-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Маленькое общество сидело в сумеречном углу на креслах и пуфах.
Разговаривать не хотелось. Великий организатор - скука - собрала шесть
разных людей, утомленных жизнью, опротивевших самим себе, взвинченных кофе
и спиртными напитками, непредприимчивых и ленивых.
Степанов томился около пяти часов в этой компании; нервничал, бегло
думал о сотне самых разнообразных вещей, вставлял замечания, смотрел в
глаза женщин отыскивающим, откровенным взглядом и нехотя вспоминал о том,
что скоро он, как и все, уйдет отсюда, неудовлетворенный и вялый, с жгучей
потребностью возбуждения, шума, продолжения какого-то неначавшегося,
вечного праздника. Нервы томительно напряглись, в ушах звенело, и временами
яркая, тяжелая роскошь старинной залы казалась отчетливым до болезненности,
тревожным и красочным полусном.
Когда закрыли буфет и Степанов, с тремя женщинами и двумя мужчинами,
вошел сюда, чувство досадного недоумения поднялось в нем ленивым,
издевающимся вопросом "зачем?". Зачем нужна ему эта ночная, воспламеняющая
желания сутолока? Каждый занят собой и ищет в другом только покладистого
компаньона, предмет развлечения, работу глаз и ушей. Не уйти ли? Чего ждет
он и все эти люди, спаянные бессонной, тоскливой скукой?
Степанов подошел к беллетристу, молча посмотрел в его тусклые,
лишенные всякого выражения, глаза и тихо спросил:
- Что же теперь делать?
Беллетрист прищурился и, скромно улыбаясь, сказал:
- Да ничего. Поскучаем. Этот момент красив. Разве вы не чувствуете?
Красива эта холодная скука, - красива зала, красивы женщины. Чего же еще
вам?
Лицо его приняло выражение обычного довольства всем, что он говорит и
делает. Степанов хотел сказать, что этого мало, что этот красивый дом и
женщины - не его, но, подумав, сел в кресло и приготовился слушать.
В холодную тишину зала ударились звонкие, мягко повторяемые аккорды.
Играла Лидия Зауэр, томная блондинка, с холодным взглядом, резким голосом и
удивительно нежным, особенно в свете ламп, цветом волос.
Лицо ее, освещенное сверху вниз бронзовым канделябром, мерно
колебалось в такт музыке, совсем спокойное и чужое звукам рояля. Степанов
закрыл глаза, долго вслушивался и, уловив, наконец, мелодию, перестал
думать. Музыка волновала его, оставляя одно общее впечатление близости
невозможной, плененной ласки, случайного обещания, нежной злости к
невидимому, но прекрасному существу. Открыв глаза, Степанов понял, что
Зауэр перестала играть.
- Когда музыка прекращается, - сказал он, присаживаясь поближе к
черноволосой курсистке, - мне кажется, что все ушли и я остался один.
- Да, - рассеянно согласилась девушка, как-то одновременно улыбаясь и
Степанову и беллетристу, сидевшему с другой стороны. Весь вечер она заметно
кокетничала с обоими, и эта бесцельная игра женщины ревниво раздражала
Степанова. Временами ему хотелось грубо подойти к ней и прямо спросить:
"Чего ты хочешь?" Но вопрос гаснул, напряженное равнодушие сменяло остроту
мысли, и снова продолжалась игра глаз, взглядов, улыбок и фраз.
Когда Зауэр, поднявшись из-за рояля, подошла к кучке умолкших,
потускневших от бессонной ночи людей, всем показалось, что она скажет
что-то, засмеется или предложит идти домой. Но женщина села молча, медленно
улыбаясь глазами, и замерла. Молчание становилось тягостным.
- Чего все ждут? - уронила маленькая артистка, сидевшая рядом с
Лидией. - Клуб закрывается... ехать сегодня, по-видимому, некуда. А все
ждут чего-то. Чего, а?
