---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Сын старика Эноха охотился на берегах мутной Адары, а старик промышлял
в горных увалах, близ Вадра. Оба месяцами не видались друг с другом и мало
нуждались в этом; сын, как и отец, привык к одиночеству. Изредка встречались
они у скупщика, жившего в небольшой деревушке, верстах в пятистах от города.
Сыну Эноха - Тарту шел восемнадцатый год, когда, внезапно остановившись над
куньей норой, он глубоко задумался, отозвал лаявшую у пня собаку, вздохнул,
сел на пень и повесил голову.
Удивляясь сам столь внезапно поразившему его грустному наваждению,
молодой дикарь осмотрелся кругом, пытаясь дать себе отчет в своем
настроении. Лес, где он родился, вырос и чувствовал себя дома, показался ему
слишком тесным, хмурым, однообразным; куница, хотя он еще и не видал ее -
второсортной, а день - долгим. Сначала он это отнес к тому, что побывал
недавно в болотах Зурбагана, где, по уверениям стариков, можно отравиться на
несколько дней испарениями цветов особого лютика, известного под названием
"Крокодиловой жвачки", но голова его, как бывает в таких случаях, не болела,
а, наоборот, особенно свежо и ясно сидела на здоровых плечах.
Затем Тарт попробовал объяснить грусть вчерашним промахом по козе или,
в худшем случае, плохим сном, но и по стаду коз не сделал бы он сейчас ни
одного выстрела, и сон был из средних. Обеспокоенный Тарт вздохнул, затем,
достав трубку, пощипал начинающие пробиваться усы и стал курить.
Собака нервно переминалась с ноги на ногу, рассматривая хозяина
молитвенно-злыми глазами, и тонко скулила; запах куницы нестерпимо томил ее,
но Тарт продолжал курить. Куница тем временем передохнув, сидела съежась в
норе и обдумывала план побега, удивляясь небывалой сентиментальности своего
врага. Тарт почесал за ухом, чувствуя, что ему ужасно хочется неизвестных
вещей. Весь арсенал своих несложных желаний перебрал он, но все это было не
то. Неопределенные сказочные туманы парили в его воображении; где-то далеко
за лесом, неизвестно с какой стороны, манили его невнятные голоса. Хотеть -
и не знать чего? Томиться неизвестно почему? Грустить, не зная о чем? Это
было слишком новое и сильное ощущение.
Плюнув, к отчаянию собаки, на кунью нору и встав, Гарт медленно,
полусознательно направился по тропинке к реке, желая рассеяться. Кроме отца,
Тарт знал еще одного умного человека - скупщика мехов Дрибба, бывавшего на
своем веку в таких местах, о которых сто лет сказки рассказывают. Дрибб жил
в деревушке по течению Адары ниже того места, где находился Тарт, верст
пять, и молодой человек думал, что его, Дрибба, авторитет куда выше в таком
тонком и странном случае, чем авторитет бродяги Хависсо, известного своей
склонностью к размышлениям. Встревоженный, но отчасти и заинтригованный
непонятной своей хандрой. Тарт, считая себя человеком незаурядным, так как
попадал без промаха в орех на тридцать шагов, перебрал всех знакомых и лишь
Дрибба нашел достойным доверия; вспомнив же, что скупщик умеет читать газеты
и носит очки - предмет ученого свойства, - почувствовал себя уже легче.
Тарт посадил в лодку собаку и отправился к Дриббу. Недолгий путь прошел
в молчаливых сетованиях; охотник хмуро брюзжал на берега, реку, солнце,
хохлатую цаплю, стоящую у воды, плывущее дерево, собаку и все, что было для
него видимым миром. Собака печально лежала на дне, уткнув морду в лапы.
Тарт вспомнил отца, но пренебрежительно сморщился.
- Этот только и знает, что качать головой, - сказал он, настроенный,
как большинство родственников, скептически по отношению к родственному
взаимному пониманию. - Попадись я ему сейчас - одна тоска. Старик начнет
качать головой, и я пропал; не могу видеть, как он щелкает языком и
покачивается.
Энох действительно имел привычку во всех трудных случаях скорбеть и
после долгого молчания изрекать грозным голосом: "Не будь олухом, Тарт,
возьми мозги в руки!" В иных случаях это, действуя на самолюбие, помогало,
но едва ли могло пособить теперь, когда весна жизни, вступая в свои права,
заставляет молодого великана повесить голову и стонать.
Выбросив лодку на песок ужасным швырком, Тарт подошел к дому Дрибба.
Это было нескладное одноэтажное здание, огороженное частоколом, с кладовыми
в дальнем углу двора. Слегка смущаясь, так как не в лесных обычаях ходить
среди дня в гости, Тарт стукнул прикладом в дверь, и Дрибб открыл ее,
оскалив желтые зубы, что заменяло улыбку. Это был человек лет пятидесяти,
без седины, с длинными черными волосами, бритый, с сизым от алкоголя носом;
испитое треугольное его лицо быстро меняло выражение, оно могло быть сладким
до отвращения и величественным, как у судьи, на протяжении двух секунд. Очки
придавали ему вид человека занятого, но доброго.
- Здравствуйте, юноша! - сказал Дрибб. - Я ждал вас. Как дела? Надеюсь
поживиться от вас свежими шкурками, да? Дамы в Париже и Риме обеспокоены. Вы
знаете, какие это очаровательные создания? Входите, пожалуйста. Что я вижу!
Вы налегке? Не может быть! Вы, вероятно, оставили добычу в лесу и спустите
ее не мне, а другому?! Как это непохоже на вас! Или вы заленились, но что
скажут дамы, чьи плечи привыкли кутаться в меховые накидки и боа? Что я
скажу дамам?
