---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Грустное событие имеет то преимущество перед остальными событиями
жизни, что кладет на однообразное существование человека неуловимую тень
прекрасного, о котором начинают вздыхать все, тронутые печалью.
Случилось, что когда мы начали забывать о юре молодой женщины, носившей
странное имя Зелла, вся эта история с исчезновением ее мужа после долгих лет
получила в наших глазах неотразимое обаяние - впечатление, покоившееся в
основах на воспоминании о том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой роще
свою лучшую песню о "Графе в изгнании". Начальные слова песни были таковы:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки, небрежны
и оскорбительны для нее,
Привыкшей к толстым сапогам поденщиков,
К осязательным следам жизни,
Ненужной для себя самой.
Когда он кончил, солнце садилось и ветер пошевелил листву, затканную
сонным, очаровательным румянцем зари. После этого Пленер исчез. Может быть,
это было для него так же неожиданно, как и для нас, потому что никто не
успел заметить момент его исчезновения. В памяти всех, как сейчас, так и
тогда, осталась его высокая, прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза. Он
пел в этой позе, а затем его не стало. Через неделю, когда добровольные и
полицейские розыски оказались безуспешными, Зелла перешла от острых
припадков горя к тихому отчаянию.
Все, что ум человеческий может противопоставить роковому в виде
вопросов и неуклюжих догадок, было сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и
забыто. Но от исчезновения человека осталось веяние таинственной прелести,
жуткой и заманчивой глубины потрясения. Всех нас, бывших в тот вечер,
связало нечто сильней нашей воли в рассеянную жизнью, но плотно связанную
одним и тем же чувством группу людей тоски.
В июне прошлого года, ровно через десять лет после исчезновения
Пленера, утром, когда я занимался в саду опытами с прививкой растениям
некоторых невинных болезней, способных изменить их окраску, - Дибах, мой
брат, вошел через боковую калитку в сопровождении неизвестного пожилого
человека, остановившегося на некотором расстоянии от клумбы. Я не сразу
обратил внимание на возбужденное лицо брата; помню, что только его нервный
смех заставил меня пристально посмотреть на обоих. Я вытер запачканные
землей руки и поклонился.
- Атлей, - сказал брат, оборачиваясь в сторону неизвестного, - это
Пленер.
Должно быть, кровь ударила мне в голову при этих словах, потому что, не
более как на один момент, ясное небо затуманилось и задрожало перед моими
глазами. Помню, что, когда я заговорил, голос мой звучал слабо и глухо. Я
сказал:
- Вот шутник. Подумайте, Пленер, что он говорит!! Возможно ли это? Как
ваше здоровье?
Думаю, что эта чепуха внушила ему все же некоторое представление о моем
состоянии. Пленер неопределенно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть,
он считал свое положение в некотором роде щекотливым и странным.
Я рассмотрел его трижды, пока он стоял на этом красноватом песке,
освещенный солнцем и зелеными отблесками акаций. Пленер изменился, как может
измениться человек, перевернувший свою жизнь. В густых, темных волосах его
пестрела седина, лицо утратило женственную нежность кожи; темное,
осунувшееся, но с бодрыми складками вокруг глаз, оно напоминало портрет
старинной живописи. В дорожном светлом костюме, могучий и статный, стоял он
предо мной - все-таки он, Пленер.
Мы молчали. Удивляюсь, как я не забросал его обычными в таких случаях
вопросами. Дибах сказал:
- Я ухожу, Атлей, Зелла смеется и плачет, нельзя оставлять ее одну.
Сегодняшний день мы будем помнить всю жизнь.
Он направился к калитке, и я в первый раз в жизни увидел, как тучный,
семейный человек может лететь вприпрыжку.
Тот миг чудесного напряжения, когда мы остались вдвоем, сели на
скамейку и начали говорить, - кажется мне и теперь обвеянным зноем летнего
утра; сказочные стада представлений бродили в моей голове, я мог только
улыбаться и кивать головой. Пленер сказал:
- Не нужно вопросов, Атлей; они будут бесполезны в точном смысле этого
слова. Я ничего не знаю, но все-таки попытаюсь рассказать вам начало
истории.
Как вы помните, я пел в роще, неподалеку от железнодорожного моста, где
происходил пикник. Собственно говоря, начало моих воспоминаний служит и
концом их.
Мне кажется, что не было этих десяти лет, по крайней мере, в моей
памяти не осталось от этого периода никаких следов. В следующий, доступный
воспроизведению словами, момент я увидел себя пассажиром второго класса за
двести миль отсюда; я возвращался домой.
