-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
- Вы очень любезны, но я не могу прихлебывать и в то же время
рассказывать. Каждый глоток нарушает течение моих мыслей, - ибо не могут
встретиться два течения без того, чтобы одно не потонуло в другом, а река
вина сильнее слабых человеческих слов.
Отставлю я этот стакан в сторону и посмотрю на него сбоку. Так лучше.
Из него отпито ровно столько, чтобы не развинтился язык, а мне хочется
рассказать складно и ладно.
Вас это интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в
конце. Потому что у нас разные характеры, и каждый представляет вещи
по-своему. Я остановился на том, что к концу сентября Ивлет представлял
опасную единицу и пакостил, так сказать, походя. Он надоел решительно всем,
даже, пожалуй, репортерам, потому что редакторы гоняли их без зазрения
совести, заставляя разузнавать о новых проделках Ивлета, а он задумывался
над ними не более, чем псаломщик над библейскими текстами.
Если вы не видели никогда Ивлета, советую вам отыскать его в Горячей
долине, где, по слухам, он сейчас бродит, и сделать хороший фотографический
снимок. Лицо его - пылающий уголь, но волосами он бел, как снег, и делает
пешком сорок миль в день, это проверено.
Он убежал с работ утром, когда солнце еще блестит в росе, сразу взял
полный ход. Пока надзиратели стряхивали досадное, но неизбежное, в таких
случаях, оцепенение, он прыгал уже с кочки на кочку среди болот и скрылся
быстрее шубы в ломбарде, так что пропали даром восемь патронов, а земной
шар сделался тяжелее на полфунта свинца. Но что было, то было, а когда
человеку везет, он может смело броситься с церковного купола без всяких
последствий. Ивлет удрал, и ни одна пуля не попала в него.
Все, кто не заплатил штрафа за это несколько дорогое развлечение,
забыли о нем скоро и основательно, потому что побеги не большая редкость
при наших порядках. Пошарили в окрестностях, и тем дело кончилось, так как,
рано или поздно, как бывало всегда, естественный ход вещей приводил
каторжника обратно.
Ивлет был не из больших птиц, так, что-то вроде убийства жены или
любовника. Люди с трезвым взглядом на дело попыхивая трубками, объявили,
что он уже окачурился от лихорадки, а если нет - помер от голода. Но это то
же самое, как если вы проиграли на фаворите. Ивлету, должно быть, на роду
было написано лишить сна праведников. И он сделал это умело, клянусь
половинкой ребра Адама или чертовой перечницей! Он пустился во все тяжкие,
этот мальчишка с серебряной головой; он сразу поставил ва-банк, и слава его
загудела по округу, как большая муха в стекле.
Первый стал говорить пастух из колонии, когда Ивлет, после
непродолжительного, но веского разговора, увел барана. Баран, само собой
разумеется, был хороший, но для стада в пять тысяч голов это пустяк. Это
уже все-таки не понравилось. Так, знаете, создалось такое особое
настроение, когда в поле или в лесу человек начинает стрелять глазами во
все стороны и невзначай наводит справки - нет ли по соседству бродяг. А что
касается дальнейших событий - они все как-то так странно складывались, что
Ивлета сперва ругали, затем проклинали, а потом получилось следующее
положение: если за сто миль от спящего произносили слово "Ивлет", то со
спящим делались судороги.
Легко представить, что оружие стали покупать чаще, чем обыкновенно, и
не какие-нибудь кольты, а настоящие ридинги или маузеры. Ивлет действовал в
одиночку, с азартом запойного игрока, и предпочитал фермеров всякой другой
дичи. Никто не может пожаловаться на его грубость; в случае отказа он не
ругался, а посылал пулю в голову - и делу конец; вообще он не любил
разговаривать; видевшие его подтвердят, что во всех своих рискованных
операциях он задумчив и сосредоточен, как голубь на вертеле или марабу на
закате солнца, когда рыба прыгает по поверхности.
В то время его ловили, но это была, конечно, игра в открытую. Лес
тянется на пятьсот миль к северу и востоку; пустыня, примыкающая к нему, -
огромна. Естественно, что при таких условиях Ивлет мог на час, на два, без
особой опасности для себя приближаться к большим дорогам в разных местах
опушки.
Где он покупает порох, провизию и одежду - оставалось тайной.
Правительство нервничало и, как почти всегда бывает в таких случаях, изо
всех сил рекламировало Ивлета, посылая целые эскадроны, наполнявшие
окрестности звоном и грохотом, предупреждавшим Ивлета верней срочной
депеши, что нужно подтянуться и совершить для развлечения маленькую
прогулку вглубь страны.
Когда пришел мой черед взяться за это грязное дело, я приобрел пару
ищеек, а из тюрьмы достал старую куртку Ивлета. Собаки нюхали ее долго и
основательно, потому что в сукне накопилось запахов больше, чем в
парфюмерной лавке, и разобрать, который из них принадлежит Ивлету, могли
только собаки, уважающие честь носа. Шесть человек сопровождало меня.
Первые три дня мы сильно смахивали на туристов в картинной галерее,
расхаживая во все стороны, как попало. Собаки вели себя, пожалуй, не лучше,
след не давался им, так как перед этим были дожди.