Болтая, Дрибб придвинул охотнику стул. Тарт сел, осматриваясь по
привычке, хотя был у Дрибба по крайней мере сто раз. На стенах висели
пестрые связки шкур, часы, карты, ружья, револьверы, плохие картинки и полки
с книгами; Дрибб не чуждался литературы. В общем, помещение Дрибба
представляло собою смесь охотничьей хижины и походной конторы.
Тарт, потупясь, размышлял, с чего начать разговор; наконец сказал:
- А вот товару я на этот раз вам не захватил.
- Плохо. Прискорбно.
- Ночью какой здоровый был ливень, знаете?
- Как же. Юноша, направьте-ка на меня ваши глаза.
- А что?
- Нет, ничего. Продолжайте ваш интересный рассказ.
- Лебяжьи шкурки... - начал Тарт, смутился, упал духом, но скрепя
сердце проговорил, смотря в сторону:
- А бывало вам скучно, Дрибб?
- Скучно? Пф-ф-ф!.. сколько раз!
- Отчего?
- Более всего от желудка, - строго произнес Дрибб. - Я, видите ли, мой
милый, рос в неге и роскоши, а нынешние мои обеды тяжеловаты.
- Неужели? - разочарованно спросил Тарт. - Значит, и у меня то же?
- А с вами что?
- Не знаю, я за этим к вам и пришел: не объясните ли вы? Неизвестно
почему взяла меня сегодня тоска.
- А! - Дрибб, вытерев очки, укрепил их снова на горбатом переносье и,
подперев голову кулаками, стал пристально смотреть на охотника. - Сколько
вам лет?
- Скоро восемнадцать, но можно считать все восемнадцать; три месяца -
это ведь не так много.
- Так, - заговорил как бы про себя Дрибб, - парню восемнадцать лет, по
силе - буйвол, неграмотный, хорошей крови. А вы бывали ли в городах, Тарт?
- Не бывал.
- Видите ли, милый, это большая ошибка. Ваш дедушка был умнее вас.
Кстати, где старик Энох?
- Шляется где-нибудь.
- Верно, он говорил вам о деде?
- Нет.
- Ваш дед был аристократ, то есть барин и чудак. Он разгневался на
людей, стал охотником и вырастил такого же, как вы, дикаря - Эноха, а Энох
вырастил вас. Вот вам секрет тоски. Кровь зовет вас обратно в город.
Ступайте-ка, пошляйтесь среди людей, право, хорошо будет. Должны же вы,
наконец, посмотреть женщин, которые носят ваших бобров и лисиц.
Тарт молчал. Прежний, сказочный, блестящий туман - вихрь, звучащий
невнятными голосами, поплыл в его голове, было ему и чудно и страшно.
- Так вы думаете - не от желудка? - несмело произнес он, подняв голову.
- Хорошо. Я пойду, схожу в город. А что такое город - по-настоящему?
- Город? - сказал Дрибб. - Но говорить вам о том, что толковать слепому
о радуге. Во всяком случае, вы не раскаетесь. Кто там? - и он встал, потому
что в дверь постучали.
Вошедший подмигнул Дриббу, швырнув на стол двух роскошных бобров, и
хлопнул по плечу Тарта. Это и был Энох, маленький худощавый старик с
непередаваемо свежим выражением глаз, в которых суровость, свойственная
трудной профессии охотника, уживалась с оттенком детского, наивного
любопытства; подобные глаза обыкновенно бывают у старых солдат-служак,
которым за походами и парадами некогда было думать о чем-либо другом. Энох,
увидев сына, обрадовался и поцеловал его в лоб.
- Здравствуй, старик, - сказал Тарт. - Где был?
- Потом расскажу. Ну, а ты как?
- Энох, сколько вы хотите за мех? - сказал Дрибб. - Торгуйтесь, да не
очень, молодому человеку нужны деньги, он едет пожить в город.
- В город? - Энох медленно, точно воруя ее сам у себя, снял шапку и,
перестав улыбаться, устремил на сына взгляд, полный тяжелого беспокойства. -
Сынишка! Тарт!
- Ну, что? - неохотно отозвался юноша. Он знал, что старик уже качает
головой, и избегал смотреть на него.
Голова Эноха пришла в движение, ритмически, как метроном, падала она от
одного плеча к другому и обратно. Это продолжалось минуты две. Наконец
старик погрозил пальцем и крикнул:
- Не будь олухом, Тарт!
- Я им и не был, - возразил юноша, - но что здесь особенного?
- Ах, Дрибб! - сказал Энох, в волнении опускаясь из кровать. - Это моя
вина. Нужно было раньше предупредить его. Я виноват.
- Пустяки, - возразил Дрибб, с серьезной жадностью в глазах глядя на
пушистых бобров.
- Тарт - и вы, Дрибб... нет, Дрибб, не вам: у вас свой взгляд на вещи.
Тарт, послушай о том, что такое город. Я расскажу тебе, и если ты после
этого все же будешь упорствовать в своем безумстве - я не стану возражать
более. Но я уверен в противном.
Неясные огоньки блеснули в глазах Тарта.
- Я слушаю, старик, - спокойно сказал он.
- Дрибб, дайте водки!
- Большой стакан или маленький?
- Самый большой, и чтобы стекло потоньше, у вас такой есть.
Скупщик достал из сундука бутылку и налил Эноху. Тарт нетерпеливо
смотрел на отца, ожидая, когда он приступит к рассказу о городе, который уже
мучил и терзал его любопытство.
Дрибб закурил трубку и скрестил на груди руки: он слишком хорошо знал,
что такое город. Но и ему было интересно послушать, за что, почему и как
Энох ненавидел все, кроме пустыни.