Момент не был тревожен и поразителен, я удивился, и только. По временам
мне казалось, что я уехал лишь вчера, по делу, о котором забыл.
Поезд мчался; томление духа сменилось глубокой рассеянностью и
сонливостью; перед вечером я посмотрел в зеркало и обернулся, ища глазами
другого пассажира, но я был один в купе. Неожиданность взволновала меня, я
снова посмотрел в зеркало. Это был я, изменившийся, поседевший, тот самый,
что сидит перед вами.
Пленер умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнованный не меньше его, я мог
только жестами выразить свое сочувствие и удивление.
- Встреча с Зеллой, - продолжал он, - неопровержимый факт долгого
отсутствия, усвоенный, наконец, мною. Рассказать все это, значит снова
пережить странную смесь радостного ужаса и тоски. Меня не хватит на это, я
разрыдаюсь. Между прочим, вот уже три дня, как я здесь. Меня мучит новое
ощущение - болезненное желание вспомнить все, пережитое за те таинственные
десять лет; желание, доходящее до галлюцинации, до грандиозной игры
воображения. Вы знаете, мне кажется, что если это удастся, жизнь моя будет
озарена таким светом, перед которым радость спасения жизни - то же, что
блеск металлической пластинки перед солнцем. Это - ясное, устойчивое,
музыкальное ощущение забытого прекрасного.
Он снова умолк, и я не осмелился прервать его тягостное молчание.
Искренность его тона делала для меня излишними всякие сомнения.
Необычайность положения почти раздавила меня; сад, знакомые аллеи, клумбы -
все, что имело до сих пор будничный оттенок, казалось в тот час
торжественным и странным, как этот человек, вернувшийся из позабытого мира.
- Я делал попытки вспомнить, - продолжал он, - но все оказалось
неудачным. Дубовая роща и поезд, поезд и роща - вот все, что я знаю.
Не знаю почему - в этот момент я решил произвести попытку, которая
показалась бы в другое время забавной, но тогда она имела в моих глазах
решающее значение. Я сказал:
- Пленер, можете вы представить дубовую рощу в том виде, как это было
вечером?
- Да, - сказал он, закрывая глаза, - я ясно вижу ее. Низкие ветви:
сквозь них блестит река. Я стоял у большого дерева, лицом к воде.
- Вот так, - заметил я, вставая. - Правая ваша рука прикрывала глаза. Я
попросил бы вас встать в этом положении.
Он пристально следил за моими движениями, сомнительно склонив голову, и
вдруг, как бы внутренне соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая
его рука нерешительно приподнялась и прикрыла верхнюю часть лица.
- Пленер, - сказал я, - сзади вас, на примятой траве, сидит Зелла. Еще
дальше - Дибах, я и другие. Ваша верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.
Он молча кивнул головой, не отнимая руки. Теперь он понимал мою мысль.
- Вы пели о "Графе в изгнании", - продолжал я. - Советую вам начать с
первой строки. Ну, Пленер, милый!
Он запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки...
Песня окрепла и зазвучала так полно, что я боялся пошевельнуться.
Напряжение мое было слишком велико, я ждал чуда.
Отдельные моменты этой сцены сливаются в моем воспоминании в ощущение
чужой, мучительной радости. Когда он дошел до слов:
Вы вспомните мою тоску - и благословите ее...
И дальше, до заключительных:
Я ухожу от грустных улыбок -
Для полноты торжества
Над теми, кто дешево сожалеет -
И трусливо царит...
Лицо его повернулось ко мне. Он смеялся долгим счастливым смехом,
сотрясаясь от глухих слез, вызванных ярким и внезапным воспоминанием.
Приблизительно через месяц, в одну из красивых ночей, Пленер рассказал
мне свою забытую и воскресшую жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он
под другим именем. Любил, был любим, путешествовал, испытал много
оригинальных приключений и впечатлений. Но он в тот день, когда пел у меня в
саду, вспомнил только радостные моменты прошлого. Теневая сторона жизни
осталась для него по-прежнему забытой и - навсегда.
Если это неудача, то пусть она будет благословенна. Избранных,
способных воскресить радость пройденного пути и щедро, как миллионер, забыть
долги жизни - совсем немного. Пусть будет больше одним таким человеком.
Система мнемоники Атлея. Впервые - журнал "Пробуждение", 1911, Э 9.
