---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Крепко сжав губы, наклонясь и упираясь руками в валики кресла, на
котором сидел, Бевенер следил решительным, недрогнувшим взором агонию
отравленного Гонаседа.
Не прошло и пяти минут, как Гонасед выпил смертельное вино, налитое
веселым приятелем. В тот вечер ничто в наружности Бевенера не указывало на
его черный замысел. Как всегда, он непомерно хихикал, бегающие глаза его
меняли тысячу раз выражение, а когда человека видишь таким постоянно, то
эта нервная суетливость способна убить подозрение даже в том случае, если
бы дело шло о гибели всего мира.
Бевенер убил Гонаседа за то, что он был счастливым возлюбленным певицы
Ласурс. Банальность мотива не помешала Бевенеру проявить некоторую
оригинальность в исполнении преступления. Он пригласил жертву в номер
гостиницы, предложив Гонаседу обсудить вместе, как предупредить убийство,
подготовленное одним человеком, известным и Гонаседу и Бевенеру, - убийство
человека, также хорошо известного Гонаседу и Бевенеру.
Гонасед потребовал, чтобы ему назвали имена.
- Имена эти очень опасны, - сказал Бевенер. - Опасно называть их. Ты
знаешь, что здесь, в театре, кулисы имеют уши. Приходи вечером в гостиницу
"Красный Глаз", номер 12-й. Я там буду.
Гонасед был любопытен, тучен, доверчив и романтичен. В номере он
застал Бевенера, попивающего вино, в отличном расположении духа, громко
хихикающего, с карандашом и бумагой в руках.
- Рассказывай же, - сказал Гонасед, - кто и кого собрался убить?
- Слушай! - Они выпили стакан, второй и третий; Бевенер медлил. - Вот
что... - заговорил он наконец быстро и убедительно, - сегодня идет
"Отелло", Мария Ласурс поет Дездемону, а Отелло - молодой Бардио. Ты,
Гонасед, слеп. Все мы, товарищи твои по сцене, знаем, как бешено любит
Бардио Марию Ласурс. Она, однако, отвергла его искания. Сегодня в последнем
акте Бардио убьет на сцене Марию, убьет, понимаешь, по-настоящему!
- И ты не говорил раньше! - взревел Гонасед, вскакивая. - Идем!
Скорее! Скорее!
- Напротив, - возразил Бевенер, загораживая дорогу приятелю, - идти
туда нам незачем. Какие у тебя доказательства намерений Бардио? Ты нашумишь
за кулисами, сорвешь спектакль, бездоказательно обвинишь Бардио, и тебя же
в конце концов привлекут к суду за оскорбление и клевету?!
- Ты прав, - сказал Гонасед, садясь. - Но каким образом известно тебе?
И - что делать? Осталось час с небольшим времени скоро последний акт...
Последний!..
- Как я узнал, - это пока тайна, - сказал Бевенер. - Но я знаю, что
делать. Надо сделать так, чтобы Ласурс покинула театр, не допев партию.
Напиши ей записку. Напиши, что ты покончил с собой.
- Как?! - изумился Гонасед. - Но какие причины?
- Причин у тебя нет, я знаю. Ты весел, здоров, знаменит и любим. Но
чем же иначе вытащить Марию Ласурс? Подумай! Всякое письмо от постороннего,
даже с сообщением о твоей смерти, она сочтет интригой, желанием взвалить на
нее крупную неустойку. Тому бывали примеры. А кроме смерти близкого
человека, что может оторвать артиста от милых его сердцу рукоплесканий,
цветов и улыбок? Ты сам, собственной рукой должен вызвать Ласурс к мнимому
твоему трупу.
- Но ты мне расскажешь о Бардио?
- Этой же ночью. Вот бумага и карандаш.
- Как она перепугается! - бормотал Гонасед, строча. - У нее нежное
сердце.
Он написал: "Мария. Я покончил с собой. Гонасед. Улица Виктория,
гостиница "Красный Глаз".
Бевенер позвонил и отдал запечатанную записку слуге, сказав:
"Доставьте скорей", - а Гонасед, повеселев, улыбнулся.
- Она проклянет меня! - прошептал он.
- Она будет плакать от радости, - возразил Бевенер, бросая яд в стакан
друга. - Выпьем за нашу дружбу! Да длится она!
- Но ты непременно расскажешь мне о подлеце Бардио? Бевенер, мой
стакан пуст, а ты медлишь... От волнения кружится голова... да, мне,
видишь, нехорошо... Ах!
Он судорожно рванул воротник рубашки, встал и повалился к ногам
убийцы, скомкав ползающими руками ковер. Тело его дрожало, шея налилась
кровью.
Наконец он затих, и Бевенер встал.
