(Рукопись XVIII столетия)
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Все знают великого полководца Ганса Пихгольца. Я узнал о нем лишь на
одиннадцатом году. Его подвиги вскружили мне голову. Ганс Пихгольц воевал
тридцать лет со всеми государствами от Апеннин до страшного, каторжного
Урала и всех победил. И за это ему поставили на площади Трубадуров памятник
из настоящего каррарского мрамора с небольшими прожилками. Великий, не
превзойденный никем Ганс сидит верхом на коне, держа в одной руке меч, в
другой - копье, а за спиной у него висит мушкетон. Мальборук - мальчишка
перед Гансом Пихгольцем.
Таково было общее мнение. Таково было и мое мнение, когда я, двенадцати
лет от роду, выстругал деревянный меч и отправился на городской выгон
покорять дерзкий чертополох. Ослы страшно ревели, так как это их любимое
кушанье. Я выкосил чертополох от каменоломни до старого крепостного вала и
очень устал.
На тринадцатом году меня, Валентина Муттеркинда, отдали в цех поваров.
Я делал сосиски и шнабель-клепс и колбасу с горошком, и все это было очень
вкусно, но скучно. Я делал также соус из лимонов с капорцами и соус из
растертых налимьих печенок. Наконец, я изобрел свой собственный соус
"Муттеркинд", и все очень гордились в цехе, называя меня будущим
Гуттенбергом, а фатер дал гульден и старую трубку.
А Ганс Пихгольц, стоя на площади, посмеивался и величался.
Я ненавидел его, завидовал ему, и он не давал мне спать. Я хотел сам
быть таким же великим полководцем, но к этому не было никакого уважительного
повода. Фатерланд дремал под колпаком домашнего очага, пуская вместо военных
кличей клубы табачного дыма. Все надежды свои я возлагал на римского папу,
но папа в то время был вялый и неспособный и под подушкой держал Лютера.
Тайно я написал ему донос о ереси на юге Ломбардии, угрожая пасторами, с
целью вызвать религиозную драку, но тихий папа к тому времени помер, а новый
оказался самым скверным католиком и, смею думать, был очень испуган, прочтя
письмо, так как ничего не ответил.
Содрогаясь о славе, я в один прекрасный день швырнул в угол нож,
которым резал гусей, и отправился к начальнику стражи. Проходя мимо
полицейской патрульной Ганса Пихгольца, я, подняв высоко голову, сказал:
- Тридцать лет, говоришь, воевал? Я буду воевать сто тридцать лет и три
года.
Меня приняли, дали мне лошадь, латы, каску, набедренники, палаш и
ботфорты. Мы дежурили от шести до двенадцати, объезжая город и наказывая
мошенников. Когда я ехал, звенело все: набедренники, латы, палаш и каска, а
шпоры жужжали, как майский жук. У меня огрубел голос, выросли усы, и я очень
гордился своей службой, думая, что теперь не отличить меня от Пихгольца: он
на коне - и я на коне; он в ботфортах - и я в ботфортах. Проезжая мимо
Пихгольца, я лениво крутил усы.
Природа позвала меня к своему делу, и я влюбился. Поэтическая дочь
трактирщика жила за городскими воротами, ее звали Амалия, ей было семнадцать
лет. Воздушная фигурка ее была вполне женственна, а я рядом с ней казался
могучим дубом. У нее были очень строгие, нравственные родители, поэтому мы
воровали свои невинные поцелуи в ближайших рощах. Разврат к тому времени
достиг в городе неслыханных пределов, но Амалия ни разу еще не села на
колени ни к кому из гостей своего трактира, хотя ее усердно щипали:
бургомистр, герр Франц-фон-Кухен, герр Карл-фон-Шванциг, Эзельсон и наши
солдаты. Это была малютка, весьма чистоплотная и невинная.
В воскресенье я назначил свидание дорогой Амалии около Цукервальда,
большой рощи. Было десять часов, все спали, и ни один огонь не светился на
улицах города Тусенбурга.