Мнемоника - совокупность приемов, имеющих целью облегчить запоминание
большего числа фактов, сведений и т.п.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Грустное событие имеет то преимущество перед остальными событиями
жизни, что кладет на однообразное существование человека неуловимую тень
прекрасного, о котором начинают вздыхать все, тронутые печалью.
Случилось, что когда мы начали забывать о юре молодой женщины, носившей
странное имя Зелла, вся эта история с исчезновением ее мужа после долгих лет
получила в наших глазах неотразимое обаяние - впечатление, покоившееся в
основах на воспоминании о том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой роще
свою лучшую песню о "Графе в изгнании". Начальные слова песни были таковы:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки, небрежны
и оскорбительны для нее,
Привыкшей к толстым сапогам поденщиков,
К осязательным следам жизни,
Ненужной для себя самой.
Когда он кончил, солнце садилось и ветер пошевелил листву, затканную
сонным, очаровательным румянцем зари. После этого Пленер исчез. Может быть,
это было для него так же неожиданно, как и для нас, потому что никто не
успел заметить момент его исчезновения. В памяти всех, как сейчас, так и
тогда, осталась его высокая, прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза. Он
пел в этой позе, а затем его не стало. Через неделю, когда добровольные и
полицейские розыски оказались безуспешными, Зелла перешла от острых
припадков горя к тихому отчаянию.
Все, что ум человеческий может противопоставить роковому в виде
вопросов и неуклюжих догадок, было сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и
забыто. Но от исчезновения человека осталось веяние таинственной прелести,
жуткой и заманчивой глубины потрясения. Всех нас, бывших в тот вечер,
связало нечто сильней нашей воли в рассеянную жизнью, но плотно связанную
одним и тем же чувством группу людей тоски.
В июне прошлого года, ровно через десять лет после исчезновения
Пленера, утром, когда я занимался в саду опытами с прививкой растениям
некоторых невинных болезней, способных изменить их окраску, - Дибах, мой
брат, вошел через боковую калитку в сопровождении неизвестного пожилого
человека, остановившегося на некотором расстоянии от клумбы. Я не сразу
обратил внимание на возбужденное лицо брата; помню, что только его нервный
смех заставил меня пристально посмотреть на обоих. Я вытер запачканные
землей руки и поклонился.
- Атлей, - сказал брат, оборачиваясь в сторону неизвестного, - это
Пленер.
Должно быть, кровь ударила мне в голову при этих словах, потому что, не
более как на один момент, ясное небо затуманилось и задрожало перед моими
глазами. Помню, что, когда я заговорил, голос мой звучал слабо и глухо. Я
сказал:
- Вот шутник. Подумайте, Пленер, что он говорит!! Возможно ли это? Как
ваше здоровье?
Думаю, что эта чепуха внушила ему все же некоторое представление о моем
состоянии. Пленер неопределенно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть,
он считал свое положение в некотором роде щекотливым и странным.
Я рассмотрел его трижды, пока он стоял на этом красноватом песке,
освещенный солнцем и зелеными отблесками акаций. Пленер изменился, как может
измениться человек, перевернувший свою жизнь. В густых, темных волосах его
пестрела седина, лицо утратило женственную нежность кожи; темное,
осунувшееся, но с бодрыми складками вокруг глаз, оно напоминало портрет
старинной живописи. В дорожном светлом костюме, могучий и статный, стоял он
предо мной - все-таки он, Пленер.
Мы молчали. Удивляюсь, как я не забросал его обычными в таких случаях
вопросами. Дибах сказал:
- Я ухожу, Атлей, Зелла смеется и плачет, нельзя оставлять ее одну.
Сегодняшний день мы будем помнить всю жизнь.
Он направился к калитке, и я в первый раз в жизни увидел, как тучный,
семейный человек может лететь вприпрыжку.
Тот миг чудесного напряжения, когда мы остались вдвоем, сели на
скамейку и начали говорить, - кажется мне и теперь обвеянным зноем летнего
утра; сказочные стада представлений бродили в моей голове, я мог только
улыбаться и кивать головой. Пленер сказал:
- Не нужно вопросов, Атлей; они будут бесполезны в точном смысле этого
слова. Я ничего не знаю, но все-таки попытаюсь рассказать вам начало
истории.
Как вы помните, я пел в роще, неподалеку от железнодорожного моста, где
происходил пикник. Собственно говоря, начало моих воспоминаний служит и
концом их.
Мне кажется, что не было этих десяти лет, по крайней мере, в моей
памяти не осталось от этого периода никаких следов. В следующий, доступный
воспроизведению словами, момент я увидел себя пассажиром второго класса за
двести миль отсюда; я возвращался домой.
