стекол и город зашумел,
как пчелиный улей, я догадался, что на этот раз - он был один...
Марат. Впервые - в журнале "Трудовой путь", 1907, Э 5
Деми-сек (фр. demi-sec) - полусухое. Сорт вина.
Культ Венеры и Астарты - Венера у древних римлян, Астарта у древних
сирийцев - богини любви. Здесь - преклонение перед чувственной любовью.
"Меж высоких хлебов затерялось..." - стихотворение Н.А.Некрасова
"Похороны", ставшее народной песней. Цитировано А.С.Грином неточно.
...буквы, цифры, фигуры зверей Апокалипсиса - фантастические
обозначения в Откровении Иоанна Богослова - библейском пророчестве о конце
света.
Кек-уок - танец, модный в начале века.
Ю.Киркин