Ольга Громыко
Птичьим криком, волчьим скоком
Браславским озерам посвящается
В лесу шел дождь. Мелкий, осенний, ненавязчивый, только и гораздый, что пошуршать хвоинками на раскидистых еловых лапах, не пропускающих к земле ни капли. Да и полно ее мочить, и так напиталась под самые маковки мха, в лаптях версты не пройдешь — отсыреют.
Тихо в лесу, мрачно, слякотно. Солнце день-деньской непогоду за тучами коротает, птичьих голосов уж две седмицы [1] не слыхать, даже воронье к человеческому жилью на промысел подалось — подбирать оброненные зерна на полях да подле веялки. Опали листья — и затихла в лесу жизнь, расползлась по щелям-норам, затаилась до первого снега. Выпадет снег — скует землю мороз, подхлестнет студеный ветер, голод да холод выгонят пичуг и зверюшек на промысел, вышьют белое полотно крестиками и точками следов. А пока — молчит лес, угрюмо кутается во влажный туман, неприветливо косится на одинокого путника. Даже лешему не в охотку ухать да путать тропинки. Забился под вывороченный корч, укутался опавшей листвой и притих: еще не спит, но уже пригрелся, разомлел, наяву грезит. Коль потревожат его невзначай — осерчает, стряхнет дремоту, да напомнит, кто в лесу хозяин, а кто гость незваный… а иначе — проходи себе стороной, до весны не трону.
Девушка обминула корч по солнцу [2], придержала рукой мотнувшийся было тул [3], бряцнувший по бедру. За спиной у девушки висел лук в налучьи, у второго бедра — длинный узкий меч в кожаных с деревом ножнах. Из-под меховой безрукавки серебристо струились до запястий кольчужные рукава. Высокие кожаные сапоги беззвучно вминали листву, оставляя смазанные следы. Было видно, что девушка привыкла к долгим переходам, о коих постороннему знать вовсе не надобно. Она не кралась и не таилась, шла с гордо поднятой головой, не забывая смотреть по сторонам и прислушиваться, но многолетняя привычка сама подбирала ногам свободное от хрустких сучков и шишек местечко, вела поближе к деревьям, за которыми можно укрыться от нежданного противника, заставляла кланяться паутине, выплетенной меж соседних стволов, чтобы колышущиеся на ветру обрывки не означили ее пути.
Лесные травы, поутру обожженные инеем, распласталась по земле редкими вялыми прядями. Девушка поежилась. Ей было зябко, несмотря на шерстяную поддевку и кожаные штаны, одетые поверх полотняных. Изо рта шел пар, перемешиваясь с висевшим в воздухе маревом. Сапоги потихоньку промокали, вода исподволь пропитала льняные онучи и уже начинала негромко похлюпывать, грозя вскорости перелиться через верх.
Надо бы отжать да перемотать, решила девушка и, не откладывая, присела на первый же камень, снизу вызелененный плесенью, сверху выбеленный солнцем и ветром. Взялась за пятку сапога, готовясь вытянуть ногу… и вдруг что-то свистнуло над ее головой и ушло в чащобу. Стало слышно, как, шурша, вдали опадают на землю мелкие веточки и крошки коры.
Девушка кубарем скатилась с камня, мигом позабыв про хлюпающий сапог. Прижалась плечом к холодному зеленому боку, осторожно выглянула, положа руку на меч. Уж она-то, кмет семилетней выучки, не с чем не могла перепутать скользнувшую мимо виска стрелу. Она не услышала удара о дерево — видать, стрела на излете ткнулась в мягкий мох или застряла охвостьем меж ветвей.
В лесу по-прежнему было тихо. Никто не бежал за стрелой либо прочь, страшась мести. Никто не выглядывал из схорона [4], интересуясь судьбой оперенной свистуньи. Девушка измерила глазами непроницаемую гущу кустов, как на грех, протянувшихся на добрую сотню шагов вширь и леший знает сколько вглубь леса. Неведомый стрелок затаился в их сплетении, выжидая.