- Мальчик, - сказал Энох, поглаживая бороду, - когда умирал мой отец,
он подозвал меня к себе и сказал: "Мой сын, поклянись, что никогда твоя нога
не будет в проклятом городе, вообще ни в каком городе. Город хуже ада,
запомни это. А также знай, что в городе живут ужасные люди, которые сделают
тебя несчастным навек, как сделали они когда-то меня". Он умер, а я и наш
друг Канабелль зарыли труп под Солнечной скалой. Мы, я и Канабелль, жили
тогда на берегу Антоннилы. Жгучее желание разгорелось во мне. Слова отца
запали в душу, но не с той стороны, куда следует, а со стороны самого
коварного, дьявольского любопытства. Что бы ни делал я - принимался ловить
рыбу, ставить капканы или следить белок - неотступно стоял передо мной
прекрасным, как рай, видением город, и плыли над ним золотые и розовые
облака, а по вечерам искусно выспрашивал я Канабелля, как живут в городе, он
же, не подозревая ничего, рисовал передо мной такие картины, что огонь шумел
в жилах. Видел я, что много там есть всего. Ну... через месяца полтора плыл
я на пароходе в город; не зная, какие мне предстоят испытания, я был весел и
пьян ожиданием неизвестного. Со мной, как всегда, были моя винтовка и
пистолеты. Наконец, на третий день путешествия, я слез вечером в Сан-Риоле.
Первое время я стоял среди площади, не зная, куда идти и что делать.
Множество народа суетилось вокруг, ехали разные экипажи, и все это было
обнесено шестиэтажными домами, каких я никогда не видал. Долго бы я стоял и
смотрел, как очарованный, на уличную толпу и магазины, если бы меня не
ударило дышлом в бок; отскочив, я пошел, не знаю куда. В то время, когда я
остановился у одного окна, где был выставлен стул с золотыми ножками, ко мне
подошел бравый мужчина, одетый как граф, и сказал, кланяясь: "Вы, должно
быть, первый раз в этом городе?" Я сознался, что так. "Я очень люблю молодых
людей, - сказал он, - пойдемте, я покажу вам чудесную гостиницу". Мы
познакомились, а он взял у меня взаймы половину моих денег, потому что сам
должен был на другой день получить миллион. Сдержав обещание указать
гостиницу, он подвел меня к чудесно освещенному дому и попрощался, сказав,
что принесет деньги завтра к полудню. Я ударил в дверь гостиницы прикладом
ружья и потребовал, чтобы меня впустили.
На стук раздались звонки, послышалась беготня, и несколько лакеев
выросли передо мной. "Что имеете вы сказать губернатору?" - спросил один. Я
сказал им, что если гостиницей заведует губернатор, прошу его пустить меня
за хорошую плату переночевать. Тогда один из этих пигалиц захохотал,
нахлобучил мне шапку на нос и щелкнул ключом, и все скрылись, крича: "Здесь
живет губернатор!" - а я, вспылив, готов был стрелять в них, но было уже
поздно и, по совести, следовало бы убить обманщика-графа.
Чрезвычайно расстроенный, направился я дальше по улице, как вдруг
услышал музыку и пение. Передо мной были украшенные флагами и фонарями
ворота; тут же стояла кучка народа. Приблизившись, я спросил, что здесь
такое. Все очень долго и внимательно смотрели на меня, наконец, почтенного
вида человек, ласково улыбнувшись, объяснил мне, что это театр и что здесь
можно видеть за деньги удивительные и приятные вещи. Я ничего не понял, но,
заинтересовавшись, купил билет и направился, по указанию очень смущавшего
меня своими услугами почтенного человека, в большой зал. Оглянувшись, я
увидел, что за мной идет целая толпа народа и все смотрят на меня; пожав
плечами, я решил не обращать на них внимания. Я сел неподалеку от большой
стены с нарисованными на ней водопадами, и все, кто шел, расселись вокруг,
указывая на меня пальцами. Смущенный, я упорно продолжал смотреть прямо
перед собой, держа винтовку между колен, на всякий случай.
Наконец, подняли стену, заиграла музыка, и я увидел на небольшой
площадке отъявленного по наружности мерзавца, который, спрятавшись за углом
дома, кого-то поджидал. Очень скоро из переулка вышла прехорошенькая
женщина; обращаясь ко мне, она сказала, что очень боится идти одна, но
надеется на бога. Я хотел уже было предложить ей свои услуги и встал, но в
это время показался ее знакомый, должно быть, жених, Эмиль, который утешил
ее, сказав, что ее отец вернулся, а мамаша выздоровела; и они поцеловались
при всей публике; тогда мерзавец, с которого я не спускал глаз, ловким
выстрелом из пистолета свалил Эмиля и, подхватив упавшую в обморок девушку,
хотел утащить ее, но я, быстро прицелившись, всадил ему в ногу пулю; я не
хотел убить его, дабы его повесили. Разбойник закричал страшным голосом и
упал, а девушка, моментально очнувшись, бросилась к нему, плача и обнимая
его.
Не успел я удивиться ее странному поведению, как меня крепко схватили
со всех сторон, вырвали ружье и повели из театра вон. Сначала я думал, что
то приятели разбойника, но потом выяснилось, что эти люди так же, как и я,
пришли за деньги посмотреть на злодейство. Я не понимал такого скверного
удовольствия. Долго тащили меня по улицам, называя сумасшедшим, дикарем,
дураком и как им хотелось, пока не ворвались все в пустую комнату одного
дома, куда скоро пришел главный полицейский и стал меня допрашивать. На все
его вопросы я отвечал, что немыслимо было поступить иначе.
Мы долго спорили, и мало-помалу я увидел, что все уже не сердятся, а
смеются. Полицейский сказал:
- Дорогой мой, все, что вы видели, происходит не на самом деле, а как
будто на самом деле. Эти люди, в которых вы стреляли, получают жалованье за
то, что прикидываются разбойниками, графами, нищими и так далее; чем лучше
введут в обман, тем больше их любят, а яла они никому не делают.
Тут все наперерыв стали объяснять мне, и я все понял.
- Однако, - возразил я, не желая сдаваться сразу, - хорошо ли поступил
тот граф, который сегодня выманил у меня деньги и привел к дому губернатора
вместо гостиницы?