Отличаясь всегда красивой посадкой, я представлял чудную картину при
свете полной луны, сияющей над городской ратушей. Черные в белом свете тени
толпились на мостовой, когда я подъехал к воротам и приказал отпереть их
именем городской стражи. Но лунный свет, как и пиво, действовали на меня
отменно хорошо и полезно, и я был пьян во всех смыслах; от пива, луны и
любви, так как выпил на пивопое изрядно. Подбоченясь, проехал я в
Роттердамские ворота и пустился по пустынной дороге.
Приближаясь к назначенному месту свидания, я ощутил сильное
сердцебиение; лев любви сидел в моем сердце и царапал его когтями от
нетерпения. У разветвления дороги я задержал лошадь и крикнул: "Амалия!"
Роща безмолвствовала. Я повернул коня по ветру и снова крикнул: "Амалия,
ягодка!" Эхо подхватило мои слова и грустно умолкло. Я подождал ровно
столько, сколько нужно, для того чтобы шалунья, если она здесь, кончила свои
шутки, и нежно воззвал: "Амалия!"
В ответ мне захохотал филин глухим, как в трубку пущенным, хохотом и
полетел, шарахаясь среди ветвей, к темным трущобам. До сих пор уверен я, что
это был дьявол, враг бога и человека.
Я натянул удила, конь заржал, поднялся на дыбы и, фыркая от тяжелой
моей руки, осел на задние ноги. - "Нет, ты не обманула, Амалия, чистая
голубка, - прошептал я в порыве грустного умиления, - но родители
подкараулили тебя у дверей и молча схватили за руки. Ты вернулась, обливаясь
слезами, - продолжал я, - но мы завтра увидимся".
Успокоив, таким образом, взволнованную свою кровь и отстранив
требования природы, я, Валентин Муттеркинд, собирался уже вернуться в
казарму, как вдруг слабый, еле заметный свет в глубине рощи приковал мое
внимание к необъяснимости своего появления.
Знаменитый полководец Пихгольц сказал однажды, в пылу битвы: "Терпение,
терпение и терпение". Ненавидя его, но соглашаясь с гениальным умом, я слез,
обмотал копыта лошади мягкой травой и двинулся, ведя ее в поводу, на
озаренный уголок мрака. Насколько от меня зависело, - сучья и кустарники не
трещали. Так я продвинулся вперед сажен на пятьдесят, пока не был остановлен
поистине курьезнейшим зрелищем. Аккуратный в силу рождения, я расскажу по
порядку.
Прямо на земле, в шагах десяти от меня, горели, зажженные на все свечи,
два серебряных канделябра, очень хорошей, тонкой и художественной работы.
Перед ними, куря огромную трубку, сидел старик в шляпе с пером, желтом
камзоле и сапогах из красной кожи. Сзади его и по сторонам лежало множество
различных вещей; тут были рапиры с золотыми насечками, мандолины, арфы,
кубки, серебряные кувшины, ковры, скатанные в трубку, атласные и бархатные
подушки, большие, неизвестно набитые чем узлы и множество дорогих костюмов,
сваленных в кучу. Старик имел вид почтенный и грустный; он тяжело вздыхал,
осматривался по сторонам и кашлял. - "Черт побери запоздавшую телегу, -
хрипло пробормотал он, - этот балбес испортит мне больше крови, чем ее есть
в этих старых жилах", - и он хлопнул себя по шее.
Пылая жаром нестерпимого любопытства, я вскочил на захрапевшую лошадь
и, подскакав к старику, вскричал: "Почтенный отец, что заставляет ваши
седины ночевать под открытым небом?" Человек этот, однако, на мой
добродушный вопрос принял меня, вероятно, за вора или разбойника, так как
неожиданно схватил пистолет, позеленел и согнулся. "Не бойтесь, - горько
рассмеявшись, сказал я, - я призван богом и начальством защищать мирных
людей". Он, прищурившись, долго смотрел на меня и опустил пистолет. Мое
открытое, честное и мужественное лицо рассеяло его опасения.
- Да это Муттеркинд, сын Муттеркинда? - вскричал он, поднимая один
канделябр для лучшего рассмотрения.
- Откуда вы меня знаете? - спросил я, удивленный, но и польщенный.