- Это ты, рыжая Ласурс, убила его! - сказал он в исступлении чувств. -
Моя любовь к тебе так же сильна, как и покойника. Ты не захотела меня. За
это Гонасед умер. Однако я мастерски отклонил подозрение.
Он дал звонок и, прогнав испуганного лакея за доктором, стал
репетировать сцену изумления и отчаяния, какую требовалось разыграть при
докторе и пораженной Ласурс.
Правосудие в этом деле осталось при пиковом интересе. Подлинная
записка Гонаседа к любовнице, гласящая, что певец покончил самоубийством,
была неоспорима. Бевенер плакал: "Ах! - говорил он. - С тяжелым чувством
шел я в эту гостиницу. Меня пригласил покойный, не объясняя зачем. Мы были
так дружны... Стали пить; Гонасед был задумчив. Вдруг он попросил у меня
бумагу и карандаш, написал что-то и распорядился послать записку Ласурс.
Затем он сказал, что примет порошок от головной боли; высыпал в стакан,
выпил и повалился замертво".
Самые проницательные люди разводили руками, не зная, чем объяснить
самоубийство жизнерадостного, счастливого Гонаседа. Ласурс, поплакав,
уехала в Австралию. Прошел год, и о печальной смерти забыли.
В январе Бевенер получил предложение от фабрики Лоудена напеть
несколько граммофонных пластинок. Приняв предложение, Бевенер спел
несколько арий за крупную сумму. Между прочим, он спел Мефистофеля: "На
земле весь род людской" и, начав петь ее, вспомнил Гонаседа. Это была
любимая ария умершего. Он ясно увидел покойного в гриме, потрясающего
рукой, поющего - и странное волнение овладело им. Тело одолевала жуткая
слабость, но голос не срывался, а креп и воодушевленно гремел. Кончив,
Бевенер с жадностью выпил два стакана воды, торопливо попрощался и уехал.
Месяц спустя в квартире Бевенера собрались гости. Артисты, артистки,
музыкальные критики, художники и поэты чествовали десятилетие сценической
деятельности Бевенера. Хозяин, как всегда, был нервно смешлив, проворен и
оживлен. Среди цветов мелькали нежные лица дам. Сиял полный свет.
Приближался конец ужина, когда в столовую вошел слуга, докладывая, что
явились от Лоудена.
- Вот кстати, - сказал Бевенер, бросая салфетку и выходя из-за стола.
- Привезли граммофонные пластинки, которые я напел Лоудену. Я прошу дорогих
гостей послушать их и сказать, удачна ли передача голоса.
Кроме пластинок, Лоуден прислал прекрасный новый граммофон, подарок
артисту, и письмо, в котором уведомлял, что по болезни не мог явиться на
торжество. Слуга привел аппарат в порядок, вставил иглу, и Бевенер сам,
порывшись в пластинках, остановился на арии Мефистофеля. Положив пластинку
на граммофон, он опустил к краю ее мембрану и, обернувшись к гостям,
сказал:
- Я не совсем уверен в этой пластинке, потому что несколько
волновался, когда пел. Однако послушаем.
Наступила тишина. Послышалось едва уловимое, мягкое шипение стали по
каучуку, быстрые аккорды рояля... и стальной, гибкий баритон грянул
знаменитую арию. Но это не был голос Бевенера... Ясно, со всеми оттенками
живого, столь знакомого всем присутствующим произношения, пел умерший
Гонасед, и взоры всех изумленно обратились на юбиляра. Ужасная бледность
покрыла его лицо. Он засмеялся, но смех был нестерпимо пронзителен и
фальшив, и все содрогнулись, увидев глаза хозяина. Раздались восклицания:
- Это ошибка!
- Гонасед не пел для пластинок!
- Лоуден перепутал!
- Вы слышите?! - сказал Бевенер, теряя силы по мере того, как голос
убитого мрачно гнул его пораженную волю. - Слышите?! Это поет он, тот,
которого я убил! Мне нет спасения; он сам явился сюда... Остановите
пластинку!
Суфлер Эрис, белый, как молоко, бросился к граммофону. Руки его
дрожали; подняв мембрану, он снял пластинку, но в поспешности и страхе
уронил ее на паркет. Раздался сухой треск, и черный кружок рассыпался на
мелкие куски.
- Мы были свидетелями неслыханного! - сказал скрипач Индиган, подымая
осколок и пряча его. - Но что бы это ни было - обман чувств или явление
неоткрытого закона, я сохраню на память эту частицу; ее цвет всегда будет
напоминать о цвете души нашего милого хозяина, которого теперь так
заботливо уводит полиция!
Таинственная пластинка. Впервые - газета "Петроградский листок", 1916,
24 июня (6 июля).