Все пожелали узнать, в чем дело, и заставили описать наружность графа.
Оказалось, что это мошенник, и его давно ищет полиция, и старший полицейский
обещал мне скоро вернуть деньги. После этого кое-кто из публики отвел меня в
настоящую гостиницу, где я и уснул, очень довольный роскошным помещением.
Мне уже начинало становиться страшно жить в городе, но я, устыдившись
своего малодушия, решил жить до тех пор, пока не узнаю всего. Деньги мне,
поймав мошенника, возвратили через старшего полицейского, который также
сказал, что подстреленный мной неопасно актер выздоровел и ругает меня.
Прожив все деньги, я поступил рабочим на мыловаренный завод, где мне
приходилось грузить ящики с товаром. К тому времени я несколько осмотрелся и
знал уже многое. Товарищи очень любили меня, я рассказывал им о лесах и
озерах, животных и птицах и обо всем, чего нет в городе. Но, на мою беду,
приехал хозяин. Однажды я пристально осмотрел его плотную фигуру, шагавшую
по двору с петушиной важностью, и продолжал заниматься своим делом, как
вдруг, подбежав ко мне, он стал кричать, почему я ему не кланяюсь. Я,
оторопев сначала, сказал, что мы не знакомы, а если он хочет познакомиться,
пусть скажет об этом. Он едва не умер от гнева и не задохся. Долго толковал
он мне, что все рабочие должны ему кланяться. "Сударь, - сказал я, - я делаю
свое дело за деньги и делаю исправно, этим наши обязательства кончены, что
вы еще хотите?" И, действительно, я никак не мог понять, в чем дело.
"Грубиян, - сказал он, - молокосос!" - "Сударь, - возразил я, подходя к
нему, - у нас такие вещи решаются в лесу винтовками. Не хотите ли
прогуляться?" Он убежал, я же рассердился и покинул завод.
И вот на каждом почти шагу, Тарт (налейте мне еще стаканчик, Дрибб!),
убеждался я, что в городе все устроено странно и малопонятно. Лгут,
обманывают, смеются, презирают людей ниже или беднее себя и лижут руки тем,
кто сильнее. А женщины! О господи! Да, я был влюблен, Тарт, я познакомился с
этой коварной девушкой вечером на гулянье. Так как она мне понравилась, то я
подошел к ней и спросил, не желает ли она поговорить со мной о том, что ей
более всего приятно. Она объяснила, что ей приятно разговаривать обо всем,
кроме любви. Тогда я стал рассказывать ей о силках и о том, как делают
челноки. Она подробно расспрашивала меня о моей жизни и, наконец,
осведомилась, был ли я когда-нибудь влюблен, но так как мне о любви говорить
было запрещено ею же самой, я счел этот вопрос просто желанием испытать меня
и свернул на другое.
Девушка эта была портниха. Мы условились встретиться на следующий день
и стали видеться часто, но я, хотя и любил ее уже без памяти, однако молчал
об этом.
- Энох, - сказала она как-то раз, - вы, может быть, любите меня?
Я пожал плечами.
- Не могу говорить об этом.
- Почему?
- Вы не желаете.
- Вы с ума сошли! - Она недоверчиво посмотрела на меня.
- Я помню всегда, что говорю, - возразил я, - а вы забыли. Две недели
назад вы выразили желание не говорить о любви.
- Хм! - Она качала головой. - Нет, теперь можно, Энох, слышите?
- Хорошо. Я страшно люблю вас. А вы меня?
- Не знаю...
Я ужасно удивился и спросил, как можно не знать таких вещей. Далее мы
поссорились. Она твердила, что, может быть - любит, а может быть - не любит
и не знает даже, почему "может быть", а не "да" или "нет".
Мне стало грустно. Совершенно я не мог понять этого. Однако после этого
мы продолжали видеться, и я как-то спросил: знает ли она, наконец, теперь?
- Тоже не знаю! - сказала она и громко расхохоталась.
Рассерженный, я встал.
- Мне нечего тогда больше затруднять вас, - заявил я. - Я потерял
надежду, что вы когда-нибудь узнаете такую простую вещь. Прощайте.
Я повернулся и пошел прочь с горем в душе, но не обращая внимания на ее
крики и просьбы вернуться. Я знал, что если вернусь, опять потянется это
странное: "знаю - не знаю", "люблю - не люблю", - я не привык к этому.
И вот я затосковал. Потянуло меня снова в пустыню, которая не
обманывает и где живут люди, которые знают, что они сделают и чего хотят.
Надоело мне вечное двоедушие. Что ты думаешь, Тарт, а ведь та девушка очень
похожа на город: ничего верного. Ни "да", ни "нет" - ни так, ни этак, ни
так, ни сяк. Вернулся я и не пойду больше в город.
Теперь ты убедился, сын, что я прав, предостерегая тебя. Наш дикий
простор и суровая наша жизнь - куда лучше духовного городского разврата. Эй,
говорю я, возьми мозги в руки, не будь олухом!
Энох так разволновался, что стал размахивать ружьем и топать ногами;
Дрибб сидел, не шевелясь, изредка улыбаясь и посматривая на Тарта. Глаза
Тарта то вспыхивали, то гасли, мечтательность проявлялась в них, порой
усмешка или угроза; он, по-видимому, мысленно был во все время рассказа
Эноха в диковинном краю чужой жизни - городе.
- Ах, - сказал юноша, - спасибо, отец, за рассказ. Я вижу, что город
очень занятная штука, и скоро там буду. Каждый за себя, братец!
- Сынишка! - вскричал Энох.
- Что - сынишка, - стукнув прикладом об пол, сказал Тарт, - я сумею
постоять за себя.
- Сказка про белого бычка, - вздохнул Дрибб и налил старику водки.