- Ждут, что женщины начнут целовать мужчин и признаются им в любви, -
засмеялся студент. - Мы слабы и нерешительны. Женщины! Освободитесь от
предрассудков!
Масляная, осторожная улыбка приподняла его верхнюю губу, обнажив ряд
белых зубов. Никто не засмеялся. Артистка, размышляя о чем-то, поправила
волосы, Лидия Зауэр механически посмотрела на говорившего, и ее розовое,
холодное лицо стало совсем чужим. Студент продолжал:
- Здесь почти темно, настроение падает, и я предлагаю зажечь
электричество. Зажгите, господа, электричество!
- Никакое электричество не поможет вам увидеть себя, - съязвил
Степанов, делая мистическое лицо.
Студент, вспомнив свою некрасивую, отталкивающую наружность, понял и
отпарировал:
- Да здравствует общество трезвости!
От шутки, фальшиво брошенной в унылую тишину душ, стало еще скучнее.
Три женских лица, слабо озаренные упавшими через тусклый паркет лучами
зажженного канделябра, три разных - как разные цветы - лица, настойчиво,
безмолвно требовали тонкого сверкающего разговора, непринужденного
остроумия, изысканности и силы удачно сказанных, уверенно верным тоном
звучащих фраз.
Но мужчины, сидевшие с ними, бессильно стыли в мертвенном ожидании
чего-то, не зависящего от их усилий и воли, что властно стало бы в их
сердцах и сделало их - не ими, а новыми, с ясной, кипучей кровью, дерзостью
мгновенных желаний и звонким словом, выходящим легко, как утренний пар
полей. Утомленные и оцепеневшие в раздражающей, бесплодной смене все новых
и новых впечатлений, они сидели, перебрасываясь редкими фразами, тайно
обнажающими ленивый сон мысли, усталость и отчужденность.
Беллетрист, помолчав минут пять, пробасил:
- В данный момент где-нибудь на другой половине земного шара начался
день. Тропическое солнце стоит в зените и льет кипящую, золотую смолу.
Пальмы, араукарии, бананы... а здесь...
- А здесь? - Артистка перевела свои сосредоточенно-кроткие глаза с
кончиков туфель на беллетриста. - Продолжайте, вы так хорошо начали...
- M-м... здесь... - Беллетрист запнулся. - Здесь - мы - люди
полуночной страны и полуночных переживаний. Люди реальных снов, грез и
мифов. Меня интересует, собственно говоря, контраст. То, что здесь -
стремление, т.е. краски, стихийная сила жизни, бред знойной страсти - там,
под волшебным кругом экватора, и есть сама жизнь, действительность...
Наоборот - желания тех смуглых людей юга - наша смерть, духовное
уничтожение и, может быть, - скотство.
- Позвольте, - сказал Степанов, - конечно, интеллект их ленив... но
разве вы ни в грош не ставите органическую цельность здоровой психики и
красоту примитива?
- "Двадцать во-о-семь!" - донесся из угловой залы голос крупье, и
тотчас же кто-то, поперхнувшись от жадности, крикнул глухим вздохом:
"Довольно!"
- Да! - ненатурально взвинчиваясь, продолжал беллетрист, - мы,
северяне, люди крыльев, крылатых слов и порывов, крылатого мозга и крылатых
сердец. Мы - прообраз грядущего. Мы бесконечно сильны, сильны
сверхъестественной чуткостью наших организаций, творческим, коллективным
пожаром целой страны...
Степанов смотрел на студента и беллетриста и точно теперь только
увидел их впалые лбы, неврастенически сдавленные виски, испитые лица,
провалившиеся глаза и редкие волосы. Курсистка Антонова пристально смотрела
на беллетриста, женским чутьем угадывая льстящее ей желание мужчины
понравиться недурной женщине. Артистка невинно переводила глаза с одного
лица на другое, делая вид, что все ей понятно и что сама она тоже
принадлежит к крылатой северной породе людей.