- Все знают, - загадочно произнес старик. - Не спрашивай, молодой
человек, о том, что тебе самому хорошо известно. Величие души трудно
спрятать, все знают о твоих великих мечтах и грандиозных замыслах.
Я покраснел и, хотя продолжал удивляться проницательности этого
человека, однако втайне был с ним согласен.
- Вот, - сказал он, показывая на разбросанные кругом вещи, и зарыдал.
Не зная, чем помочь его горю, я смирно сидел в седле. Скоро перестав
плакать, и даже быстрее, чем это возможно при судорожных рыданиях, старик
продолжал: - Вот что произошло со мной, Адольфом-фон-Готлибмухеном. Я жил в
загородном доме Карлуши Клейнферминфеля, что в полуверсте отсюда.
Клейнферминфель и я поспорили о Гансе Пихгольце. "Великий полководец
Пихгольц", - сказал Карлуша и ударил кулаком по столу. - "Дряннейшенький
полководишка", - скромно возразил я, но не ударил кулаком по столу, а тихо
смеялся, и смех мой дошел до сердца Клейнферминфеля. - "Как, - вне себя
вскричал он, - вы смеете?! Пихгольц очень великий полководец", - и он снова
ударил кулаком по столу так, что я рассердился. -
"Наидрянне-дрянне-дрянне-дрянне-дряннейшенький полководчичишка", - закричал
я и ударил кулаком по Клейнферминфелю. Мы покатились на пол. Тогда я встал,
выплюнул два зуба и пошел в город, где остался до ночи, чтобы насолить
Клейнферминфелю. Ты давно из города, юноша?
- Едва ли будет полтора часа, - поспешно ответил я, желая выслушать
конец дела, поведение в коем Готлибмухена было весьма справедливо.
- Я час тому назад, - сказал Готлибмухен, смотря на меня во все глаза,
- сорвал голову Пихгольцу.
- Так, так-так-так-так-так-так-так!
- Да. На площади никого не было. Я взлез на каменного коня, сел верхом
сзади Ганса Пихгольца и отбил ему голову тремя ударами молотка и бросил эту
жалкую добычу в мусорный ящик.
Не удержавшись, я радостно захохотал, представляя себе зазнавшегося
Ганса без головы...
- Голубчик, - сказал я. - Голубчик!..
- А?
- Он ведь, Ганс...
- Угу.
- Не совсем...
- А?
- Не совсем... великий... и...
- Он просто ничтожество, - сказал Готлибмухен. - Так ведь и есть. Стой,
- думал я, - запоешь ты, Клейнферминфель, когда узнаешь, что Гансу отбили
голову. Я вернулся и увидел, что вещи мои выброшены во двор; этот негодяй,
почитатель Ганса Пихгольца...
- Как! - вскричал я, хватаясь за эфес. - Он смел...
- Ты видишь. Я взял телегу и, навалив, как попало, все свое имущество,
приехал сюда, под кров неба, делить горькую участь бродяг. Но ты не
беспокойся, храбрый и добрый юноша, - прибавил он, заметив, что я очень
взволнован, - я переночую на этих подушках, завернувшись в ковры, а перед
сном почитаю библию. Добрый крестьянин приедет за мной утром и отвезет меня
в город.
- Нет, - возразил я, - я отправлюсь за телегой и перевезу вас сейчас.
- Хорошо, - сказал он, подумав, - но с условием, что ты возьмешь от
меня пять золотых монет.
Он вынул их так охотно, что я не стал спорить, хотя и очень удивился
его щедрости. Отныне Пихгольц бессилен был давить меня своей славой - у него
не было головы. Я рвался в город, чтобы взглянуть, гордо поднять свою
голову.
- Жду тебя, сын мой, - кротко сказал старик и прибавил: - седины
старости и кудри юности - надежда отечества.
Стиснув в порыве гордости зубы, я взвился соколом и понесся галопом в
город.
Я объехал четыре раза статую Ганса Пихгольца. Голова у него тут как
тут. Возможно, что это лишь призрак несуществующей головы. Я слез с коня,
влез на Пихгольца, облизал и обнюхал голову. Твердая, каменная голова.