Девушка вдвинула меч обратно в ножны, села и стащила сапог. По очереди выкрутила онучи, раздумывая, что делать. Щита у нее не было, лезть же в кусты с мечом против лука — верная погибель. Да и наряд ли сыщешь лиходея в эдаких зарослях, пройдешь в двух шагах и минешь. А может, и не лиходей то вовсе, а охотник торопкий да безглуздый [5]. Пустил стрелу, не подумавши, а потом разглядел человека, и в портки наложил от страху — никак зашиб? А может, и не в нее вовсе целил, да промахнулся. Девушка развернула онучу, встряхнула и принялась наматывать на ногу. Мокрая, застуженная ветром, ткань пока больше холодила кожу, чем согревала. Хотя нет, если бы промахнулся — пошел стрелу искать. Не такой охотник богатей, чтобы кованными наконечниками разбрасываться.
Ладно, сидя за камнем, ничего путного не надумаешь. Девушка подыскала взглядом подходящее дерево, и, не разгибаясь, прыснула за него. Оттуда — за другое. Подальше от кустов. Выглянула из-за ствола — так никто и не показался, не выдал себя ни единым звуком. Она еще немного попетляла меж стволов, потом, остерегаясь, снова пошла ровным шагом, готовая упасть навзничь при малейшем шорохе.
Но больше в нее не стреляли.
Последнюю четверть версты она шла на стук топора. Лес, обобранный листопадом, с жадной радостью подхватывал любой звук, разнося далеко окрест по желобам оврагов. Издали топор звучал звонко и грозно, словно неведомый рубщик вознамерился свести лес на корню, но, чем ближе она подходила, тем глуше и обыденнее стакивалось железо с мертвой древесиной.
Он стоял к ней спиной. Светловолосый, обнаженный до пояса мужчина, сделавший короткую передышку, чтобы утереть пот со лба и собрать в кучу разлетевшиеся по прогалине поленья. Он? Не он? Вроде не похож… Невысокий, худощавый, с заметно выпирающими лопатками. Светлые волосы до плеч. На шее болтается какой-то оберег, сзади виден только узелок шнурка.
Мужчина установил на колоду толстый березовый чурбан, замахнулся и всадил лезвие до середины. Взбугрив мышцы, поднял колун вместе с бременем, повернул и с размаху ухнул обухом по колоде. Чурбан, треснув, распался на две желтеющие половинки. Он подобрал ту, что легла справа, заново умостил на колоде.
«Нет, не он». — Окончательно утвердилась она, и только собралась неслышно отступить с прогалины, как мужчина, по-прежнему не оборачиваясь, негромко спросил:
— Чего тебе надо?
Она вздрогнула, как от нежданного прикосновения к плечу. Покрутила головой во все стороны.
— Ты, ты. — Неумолимо продолжал он. — Выходи на свет.
Колун взлетел и опустился. Мужчина нагнулся, отбросил поленья к куче. Обернулся. Оберег был диковинный — круг, поделенный на две части. А в нем — меч торчмя, острием вниз. Вот диво — литье цельное, а потускнело неровно, ровнехонько наполам.
Одна сторона меча выходит черная, другая светлая.
Она подошла к нему, стала в трех шагах. А чего бояться? Не таких мечом упреждала.
— Ты, что ль, ведьмарь? — Спросила, повышая голос чуть больше, чем в разговоре с ровней.
Он с размаху всадил колун в колоду. Девушка вздрогнула глазами, шевельнула рукой, дернувшись к мечу. Раздраженно покривила губы, догадавшись, что он заметил.
— Люди бают и так. — Уклончиво ответил он. — А тебя что за Кадук [6] принес?
Серые глаза. Темно-русые волосы заплетены в короткую толстую косицу, перекинутую вперед и мало не достающую до груди. Лицо худое, обветренное. Тонкий нос с едва приметной горбинкой. И снова глаза — тоскливые, колючие глаза разочарованной в жизни и любви женщины. Такая убьет, не задумываясь. И, не задумываясь, закроет собой от удара вражьего меча.
— Ты смотри, говори да не заговаривайся. — Запальчиво сказала она. — А не то…
— А не то? — С ленивым интересом уточнил он.
Она попыталась прожечь его гневным взглядом, но опалилась сама. Глаза у ведьмаря были обычные, серо-голубые, но смотреть в них почему-то не хотелось. Начинало затягивать, как в омут, подкашивались колени, отнимался язык. Все бы отдала, лишь бы отвернулся.
Он обшарил ее глазами с головы до пят, вернулся к поясу. Долго не мог понять, что смущает, потом догадался. Тул у левого бедра. Меч у правого.
«Левша. Все, не как у людей. — С легким недовольством одумал он. — Сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать семь? У иных уже сопляков полная хата, а эта все в кметей играет…».