И все остальные, сознавая насильно, чужими словами проникшую в их
голову мысль о величии и ценности человека, задерживались на ней гордым
утверждением, выраженным в коротком, слепом звуке "я", безотчетно думая,
что только их жизнь таит в себе лучи будущих озарений, силы и мощи. Об этом
говорили самодовольно застывшие взгляды и упрямо чуть-чуть склоненные
головы. И холодно, странно, чуждо светилось между ними лицо Лидии Зауэр.
Беллетрист, поверив в свою искренность, говорил еще много и
раздраженно о людях, потом незаметно перешел на себя и окончательно
заинтересовал курсистку Антонову. Страстно, всю жизнь лелеемая ложь о себе
давалась ему легко. Все слушали. И каждому хотелось так же сказочно, похоже
на правду, рассказать о себе.
Потом беллетрист смолк, закурил папиросу, рассчитанно задумался и стал
смотреть невидящим взглядом на бронзовый узор двери. Прошла минута, и вдруг
отчетливый, грудной женский голос пропел мягким речитативом:
По синим волнам океана,
Чуть звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах.
Не гнутся высокие мачты,
На них паруса не шумят...
- Лидия, - сказал Степанов, когда женщина осторожно остановилась. -
Прекрасно! Дальше, дальше! Мы ждем!
- Это не моя музыка, - сказала Зауэр, и ее маленькие, розовые уши чуть
покраснели, - но я буду дальше... если не скучно...
- Браво, браво, браво! - зачастил, словно залаял студент. - Ну же,
дорогая Лидия, не мучьте!
Розовое, холодное лицо вдумчиво напряглось, и снова в томительной
тишине зала, усиливаясь и звеня, поплыло великое о великом:
...Но спят усачи-гренадеры -
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.
Тяжелый холод чужой хлынувшей силы сдавил грудь Степанова. Он
неподвижно сидел и думал, как мало нужно для того, чтобы серая фигура в
исторической треуголке, с руками, скрещенными на груди, и пристальным огнем
глаз ожила в столетней пропасти времени... две-три строки, музыкальная
фраза...
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили
И продали шпагу свою.
Голос Лидии вздрагивал почти незаметным, нежным волнением, но
опущенные ресницы скрывали взгляд, и Степанову хотелось сказать: "Не
мучьте! Бросьте страшное издевательство!"
Через мгновение он увлекся и, зараженный сам стихийной, трагической
жизнью царственно погибшего человека, почувствовал, как защекотала горло
невысказанная, умиленная благодарность живого к мертвому; смешное и
трогательное волнение гуся, когда из-за досок птичника слышит он падающее с
высоты курлыканье перелетных бродяг, бежит, хромая, и валится на
распластанные, ожиревшие крылья в осеннюю, больную траву.
Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток,
И падают горькие слезы
Из глаз на холодный песок...
И, по мере того, как стихотворение подходило к концу, лица становились
натянутыми, упрямыми, притворно скучающими. А Лидия Зауэр думала,
по-видимому, не о них и не о том, в чьем образе неразрывно сплетено золото
императорских орлов с грозной музыкой Марсельезы. Глаза ее оставались
покойными, слегка влажными и холодными: человека стихийной силы здесь не
было. Но в голосе ее так же, как в своей душе, Степанов чувствовал незримые
руки мольбы, протянутые к плоской равнине жизни и к вечно витающему,
вспыхивая редкими воплощениями, призраку человека.
Розовое лицо смолкло; тонкие, неторопливые пальцы стали поправлять
волосы - обычное движение женщины, думающей о мыслях других людей. Кто-то
встал, зажег электричество и сел на прежнее место.
Но лучше бы он не делал этого, потому что в безжалостном свете
раскаленной проволоки еще жалче и бессильнее было его лицо маленькой твари,
сожженной бесплодной мечтой о силе и красоте.
Воздушный корабль. Впервые - в журнале "Всемирная панорама", 1909, Э
2.
"По синим волнам океана..." - стихотворение М.Ю.Лермонтова "Воздушный
корабль". Приведено А.С.Грином не полностью и неточно.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Маленькое общество сидело в сумеречном углу на креслах и пуфах.