Постепенно мы становились задумчивы, молчаливы и на вечерних привалах
все реже перекидывались словами, прислушиваясь к бесконечному шепоту
дебрей. Это действие леса, сударь, и для человека, любящего поговорить, как
я, - отрава, потому что ничего не может быть досаднее зрелища семерых
ловких и не трусливых людей, вздыхающих от неизвестных причин. Мы двигались
в сердце этого зеленого океана; его монотонный пульс кружил головы и
высасывал мысли; без конца пестрели в глазах тени и свет, тени и свет,
совершенно так, когда в комнате вспыхивает и гаснет и не может умереть
пламя. Все мы сделались тихие, как церковные побирушки; я, откровенно
говоря, не понимаю этого дьявольского очарования, но оно пропитывало меня
насквозь.
Следствием всего этого было то, что рвение наше как бы охладело, и сам
Ивлет казался по временам существующим где угодно, только не на земле.
Время от времени я потчевал собак запахом старой куртки; они отрицательно
вертели хвостами и гонялись за попугаями. Но к вечеру четвертого дня лай их
вдруг стал тревожным и резким, и они стукнулись головами, обнюхивая одну и
ту же непонятную для людей точку.
Я насчитал шесть улыбок, куда не прибавлю своей, потому что
предпочитаю смеяться внутренно. Во мне все смеялось от радости, и
дремотное, расслабленное оцепенение покинуло мою голову быстрей сна,
убитого пушечным выстрелом. Физиономии рядовых напоминали розовые бутоны;
им, как и мне, надоело слоняться без толку.
Мы двинулись, толкая друг друга в узких проходах, где умирал свет, и
руки делались влажными от сырости паразитов, свивавших целые каскады
листвы. Стволы, поваленные дряхлостью и циклонами, пересекали наш путь,
деревья теснились ближе друг к другу, в полумраке их колонн сдавленный лай
собак звучал робко, как голос высеченного.
Вдруг собаки остановились. Хвосты их усиленно двигались во всех
направлениях, а ноздри трепетали, как паруса в рифах. Они топтались на
месте, оглядывались, припадали к земле и всеми доступными для собак
способами показывали, что дичь близко. Мы замерли, ощупывая затворы. В это
мгновение у меня развернулись внутри все пружины, я побледнел и затрясся от
нетерпения. Дикая мысль вспахала мой мозг, но я не сообщил ее никому и
только приказал отвести собак.
Их оттащили в сторону, и посмотрели бы вы, как становилась дыбом
слежавшаяся под ошейниками шерсть, в то время как руки солдат тащили их.
- Повремените немного, - сказал я. - Стойте на месте и предоставьте
мне действовать. Но если я закричу, будьте развязнее, потому что полсекунды
в нашем положении значит много.
Не думаю, чтобы я вызвал этим хотя маленькое неудовольствие. Я
двинулся в чащу, уклоняясь то вправо, то влево, потому что ежесекундно
ожидал выстрела. Неприятное, тягостное чувство гвоздило меня, в
предательском молчании леса треск сучьев под моими ногами казался грохотом.
В горле что-то спирало, и был даже позорный миг, когда я остановился,
глотая волнение маленькими кусочками, как лед в полдень. Выстрел, даже
удачный, был бы для меня настоящим благодеянием.
Кусты, в которые я вламывался, как бык, кончились так неожиданно, что
я невольно присел.
Но вокруг было пусто; небольшая лужайка пылала в прозрачном огне
солнца, и вид ее был тих и радостен, как привет друга. Только на
противоположной стороне, в тени лиственных зонтиков, валялась небольшая
серая шляпа.
Я недоверчиво подошел к ней, поднял ее и пристально осмотрелся. Ничто
не угрожало моей особе, в глубине чащи невидимое, пернатое существо
настраивало свой инструмент, повторяя с раздражающим самодовольством
артиста: - "керр-р-чвик... чюи... керр". Я вслушался, и мне стало грустно.
Я сразу устал, я почувствовал себя совершенно разбитым и напоминал пружину,
раскрученную в воздухе, когда еще дрожат оба ее конца, не встретив
сопротивления. Ружье, ставшее бесполезным, насмешливо блестело стволом.
Бумажка, пришпиленная изнутри к полям шляпы, зашелестела под пальцами,
я с любопытством отделил ее и прочел следующее:
"Я, Ивлет, живу здесь и буду жить здесь. Ловите меня. Тот, кто
задержит Ивлета, получит от него в подарок медный негритянский браслет.
Прощайте".
Я разорвал бумажку так мелко, как только могли это сделать мои пальцы,
вздрагивавшие от бешенства, и возвратился к своим.
Мы исколесили всю западную часть леса, примыкающую к реке. Здесь след
обрывался. Собаки нюхали воду, прыгали и, останавливаясь в задумчивости,
жалобно смотрели круглыми, рассеянными глазами на розоватое водяное плато.
Наступал вечер. Природа дремала в благословении последних лучей,
задумчивых, как пастух на холме. Ноги наши стонали от изнурения; липкие от
дневного пота, мы жадно вдыхали прохладные водяные испарения, пахнувшие
росистым утренним цветником.
- Сделаем плот, - сказал Гриль, размахивая топором с такой яростью,
как будто хотел разрубить земной шар. - И несколько хороших шестов. Подлец
удрал на тот берег, это ясно младенцу. Смотрите на песок.