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Крепко сжав губы, наклонясь и упираясь руками в валики кресла, на
котором сидел, Бевенер следил решительным, недрогнувшим взором агонию
отравленного Гонаседа.
Не прошло и пяти минут, как Гонасед выпил смертельное вино, налитое
веселым приятелем. В тот вечер ничто в наружности Бевенера не указывало на
его черный замысел. Как всегда, он непомерно хихикал, бегающие глаза его
меняли тысячу раз выражение, а когда человека видишь таким постоянно, то
эта нервная суетливость способна убить подозрение даже в том случае, если
бы дело шло о гибели всего мира.
Бевенер убил Гонаседа за то, что он был счастливым возлюбленным певицы
Ласурс. Банальность мотива не помешала Бевенеру проявить некоторую
оригинальность в исполнении преступления. Он пригласил жертву в номер
гостиницы, предложив Гонаседу обсудить вместе, как предупредить убийство,
подготовленное одним человеком, известным и Гонаседу и Бевенеру, - убийство
человека, также хорошо известного Гонаседу и Бевенеру.
Гонасед потребовал, чтобы ему назвали имена.
- Имена эти очень опасны, - сказал Бевенер. - Опасно называть их. Ты
знаешь, что здесь, в театре, кулисы имеют уши. Приходи вечером в гостиницу
"Красный Глаз", номер 12-й. Я там буду.
Гонасед был любопытен, тучен, доверчив и романтичен. В номере он
застал Бевенера, попивающего вино, в отличном расположении духа, громко
хихикающего, с карандашом и бумагой в руках.
- Рассказывай же, - сказал Гонасед, - кто и кого собрался убить?
- Слушай! - Они выпили стакан, второй и третий; Бевенер медлил. - Вот
что... - заговорил он наконец быстро и убедительно, - сегодня идет
"Отелло", Мария Ласурс поет Дездемону, а Отелло - молодой Бардио. Ты,
Гонасед, слеп. Все мы, товарищи твои по сцене, знаем, как бешено любит
Бардио Марию Ласурс. Она, однако, отвергла его искания. Сегодня в последнем
акте Бардио убьет на сцене Марию, убьет, понимаешь, по-настоящему!
- И ты не говорил раньше! - взревел Гонасед, вскакивая. - Идем!
Скорее! Скорее!
- Напротив, - возразил Бевенер, загораживая дорогу приятелю, - идти
туда нам незачем. Какие у тебя доказательства намерений Бардио? Ты нашумишь
за кулисами, сорвешь спектакль, бездоказательно обвинишь Бардио, и тебя же
в конце концов привлекут к суду за оскорбление и клевету?!
- Ты прав, - сказал Гонасед, садясь. - Но каким образом известно тебе?
И - что делать? Осталось час с небольшим времени скоро последний акт...
Последний!..
- Как я узнал, - это пока тайна, - сказал Бевенер. - Но я знаю, что
делать. Надо сделать так, чтобы Ласурс покинула театр, не допев партию.
Напиши ей записку. Напиши, что ты покончил с собой.
- Как?! - изумился Гонасед. - Но какие причины?
- Причин у тебя нет, я знаю. Ты весел, здоров, знаменит и любим. Но
чем же иначе вытащить Марию Ласурс? Подумай! Всякое письмо от постороннего,
даже с сообщением о твоей смерти, она сочтет интригой, желанием взвалить на
нее крупную неустойку. Тому бывали примеры. А кроме смерти близкого
человека, что может оторвать артиста от милых его сердцу рукоплесканий,
цветов и улыбок? Ты сам, собственной рукой должен вызвать Ласурс к мнимому
твоему трупу.
- Но ты мне расскажешь о Бардио?
- Этой же ночью. Вот бумага и карандаш.
- Как она перепугается! - бормотал Гонасед, строча. - У нее нежное
сердце.
Он написал: "Мария. Я покончил с собой. Гонасед. Улица Виктория,
гостиница "Красный Глаз".
Бевенер позвонил и отдал запечатанную записку слуге, сказав:
"Доставьте скорей", - а Гонасед, повеселев, улыбнулся.
- Она проклянет меня! - прошептал он.
- Она будет плакать от радости, - возразил Бевенер, бросая яд в стакан
друга. - Выпьем за нашу дружбу! Да длится она!
- Но ты непременно расскажешь мне о подлеце Бардио? Бевенер, мой
стакан пуст, а ты медлишь... От волнения кружится голова... да, мне,
видишь, нехорошо... Ах!
Он судорожно рванул воротник рубашки, встал и повалился к ногам
убийцы, скомкав ползающими руками ковер. Тело его дрожало, шея налилась
кровью.
Наконец он затих, и Бевенер встал.