— Я княжий кмет [7]. Старший кмет. — Свысока, руки в боки, бросила она. — Можешь звать меня Жалена.
— Покамест я тебя не звал. — Он отвернулся, выдернул колун и снарядил колоду второй половинкой чурбана. Раскроивший ее удар помстился пощечиной.
От такой неслыханной наглости у Жалены побелели скулы. Старшего кмета — да поравнять с пустым местом?! Не ведала она, что ведьмарь беззлобно посмеивается про себя, испытывая незваную гостью. Жалена сказалась достойным воином — ничем прочим своей ярости не выдала, за мечом не потянулась, слова гневные в горле заперла, не дав воли. Не он подмоги просил — она челом бить пришла.
— Ты уж позови, сделай милость. — Сухо сказала она, и, оглядевшись, присела на пенек. Любо смотреть, как колет дрова привычный к работе человек. Словно играючи колуном помахивает, а чурбаны сами перед ним раскрываются, сверху донизу трескают. Видно, как змеятся по расколу омертвевшие жилы дерева, чернеют ходы суков.
— Помоги дрова донести. — Как ни в чем не бывало кивнул он на дровяную горку, затыкая колун за пояс. Жалена молча нагнулась, загребла, сколько влезло в охапку. Он подобрал остатки — вышло чуть меньше, — ловко обминул девушку и пошел вперед, показывая дорогу.
Кабы давеча взяла Жалена чуть правее — вышла бы прямехонько к избушке, маленькой, обветшалой, со следами пожара на подставленном лесу боку. Недавно перекрытая крыша золотилась свежей соломкой даже под хмурым осенним небом, а уж в солнечный денек и подавно радовала глаз идущим изнутри светом. Грозно и остро веяло от избы горелым, валялась поблизости обугленная, изъеденная огнем балка.
Ведьмарь, не утруждаясь, пнул дверь ногой, и та распахнулась внутрь. Стало видно, как сильно она перекошена в косяке. Одна петля вырвана, в ушке болтается изрядная щепа, покривленная щеколда только делает вид, что исправно службу служит — выбивали ее, что ли?
Жалена на всякий случай прижала локтем болтавшийся у пояса оберег-уточку, переступила порог, любопытно покрутила головой. Пустоватые у ведьмаря сени, пара кринок да кадушек, тряпье какое-то, несколько заячьих шкурок на распорках подсыхают, к чердаку приставлена лестница, выглаженная руками до червонной желтизны. Что у него на чердаке, интересно? Снизу не видать.
Ведьмарь ловко поддел коленом крюк, запиравший внутреннюю дверь, привычно поклонился притолоке и вошел, оставив дверь нараспашку. А и в избе ничего интересного — печь с полатями, плетеный ларь для хлеба, стол, стул да лавка. Вслед за ведьмарем Жалена сбросила поленья у печи. Изрядный вышел ворох.
Откуда-то сбоку выскочила угольно-черная кошка, покрутилась под ногами, обнюхивая сладко пахнущие смолой дрова, потом вскинула глаза на ведьмаря и вопросительно мяукнула. Глаза были желтые, пронзительные. Звериные, а смотрят по-человечески, аж дрожь берет. Он подхватил кошку на руки, и та, примостившись на его груди, вытянула шею и потерлась усатой мордочкой о колючую хозяйскую щеку.
— Ну садись, коль по своей воле пришла. — Ведьмарь показал рукой на лавку и Желена, помедлив, осторожно опустилась на краешек. Не удержалась от улыбки — кошка прискучило сидеть на руках и она стала сползать по ведьмарю, чисто по столбу — задом, опасливо оглядываясь. Рубаха потрескивала под когтистыми лапками. Спустилась до колен и лишь тогда, извернувшись, спрыгнула. Встряхнулась и пошла, как ни в чем ни бывало, за печь.
Ведьмарь подтянул к себе стул и сел лицом к гостье, упершись руками в разведенные колени. В серо-голубых глазах — словно мелко растрескался скальный гранит сапфирными жилами — проскакивали насмешливые искорки.
— Что сказать имеешь, красна девица?
— Воевода Мечислав велел к тебе обратиться, если потреба в том будет… добрый молодец. — Угрюмо добавила она, не умея заискивающе вилять хвостом перед нужными, но хамоватыми людьми.
Он подался вперед.
— И что за потреба твою шею перед моей гнет?