Действительно, небольшие, воронкообразные ямки, расположенные зигзагом
в мокром, засасывающем след песке, показывали, что здесь прошел человек.
Кое-кто еще возражал, предлагая возвратиться назад и попытать счастья
посуху, но я взял у Гриля топор и засадил его чуть не по обух в кору
ближайшего дерева. Постепенно все принялись за дело.
И к ночи мы сотворили плот, на котором свободно могло бы переехать
даже изнеженное сановное лицо, с кухней и со всем штатом прислуги.
Переправа совершилась в полной темноте, собаки притихли и смирно лежали у
наших ног, вздрагивая от воды, плескавшей сквозь скрепы бревен. Течение
вырывало шесты из рук: плот медленно, но безостановочно кружился слева
направо, и держаться верного направления мы могли только с помощью компаса,
поднося к нему зажженную спичку. Глухой толчок развеселил всех, плот,
зацепившись за прибитые течением к берегу стволы, вырванные разливом,
остановился, как вкопанный. Мы вышли.
Тогда, стукаясь в темноте лбами, мы стали карабкаться по склону
крутого берега, то и дело спотыкаясь о теплые собачьи туловища, вертевшиеся
под ногами. Запыхавшись, я шел последним; мечтой всех было уснуть, набив
желудок печеным мясом и кофе. Мы шли в молчании, я руководился треском
чащи, шумевшей под напором солдат.
И так как за день соображения наши постоянно вертелись вокруг Ивлета,
мне в виде отдыха пришло в голову помурлыкать романс белокурой девчонки из
кабачка, называвшегося театром в силу вежливости или по простоте души. Там
говорится, что юбка на женщине прилична только для стариков. Распевая
полтоном ниже, чем обыкновенно, я загрустил, потому что мне вдруг
представился багровый нос капитана моей роты и сизый табачный дым; все
вместе напоминало утреннюю зорю. Но лес требует внимания, сударь, не
меньше, чем шахматы, или биллиардный удар. Не прошло и минуты, как я
запнулся, в тот же момент моя голова взвыла от боли, огненные головастики
запрыгали в темноте, и все исчезло.
Знакомо ли вам состояние полусна, полудремоты, когда сознание
возвращается мгновениями только затем, чтобы, скользнув по душе обрывками
действительности, - исчезнуть как молния в смоле ночи? Я чувствовал скрип,
легкое безболезненное покачивание, тупую боль в голове и, при первой
попытке осветить свое положение разумом, лишался чувств. Так продолжалось
довольно долго, иногда промежутки сознания были длиннее, иногда короче, но
ничего нового не входило в них, за исключением песни, распеваемой невидимым
для меня певцом где-то наверху. Голос его звучал рассеянно и утомленно.
Когда я открывал глаза, было темно, как в брюхе черной кошки, ноги мои и
руки лежали как деревянные. Я не в силах был пошевелить ими. Снова мое
сознание заволоклось туманом. Но это длилось теперь, вероятно, лишь
несколько секунд, следующий момент заставил меня встрепенуться. Я различил
плеск воды, такой слабый, что его можно было принять за щелканье языком.
Мысль о том, что меня куда-то везут, показалась мне неимоверно смешной, я
тихонько захохотал, чем все и окончилось, потому что слабый, разбитый
ударом мозг не выдержал усилия смеха. Наступило забвение, и сколько длилось
оно, не знаю.
К полному, окончательно устойчивому сознанию меня вернул соленый запах
моря и теплый ветер, полоскавший лицо сильными вздохами. Я осмотрелся. Была
ночь; вверху, вспыхивая, мерцали звезды, и море было полно звезд;
воздушная, прозрачная пустота ночи шумела подо мной голосами прибоя, шуршал
мокрый гравий и раковины, перебрасываемые узкой лентой волны, засыпающей с
разбегу на побережьи; движущаяся линия океана внизу блестела фосфорическим
светом позолоченных подводным огнем волн. Тело мое тянуло вниз, из этого я
заключил, что лежу вниз ногами, на плоскости, наклонной к морю. Я попытался
встать и не мог, повернул голову и увидел за собой, выше, темные громады
холмов. Одинокий, я был слаб, как грудной младенец, но состояние моего
духа, безразличное к настоящему, отличалось необыкновенной ясностью и
покоем.
Постепенно я вспомнил лесной удар в голову. Далее был провал, пустота,
слабо заполненная отрывочным плеском воды, пением и покачиванием. В это
время сзади раздались медленные шаги, я повернул голову и увидел темный
силуэт человека. В руках его было ружье. Он тихо сел подле меня, я
пристально смотрел в его лицо, окутанное туманом ночи. Наконец он спросил:
- Ну, как?
- Кто вы? - спросил я, приподнимаясь на локте.
Он засмеялся сдержанным, мелодическим смехом. В темноте глаза его
казались маленькими, блестящими пропастями. Я повторил вопрос.
- Вам небезынтересно будет узнать, - заговорил он, не отвечая на мои
слова, - что произошло после досадной, но простительной с вашей стороны
оплошности. У водопоя ставят часто такие ловушки? Зверь задевает веревку и
сверху летит бревно. Вы спасли какое-то четвероногое от участи, постигшей
вас самих. А я шел следом. Я постоянно был в затылке последнего человека из
вашего отряда; конечно, ваши собаки шли там, где я прошел раньше. Это был
единственный способ.
