-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------


    I



Бальсен запряг свою понурую, рыжую лошадку и, крепко нахлобучив шапку
на голову, вышел со двора на улицу. Дождь уже перестал поливать землю.
Густой запах навоза и гнилой сырости стоял в черном, как смола, воздухе,
насыщенном теплой влагой осенней ночи. Ветер стих. В пустынной тишине
темной, уснувшей улицы жалобно скрипел флюгер над крышей дома Бальсена, и в
доме ярко светились два окна, озаряя грязные лужи на краю дороги. Жена
Бальсена, Анна, умирала. Так думали все соседи и старуха Розе, сидевшая у
больной. Но упрямая, круглая голова Бальсена не верила этому. Молодая и
любимая женщина не может умереть так скоро, прожив с мужем только год и
родив лишь одного ребенка. Старухи каркают зря.
Подумав так, он вошел в дом и тихо подошел к деревянной, почерневшей
от времени кровати, на которой, среди подушек и одеял, широко раскинув
руки, лежала больная. Бальсен смотрел на нее и удивлялся. Неужели это та
самая Анна, что еще неделю тому назад пела и кричала на всю улицу? С трудом
можно было этому поверить... Щеки впали; лоб, обтянутый гладкой,
пожелтевшей кожей, покрылся испариной. Запекшиеся губы неровно и часто
открывались, и дыхание с болезненным свистом вырывалось из груди. Вся она
страшно исхудала, побледнела и сделалась такой жалкой и беспомощной.
Розе копошилась у плиты, готовя какое-то деревенское питье. Бальсен
тихо потрогал жену за руку и спросил:
- Ну, как? Трудно тебе, Анна?
Молодая женщина ничего не ответила, но веки ее дрогнули и дыхание
сделалось ровнее. С трудом приоткрыв, наконец, глаза, она стала смотреть
перед собой неподвижным, мутным взглядом. Потом глаза снова закрылись, а
губы начали шевелиться. Бальсен стиснул зубы.
- Оставь ее, Отто, оставь! - убеждающим шепотом заговорила старуха,
отрываясь от плиты и поправляя под чепчиком дрожащими, коричневыми пальцами
клочья седых, как вата, волос. - Нельзя ее трогать... Поезжай скорее, если
ты добрый муж!
Ребенок в соседней комнате проснулся и тихо заплакал. Старуха
поспешила к нему. Бальсен перевел глаза к столу, за которым его младший
брат, Адо Бальсен, читал газету при свете керосиновой лампы. Зеленая тень
стеклянного колпака падала на хмурое, сосредоточенное лицо юноши.
- Брось газету, Адо! - раздраженно крикнул Бальсен, и жилы вздулись на
его лбу. - Вечная политика, даже тогда, когда в доме горе!.. Это вы,
зеленый горох, лезете по тычине к небу и валитесь вместе с ней! Брось, я
тебе говорю!
Адо улыбнулся и поднял глаза на брата.
- Не сердись, Отто! - мягко сказал он. - Я не обижаюсь на тебя... Тебе
тяжело; это понятно... Но чем виновата газета?
- Никто не виноват! - тяжело дыша, сказал Бальсен и заходил по
комнате, круто поворачиваясь. - А чем виновата Анна, что тебе и другим
дуракам вздумалось облагодетельствовать всех плутов, мошенников и лентяев
на свете? Гибнут все хорошие люди!..
- Этого не может быть! - сказал юноша и упрямо встряхнул волосами. -
Если бы погибли все хорошие люди, мир не мог бы существовать!..
- Ну да! Это из книжки! А на самом деле? Где кузнец Пельт? Где Аренс,
учитель? Где Мансинг, аптекарь? Один убит... А других что ждет? А что они
сделали? Будь Мансинг здесь, Анна, быть может, была бы здорова...
- Отто, ты - как большой ребенок! - сказал Адо. - Ну, что бы мог тут
сделать аптекарь? Все равно ты бы поехал за доктором... Тебе просто, как
видно, хочется сорвать сердце на чем-нибудь!..
- Сорвать?! Молокосос ты и больше ничего!.. Что стало с краем? Еще
такой год, и мы будем нищие! Мы, Бальсены!..
Истекший год оставил в Бальсене-старшем тяжелые воспоминания. Деревня
обезлюдела: кто разорился, кто исчез, неизвестно куда. Нескончаемые военные
постои, реквизиции, вечный страх перед кулаком и плетью... Обыски,
доносы... Жизнь сделалась адом.
И Бальсен в грустные минуты вспоминал зеленые, залитые горячим светом
поля, здоровье, радость труда, смех Анны, крепкую усталость, вкусную жирную
еду и богатырский сон... В прошлом жилось хорошо, настоящее - ужасно и
смутно; будущее - неизвестно...
И Бальсен возненавидел политику и людей, причастных к ней, перенося,
как все умственно близорукие люди, свои симпатии и антипатии на предметы,
непосредственно ясные для зрения. Газета, иностранное слово раздражали его.
Рабочий, крестьянский ум Бальсена глядел в землю и никуда больше.
Ребенок затих, и старуха вошла в комнату шаркающей, хлопотливой
поступью.
- Будет шуметь! - сказала она. - Что для вас Анна? Ваши споры вам
дороже. Отто, не забудь, что до Вендена сорок верст... Лошадь поела?
Поезжай, а то я выгоню тебя ухватом.
Бальсен перестал ходить и подошел к кровати. Постояв немного, он
наклонился и поцеловал Анну в волосы. Больная в беспамятстве шептала
что-то, быстро шевеля губами. В голубых, сердитых глазах крестьянина
вспыхнула затаенная мука.
- Не топчись! - ворчала Розе. - Поезжай, ну!
- Тетка Розе! - сказал вдруг Бальсен. - А что, если он не захочет?
- Ну, вот! Поедет! Иначе его покарает бог!.. А бумажку возьми с собой
на всякий случай; купишь в аптеке.
Бальсен нащупал в кармане бумажку, сложенную вчетверо, на которой был
написан какой-то традиционный безграмотный деревенский рецепт, вздохнул и
вышел, тихо притворив дверь.