— Водяницы [8] в Лебяжьем Крыле селянам прохода не дают. — Жалена вызывающе выпрямила спину. — К берегу ближе чем на полет стрелы не подпускают, заманивают да топят. Ни днем, ни ночью не унимаются.
— Давно? — Он удивился, но не показал виду. Время русалочьих шалостей давно миновало, предзимье уже сгустило воду и опалило камыши, затворив в непромерзающих омутах рыбу и прочую водяную живность, а с ними и водяных-водяниц. О Лебяжьем Крыле всегда ходила дурная слава. Старожилы не помнили года, чтобы на зорьке не сыскалась в камышах три дня гостевавшая в омуте утопленница. Со всей округи сбегались горемычные девки, не иначе. Озерные берега сильно разнились — один ровнехонький, пологий да песчаный, а другой затоками изрезанный, чисто крыло птичье. И водилась на том озере пропасть лебедей — горластых, нахальных, гораздых плыть за лодками и шипеть на рыбаков, выпрашивая хлеб для серых нескладных выкормышей. Рыба на Крыле бралась хорошо, только успевай наживлять крючки червем для лещей, плотвы и красноперок, а если повезет, то и зубастую щуку на живца взять можно. Береговые селения кормились с того озера и зимой, и летом.
— Почти с самого душегубства… — Жалена понемногу разговорилась, да и ведьмарь оставил насмешки строить — сидел, внимательно слушал, не перебивая. И глаза — не верится! — больше не жгли, не кололи, смотрели понимающе, подбадривая рассказчицу.
— Три седмицы назад труп в лесу нашли. Купец заезжий, рыбу вяленую да копченую на продажу в городе скупал. Последний раз видели его в прибрежном селении, что Ухвалой прозывается. На горушке перед второй затокой. Там и нашли, в камышах.
Ведьмарь кивнул. Он бывал в Ухвале. Чуть больше половины дня пешим ходом.
— Водяницы потешились?
— Нет. Топором голову располовинили. Телешом лежал. Видать, деньги в зипун да пояс позашивал, а убийце несподручно было на месте обшаривать, он одежу спорол и унес. — Жалена заметила, что кошка снова сидит рядом с лавкой и слушает, насторожив уши. — Купец с женой в Ухвалу приехал, на телеге о двух конях. Купить ничего не успел, только сторговался со старостой на три пуда вяленого леща да попросил слух о себе пустить, чтобы люди угрей копченых ему несли. Жена убивалась сначала, как его нашли, плакала, волосы на себе рвала, лицо царапала. А на другой день сама исчезла, как в воду канула. Может, и впрямь канула с горя. Полгода назад свадьбу сыграли, любовь, поди, еще перегореть не успела…
— В озере не искали? — Спросил он.
— Какое там искать! — Махнула рукой Жалена, войдя во вкус повествования. — Подойти боятся. Семерых за два дня не досчитались, потом умнее стали, на озеро — ни ногой. Ну, по берегу, может, всей толпой и прошлись, а на лодках выходить не отважились.
Ведьмарь помолчал, потирая пальцем переносье. Непонятно было, заинтересовал его рассказ, или сейчас равнодушно молвит: «Ну и что? Я-то тут при чем? Или топор мой поглядеть пришла — не замаран ли кровью?»
— Тебя воевода отрядил убийцу искать? — В лоб спросил он.
Жалена потупилась. Понятное дело, никого она не сыскала. Две с половиной седмицы прошло, ищи теперь ветра в поле. Труп сожгли, следы затоптали, многое из виденного и слышанного подзабыли. Так и сгинул бы человек бесследно, не будь украденные у него деньги княжьим задатком за угрей копченых, до которых князь охотник великий. Князь воеводе, воевода старшине, старшина кмету: сыщи, мол, прохвоста, живым или мертвым. Сыскать-то сыскала, дело нехитрое, а вот куда княжья козна запропала — не ведомо.
«Женщину старшина послал. — Подумал ведьмарь. — Расчетлив. Мол, сыщет — обоим хвала, а не сыщет — что с нее, бабы, возьмешь? Опять же — кому, как не бабе, ведьмаря улещивать?».
Подумал — и ухмыльнулся своим мыслям. От такой дождешься ласки, держи карман шире. С ее норовом скрипучие двери не подмазывают — выбивают с размаху.