- Вы Ивлет, - сказал я, остолбенев в первое мгновение.
- Да, - мельком ответил он и продолжал: - я взял вас из любопытства.
Что делать? В лесу нет развлечений, нет людей, а мне хотелось поговорить с
вами и, кроме того, посмотреть, как вы будете себя вести. Вы безопаснее для
меня теперь, чем для вас я.
Он помолчал и прибавил:
- Я привез вас на лодке. Вы были в бессознательном состоянии, иногда
ругались. Первые полчаса я вез вас так, чтобы ваша голова, свесившись,
болталась в речной воде. Как видите, это помогло.
В тоне его голоса не было ни обидного сожаления, ни мелочного
торжества. Он говорил спокойно и добродушно, как человек, напоминающий
другому то, что уже известно обоим. Тем не менее, слушая его, я волновался,
как кипяток в закрытой кастрюле. Стиснув зубы, я крикнул:
- Вы арестованы!
- Ха! - кротко сказал он, вставая. - Подымитесь и попробуйте сесть.
Волнение для вас вредно, нужно, чтобы кровь отлила к ногам. Сядьте.
Я чувствовал, что краснею от замешательства. Мой повелительный возглас
бессильно утонул в темном пространстве, убитый коротким "ха". Я невыразимо
страдал.
- Сядьте, - повторил он.
Сделав усилие, я сел. Чуть-чуть закружилась голова, но через мгновение
я почувствовал себя крепче. Я мог соображать, спрашивать, давать ответы.
- Ивлет, - сказал я, - все это странно, что мы здесь вдвоем. Я
безоружен, но будьте уверены, что я вас, рано или поздно, поймаю.
- Зачем? - спросил он.
- Вы смеетесь! - вскричал я, начиная приходить в раздражение. - Кто
вы? Это ясно. И бросимте эту комедию.
- Пират, да, - сказал он с оттенком сухости. - Но, боже мой, я живу
такой убогой, нескладной жизнью. Воровать овец, грабить фермеров и делать
пакости береговой охране, клянусь вам, скучнее, чем быть писцом у
нотариуса. Еще месяц такой жизни, и я повешусь от скуки. Но здесь, - он
повел рукой в сторону моря, - в торжестве молчания, я вознаграждаю себя с
избытком за ошибки правительства. Здесь вправе каждый прийти и сбросить с
себя все, вплоть до своего имени. Послушайте тишину!
Он смолк, а я ждал в необъяснимой тревоге, потому что это говорил
каторжник. Утомительно полная, украшенная ворчанием океана, тишина следила
за нами.
- Итак, - заговорил он снова, - довольно выпустить раз в подлеца пулю,
чтобы лишиться навсегда права дышать! Я беспокою окрестности, но иначе мне
пришлось бы умереть с голоду. Молодой человек, я стою за то, чтобы были
места, где люди могут встречаться спокойно душа с душой, без камня за
пазухой и без имени, потому что Ивлетом можете быть и вы, как я мог
сделаться вами. Я вправе был бы убить вас, потому что с этой же самой целью
вы преследовали меня. Здесь мы равны, вопрос в силе. Но я не сделаю этого.
- Место, - сказал я, - почему это место?
- Не знаю, - ответил он. - Я давно отметил его, как бесплатную
лечебницу. Покой вносит покой.
Он смолк. Я смотрел вниз, совершенно подавленный, встревоженный, с
ворохом бессвязных утомительных мыслей. Слова, только что прозвучавшие в
моих ушах, казалось, шли не от темной фигуры человека, а от тишины и
невидимого, вспыхивающего фосфором океана, и печальных холмов, заснувших в
оцепении. В ушах гудел слабый звон; под обрывом тихо шуршал гравий.
Тогда все закачалось, и вернувшаяся, прогнанная волнением слабость
обрушилась на меня теплой волной. Я лег, сердце билось неровно, толчками,
сырая трава знобила спину и ноги.
Сильная рука встряхнула меня. Я закрыл глаза. Ивлет сказал:
- Дорога к реке идет влево. На самом гребне холмов встретите
выщербленный ветром базальт, спуститесь, придерживаясь середины склона. А
потом будет каменное ложе потока, которое приведет вас к небольшой бухте.
Немного внимания, и вы там найдете мою пирогу. Прощайте. Вот сухари, вот
свинина.
Что-то твердое шлепнулось около моей головы. Потом зашелестела трава и
мелкий кустарник. Ивлет шел вниз, его темная, исчезающая по временам
фигура, мягко подпрыгивая, опускалась ниже и ниже.
Я встал, покачнулся, но удержал равновесие и почувствовал, что могу
двигаться. Снизу выделился неясный шум, и ветер донес обрывок негромкой
песни, прозвучавшей жалобой и угрозой:
Ночью на западном берегу пролива
Мы ловили креветок и черепах,
Забыв о кораблях неприятеля!..
На склоне холмов. Впервые - в журнале "Пробуждение", 1910, Э 11.