    II



Дорога шла лесом. Невысокая, редкая чаща тянулась на пятнадцать верст
двумя сплошными, угрюмыми стенами. Дорога была неровна и кочковата, но
Бальсен не захотел ехать обычным, наезженным трактом, потому что лесной
путь сокращал расстояние по крайней мере верст на десять. Во-вторых, здесь
он чувствовал себя спокойнее и мог рассчитывать не наткнуться на бродяг и
грабителей, расплодившихся в последнее время. Бальсен живо помнил, как
пастор Кинкель приехал домой от одного больного - в нижнем белье, стуча
зубами от страха и холода.
Низкие, темные облака толпились, как привидения, исчезая за черной,
зубчатой извилиной лесной опушки. Тяжелые водяные капли часто хлопали,
падая в рытвины, наполненные водой. Изредка ветер, внезапно прошумев над
вершинами елей и сосен, стряхивал с веток целые потоки воды, и тогда
казалось, что лес наполняется торопливым, смутным шепотом. Иногда
раздавался слабый писк сонной птицы, легкий, осторожный треск... Вдали, в
самой глубине лесного затишья, какое-то печальное и одинокое существо
монотонно гудело, и его глухое "гу-у! гу-у!" выло, как ветер в трубе.
Лошадь быстро бежала, поматывая шеей, и в ее торопливом, крепком и
уверенном беге было что-то успокаивающее и ободряющее. Повозка качалась и
подпрыгивала на рытвинах и древесных корнях, протянувших свои кривые
щупальца под тонким дерном. И Бальсену, глядевшему в черный, неподвижный
мрак, казалось, что он едет в глухом, темном коридоре, уходящем в какое-то
подземное царство... Тогда он поднимал голову вверх и смотрел на густые,
медленно и высоко ползущие тучи.
Проехав верст десять, он остановил лошадь и вылез, чтобы поправить
седелку, сбившуюся набок. Копыта перестали стучать, и колеса затихли. И в
жуткой, сонной тишине лесного покоя, встревоженного только этим шумом езды
одинокого человека, казалось, ничто уже больше не разбудит затишья ночи,
упавшего на землю.
И дорога, предстоявшая Бальсену, показалась ему такой бесконечной,
темной и тоскливой, что он снова поспешно вспрыгнул в повозку и задергал
вожжами. Лошадь побежала, бойко и мерно постукивая копытами.
Сидя в повозке, Отто Бальсен думал об Анне, жизни, глупом братишке Адо
и своем путешествии. Мысли его тяжело и сосредоточенно устремлялись одна за
другой. Было странно и непонятно, что горе может придти внезапно и нарушить
спокойное довольство трудящегося человека. С его, Бальсена, стороны не было
к этому никаких поводов. Он исправно платил подати, работал прилежно, верил
в бога и загробную жизнь, иногда кормил нищих и был добрым, заботливым
мужем... А все же хозяйство расстраивалось, и все же Анна лежит там, в
деревне, и стонет, и мучается, а он, Бальсен, едет ночью за десятки верст,
рискуя большими расходами...
И мысль снова начинала вертеться в прошлом, отыскивая тайные пружины,
незримые семена, взрастившие заботу и горе. Ничего не оказывалось.
По-прежнему в воображении упрямо вставали желтые пышные поля, смуглые руки
Анны и тишина домашнего уюта... Бальсен сердито вытянул Рыжика кнутом и
выехал на опушку.