— С утра выйдем. — Сказал он, оканчивая так толком и не начатый разговор. — Хочешь — ночуй в сенцах, там дерюжка в углу лежит, я еще кожух старый дам подстелить; не любо — иди в деревню, до темноты успеешь.
— И без кожуха твоего не замерзну. — Бросила, уязвленная. В деревню, вот еще! Думает — боятся его тут, аж зубы стучат. В избу небось не позвал.
До темноты она размялась с мечом на полянке перед избушкой (пусть смотрит, небось остережется руки распускать!), потом поужинала на крылечке остатками захваченной из деревни снеди, посидела, прислушиваясь к далекому вою волков, пока не зазябла.
Ведьмарь больше не выходил из избы, светца не запаливал, протопил только печь. В сенцах потеплело. Жалена сбросила кольчугу, на ощупь нашла и расстелила коротковатую дерюжку, улеглась поперек сеней.
Кожух он все-таки вынес, повесил на перекладине лестницы и так же молча ушел в избу, притворив за собой дверь. Жалена упрямо поворочалась на жестком полу, потом не выдержала — взяла и постелила кожух мехом вверх, укрылась полой. Сразу стало мягко и уютно, словно не в чужой избе посреди леса ночь коротаешь, а на лавке в родной избе. Мех был волчий, заметно потертый, но все еще густой, теплый, пушистый. От него чуть приметно пахло лесным зверем.
Думала — до утра глаз не сомкнет, ан вот пригрелась и тут же уснула.
Разбудил ее ветер, холодно пощекотавший за ухом. Жалена подхватилась, сонно протирая глаза, и выругалась про себя — ведьмарь, давным-давно поднявшись и снарядившись в дорогу, сидел на пороге, подпирая спиной косяк. Полбеды, что прежде нее проснулся, а вот как дверь в сенцы открыл неслышно? Переступил через нее, спящую? Да ее отроки дружинные «псицей недреманной» меж собой кликали! Знали — этой кметке во сне лицо сажей не измажешь, в косу репьев шутки ради не приплетешь. Подпустит на руку вытянутую, да как за цопнет за эту руку, как выкрутит — потом седмицу все косточки ныть будут.
«Постарела псица» — с досадой подумала она. — «Нюх потеряла».
Ведьмарь посторонился, пропуская девушку мимо себя. Возле порога уже стояла заготовленная для мытья кадушка с водой.
«Еще и к ручью успел сбегать!» — Ужаснулась кметка. — «Только что не сплясал вокруг меня, а я знай носом посвистывала, как пшеничку продавши!»
— Доброе утро. — Неожиданно приветливо сказал он, поворачиваясь к девушке лицом.
— Доброе… — Смущенно отозвалась Жалена, бросая в заспанное лицо пригоршню воды. Ох, и холодная же! Словно из-подо льда начерпал. Оно и к лучшему — сон слетел, как льняная шелуха на веялке, прояснилось в глазах и голове. — Идем, что ли?
— Сейчас. — Он на короткое время исчез в избе, а вернулся с кошкой в перекинутой через плечо котомке. Кошка беспокойно перебирала лапами, порываясь выпрыгнуть и юркнуть обратно под печь, но ведьмарь надежно придерживал ее рукой.
— Ее-то зачем с собой тащишь? — Развеселясь, хохотнула Жалена. — Это собака дом по хозяину выбирает, а кошка — хозяина по дому. Ей дом люб, а не ты на лавке. Пусть бы сидела себе под печью, мышей ловила.
— Она не ловит мышей. — Спокойно ответил ведьмарь. Кошка, отчаявшись вырваться, спряталась в котомке с головой и притихла.
— А кормить ее, кроме меня, некому. Если сгину — она взаперти от голода умрет.
— Ну, дело твое… — Развела руками кметка.
— Мое. — Подтвердил ведьмарь, притворяя за собой дверь. Жалена мельком увидала висящий у него за спиной меч — по рукояти видать, старинный и не раз в бою опробованный. Мало кто из старшин, не говоря уж о кметах, мог похвалиться мечом из кричного железа. Высоко они ценятся здешними дружинниками, а уж иноземные купцы с руками оторвут, только предложи. Не простое то железо. Летом, когда подсыхают болота, кузнецы-умельцы слоями срезают побуревший и слежавшийся за столетия мох, складывают в печи, перекладывая древесным углем, пропаливают, и остается вместо рыхлых кирпичиков тонкая железная паутина, наподобие клока шерсти. Паутину ту мнут в комья, бросают на наковальню и куют мечи, равных которым не сыщешь ни в пыльных степях — родине кривых сабель-ятаганов, ни в стране вечных снегов, породившей тяжелые мечи в половину человеческого роста — не всякий воин одной рукой удержит, ни под заходящим солнцем — там клинки легки и режут плат на лету. Но ни один меч в мире не устоит против удара настоящей кричницы. Тысячи нитей в ней сплелись, тысячи лет, тысячи сил. А против тысячи одной полосе стали не выстоять, даже самой закаленной.