Марабу - крупная птица из семейства аистовых.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
- Вы очень любезны, но я не могу прихлебывать и в то же время
рассказывать. Каждый глоток нарушает течение моих мыслей, - ибо не могут
встретиться два течения без того, чтобы одно не потонуло в другом, а река
вина сильнее слабых человеческих слов.
Отставлю я этот стакан в сторону и посмотрю на него сбоку. Так лучше.
Из него отпито ровно столько, чтобы не развинтился язык, а мне хочется
рассказать складно и ладно.
Вас это интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в
конце. Потому что у нас разные характеры, и каждый представляет вещи
по-своему. Я остановился на том, что к концу сентября Ивлет представлял
опасную единицу и пакостил, так сказать, походя. Он надоел решительно всем,
даже, пожалуй, репортерам, потому что редакторы гоняли их без зазрения
совести, заставляя разузнавать о новых проделках Ивлета, а он задумывался
над ними не более, чем псаломщик над библейскими текстами.
Если вы не видели никогда Ивлета, советую вам отыскать его в Горячей
долине, где, по слухам, он сейчас бродит, и сделать хороший фотографический
снимок. Лицо его - пылающий уголь, но волосами он бел, как снег, и делает
пешком сорок миль в день, это проверено.
Он убежал с работ утром, когда солнце еще блестит в росе, сразу взял
полный ход. Пока надзиратели стряхивали досадное, но неизбежное, в таких
случаях, оцепенение, он прыгал уже с кочки на кочку среди болот и скрылся
быстрее шубы в ломбарде, так что пропали даром восемь патронов, а земной
шар сделался тяжелее на полфунта свинца. Но что было, то было, а когда
человеку везет, он может смело броситься с церковного купола без всяких
последствий. Ивлет удрал, и ни одна пуля не попала в него.
Все, кто не заплатил штрафа за это несколько дорогое развлечение,
забыли о нем скоро и основательно, потому что побеги не большая редкость
при наших порядках. Пошарили в окрестностях, и тем дело кончилось, так как,
рано или поздно, как бывало всегда, естественный ход вещей приводил
каторжника обратно.
Ивлет был не из больших птиц, так, что-то вроде убийства жены или
любовника. Люди с трезвым взглядом на дело попыхивая трубками, объявили,
что он уже окачурился от лихорадки, а если нет - помер от голода. Но это то
же самое, как если вы проиграли на фаворите. Ивлету, должно быть, на роду
было написано лишить сна праведников. И он сделал это умело, клянусь
половинкой ребра Адама или чертовой перечницей! Он пустился во все тяжкие,
этот мальчишка с серебряной головой; он сразу поставил ва-банк, и слава его
загудела по округу, как большая муха в стекле.
Первый стал говорить пастух из колонии, когда Ивлет, после
непродолжительного, но веского разговора, увел барана. Баран, само собой
разумеется, был хороший, но для стада в пять тысяч голов это пустяк. Это
уже все-таки не понравилось. Так, знаете, создалось такое особое
настроение, когда в поле или в лесу человек начинает стрелять глазами во
все стороны и невзначай наводит справки - нет ли по соседству бродяг. А что
касается дальнейших событий - они все как-то так странно складывались, что
Ивлета сперва ругали, затем проклинали, а потом получилось следующее
положение: если за сто миль от спящего произносили слово "Ивлет", то со
спящим делались судороги.
Легко представить, что оружие стали покупать чаще, чем обыкновенно, и
не какие-нибудь кольты, а настоящие ридинги или маузеры. Ивлет действовал в
одиночку, с азартом запойного игрока, и предпочитал фермеров всякой другой
дичи. Никто не может пожаловаться на его грубость; в случае отказа он не
ругался, а посылал пулю в голову - и делу конец; вообще он не любил
разговаривать; видевшие его подтвердят, что во всех своих рискованных
операциях он задумчив и сосредоточен, как голубь на вертеле или марабу на
закате солнца, когда рыба прыгает по поверхности.
В то время его ловили, но это была, конечно, игра в открытую. Лес
тянется на пятьсот миль к северу и востоку; пустыня, примыкающая к нему, -
огромна. Естественно, что при таких условиях Ивлет мог на час, на два, без
особой опасности для себя приближаться к большим дорогам в разных местах
опушки.
Где он покупает порох, провизию и одежду - оставалось тайной.
Правительство нервничало и, как почти всегда бывает в таких случаях, изо
всех сил рекламировало Ивлета, посылая целые эскадроны, наполнявшие
окрестности звоном и грохотом, предупреждавшим Ивлета верней срочной
депеши, что нужно подтянуться и совершить для развлечения маленькую
прогулку вглубь страны.
Когда пришел мой черед взяться за это грязное дело, я приобрел пару
ищеек, а из тюрьмы достал старую куртку Ивлета. Собаки нюхали ее долго и
основательно, потому что в сукне накопилось запахов больше, чем в
парфюмерной лавке, и разобрать, который из них принадлежит Ивлету, могли
только собаки, уважающие честь носа. Шесть человек сопровождало меня.
Первые три дня мы сильно смахивали на туристов в картинной галерее,
расхаживая во все стороны, как попало. Собаки вели себя, пожалуй, не лучше,
след не давался им, так как перед этим были дожди.