Ничего нельзя возразить. Я вспотел. Мне показалось, что Ганс повернул голову
и захохотал каменным смехом. Если я поеду уличать во лжи Готлибмухена, он
скажет, что я дурак, а я, вот именно, не дурак. Я решил оставить его в лесу
с его канделябрами и коврами. Испуганный, усталый и злой, не удовлетворив к
тому же требований природы, я вернулся в казармы и лег спать. Всю ночь
скакал надо мной Ганс Пихгольц, держа в руках оскалившую зубы голову.
Утром позвал нас начальник стражи и громко топал ногами и велел скорее
собираться в загородный дом Клейнферминфеля и сказал, что его ограбили. Он
прибавил еще, что в Клейнферминфеле глубоко сидят четыре пули и что, если их
вытащить, ничего от этого не изменится.
Я был женой Лота (Готлибмухен! Молчу!). Вечером, когда я пошел
удовлетворять требования природы и сговориться насчет свидания, я увидел
небесную голубку Амалию на коленях у герр фон-Кухена, и она обнимала его и
герр фон-Шванцига, а Шванциг щипал ее.
- Ах-х!
Всадник без головы. (Рукопись XVIII столетия). Впервые - "Синий
журнал", 1913, Э 26.
Каррарский мрамор - сорт белого мрамора, названного по местности в
Италии, где его добывают.
Шнабель-клепс - блюдо из рубленого мяса, биточки.
Капорцы (каперсы) - колючий полукустарник на Кавказе и в Средней Азии,
маринованные почки которого употребляются как пряная приправа.
Гутенберг, Иоганн (род. между 1394-1399, ум. в 1468) - изобретатель
европейского книгопечатания.
Лютер, Мартин (1483-1546) - глава Реформации в Германии XVI века,
основатель немецкого протестантизма (лютеранства).
Я был женой Лота - то есть застыл, оцепенел: по библейской легенде жена
Лота нарушила запрет бога и обернулась, покидая Содом, за что была
превращена в соляной столб.
Ю.Киркин
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Все знают великого полководца Ганса Пихгольца. Я узнал о нем лишь на
одиннадцатом году. Его подвиги вскружили мне голову. Ганс Пихгольц воевал
тридцать лет со всеми государствами от Апеннин до страшного, каторжного
Урала и всех победил. И за это ему поставили на площади Трубадуров памятник
из настоящего каррарского мрамора с небольшими прожилками. Великий, не
превзойденный никем Ганс сидит верхом на коне, держа в одной руке меч, в
другой - копье, а за спиной у него висит мушкетон. Мальборук - мальчишка
перед Гансом Пихгольцем.
Таково было общее мнение. Таково было и мое мнение, когда я, двенадцати
лет от роду, выстругал деревянный меч и отправился на городской выгон
покорять дерзкий чертополох. Ослы страшно ревели, так как это их любимое
кушанье. Я выкосил чертополох от каменоломни до старого крепостного вала и
очень устал.
На тринадцатом году меня, Валентина Муттеркинда, отдали в цех поваров.
Я делал сосиски и шнабель-клепс и колбасу с горошком, и все это было очень
вкусно, но скучно. Я делал также соус из лимонов с капорцами и соус из
растертых налимьих печенок. Наконец, я изобрел свой собственный соус
"Муттеркинд", и все очень гордились в цехе, называя меня будущим
Гуттенбергом, а фатер дал гульден и старую трубку.
А Ганс Пихгольц, стоя на площади, посмеивался и величался.
Я ненавидел его, завидовал ему, и он не давал мне спать. Я хотел сам
быть таким же великим полководцем, но к этому не было никакого уважительного
повода. Фатерланд дремал под колпаком домашнего очага, пуская вместо военных
кличей клубы табачного дыма. Все надежды свои я возлагал на римского папу,
но папа в то время был вялый и неспособный и под подушкой держал Лютера.
Тайно я написал ему донос о ереси на юге Ломбардии, угрожая пасторами, с
целью вызвать религиозную драку, но тихий папа к тому времени помер, а новый
оказался самым скверным католиком и, смею думать, был очень испуган, прочтя
письмо, так как ничего не ответил.