Сладкий яд города. Впервые - журнал "Аргус", 1913, Э 10.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Сын старика Эноха охотился на берегах мутной Адары, а старик промышлял
в горных увалах, близ Вадра. Оба месяцами не видались друг с другом и мало
нуждались в этом; сын, как и отец, привык к одиночеству. Изредка встречались
они у скупщика, жившего в небольшой деревушке, верстах в пятистах от города.
Сыну Эноха - Тарту шел восемнадцатый год, когда, внезапно остановившись над
куньей норой, он глубоко задумался, отозвал лаявшую у пня собаку, вздохнул,
сел на пень и повесил голову.
Удивляясь сам столь внезапно поразившему его грустному наваждению,
молодой дикарь осмотрелся кругом, пытаясь дать себе отчет в своем
настроении. Лес, где он родился, вырос и чувствовал себя дома, показался ему
слишком тесным, хмурым, однообразным; куница, хотя он еще и не видал ее -
второсортной, а день - долгим. Сначала он это отнес к тому, что побывал
недавно в болотах Зурбагана, где, по уверениям стариков, можно отравиться на
несколько дней испарениями цветов особого лютика, известного под названием
"Крокодиловой жвачки", но голова его, как бывает в таких случаях, не болела,
а, наоборот, особенно свежо и ясно сидела на здоровых плечах.
Затем Тарт попробовал объяснить грусть вчерашним промахом по козе или,
в худшем случае, плохим сном, но и по стаду коз не сделал бы он сейчас ни
одного выстрела, и сон был из средних. Обеспокоенный Тарт вздохнул, затем,
достав трубку, пощипал начинающие пробиваться усы и стал курить.
Собака нервно переминалась с ноги на ногу, рассматривая хозяина
молитвенно-злыми глазами, и тонко скулила; запах куницы нестерпимо томил ее,
но Тарт продолжал курить. Куница тем временем передохнув, сидела съежась в
норе и обдумывала план побега, удивляясь небывалой сентиментальности своего
врага. Тарт почесал за ухом, чувствуя, что ему ужасно хочется неизвестных
вещей. Весь арсенал своих несложных желаний перебрал он, но все это было не
то. Неопределенные сказочные туманы парили в его воображении; где-то далеко
за лесом, неизвестно с какой стороны, манили его невнятные голоса. Хотеть -
и не знать чего? Томиться неизвестно почему? Грустить, не зная о чем? Это
было слишком новое и сильное ощущение.
Плюнув, к отчаянию собаки, на кунью нору и встав, Гарт медленно,
полусознательно направился по тропинке к реке, желая рассеяться. Кроме отца,
Тарт знал еще одного умного человека - скупщика мехов Дрибба, бывавшего на
своем веку в таких местах, о которых сто лет сказки рассказывают. Дрибб жил
в деревушке по течению Адары ниже того места, где находился Тарт, верст
пять, и молодой человек думал, что его, Дрибба, авторитет куда выше в таком
тонком и странном случае, чем авторитет бродяги Хависсо, известного своей
склонностью к размышлениям. Встревоженный, но отчасти и заинтригованный
непонятной своей хандрой. Тарт, считая себя человеком незаурядным, так как
попадал без промаха в орех на тридцать шагов, перебрал всех знакомых и лишь
Дрибба нашел достойным доверия; вспомнив же, что скупщик умеет читать газеты
и носит очки - предмет ученого свойства, - почувствовал себя уже легче.
Тарт посадил в лодку собаку и отправился к Дриббу. Недолгий путь прошел
в молчаливых сетованиях; охотник хмуро брюзжал на берега, реку, солнце,
хохлатую цаплю, стоящую у воды, плывущее дерево, собаку и все, что было для
него видимым миром. Собака печально лежала на дне, уткнув морду в лапы.
Тарт вспомнил отца, но пренебрежительно сморщился.
- Этот только и знает, что качать головой, - сказал он, настроенный,
как большинство родственников, скептически по отношению к родственному
взаимному пониманию. - Попадись я ему сейчас - одна тоска. Старик начнет
качать головой, и я пропал; не могу видеть, как он щелкает языком и
покачивается.
Энох действительно имел привычку во всех трудных случаях скорбеть и
после долгого молчания изрекать грозным голосом: "Не будь олухом, Тарт,
возьми мозги в руки!" В иных случаях это, действуя на самолюбие, помогало,
но едва ли могло пособить теперь, когда весна жизни, вступая в свои права,
заставляет молодого великана повесить голову и стонать.
Выбросив лодку на песок ужасным швырком, Тарт подошел к дому Дрибба.
Это было нескладное одноэтажное здание, огороженное частоколом, с кладовыми
в дальнем углу двора. Слегка смущаясь, так как не в лесных обычаях ходить
среди дня в гости, Тарт стукнул прикладом в дверь, и Дрибб открыл ее,
оскалив желтые зубы, что заменяло улыбку. Это был человек лет пятидесяти,
без седины, с длинными черными волосами, бритый, с сизым от алкоголя носом;
испитое треугольное его лицо быстро меняло выражение, оно могло быть сладким
до отвращения и величественным, как у судьи, на протяжении двух секунд. Очки
придавали ему вид человека занятого, но доброго.
- Здравствуйте, юноша! - сказал Дрибб. - Я ждал вас. Как дела? Надеюсь
поживиться от вас свежими шкурками, да? Дамы в Париже и Риме обеспокоены. Вы
знаете, какие это очаровательные создания? Входите, пожалуйста. Что я вижу!
Вы налегке? Не может быть! Вы, вероятно, оставили добычу в лесу и спустите
ее не мне, а другому?! Как это непохоже на вас! Или вы заленились, но что
скажут дамы, чьи плечи привыкли кутаться в меховые накидки и боа? Что я
скажу дамам?