Постепенно мы становились задумчивы, молчаливы и на вечерних привалах
все реже перекидывались словами, прислушиваясь к бесконечному шепоту
дебрей. Это действие леса, сударь, и для человека, любящего поговорить, как
я, - отрава, потому что ничего не может быть досаднее зрелища семерых
ловких и не трусливых людей, вздыхающих от неизвестных причин. Мы двигались
в сердце этого зеленого океана; его монотонный пульс кружил головы и
высасывал мысли; без конца пестрели в глазах тени и свет, тени и свет,
совершенно так, когда в комнате вспыхивает и гаснет и не может умереть
пламя. Все мы сделались тихие, как церковные побирушки; я, откровенно
говоря, не понимаю этого дьявольского очарования, но оно пропитывало меня
насквозь.
Следствием всего этого было то, что рвение наше как бы охладело, и сам
Ивлет казался по временам существующим где угодно, только не на земле.
Время от времени я потчевал собак запахом старой куртки; они отрицательно
вертели хвостами и гонялись за попугаями. Но к вечеру четвертого дня лай их
вдруг стал тревожным и резким, и они стукнулись головами, обнюхивая одну и
ту же непонятную для людей точку.
Я насчитал шесть улыбок, куда не прибавлю своей, потому что
предпочитаю смеяться внутренно. Во мне все смеялось от радости, и
дремотное, расслабленное оцепенение покинуло мою голову быстрей сна,
убитого пушечным выстрелом. Физиономии рядовых напоминали розовые бутоны;
им, как и мне, надоело слоняться без толку.
Мы двинулись, толкая друг друга в узких проходах, где умирал свет, и
руки делались влажными от сырости паразитов, свивавших целые каскады
листвы. Стволы, поваленные дряхлостью и циклонами, пересекали наш путь,
деревья теснились ближе друг к другу, в полумраке их колонн сдавленный лай
собак звучал робко, как голос высеченного.
Вдруг собаки остановились. Хвосты их усиленно двигались во всех
направлениях, а ноздри трепетали, как паруса в рифах. Они топтались на
месте, оглядывались, припадали к земле и всеми доступными для собак
способами показывали, что дичь близко. Мы замерли, ощупывая затворы. В это
мгновение у меня развернулись внутри все пружины, я побледнел и затрясся от
нетерпения. Дикая мысль вспахала мой мозг, но я не сообщил ее никому и
только приказал отвести собак.
Их оттащили в сторону, и посмотрели бы вы, как становилась дыбом
слежавшаяся под ошейниками шерсть, в то время как руки солдат тащили их.
- Повремените немного, - сказал я. - Стойте на месте и предоставьте
мне действовать. Но если я закричу, будьте развязнее, потому что полсекунды
в нашем положении значит много.
Не думаю, чтобы я вызвал этим хотя маленькое неудовольствие. Я
двинулся в чащу, уклоняясь то вправо, то влево, потому что ежесекундно
ожидал выстрела. Неприятное, тягостное чувство гвоздило меня, в
предательском молчании леса треск сучьев под моими ногами казался грохотом.
В горле что-то спирало, и был даже позорный миг, когда я остановился,
глотая волнение маленькими кусочками, как лед в полдень. Выстрел, даже
удачный, был бы для меня настоящим благодеянием.
Кусты, в которые я вламывался, как бык, кончились так неожиданно, что
я невольно присел.
Но вокруг было пусто; небольшая лужайка пылала в прозрачном огне
солнца, и вид ее был тих и радостен, как привет друга. Только на
противоположной стороне, в тени лиственных зонтиков, валялась небольшая
серая шляпа.
Я недоверчиво подошел к ней, поднял ее и пристально осмотрелся. Ничто
не угрожало моей особе, в глубине чащи невидимое, пернатое существо
настраивало свой инструмент, повторяя с раздражающим самодовольством
артиста: - "керр-р-чвик... чюи... керр". Я вслушался, и мне стало грустно.
Я сразу устал, я почувствовал себя совершенно разбитым и напоминал пружину,
раскрученную в воздухе, когда еще дрожат оба ее конца, не встретив
сопротивления. Ружье, ставшее бесполезным, насмешливо блестело стволом.
Бумажка, пришпиленная изнутри к полям шляпы, зашелестела под пальцами,
я с любопытством отделил ее и прочел следующее:
"Я, Ивлет, живу здесь и буду жить здесь. Ловите меня. Тот, кто
задержит Ивлета, получит от него в подарок медный негритянский браслет.
Прощайте".
Я разорвал бумажку так мелко, как только могли это сделать мои пальцы,
вздрагивавшие от бешенства, и возвратился к своим.
Мы исколесили всю западную часть леса, примыкающую к реке. Здесь след
обрывался. Собаки нюхали воду, прыгали и, останавливаясь в задумчивости,
жалобно смотрели круглыми, рассеянными глазами на розоватое водяное плато.
Наступал вечер. Природа дремала в благословении последних лучей,
задумчивых, как пастух на холме. Ноги наши стонали от изнурения; липкие от
дневного пота, мы жадно вдыхали прохладные водяные испарения, пахнувшие
росистым утренним цветником.
- Сделаем плот, - сказал Гриль, размахивая топором с такой яростью,
как будто хотел разрубить земной шар. - И несколько хороших шестов. Подлец
удрал на тот берег, это ясно младенцу. Смотрите на песок.