Содрогаясь о славе, я в один прекрасный день швырнул в угол нож,
которым резал гусей, и отправился к начальнику стражи. Проходя мимо
полицейской патрульной Ганса Пихгольца, я, подняв высоко голову, сказал:
- Тридцать лет, говоришь, воевал? Я буду воевать сто тридцать лет и три
года.
Меня приняли, дали мне лошадь, латы, каску, набедренники, палаш и
ботфорты. Мы дежурили от шести до двенадцати, объезжая город и наказывая
мошенников. Когда я ехал, звенело все: набедренники, латы, палаш и каска, а
шпоры жужжали, как майский жук. У меня огрубел голос, выросли усы, и я очень
гордился своей службой, думая, что теперь не отличить меня от Пихгольца: он
на коне - и я на коне; он в ботфортах - и я в ботфортах. Проезжая мимо
Пихгольца, я лениво крутил усы.
Природа позвала меня к своему делу, и я влюбился. Поэтическая дочь
трактирщика жила за городскими воротами, ее звали Амалия, ей было семнадцать
лет. Воздушная фигурка ее была вполне женственна, а я рядом с ней казался
могучим дубом. У нее были очень строгие, нравственные родители, поэтому мы
воровали свои невинные поцелуи в ближайших рощах. Разврат к тому времени
достиг в городе неслыханных пределов, но Амалия ни разу еще не села на
колени ни к кому из гостей своего трактира, хотя ее усердно щипали:
бургомистр, герр Франц-фон-Кухен, герр Карл-фон-Шванциг, Эзельсон и наши
солдаты. Это была малютка, весьма чистоплотная и невинная.
В воскресенье я назначил свидание дорогой Амалии около Цукервальда,
большой рощи. Было десять часов, все спали, и ни один огонь не светился на
улицах города Тусенбурга.
Отличаясь всегда красивой посадкой, я представлял чудную картину при
свете полной луны, сияющей над городской ратушей. Черные в белом свете тени
толпились на мостовой, когда я подъехал к воротам и приказал отпереть их
именем городской стражи. Но лунный свет, как и пиво, действовали на меня
отменно хорошо и полезно, и я был пьян во всех смыслах; от пива, луны и
любви, так как выпил на пивопое изрядно. Подбоченясь, проехал я в
Роттердамские ворота и пустился по пустынной дороге.
Приближаясь к назначенному месту свидания, я ощутил сильное
сердцебиение; лев любви сидел в моем сердце и царапал его когтями от
нетерпения. У разветвления дороги я задержал лошадь и крикнул: "Амалия!"
Роща безмолвствовала. Я повернул коня по ветру и снова крикнул: "Амалия,
ягодка!" Эхо подхватило мои слова и грустно умолкло. Я подождал ровно
столько, сколько нужно, для того чтобы шалунья, если она здесь, кончила свои
шутки, и нежно воззвал: "Амалия!"
В ответ мне захохотал филин глухим, как в трубку пущенным, хохотом и
полетел, шарахаясь среди ветвей, к темным трущобам. До сих пор уверен я, что
это был дьявол, враг бога и человека.
Я натянул удила, конь заржал, поднялся на дыбы и, фыркая от тяжелой
моей руки, осел на задние ноги. - "Нет, ты не обманула, Амалия, чистая
голубка, - прошептал я в порыве грустного умиления, - но родители
подкараулили тебя у дверей и молча схватили за руки. Ты вернулась, обливаясь
слезами, - продолжал я, - но мы завтра увидимся".
Успокоив, таким образом, взволнованную свою кровь и отстранив
требования природы, я, Валентин Муттеркинд, собирался уже вернуться в
казарму, как вдруг слабый, еле заметный свет в глубине рощи приковал мое
внимание к необъяснимости своего появления.