Болтая, Дрибб придвинул охотнику стул. Тарт сел, осматриваясь по
привычке, хотя был у Дрибба по крайней мере сто раз. На стенах висели
пестрые связки шкур, часы, карты, ружья, револьверы, плохие картинки и полки
с книгами; Дрибб не чуждался литературы. В общем, помещение Дрибба
представляло собою смесь охотничьей хижины и походной конторы.
Тарт, потупясь, размышлял, с чего начать разговор; наконец сказал:
- А вот товару я на этот раз вам не захватил.
- Плохо. Прискорбно.
- Ночью какой здоровый был ливень, знаете?
- Как же. Юноша, направьте-ка на меня ваши глаза.
- А что?
- Нет, ничего. Продолжайте ваш интересный рассказ.
- Лебяжьи шкурки... - начал Тарт, смутился, упал духом, но скрепя
сердце проговорил, смотря в сторону:
- А бывало вам скучно, Дрибб?
- Скучно? Пф-ф-ф!.. сколько раз!
- Отчего?
- Более всего от желудка, - строго произнес Дрибб. - Я, видите ли, мой
милый, рос в неге и роскоши, а нынешние мои обеды тяжеловаты.
- Неужели? - разочарованно спросил Тарт. - Значит, и у меня то же?
- А с вами что?
- Не знаю, я за этим к вам и пришел: не объясните ли вы? Неизвестно
почему взяла меня сегодня тоска.
- А! - Дрибб, вытерев очки, укрепил их снова на горбатом переносье и,
подперев голову кулаками, стал пристально смотреть на охотника. - Сколько
вам лет?
- Скоро восемнадцать, но можно считать все восемнадцать; три месяца -
это ведь не так много.
- Так, - заговорил как бы про себя Дрибб, - парню восемнадцать лет, по
силе - буйвол, неграмотный, хорошей крови. А вы бывали ли в городах, Тарт?
- Не бывал.
- Видите ли, милый, это большая ошибка. Ваш дедушка был умнее вас.
Кстати, где старик Энох?
- Шляется где-нибудь.
- Верно, он говорил вам о деде?
- Нет.
- Ваш дед был аристократ, то есть барин и чудак. Он разгневался на
людей, стал охотником и вырастил такого же, как вы, дикаря - Эноха, а Энох
вырастил вас. Вот вам секрет тоски. Кровь зовет вас обратно в город.
Ступайте-ка, пошляйтесь среди людей, право, хорошо будет. Должны же вы,
наконец, посмотреть женщин, которые носят ваших бобров и лисиц.
Тарт молчал. Прежний, сказочный, блестящий туман - вихрь, звучащий
невнятными голосами, поплыл в его голове, было ему и чудно и страшно.
- Так вы думаете - не от желудка? - несмело произнес он, подняв голову.
- Хорошо. Я пойду, схожу в город. А что такое город - по-настоящему?
- Город? - сказал Дрибб. - Но говорить вам о том, что толковать слепому
о радуге. Во всяком случае, вы не раскаетесь. Кто там? - и он встал, потому
что в дверь постучали.
Вошедший подмигнул Дриббу, швырнув на стол двух роскошных бобров, и
хлопнул по плечу Тарта. Это и был Энох, маленький худощавый старик с
непередаваемо свежим выражением глаз, в которых суровость, свойственная
трудной профессии охотника, уживалась с оттенком детского, наивного
любопытства; подобные глаза обыкновенно бывают у старых солдат-служак,
которым за походами и парадами некогда было думать о чем-либо другом. Энох,
увидев сына, обрадовался и поцеловал его в лоб.
- Здравствуй, старик, - сказал Тарт. - Где был?
- Потом расскажу. Ну, а ты как?
- Энох, сколько вы хотите за мех? - сказал Дрибб. - Торгуйтесь, да не
очень, молодому человеку нужны деньги, он едет пожить в город.
- В город? - Энох медленно, точно воруя ее сам у себя, снял шапку и,
перестав улыбаться, устремил на сына взгляд, полный тяжелого беспокойства. -
Сынишка! Тарт!
- Ну, что? - неохотно отозвался юноша. Он знал, что старик уже качает
головой, и избегал смотреть на него.
Голова Эноха пришла в движение, ритмически, как метроном, падала она от
одного плеча к другому и обратно. Это продолжалось минуты две. Наконец
старик погрозил пальцем и крикнул:
- Не будь олухом, Тарт!
- Я им и не был, - возразил юноша, - но что здесь особенного?
- Ах, Дрибб! - сказал Энох, в волнении опускаясь из кровать. - Это моя
вина. Нужно было раньше предупредить его. Я виноват.
- Пустяки, - возразил Дрибб, с серьезной жадностью в глазах глядя на
пушистых бобров.
- Тарт - и вы, Дрибб... нет, Дрибб, не вам: у вас свой взгляд на вещи.
Тарт, послушай о том, что такое город. Я расскажу тебе, и если ты после
этого все же будешь упорствовать в своем безумстве - я не стану возражать
более. Но я уверен в противном.
Неясные огоньки блеснули в глазах Тарта.
- Я слушаю, старик, - спокойно сказал он.
- Дрибб, дайте водки!
- Большой стакан или маленький?
- Самый большой, и чтобы стекло потоньше, у вас такой есть.
Скупщик достал из сундука бутылку и налил Эноху. Тарт нетерпеливо
смотрел на отца, ожидая, когда он приступит к рассказу о городе, который уже
мучил и терзал его любопытство.
Дрибб закурил трубку и скрестил на груди руки: он слишком хорошо знал,
что такое город. Но и ему было интересно послушать, за что, почему и как
Энох ненавидел все, кроме пустыни.