Действительно, небольшие, воронкообразные ямки, расположенные зигзагом
в мокром, засасывающем след песке, показывали, что здесь прошел человек.
Кое-кто еще возражал, предлагая возвратиться назад и попытать счастья
посуху, но я взял у Гриля топор и засадил его чуть не по обух в кору
ближайшего дерева. Постепенно все принялись за дело.
И к ночи мы сотворили плот, на котором свободно могло бы переехать
даже изнеженное сановное лицо, с кухней и со всем штатом прислуги.
Переправа совершилась в полной темноте, собаки притихли и смирно лежали у
наших ног, вздрагивая от воды, плескавшей сквозь скрепы бревен. Течение
вырывало шесты из рук: плот медленно, но безостановочно кружился слева
направо, и держаться верного направления мы могли только с помощью компаса,
поднося к нему зажженную спичку. Глухой толчок развеселил всех, плот,
зацепившись за прибитые течением к берегу стволы, вырванные разливом,
остановился, как вкопанный. Мы вышли.
Тогда, стукаясь в темноте лбами, мы стали карабкаться по склону
крутого берега, то и дело спотыкаясь о теплые собачьи туловища, вертевшиеся
под ногами. Запыхавшись, я шел последним; мечтой всех было уснуть, набив
желудок печеным мясом и кофе. Мы шли в молчании, я руководился треском
чащи, шумевшей под напором солдат.
И так как за день соображения наши постоянно вертелись вокруг Ивлета,
мне в виде отдыха пришло в голову помурлыкать романс белокурой девчонки из
кабачка, называвшегося театром в силу вежливости или по простоте души. Там
говорится, что юбка на женщине прилична только для стариков. Распевая
полтоном ниже, чем обыкновенно, я загрустил, потому что мне вдруг
представился багровый нос капитана моей роты и сизый табачный дым; все
вместе напоминало утреннюю зорю. Но лес требует внимания, сударь, не
меньше, чем шахматы, или биллиардный удар. Не прошло и минуты, как я
запнулся, в тот же момент моя голова взвыла от боли, огненные головастики
запрыгали в темноте, и все исчезло.
Знакомо ли вам состояние полусна, полудремоты, когда сознание
возвращается мгновениями только затем, чтобы, скользнув по душе обрывками
действительности, - исчезнуть как молния в смоле ночи? Я чувствовал скрип,
легкое безболезненное покачивание, тупую боль в голове и, при первой
попытке осветить свое положение разумом, лишался чувств. Так продолжалось
довольно долго, иногда промежутки сознания были длиннее, иногда короче, но
ничего нового не входило в них, за исключением песни, распеваемой невидимым
для меня певцом где-то наверху. Голос его звучал рассеянно и утомленно.
Когда я открывал глаза, было темно, как в брюхе черной кошки, ноги мои и
руки лежали как деревянные. Я не в силах был пошевелить ими. Снова мое
сознание заволоклось туманом. Но это длилось теперь, вероятно, лишь
несколько секунд, следующий момент заставил меня встрепенуться. Я различил
плеск воды, такой слабый, что его можно было принять за щелканье языком.
Мысль о том, что меня куда-то везут, показалась мне неимоверно смешной, я
тихонько захохотал, чем все и окончилось, потому что слабый, разбитый
ударом мозг не выдержал усилия смеха. Наступило забвение, и сколько длилось
оно, не знаю.
К полному, окончательно устойчивому сознанию меня вернул соленый запах
моря и теплый ветер, полоскавший лицо сильными вздохами. Я осмотрелся. Была
ночь; вверху, вспыхивая, мерцали звезды, и море было полно звезд;
воздушная, прозрачная пустота ночи шумела подо мной голосами прибоя, шуршал
мокрый гравий и раковины, перебрасываемые узкой лентой волны, засыпающей с
разбегу на побережьи; движущаяся линия океана внизу блестела фосфорическим
светом позолоченных подводным огнем волн. Тело мое тянуло вниз, из этого я
заключил, что лежу вниз ногами, на плоскости, наклонной к морю. Я попытался
встать и не мог, повернул голову и увидел за собой, выше, темные громады
холмов. Одинокий, я был слаб, как грудной младенец, но состояние моего
духа, безразличное к настоящему, отличалось необыкновенной ясностью и
покоем.
Постепенно я вспомнил лесной удар в голову. Далее был провал, пустота,
слабо заполненная отрывочным плеском воды, пением и покачиванием. В это
время сзади раздались медленные шаги, я повернул голову и увидел темный
силуэт человека. В руках его было ружье. Он тихо сел подле меня, я
пристально смотрел в его лицо, окутанное туманом ночи. Наконец он спросил:
- Ну, как?
- Кто вы? - спросил я, приподнимаясь на локте.
Он засмеялся сдержанным, мелодическим смехом. В темноте глаза его
казались маленькими, блестящими пропастями. Я повторил вопрос.
- Вам небезынтересно будет узнать, - заговорил он, не отвечая на мои
слова, - что произошло после досадной, но простительной с вашей стороны
оплошности. У водопоя ставят часто такие ловушки? Зверь задевает веревку и
сверху летит бревно. Вы спасли какое-то четвероногое от участи, постигшей
вас самих. А я шел следом. Я постоянно был в затылке последнего человека из
вашего отряда; конечно, ваши собаки шли там, где я прошел раньше. Это был
единственный способ.