    III



Лес кончился, уходя назад черной, плывущей тенью, а дорога сделалась
ровнее и шире. Крестьянин вынул старинные, серебряные часы и зажег спичку.
Стрелки показывали 12. Еще часа полтора езды до города, и к пяти утра он,
пожалуй, успеет вернуться обратно. Шурин Андерсен с удовольствием одолжит
ему одну из своих четырех лошадей. Бедный Рыжик уже устал, вероятно, так
как часто взматывал головой.
И вдруг Бальсен услышал, что навстречу ему кто-то едет. В темноте
раздавались дробные, перебивающиеся удары копыт и фырканье лошадей. Он
потянул вожжи к себе, прислушиваясь, и решил, что едут верховые. Затем
свернул с дороги на рыхлое, кочковатое жнивье и остановил Рыжика.
Топот приближался, слышался ленивый, сдержанный разговор. Рыжик
вытянул шею и звонко, нетерпеливо заржал, перебирая ногами. Голоса затихли.
Бальсен рассердился и ударил лошадь. Через секунду раздалось ответное,
возбужденное ржанье, и повозку быстро окружили темные силуэты людей,
сидящих верхом, с винтовками за плечами. Их было много, и Бальсену стало
ясно, что это один из казачьих разъездов, бродивших вокруг Вендена. Он
сморщился, с неприятным чувством вглядываясь в казаков, но лиц не было
видно в темноте. Один подъехал близко, так, что голова его лошади обдала
лицо Бальсена горячим паром ноздрей, и спросил:
- Куда путь держишь, дружище?
- В город... - неохотно ответил Бальсен, нетерпеливо пожимая плечами.
- И очень тороплюсь.
- А чего же ты торопишься? - спросил другой казак и захохотал громким,
резким смехом. - Дюже же ты торопишься, засев у середь поля!..
Под одним из всадников заиграла лошадь, и он, сочно выругавшись,
ударил ее ногой в бок. Подъехал еще один, и по тому, как он спросил: - "Что
тут?", и по тому, что казаки повернулись к нему лицом, Бальсен догадался,
что это офицер. Казак, спросивший у Бальсена, куда он едет, подъехал к
офицеру и начал что-то говорить ему, оглядываясь на крестьянина.
- Ты думаешь? - спросил офицер, зевая.
- Так тошно... Стоить у середь поля...
- Куда едешь? - сердито крикнул офицер.
- В город, господин начальник, - ответил Бальсен, снимая шапку. - За
доктором. У меня очень больна жена...
- Откуда?
- Из Келя... Меня зовут Бальсен, Отто Бальсен...
- А есть у тебя паспорт?..
- Паспорт я забыл дома, господин начальник, - сказал Отто. - Но вы уж,
пожалуйста, пропустите меня. Меня здесь знают кругом на сто верст. Я мирный
человек.
Несмотря на уверенный тон, каким Бальсен давал ответы офицеру, смутная
тревога, однако, сдавила ему грудь. Он вздохнул и продолжал:
- Нужда заставляет ехать в ночь, господин полковник. Очень неприятно.
Я очень тороплюсь...
Офицер молчал, покачиваясь в седле, и Бальсен спросил:
- Так мне можно ехать? Меня здесь все знают...
- Нет, нельзя, - спокойно сказал офицер. - А может быть, ты не
Бальсен, а? Как же это ты - без паспорта? Разве ты не читал приказа?
- Никак нет, господин полковник. Никто не читал у нас, - вздохнул
Бальсен. - Со всяким может случиться ошибка, господин полковник. И я прошу
вас простить меня. Мне нужно к доктору...
- А ну, обыщите его, ребята, - приказал офицер. - А зачем ты свернул с
дороги?
- Я не знал, кто едет, господин начальник, - оправдывался Бальсен. -
Теперь много разбойников.
- Вылезай! - сонно сказал казак, спрыгивая с лошади. - Прощупаем тебя.
Бальсен засуетился, вылезая из повозки и покорно расставляя руки, пока
казак ощупывал его и лазил по карманам. Вынув все, что было в них: трубку,
табак, бумажник, часы и бумажку старухи Розе, он передал отобранное
офицеру. Другой казак зажег небольшой ручной фонарик, и при свете его,
бледном и прыгающем, Бальсен увидел худое, бледное лицо офицера,
склонившегося над вещами крестьянина. Офицер долго ворочал и рассматривал