- Мальчик, - сказал Энох, поглаживая бороду, - когда умирал мой отец,
он подозвал меня к себе и сказал: "Мой сын, поклянись, что никогда твоя нога
не будет в проклятом городе, вообще ни в каком городе. Город хуже ада,
запомни это. А также знай, что в городе живут ужасные люди, которые сделают
тебя несчастным навек, как сделали они когда-то меня". Он умер, а я и наш
друг Канабелль зарыли труп под Солнечной скалой. Мы, я и Канабелль, жили
тогда на берегу Антоннилы. Жгучее желание разгорелось во мне. Слова отца
запали в душу, но не с той стороны, куда следует, а со стороны самого
коварного, дьявольского любопытства. Что бы ни делал я - принимался ловить
рыбу, ставить капканы или следить белок - неотступно стоял передо мной
прекрасным, как рай, видением город, и плыли над ним золотые и розовые
облака, а по вечерам искусно выспрашивал я Канабелля, как живут в городе, он
же, не подозревая ничего, рисовал передо мной такие картины, что огонь шумел
в жилах. Видел я, что много там есть всего. Ну... через месяца полтора плыл
я на пароходе в город; не зная, какие мне предстоят испытания, я был весел и
пьян ожиданием неизвестного. Со мной, как всегда, были моя винтовка и
пистолеты. Наконец, на третий день путешествия, я слез вечером в Сан-Риоле.
Первое время я стоял среди площади, не зная, куда идти и что делать.
Множество народа суетилось вокруг, ехали разные экипажи, и все это было
обнесено шестиэтажными домами, каких я никогда не видал. Долго бы я стоял и
смотрел, как очарованный, на уличную толпу и магазины, если бы меня не
ударило дышлом в бок; отскочив, я пошел, не знаю куда. В то время, когда я
остановился у одного окна, где был выставлен стул с золотыми ножками, ко мне
подошел бравый мужчина, одетый как граф, и сказал, кланяясь: "Вы, должно
быть, первый раз в этом городе?" Я сознался, что так. "Я очень люблю молодых
людей, - сказал он, - пойдемте, я покажу вам чудесную гостиницу". Мы
познакомились, а он взял у меня взаймы половину моих денег, потому что сам
должен был на другой день получить миллион. Сдержав обещание указать
гостиницу, он подвел меня к чудесно освещенному дому и попрощался, сказав,
что принесет деньги завтра к полудню. Я ударил в дверь гостиницы прикладом
ружья и потребовал, чтобы меня впустили.
На стук раздались звонки, послышалась беготня, и несколько лакеев
выросли передо мной. "Что имеете вы сказать губернатору?" - спросил один. Я
сказал им, что если гостиницей заведует губернатор, прошу его пустить меня
за хорошую плату переночевать. Тогда один из этих пигалиц захохотал,
нахлобучил мне шапку на нос и щелкнул ключом, и все скрылись, крича: "Здесь
живет губернатор!" - а я, вспылив, готов был стрелять в них, но было уже
поздно и, по совести, следовало бы убить обманщика-графа.
Чрезвычайно расстроенный, направился я дальше по улице, как вдруг
услышал музыку и пение. Передо мной были украшенные флагами и фонарями
ворота; тут же стояла кучка народа. Приблизившись, я спросил, что здесь
такое. Все очень долго и внимательно смотрели на меня, наконец, почтенного
вида человек, ласково улыбнувшись, объяснил мне, что это театр и что здесь
можно видеть за деньги удивительные и приятные вещи. Я ничего не понял, но,
заинтересовавшись, купил билет и направился, по указанию очень смущавшего
меня своими услугами почтенного человека, в большой зал. Оглянувшись, я
увидел, что за мной идет целая толпа народа и все смотрят на меня; пожав
плечами, я решил не обращать на них внимания. Я сел неподалеку от большой
стены с нарисованными на ней водопадами, и все, кто шел, расселись вокруг,
указывая на меня пальцами. Смущенный, я упорно продолжал смотреть прямо
перед собой, держа винтовку между колен, на всякий случай.
Наконец, подняли стену, заиграла музыка, и я увидел на небольшой
площадке отъявленного по наружности мерзавца, который, спрятавшись за углом
дома, кого-то поджидал. Очень скоро из переулка вышла прехорошенькая
женщина; обращаясь ко мне, она сказала, что очень боится идти одна, но
надеется на бога. Я хотел уже было предложить ей свои услуги и встал, но в
это время показался ее знакомый, должно быть, жених, Эмиль, который утешил
ее, сказав, что ее отец вернулся, а мамаша выздоровела; и они поцеловались
при всей публике; тогда мерзавец, с которого я не спускал глаз, ловким
выстрелом из пистолета свалил Эмиля и, подхватив упавшую в обморок девушку,
хотел утащить ее, но я, быстро прицелившись, всадил ему в ногу пулю; я не
хотел убить его, дабы его повесили. Разбойник закричал страшным голосом и
упал, а девушка, моментально очнувшись, бросилась к нему, плача и обнимая
его.
Не успел я удивиться ее странному поведению, как меня крепко схватили
со всех сторон, вырвали ружье и повели из театра вон. Сначала я думал, что
то приятели разбойника, но потом выяснилось, что эти люди так же, как и я,
пришли за деньги посмотреть на злодейство. Я не понимал такого скверного
удовольствия. Долго тащили меня по улицам, называя сумасшедшим, дикарем,
дураком и как им хотелось, пока не ворвались все в пустую комнату одного
дома, куда скоро пришел главный полицейский и стал меня допрашивать. На все
его вопросы я отвечал, что немыслимо было поступить иначе.
Мы долго спорили, и мало-помалу я увидел, что все уже не сердятся, а
смеются. Полицейский сказал:
- Дорогой мой, все, что вы видели, происходит не на самом деле, а как
будто на самом деле. Эти люди, в которых вы стреляли, получают жалованье за
то, что прикидываются разбойниками, графами, нищими и так далее; чем лучше
введут в обман, тем больше их любят, а яла они никому не делают.
Тут все наперерыв стали объяснять мне, и я все понял.
- Однако, - возразил я, не желая сдаваться сразу, - хорошо ли поступил
тот граф, который сегодня выманил у меня деньги и привел к дому губернатора
вместо гостиницы?