Момент не был тревожен и поразителен, я удивился, и только. По временам
мне казалось, что я уехал лишь вчера, по делу, о котором забыл.
Поезд мчался; томление духа сменилось глубокой рассеянностью и
сонливостью; перед вечером я посмотрел в зеркало и обернулся, ища глазами
другого пассажира, но я был один в купе. Неожиданность взволновала меня, я
снова посмотрел в зеркало. Это был я, изменившийся, поседевший, тот самый,
что сидит перед вами.
Пленер умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнованный не меньше его, я мог
только жестами выразить свое сочувствие и удивление.
- Встреча с Зеллой, - продолжал он, - неопровержимый факт долгого
отсутствия, усвоенный, наконец, мною. Рассказать все это, значит снова
пережить странную смесь радостного ужаса и тоски. Меня не хватит на это, я
разрыдаюсь. Между прочим, вот уже три дня, как я здесь. Меня мучит новое
ощущение - болезненное желание вспомнить все, пережитое за те таинственные
десять лет; желание, доходящее до галлюцинации, до грандиозной игры
воображения. Вы знаете, мне кажется, что если это удастся, жизнь моя будет
озарена таким светом, перед которым радость спасения жизни - то же, что
блеск металлической пластинки перед солнцем. Это - ясное, устойчивое,
музыкальное ощущение забытого прекрасного.
Он снова умолк, и я не осмелился прервать его тягостное молчание.
Искренность его тона делала для меня излишними всякие сомнения.
Необычайность положения почти раздавила меня; сад, знакомые аллеи, клумбы -
все, что имело до сих пор будничный оттенок, казалось в тот час
торжественным и странным, как этот человек, вернувшийся из позабытого мира.
- Я делал попытки вспомнить, - продолжал он, - но все оказалось
неудачным. Дубовая роща и поезд, поезд и роща - вот все, что я знаю.
Не знаю почему - в этот момент я решил произвести попытку, которая
показалась бы в другое время забавной, но тогда она имела в моих глазах
решающее значение. Я сказал:
- Пленер, можете вы представить дубовую рощу в том виде, как это было
вечером?
- Да, - сказал он, закрывая глаза, - я ясно вижу ее. Низкие ветви:
сквозь них блестит река. Я стоял у большого дерева, лицом к воде.
- Вот так, - заметил я, вставая. - Правая ваша рука прикрывала глаза. Я
попросил бы вас встать в этом положении.
Он пристально следил за моими движениями, сомнительно склонив голову, и
вдруг, как бы внутренне соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая
его рука нерешительно приподнялась и прикрыла верхнюю часть лица.
- Пленер, - сказал я, - сзади вас, на примятой траве, сидит Зелла. Еще
дальше - Дибах, я и другие. Ваша верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.
Он молча кивнул головой, не отнимая руки. Теперь он понимал мою мысль.
- Вы пели о "Графе в изгнании", - продолжал я. - Советую вам начать с
первой строки. Ну, Пленер, милый!
Он запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки...
Песня окрепла и зазвучала так полно, что я боялся пошевельнуться.
Напряжение мое было слишком велико, я ждал чуда.
Отдельные моменты этой сцены сливаются в моем воспоминании в ощущение
чужой, мучительной радости. Когда он дошел до слов:
Вы вспомните мою тоску - и благословите ее...
И дальше, до заключительных:
Я ухожу от грустных улыбок -
Для полноты торжества
Над теми, кто дешево сожалеет -
И трусливо царит...
Лицо его повернулось ко мне. Он смеялся долгим счастливым смехом,
сотрясаясь от глухих слез, вызванных ярким и внезапным воспоминанием.
Приблизительно через месяц, в одну из красивых ночей, Пленер рассказал
мне свою забытую и воскресшую жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он
под другим именем. Любил, был любим, путешествовал, испытал много
оригинальных приключений и впечатлений. Но он в тот день, когда пел у меня в
саду, вспомнил только радостные моменты прошлого. Теневая сторона жизни
осталась для него по-прежнему забытой и - навсегда.
Если это неудача, то пусть она будет благословенна. Избранных,
способных воскресить радость пройденного пути и щедро, как миллионер, забыть
долги жизни - совсем немного. Пусть будет больше одним таким человеком.
Система мнемоники Атлея. Впервые - журнал "Пробуждение", 1911, Э 9.
Мнемоника - совокупность приемов, имеющих целью облегчить запоминание
большего числа фактов, сведений и т.п.
Ю.Киркин