Знаменитый полководец Пихгольц сказал однажды, в пылу битвы: "Терпение,
терпение и терпение". Ненавидя его, но соглашаясь с гениальным умом, я слез,
обмотал копыта лошади мягкой травой и двинулся, ведя ее в поводу, на
озаренный уголок мрака. Насколько от меня зависело, - сучья и кустарники не
трещали. Так я продвинулся вперед сажен на пятьдесят, пока не был остановлен
поистине курьезнейшим зрелищем. Аккуратный в силу рождения, я расскажу по
порядку.
Прямо на земле, в шагах десяти от меня, горели, зажженные на все свечи,
два серебряных канделябра, очень хорошей, тонкой и художественной работы.
Перед ними, куря огромную трубку, сидел старик в шляпе с пером, желтом
камзоле и сапогах из красной кожи. Сзади его и по сторонам лежало множество
различных вещей; тут были рапиры с золотыми насечками, мандолины, арфы,
кубки, серебряные кувшины, ковры, скатанные в трубку, атласные и бархатные
подушки, большие, неизвестно набитые чем узлы и множество дорогих костюмов,
сваленных в кучу. Старик имел вид почтенный и грустный; он тяжело вздыхал,
осматривался по сторонам и кашлял. - "Черт побери запоздавшую телегу, -
хрипло пробормотал он, - этот балбес испортит мне больше крови, чем ее есть
в этих старых жилах", - и он хлопнул себя по шее.
Пылая жаром нестерпимого любопытства, я вскочил на захрапевшую лошадь
и, подскакав к старику, вскричал: "Почтенный отец, что заставляет ваши
седины ночевать под открытым небом?" Человек этот, однако, на мой
добродушный вопрос принял меня, вероятно, за вора или разбойника, так как
неожиданно схватил пистолет, позеленел и согнулся. "Не бойтесь, - горько
рассмеявшись, сказал я, - я призван богом и начальством защищать мирных
людей". Он, прищурившись, долго смотрел на меня и опустил пистолет. Мое
открытое, честное и мужественное лицо рассеяло его опасения.
- Да это Муттеркинд, сын Муттеркинда? - вскричал он, поднимая один
канделябр для лучшего рассмотрения.
- Откуда вы меня знаете? - спросил я, удивленный, но и польщенный.
- Все знают, - загадочно произнес старик. - Не спрашивай, молодой
человек, о том, что тебе самому хорошо известно. Величие души трудно
спрятать, все знают о твоих великих мечтах и грандиозных замыслах.
Я покраснел и, хотя продолжал удивляться проницательности этого
человека, однако втайне был с ним согласен.
- Вот, - сказал он, показывая на разбросанные кругом вещи, и зарыдал.
Не зная, чем помочь его горю, я смирно сидел в седле. Скоро перестав
плакать, и даже быстрее, чем это возможно при судорожных рыданиях, старик
продолжал: - Вот что произошло со мной, Адольфом-фон-Готлибмухеном. Я жил в
загородном доме Карлуши Клейнферминфеля, что в полуверсте отсюда.
Клейнферминфель и я поспорили о Гансе Пихгольце. "Великий полководец
Пихгольц", - сказал Карлуша и ударил кулаком по столу. - "Дряннейшенький
полководишка", - скромно возразил я, но не ударил кулаком по столу, а тихо
смеялся, и смех мой дошел до сердца Клейнферминфеля. - "Как, - вне себя
вскричал он, - вы смеете?! Пихгольц очень великий полководец", - и он снова
ударил кулаком по столу так, что я рассердился. -
"Наидрянне-дрянне-дрянне-дрянне-дряннейшенький полководчичишка", - закричал
я и ударил кулаком по Клейнферминфелю. Мы покатились на пол. Тогда я встал,
выплюнул два зуба и пошел в город, где остался до ночи, чтобы насолить
Клейнферминфелю. Ты давно из города, юноша?
- Едва ли будет полтора часа, - поспешно ответил я, желая выслушать
конец дела, поведение в коем Готлибмухена было весьма справедливо.
- Я час тому назад, - сказал Готлибмухен, смотря на меня во все глаза,
- сорвал голову Пихгольцу.
- Так, так-так-так-так-так-так-так!
- Да. На площади никого не было. Я взлез на каменного коня, сел верхом
сзади Ганса Пихгольца и отбил ему голову тремя ударами молотка и бросил эту
жалкую добычу в мусорный ящик.