- Вы Ивлет, - сказал я, остолбенев в первое мгновение.
- Да, - мельком ответил он и продолжал: - я взял вас из любопытства.
Что делать? В лесу нет развлечений, нет людей, а мне хотелось поговорить с
вами и, кроме того, посмотреть, как вы будете себя вести. Вы безопаснее для
меня теперь, чем для вас я.
Он помолчал и прибавил:
- Я привез вас на лодке. Вы были в бессознательном состоянии, иногда
ругались. Первые полчаса я вез вас так, чтобы ваша голова, свесившись,
болталась в речной воде. Как видите, это помогло.
В тоне его голоса не было ни обидного сожаления, ни мелочного
торжества. Он говорил спокойно и добродушно, как человек, напоминающий
другому то, что уже известно обоим. Тем не менее, слушая его, я волновался,
как кипяток в закрытой кастрюле. Стиснув зубы, я крикнул:
- Вы арестованы!
- Ха! - кротко сказал он, вставая. - Подымитесь и попробуйте сесть.
Волнение для вас вредно, нужно, чтобы кровь отлила к ногам. Сядьте.
Я чувствовал, что краснею от замешательства. Мой повелительный возглас
бессильно утонул в темном пространстве, убитый коротким "ха". Я невыразимо
страдал.
- Сядьте, - повторил он.
Сделав усилие, я сел. Чуть-чуть закружилась голова, но через мгновение
я почувствовал себя крепче. Я мог соображать, спрашивать, давать ответы.
- Ивлет, - сказал я, - все это странно, что мы здесь вдвоем. Я
безоружен, но будьте уверены, что я вас, рано или поздно, поймаю.
- Зачем? - спросил он.
- Вы смеетесь! - вскричал я, начиная приходить в раздражение. - Кто
вы? Это ясно. И бросимте эту комедию.
- Пират, да, - сказал он с оттенком сухости. - Но, боже мой, я живу
такой убогой, нескладной жизнью. Воровать овец, грабить фермеров и делать
пакости береговой охране, клянусь вам, скучнее, чем быть писцом у
нотариуса. Еще месяц такой жизни, и я повешусь от скуки. Но здесь, - он
повел рукой в сторону моря, - в торжестве молчания, я вознаграждаю себя с
избытком за ошибки правительства. Здесь вправе каждый прийти и сбросить с
себя все, вплоть до своего имени. Послушайте тишину!
Он смолк, а я ждал в необъяснимой тревоге, потому что это говорил
каторжник. Утомительно полная, украшенная ворчанием океана, тишина следила
за нами.
- Итак, - заговорил он снова, - довольно выпустить раз в подлеца пулю,
чтобы лишиться навсегда права дышать! Я беспокою окрестности, но иначе мне
пришлось бы умереть с голоду. Молодой человек, я стою за то, чтобы были
места, где люди могут встречаться спокойно душа с душой, без камня за
пазухой и без имени, потому что Ивлетом можете быть и вы, как я мог
сделаться вами. Я вправе был бы убить вас, потому что с этой же самой целью
вы преследовали меня. Здесь мы равны, вопрос в силе. Но я не сделаю этого.
- Место, - сказал я, - почему это место?
- Не знаю, - ответил он. - Я давно отметил его, как бесплатную
лечебницу. Покой вносит покой.
Он смолк. Я смотрел вниз, совершенно подавленный, встревоженный, с
ворохом бессвязных утомительных мыслей. Слова, только что прозвучавшие в
моих ушах, казалось, шли не от темной фигуры человека, а от тишины и
невидимого, вспыхивающего фосфором океана, и печальных холмов, заснувших в
оцепении. В ушах гудел слабый звон; под обрывом тихо шуршал гравий.
Тогда все закачалось, и вернувшаяся, прогнанная волнением слабость
обрушилась на меня теплой волной. Я лег, сердце билось неровно, толчками,
сырая трава знобила спину и ноги.
Сильная рука встряхнула меня. Я закрыл глаза. Ивлет сказал:
- Дорога к реке идет влево. На самом гребне холмов встретите
выщербленный ветром базальт, спуститесь, придерживаясь середины склона. А
потом будет каменное ложе потока, которое приведет вас к небольшой бухте.
Немного внимания, и вы там найдете мою пирогу. Прощайте. Вот сухари, вот
свинина.
Что-то твердое шлепнулось около моей головы. Потом зашелестела трава и
мелкий кустарник. Ивлет шел вниз, его темная, исчезающая по временам
фигура, мягко подпрыгивая, опускалась ниже и ниже.
Я встал, покачнулся, но удержал равновесие и почувствовал, что могу
двигаться. Снизу выделился неясный шум, и ветер донес обрывок негромкой
песни, прозвучавшей жалобой и угрозой:
Ночью на западном берегу пролива
Мы ловили креветок и черепах,
Забыв о кораблях неприятеля!..
На склоне холмов. Впервые - в журнале "Пробуждение", 1910, Э 11.
Марабу - крупная птица из семейства аистовых.
Ю.Киркин