Кроме кричницы, ведьмарь не взял никакого оружия.
Не стал оскорблять ее недоверием.
Жалена шла впереди, не оборачиваясь, и мрачно кляузничала сама себе на ведьмаря: «Сам небось поел перед дорогой… выспался на мягком… теперь еще тропу ему торь. Пустил вперед себя нездешнего человека — вот собьюсь с пути, уткнусь в бурелом али болото, потом намаемся обходить…».
Думалось все это больше для порядка. Есть Жалена не хотела, выспалась отменно, а позабыть единожды пройденную дорогу ей не удалось бы при всем старании.
На самом-то деле дорогу Жалена торила только для себя, почему ведьмарь и не вмешивался. Ему-то самому — что овраг, что бурелом, что болото, что ручей без кладки — без разницы. Не пройдет человек — проскачет волк, взбежит по выворотню пятнистый лесной кот, взовьется над трясиной ворон. Бездорожье люди придумали, зверю всё дорога. Ну так и пусть идет, как ей удобнее, а он следом.
К полудню немного потеплело. Растаял иней, ожила вода в подмерзших было лужах. Темные низкие тучи кружили под брюхом серой облачной пелены, застившей небо и солнце. При их наближении падала на землю черная тень, грозная и хищная, как от ловчего сокола, взъярялся полуночный ветер, с воем пронизывал одежду насквозь, норовя запустить ледяные когти в самое сердце, из тропы вырастали пылевые вихори в человеческий рост, верещали и царапались острыми коготками кружившие в них нечистики, швыряли песок в глаза. Тучи все не решались сыпануть снегом, уходили ни с чем. Рано еще землю хоронить, не долетит до нее первый снег, растает под теплым дыханием.
В лесу шел дождь. Мелкий, осенний, ненавязчивый, только и гораздый, что пошуршать хвоинками на раскидистых еловых лапах, не пропускающих к земле ни капли. Да и полно ее мочить, и так напиталась под самые маковки мха, в лаптях версты не пройдешь — отсыреют.
Тихо в лесу, мрачно, слякотно. Солнце день-деньской непогоду за тучами коротает, птичьих голосов уж две седмицы [1] не слыхать, даже воронье к человеческому жилью на промысел подалось — подбирать оброненные зерна на полях да подле веялки. Опали листья — и затихла в лесу жизнь, расползлась по щелям-норам, затаилась до первого снега. Выпадет снег — скует землю мороз, подхлестнет студеный ветер, голод да холод выгонят пичуг и зверюшек на промысел, вышьют белое полотно крестиками и точками следов. А пока — молчит лес, угрюмо кутается во влажный туман, неприветливо косится на одинокого путника. Даже лешему не в охотку ухать да путать тропинки. Забился под вывороченный корч, укутался опавшей листвой и притих: еще не спит, но уже пригрелся, разомлел, наяву грезит. Коль потревожат его невзначай — осерчает, стряхнет дремоту, да напомнит, кто в лесу хозяин, а кто гость незваный… а иначе — проходи себе стороной, до весны не трону.
Девушка обминула корч по солнцу [2], придержала рукой мотнувшийся было тул [3], бряцнувший по бедру. За спиной у девушки висел лук в налучьи, у второго бедра — длинный узкий меч в кожаных с деревом ножнах. Из-под меховой безрукавки серебристо струились до запястий кольчужные рукава. Высокие кожаные сапоги беззвучно вминали листву, оставляя смазанные следы. Было видно, что девушка привыкла к долгим переходам, о коих постороннему знать вовсе не надобно. Она не кралась и не таилась, шла с гордо поднятой головой, не забывая смотреть по сторонам и прислушиваться, но многолетняя привычка сама подбирала ногам свободное от хрустких сучков и шишек местечко, вела поближе к деревьям, за которыми можно укрыться от нежданного противника, заставляла кланяться паутине, выплетенной меж соседних стволов, чтобы колышущиеся на ветру обрывки не означили ее пути.