Не удержавшись, я радостно захохотал, представляя себе зазнавшегося
Ганса без головы...
- Голубчик, - сказал я. - Голубчик!..
- А?
- Он ведь, Ганс...
- Угу.
- Не совсем...
- А?
- Не совсем... великий... и...
- Он просто ничтожество, - сказал Готлибмухен. - Так ведь и есть. Стой,
- думал я, - запоешь ты, Клейнферминфель, когда узнаешь, что Гансу отбили
голову. Я вернулся и увидел, что вещи мои выброшены во двор; этот негодяй,
почитатель Ганса Пихгольца...
- Как! - вскричал я, хватаясь за эфес. - Он смел...
- Ты видишь. Я взял телегу и, навалив, как попало, все свое имущество,
приехал сюда, под кров неба, делить горькую участь бродяг. Но ты не
беспокойся, храбрый и добрый юноша, - прибавил он, заметив, что я очень
взволнован, - я переночую на этих подушках, завернувшись в ковры, а перед
сном почитаю библию. Добрый крестьянин приедет за мной утром и отвезет меня
в город.
- Нет, - возразил я, - я отправлюсь за телегой и перевезу вас сейчас.
- Хорошо, - сказал он, подумав, - но с условием, что ты возьмешь от
меня пять золотых монет.
Он вынул их так охотно, что я не стал спорить, хотя и очень удивился
его щедрости. Отныне Пихгольц бессилен был давить меня своей славой - у него
не было головы. Я рвался в город, чтобы взглянуть, гордо поднять свою
голову.
- Жду тебя, сын мой, - кротко сказал старик и прибавил: - седины
старости и кудри юности - надежда отечества.
Стиснув в порыве гордости зубы, я взвился соколом и понесся галопом в
город.
Я объехал четыре раза статую Ганса Пихгольца. Голова у него тут как
тут. Возможно, что это лишь призрак несуществующей головы. Я слез с коня,
влез на Пихгольца, облизал и обнюхал голову. Твердая, каменная голова.
Ничего нельзя возразить. Я вспотел. Мне показалось, что Ганс повернул голову
и захохотал каменным смехом. Если я поеду уличать во лжи Готлибмухена, он
скажет, что я дурак, а я, вот именно, не дурак. Я решил оставить его в лесу
с его канделябрами и коврами. Испуганный, усталый и злой, не удовлетворив к
тому же требований природы, я вернулся в казармы и лег спать. Всю ночь
скакал надо мной Ганс Пихгольц, держа в руках оскалившую зубы голову.
Утром позвал нас начальник стражи и громко топал ногами и велел скорее
собираться в загородный дом Клейнферминфеля и сказал, что его ограбили. Он
прибавил еще, что в Клейнферминфеле глубоко сидят четыре пули и что, если их
вытащить, ничего от этого не изменится.
Я был женой Лота (Готлибмухен! Молчу!). Вечером, когда я пошел
удовлетворять требования природы и сговориться насчет свидания, я увидел
небесную голубку Амалию на коленях у герр фон-Кухена, и она обнимала его и
герр фон-Шванцига, а Шванциг щипал ее.
- Ах-х!
Всадник без головы. (Рукопись XVIII столетия). Впервые - "Синий
журнал", 1913, Э 26.
Каррарский мрамор - сорт белого мрамора, названного по местности в
Италии, где его добывают.
Шнабель-клепс - блюдо из рубленого мяса, биточки.
Капорцы (каперсы) - колючий полукустарник на Кавказе и в Средней Азии,
маринованные почки которого употребляются как пряная приправа.
Гутенберг, Иоганн (род. между 1394-1399, ум. в 1468) - изобретатель
европейского книгопечатания.
Лютер, Мартин (1483-1546) - глава Реформации в Германии XVI века,
основатель немецкого протестантизма (лютеранства).
Я был женой Лота - то есть застыл, оцепенел: по библейской легенде жена
Лота нарушила запрет бога и обернулась, покидая Содом, за что была
превращена в соляной столб.
Ю.Киркин