- Это ты, рыжая Ласурс, убила его! - сказал он в исступлении чувств. -
Моя любовь к тебе так же сильна, как и покойника. Ты не захотела меня. За
это Гонасед умер. Однако я мастерски отклонил подозрение.
Он дал звонок и, прогнав испуганного лакея за доктором, стал
репетировать сцену изумления и отчаяния, какую требовалось разыграть при
докторе и пораженной Ласурс.
Правосудие в этом деле осталось при пиковом интересе. Подлинная
записка Гонаседа к любовнице, гласящая, что певец покончил самоубийством,
была неоспорима. Бевенер плакал: "Ах! - говорил он. - С тяжелым чувством
шел я в эту гостиницу. Меня пригласил покойный, не объясняя зачем. Мы были
так дружны... Стали пить; Гонасед был задумчив. Вдруг он попросил у меня
бумагу и карандаш, написал что-то и распорядился послать записку Ласурс.
Затем он сказал, что примет порошок от головной боли; высыпал в стакан,
выпил и повалился замертво".
Самые проницательные люди разводили руками, не зная, чем объяснить
самоубийство жизнерадостного, счастливого Гонаседа. Ласурс, поплакав,
уехала в Австралию. Прошел год, и о печальной смерти забыли.
В январе Бевенер получил предложение от фабрики Лоудена напеть
несколько граммофонных пластинок. Приняв предложение, Бевенер спел
несколько арий за крупную сумму. Между прочим, он спел Мефистофеля: "На
земле весь род людской" и, начав петь ее, вспомнил Гонаседа. Это была
любимая ария умершего. Он ясно увидел покойного в гриме, потрясающего
рукой, поющего - и странное волнение овладело им. Тело одолевала жуткая
слабость, но голос не срывался, а креп и воодушевленно гремел. Кончив,
Бевенер с жадностью выпил два стакана воды, торопливо попрощался и уехал.
Месяц спустя в квартире Бевенера собрались гости. Артисты, артистки,
музыкальные критики, художники и поэты чествовали десятилетие сценической
деятельности Бевенера. Хозяин, как всегда, был нервно смешлив, проворен и
оживлен. Среди цветов мелькали нежные лица дам. Сиял полный свет.
Приближался конец ужина, когда в столовую вошел слуга, докладывая, что
явились от Лоудена.
- Вот кстати, - сказал Бевенер, бросая салфетку и выходя из-за стола.
- Привезли граммофонные пластинки, которые я напел Лоудену. Я прошу дорогих
гостей послушать их и сказать, удачна ли передача голоса.
Кроме пластинок, Лоуден прислал прекрасный новый граммофон, подарок
артисту, и письмо, в котором уведомлял, что по болезни не мог явиться на
торжество. Слуга привел аппарат в порядок, вставил иглу, и Бевенер сам,
порывшись в пластинках, остановился на арии Мефистофеля. Положив пластинку
на граммофон, он опустил к краю ее мембрану и, обернувшись к гостям,
сказал:
- Я не совсем уверен в этой пластинке, потому что несколько
волновался, когда пел. Однако послушаем.
Наступила тишина. Послышалось едва уловимое, мягкое шипение стали по
каучуку, быстрые аккорды рояля... и стальной, гибкий баритон грянул
знаменитую арию. Но это не был голос Бевенера... Ясно, со всеми оттенками
живого, столь знакомого всем присутствующим произношения, пел умерший
Гонасед, и взоры всех изумленно обратились на юбиляра. Ужасная бледность
покрыла его лицо. Он засмеялся, но смех был нестерпимо пронзителен и
фальшив, и все содрогнулись, увидев глаза хозяина. Раздались восклицания:
- Это ошибка!
- Гонасед не пел для пластинок!
- Лоуден перепутал!
- Вы слышите?! - сказал Бевенер, теряя силы по мере того, как голос
убитого мрачно гнул его пораженную волю. - Слышите?! Это поет он, тот,
которого я убил! Мне нет спасения; он сам явился сюда... Остановите
пластинку!
Суфлер Эрис, белый, как молоко, бросился к граммофону. Руки его
дрожали; подняв мембрану, он снял пластинку, но в поспешности и страхе
уронил ее на паркет. Раздался сухой треск, и черный кружок рассыпался на
мелкие куски.
- Мы были свидетелями неслыханного! - сказал скрипач Индиган, подымая
осколок и пряча его. - Но что бы это ни было - обман чувств или явление
неоткрытого закона, я сохраню на память эту частицу; ее цвет всегда будет
напоминать о цвете души нашего милого хозяина, которого теперь так
заботливо уводит полиция!
Таинственная пластинка. Впервые - газета "Петроградский листок", 1916,
24 июня (6 июля).
Ю.Киркин