Разговаривать не хотелось. Великий организатор - скука - собрала шесть
разных людей, утомленных жизнью, опротивевших самим себе, взвинченных кофе
и спиртными напитками, непредприимчивых и ленивых.
Степанов томился около пяти часов в этой компании; нервничал, бегло
думал о сотне самых разнообразных вещей, вставлял замечания, смотрел в
глаза женщин отыскивающим, откровенным взглядом и нехотя вспоминал о том,
что скоро он, как и все, уйдет отсюда, неудовлетворенный и вялый, с жгучей
потребностью возбуждения, шума, продолжения какого-то неначавшегося,
вечного праздника. Нервы томительно напряглись, в ушах звенело, и временами
яркая, тяжелая роскошь старинной залы казалась отчетливым до болезненности,
тревожным и красочным полусном.
Когда закрыли буфет и Степанов, с тремя женщинами и двумя мужчинами,
вошел сюда, чувство досадного недоумения поднялось в нем ленивым,
издевающимся вопросом "зачем?". Зачем нужна ему эта ночная, воспламеняющая
желания сутолока? Каждый занят собой и ищет в другом только покладистого
компаньона, предмет развлечения, работу глаз и ушей. Не уйти ли? Чего ждет
он и все эти люди, спаянные бессонной, тоскливой скукой?
Степанов подошел к беллетристу, молча посмотрел в его тусклые,
лишенные всякого выражения, глаза и тихо спросил:
- Что же теперь делать?
Беллетрист прищурился и, скромно улыбаясь, сказал:
- Да ничего. Поскучаем. Этот момент красив. Разве вы не чувствуете?
Красива эта холодная скука, - красива зала, красивы женщины. Чего же еще
вам?
Лицо его приняло выражение обычного довольства всем, что он говорит и
делает. Степанов хотел сказать, что этого мало, что этот красивый дом и
женщины - не его, но, подумав, сел в кресло и приготовился слушать.
В холодную тишину зала ударились звонкие, мягко повторяемые аккорды.
Играла Лидия Зауэр, томная блондинка, с холодным взглядом, резким голосом и
удивительно нежным, особенно в свете ламп, цветом волос.
Лицо ее, освещенное сверху вниз бронзовым канделябром, мерно
колебалось в такт музыке, совсем спокойное и чужое звукам рояля. Степанов
закрыл глаза, долго вслушивался и, уловив, наконец, мелодию, перестал
думать. Музыка волновала его, оставляя одно общее впечатление близости
невозможной, плененной ласки, случайного обещания, нежной злости к
невидимому, но прекрасному существу. Открыв глаза, Степанов понял, что
Зауэр перестала играть.
- Когда музыка прекращается, - сказал он, присаживаясь поближе к
черноволосой курсистке, - мне кажется, что все ушли и я остался один.
- Да, - рассеянно согласилась девушка, как-то одновременно улыбаясь и
Степанову и беллетристу, сидевшему с другой стороны. Весь вечер она заметно
кокетничала с обоими, и эта бесцельная игра женщины ревниво раздражала
Степанова. Временами ему хотелось грубо подойти к ней и прямо спросить:
"Чего ты хочешь?" Но вопрос гаснул, напряженное равнодушие сменяло остроту
мысли, и снова продолжалась игра глаз, взглядов, улыбок и фраз.
Когда Зауэр, поднявшись из-за рояля, подошла к кучке умолкших,
потускневших от бессонной ночи людей, всем показалось, что она скажет
что-то, засмеется или предложит идти домой. Но женщина села молча, медленно
улыбаясь глазами, и замерла. Молчание становилось тягостным.
- Чего все ждут? - уронила маленькая артистка, сидевшая рядом с
Лидией. - Клуб закрывается... ехать сегодня, по-видимому, некуда. А все
ждут чего-то. Чего, а?
- Ждут, что женщины начнут целовать мужчин и признаются им в любви, -
засмеялся студент. - Мы слабы и нерешительны. Женщины! Освободитесь от
предрассудков!