рецепт, затем тщательно осмотрел часы и бумажник. Еще один казак подъехал к
нему и начал что-то шептать. Офицер мычал и кивал головой, изредка
восклицая: "А? - Да! - А? Да-а!.."
Время тянулось для Бальсена удивительно медленно. Он пристально и
внимательно следил за движениями казаков и удивился, когда один из них
вытащил у товарища изо рта окурок папиросы. Рыжик нетерпеливо фыркал,
потряхивая дугой.
Наконец офицер сказал что-то сквозь зубы, передавая вещи Бальсена
казаку, и крупной рысью скрылся в темноте. Казаки потянулись за ним.
Бальсен облегченно вздохнул и сказал:
- Можно ехать?
Казак, стоявший возле крестьянина, бросил на него косой взгляд,
шмыгнул носом и ничего не ответил. Понемногу уехали все, и осталось только
четверо. Они переглянулись, спешились и подошли к Бальсену.
- Ну, вот что, друг, - сказал один, и Бальсену показалось, что он
улыбается в темноте. Весело улыбнувшись ему в ответ, он хотел спросить, -
можно ли ему наконец ехать, но казак продолжал:
- ...мы тебя свяжем. А ты стой смирно. Смотри - не вздумай тикать -
застрелю!..
Он повернул Бальсена за плечо, и крестьянин, оторопев, послушно
повернулся... И вдруг страшная мысль, огненным сверлом пронзив мозг, упала
в душу... Он дико, отчаянно вскрикнул. Казалось, что земля уходит из-под
ног и все кружится со страшной, молниеносной быстротой.
- Не прыгай, до города далеко, - апатично сказал казак, сидевший
верхом. - Что толку? Все равно, брат, помирать когда-нибудь...
- За что?! - закричал Бальсен, и заплакал. - Меня все!.. Я Отто
Бальсен!..
- Сам знаешь, за что, - угрюмо ответил казак. - Начальство, дядя,
распоряжается, а не мы... Очень разумные. Вот за это самое.
Бальсен застыл, и казалось ему, что все мысли умерли в нем и сам он
умер... А, быть может, это сон... Все сон: сырая, пронизывающая сырость
осенней ночи, рыхлая земля под ногами, Рыжик, опустивший голову, и эти
замолкшие, темные фигуры людей, отдалившихся от него... Это бывает, и Отто
вспомнил страшные кошмары, когда, проснувшись в теплой, темной комнате,
облегченно вздыхаешь, натягивая одеяло, и поворачиваешься, засыпая вновь...
В голове его пестрым, разноцветным узором пробежали вдруг грядки
небольшого огорода, сокровища Анны. Упругая, светло-зеленая капуста, темный
стрельчатый лук, белые цветочки картофеля и желтые огуречные... Все это
было, и всего этого не будет. И сам он, Отто Бальсен, Бальсен, которого
знают на сто верст кругом, куда-то исчезнет, и никто не будет знать и
никогда не узнает, почему так вышло...
И снова мысль упала в прошлое, и снова перед Бальсеном сверкнули
желтые, пышные поля и смуглые руки Анны. И снова было непонятно, почему
теперь явились сильные, злые, вооруженные люди, взяли его и убили...
Он безотчетно рванулся вперед, но, сделав два-три шага, споткнулся и
сел со связанными руками на сырую, вязкую землю. Казак, сидевший на лошади,
заметил:
- Ослаб. Пужается...
- Я видал, - сказал другой. - А видал и таких, которые смелые. Есть
тоже из ихнего брата...
Гнев и отчаяние окончательно овладели Бальсеном. Он хотел крикнуть и
не мог. Казалось, еще немного, и он проснется... Еще, одно, еще последнее
усилие...
- Не копайся, Данило, - сказал верховой. - Вы, черти!.. Чего томить
человека?!
Темные фигуры отошли на несколько шагов и остановились. Бальсен видел,
как сверкнули длинные красные огоньки, и острая, тянущая боль стеснила ему
дыхание. Падая, он увидел свой дом, светлую комнату, Адо, склонившегося над
газетой, и больную, любимую Анну...
Затем все исчезло.


    ПРИМЕЧАНИЯ



Случай. Впервые - в газете "Товарищ", 1907, 25 марта (7 апреля). Этот
рассказ впервые подписан псевдонимом "А.С.Грин". Публиковался также в
измененной редакции под заглавием "Прусский разъезд" в журнале "XX-й век",
1915, Э 4.

Тычина (укр.) - кол.

Ю.Киркин