Все пожелали узнать, в чем дело, и заставили описать наружность графа.
Оказалось, что это мошенник, и его давно ищет полиция, и старший полицейский
обещал мне скоро вернуть деньги. После этого кое-кто из публики отвел меня в
настоящую гостиницу, где я и уснул, очень довольный роскошным помещением.
Мне уже начинало становиться страшно жить в городе, но я, устыдившись
своего малодушия, решил жить до тех пор, пока не узнаю всего. Деньги мне,
поймав мошенника, возвратили через старшего полицейского, который также
сказал, что подстреленный мной неопасно актер выздоровел и ругает меня.
Прожив все деньги, я поступил рабочим на мыловаренный завод, где мне
приходилось грузить ящики с товаром. К тому времени я несколько осмотрелся и
знал уже многое. Товарищи очень любили меня, я рассказывал им о лесах и
озерах, животных и птицах и обо всем, чего нет в городе. Но, на мою беду,
приехал хозяин. Однажды я пристально осмотрел его плотную фигуру, шагавшую
по двору с петушиной важностью, и продолжал заниматься своим делом, как
вдруг, подбежав ко мне, он стал кричать, почему я ему не кланяюсь. Я,
оторопев сначала, сказал, что мы не знакомы, а если он хочет познакомиться,
пусть скажет об этом. Он едва не умер от гнева и не задохся. Долго толковал
он мне, что все рабочие должны ему кланяться. "Сударь, - сказал я, - я делаю
свое дело за деньги и делаю исправно, этим наши обязательства кончены, что
вы еще хотите?" И, действительно, я никак не мог понять, в чем дело.
"Грубиян, - сказал он, - молокосос!" - "Сударь, - возразил я, подходя к
нему, - у нас такие вещи решаются в лесу винтовками. Не хотите ли
прогуляться?" Он убежал, я же рассердился и покинул завод.
И вот на каждом почти шагу, Тарт (налейте мне еще стаканчик, Дрибб!),
убеждался я, что в городе все устроено странно и малопонятно. Лгут,
обманывают, смеются, презирают людей ниже или беднее себя и лижут руки тем,
кто сильнее. А женщины! О господи! Да, я был влюблен, Тарт, я познакомился с
этой коварной девушкой вечером на гулянье. Так как она мне понравилась, то я
подошел к ней и спросил, не желает ли она поговорить со мной о том, что ей
более всего приятно. Она объяснила, что ей приятно разговаривать обо всем,
кроме любви. Тогда я стал рассказывать ей о силках и о том, как делают
челноки. Она подробно расспрашивала меня о моей жизни и, наконец,
осведомилась, был ли я когда-нибудь влюблен, но так как мне о любви говорить
было запрещено ею же самой, я счел этот вопрос просто желанием испытать меня
и свернул на другое.
Девушка эта была портниха. Мы условились встретиться на следующий день
и стали видеться часто, но я, хотя и любил ее уже без памяти, однако молчал
об этом.
- Энох, - сказала она как-то раз, - вы, может быть, любите меня?
Я пожал плечами.
- Не могу говорить об этом.
- Почему?
- Вы не желаете.
- Вы с ума сошли! - Она недоверчиво посмотрела на меня.
- Я помню всегда, что говорю, - возразил я, - а вы забыли. Две недели
назад вы выразили желание не говорить о любви.
- Хм! - Она качала головой. - Нет, теперь можно, Энох, слышите?
- Хорошо. Я страшно люблю вас. А вы меня?
- Не знаю...
Я ужасно удивился и спросил, как можно не знать таких вещей. Далее мы
поссорились. Она твердила, что, может быть - любит, а может быть - не любит
и не знает даже, почему "может быть", а не "да" или "нет".
Мне стало грустно. Совершенно я не мог понять этого. Однако после этого
мы продолжали видеться, и я как-то спросил: знает ли она, наконец, теперь?
- Тоже не знаю! - сказала она и громко расхохоталась.
Рассерженный, я встал.
- Мне нечего тогда больше затруднять вас, - заявил я. - Я потерял
надежду, что вы когда-нибудь узнаете такую простую вещь. Прощайте.
Я повернулся и пошел прочь с горем в душе, но не обращая внимания на ее
крики и просьбы вернуться. Я знал, что если вернусь, опять потянется это
странное: "знаю - не знаю", "люблю - не люблю", - я не привык к этому.
И вот я затосковал. Потянуло меня снова в пустыню, которая не
обманывает и где живут люди, которые знают, что они сделают и чего хотят.
Надоело мне вечное двоедушие. Что ты думаешь, Тарт, а ведь та девушка очень
похожа на город: ничего верного. Ни "да", ни "нет" - ни так, ни этак, ни
так, ни сяк. Вернулся я и не пойду больше в город.
Теперь ты убедился, сын, что я прав, предостерегая тебя. Наш дикий
простор и суровая наша жизнь - куда лучше духовного городского разврата. Эй,
говорю я, возьми мозги в руки, не будь олухом!
Энох так разволновался, что стал размахивать ружьем и топать ногами;
Дрибб сидел, не шевелясь, изредка улыбаясь и посматривая на Тарта. Глаза
Тарта то вспыхивали, то гасли, мечтательность проявлялась в них, порой
усмешка или угроза; он, по-видимому, мысленно был во все время рассказа
Эноха в диковинном краю чужой жизни - городе.
- Ах, - сказал юноша, - спасибо, отец, за рассказ. Я вижу, что город
очень занятная штука, и скоро там буду. Каждый за себя, братец!
- Сынишка! - вскричал Энох.
- Что - сынишка, - стукнув прикладом об пол, сказал Тарт, - я сумею
постоять за себя.
- Сказка про белого бычка, - вздохнул Дрибб и налил старику водки.
Сладкий яд города. Впервые - журнал "Аргус", 1913, Э 10.
Ю.Киркин