Масляная, осторожная улыбка приподняла его верхнюю губу, обнажив ряд
белых зубов. Никто не засмеялся. Артистка, размышляя о чем-то, поправила
волосы, Лидия Зауэр механически посмотрела на говорившего, и ее розовое,
холодное лицо стало совсем чужим. Студент продолжал:
- Здесь почти темно, настроение падает, и я предлагаю зажечь
электричество. Зажгите, господа, электричество!
- Никакое электричество не поможет вам увидеть себя, - съязвил
Степанов, делая мистическое лицо.
Студент, вспомнив свою некрасивую, отталкивающую наружность, понял и
отпарировал:
- Да здравствует общество трезвости!
От шутки, фальшиво брошенной в унылую тишину душ, стало еще скучнее.
Три женских лица, слабо озаренные упавшими через тусклый паркет лучами
зажженного канделябра, три разных - как разные цветы - лица, настойчиво,
безмолвно требовали тонкого сверкающего разговора, непринужденного
остроумия, изысканности и силы удачно сказанных, уверенно верным тоном
звучащих фраз.
Но мужчины, сидевшие с ними, бессильно стыли в мертвенном ожидании
чего-то, не зависящего от их усилий и воли, что властно стало бы в их
сердцах и сделало их - не ими, а новыми, с ясной, кипучей кровью, дерзостью
мгновенных желаний и звонким словом, выходящим легко, как утренний пар
полей. Утомленные и оцепеневшие в раздражающей, бесплодной смене все новых
и новых впечатлений, они сидели, перебрасываясь редкими фразами, тайно
обнажающими ленивый сон мысли, усталость и отчужденность.
Беллетрист, помолчав минут пять, пробасил:
- В данный момент где-нибудь на другой половине земного шара начался
день. Тропическое солнце стоит в зените и льет кипящую, золотую смолу.
Пальмы, араукарии, бананы... а здесь...
- А здесь? - Артистка перевела свои сосредоточенно-кроткие глаза с
кончиков туфель на беллетриста. - Продолжайте, вы так хорошо начали...
- M-м... здесь... - Беллетрист запнулся. - Здесь - мы - люди
полуночной страны и полуночных переживаний. Люди реальных снов, грез и
мифов. Меня интересует, собственно говоря, контраст. То, что здесь -
стремление, т.е. краски, стихийная сила жизни, бред знойной страсти - там,
под волшебным кругом экватора, и есть сама жизнь, действительность...
Наоборот - желания тех смуглых людей юга - наша смерть, духовное
уничтожение и, может быть, - скотство.
- Позвольте, - сказал Степанов, - конечно, интеллект их ленив... но
разве вы ни в грош не ставите органическую цельность здоровой психики и
красоту примитива?
- "Двадцать во-о-семь!" - донесся из угловой залы голос крупье, и
тотчас же кто-то, поперхнувшись от жадности, крикнул глухим вздохом:
"Довольно!"
- Да! - ненатурально взвинчиваясь, продолжал беллетрист, - мы,
северяне, люди крыльев, крылатых слов и порывов, крылатого мозга и крылатых
сердец. Мы - прообраз грядущего. Мы бесконечно сильны, сильны
сверхъестественной чуткостью наших организаций, творческим, коллективным
пожаром целой страны...
Степанов смотрел на студента и беллетриста и точно теперь только
увидел их впалые лбы, неврастенически сдавленные виски, испитые лица,
провалившиеся глаза и редкие волосы. Курсистка Антонова пристально смотрела
на беллетриста, женским чутьем угадывая льстящее ей желание мужчины
понравиться недурной женщине. Артистка невинно переводила глаза с одного
лица на другое, делая вид, что все ей понятно и что сама она тоже
принадлежит к крылатой северной породе людей.
И все остальные, сознавая насильно, чужими словами проникшую в их
голову мысль о величии и ценности человека, задерживались на ней гордым
утверждением, выраженным в коротком, слепом звуке "я", безотчетно думая,
что только их жизнь таит в себе лучи будущих озарений, силы и мощи. Об этом
говорили самодовольно застывшие взгляды и упрямо чуть-чуть склоненные
головы. И холодно, странно, чуждо светилось между ними лицо Лидии Зауэр.
Беллетрист, поверив в свою искренность, говорил еще много и
раздраженно о людях, потом незаметно перешел на себя и окончательно
заинтересовал курсистку Антонову. Страстно, всю жизнь лелеемая ложь о себе
давалась ему легко. Все слушали. И каждому хотелось так же сказочно, похоже
на правду, рассказать о себе.
Потом беллетрист смолк, закурил папиросу, рассчитанно задумался и стал
смотреть невидящим взглядом на бронзовый узор двери. Прошла минута, и вдруг
отчетливый, грудной женский голос пропел мягким речитативом:
По синим волнам океана,
Чуть звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах.
Не гнутся высокие мачты,
На них паруса не шумят...
- Лидия, - сказал Степанов, когда женщина осторожно остановилась. -
Прекрасно! Дальше, дальше! Мы ждем!
- Это не моя музыка, - сказала Зауэр, и ее маленькие, розовые уши чуть
покраснели, - но я буду дальше... если не скучно...
- Браво, браво, браво! - зачастил, словно залаял студент. - Ну же,
дорогая Лидия, не мучьте!
Розовое, холодное лицо вдумчиво напряглось, и снова в томительной
тишине зала, усиливаясь и звеня, поплыло великое о великом:
...Но спят усачи-гренадеры -
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.
Тяжелый холод чужой хлынувшей силы сдавил грудь Степанова. Он
неподвижно сидел и думал, как мало нужно для того, чтобы серая фигура в
исторической треуголке, с руками, скрещенными на груди, и пристальным огнем
глаз ожила в столетней пропасти времени... две-три строки, музыкальная
фраза...
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили
И продали шпагу свою.
Голос Лидии вздрагивал почти незаметным, нежным волнением, но
опущенные ресницы скрывали взгляд, и Степанову хотелось сказать: "Не
мучьте! Бросьте страшное издевательство!"
Через мгновение он увлекся и, зараженный сам стихийной, трагической
жизнью царственно погибшего человека, почувствовал, как защекотала горло
невысказанная, умиленная благодарность живого к мертвому; смешное и
трогательное волнение гуся, когда из-за досок птичника слышит он падающее с
высоты курлыканье перелетных бродяг, бежит, хромая, и валится на
распластанные, ожиревшие крылья в осеннюю, больную траву.
Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток,
И падают горькие слезы
Из глаз на холодный песок...
И, по мере того, как стихотворение подходило к концу, лица становились
натянутыми, упрямыми, притворно скучающими. А Лидия Зауэр думала,
по-видимому, не о них и не о том, в чьем образе неразрывно сплетено золото
императорских орлов с грозной музыкой Марсельезы. Глаза ее оставались
покойными, слегка влажными и холодными: человека стихийной силы здесь не
было. Но в голосе ее так же, как в своей душе, Степанов чувствовал незримые
руки мольбы, протянутые к плоской равнине жизни и к вечно витающему,
вспыхивая редкими воплощениями, призраку человека.
Розовое лицо смолкло; тонкие, неторопливые пальцы стали поправлять
волосы - обычное движение женщины, думающей о мыслях других людей. Кто-то
встал, зажег электричество и сел на прежнее место.
Но лучше бы он не делал этого, потому что в безжалостном свете
раскаленной проволоки еще жалче и бессильнее было его лицо маленькой твари,
сожженной бесплодной мечтой о силе и красоте.
Воздушный корабль. Впервые - в журнале "Всемирная панорама", 1909, Э
2.
"По синим волнам океана..." - стихотворение М.Ю.Лермонтова "Воздушный
корабль". Приведено А.С.Грином не полностью и неточно.
Ю.Киркин