Лесные травы, поутру обожженные инеем, распласталась по земле редкими вялыми прядями. Девушка поежилась. Ей было зябко, несмотря на шерстяную поддевку и кожаные штаны, одетые поверх полотняных. Изо рта шел пар, перемешиваясь с висевшим в воздухе маревом. Сапоги потихоньку промокали, вода исподволь пропитала льняные онучи и уже начинала негромко похлюпывать, грозя вскорости перелиться через верх.
Надо бы отжать да перемотать, решила девушка и, не откладывая, присела на первый же камень, снизу вызелененный плесенью, сверху выбеленный солнцем и ветром. Взялась за пятку сапога, готовясь вытянуть ногу… и вдруг что-то свистнуло над ее головой и ушло в чащобу. Стало слышно, как, шурша, вдали опадают на землю мелкие веточки и крошки коры.
Девушка кубарем скатилась с камня, мигом позабыв про хлюпающий сапог. Прижалась плечом к холодному зеленому боку, осторожно выглянула, положа руку на меч. Уж она-то, кмет семилетней выучки, не с чем не могла перепутать скользнувшую мимо виска стрелу. Она не услышала удара о дерево — видать, стрела на излете ткнулась в мягкий мох или застряла охвостьем меж ветвей.
В лесу по-прежнему было тихо. Никто не бежал за стрелой либо прочь, страшась мести. Никто не выглядывал из схорона [4], интересуясь судьбой оперенной свистуньи. Девушка измерила глазами непроницаемую гущу кустов, как на грех, протянувшихся на добрую сотню шагов вширь и леший знает сколько вглубь леса. Неведомый стрелок затаился в их сплетении, выжидая.
Девушка вдвинула меч обратно в ножны, села и стащила сапог. По очереди выкрутила онучи, раздумывая, что делать. Щита у нее не было, лезть же в кусты с мечом против лука — верная погибель. Да и наряд ли сыщешь лиходея в эдаких зарослях, пройдешь в двух шагах и минешь. А может, и не лиходей то вовсе, а охотник торопкий да безглуздый [5]. Пустил стрелу, не подумавши, а потом разглядел человека, и в портки наложил от страху — никак зашиб? А может, и не в нее вовсе целил, да промахнулся. Девушка развернула онучу, встряхнула и принялась наматывать на ногу. Мокрая, застуженная ветром, ткань пока больше холодила кожу, чем согревала. Хотя нет, если бы промахнулся — пошел стрелу искать. Не такой охотник богатей, чтобы кованными наконечниками разбрасываться.
Ладно, сидя за камнем, ничего путного не надумаешь. Девушка подыскала взглядом подходящее дерево, и, не разгибаясь, прыснула за него. Оттуда — за другое. Подальше от кустов. Выглянула из-за ствола — так никто и не показался, не выдал себя ни единым звуком. Она еще немного попетляла меж стволов, потом, остерегаясь, снова пошла ровным шагом, готовая упасть навзничь при малейшем шорохе.
Но больше в нее не стреляли.
***
Последнюю четверть версты она шла на стук топора. Лес, обобранный листопадом, с жадной радостью подхватывал любой звук, разнося далеко окрест по желобам оврагов. Издали топор звучал звонко и грозно, словно неведомый рубщик вознамерился свести лес на корню, но, чем ближе она подходила, тем глуше и обыденнее стакивалось железо с мертвой древесиной.
Он стоял к ней спиной. Светловолосый, обнаженный до пояса мужчина, сделавший короткую передышку, чтобы утереть пот со лба и собрать в кучу разлетевшиеся по прогалине поленья. Он? Не он? Вроде не похож… Невысокий, худощавый, с заметно выпирающими лопатками. Светлые волосы до плеч. На шее болтается какой-то оберег, сзади виден только узелок шнурка.
Мужчина установил на колоду толстый березовый чурбан, замахнулся и всадил лезвие до середины. Взбугрив мышцы, поднял колун вместе с бременем, повернул и с размаху ухнул обухом по колоде. Чурбан, треснув, распался на две желтеющие половинки. Он подобрал ту, что легла справа, заново умостил на колоде.
«Нет, не он». — Окончательно утвердилась она, и только собралась неслышно отступить с прогалины, как мужчина, по-прежнему не оборачиваясь, негромко спросил:
— Чего тебе надо?
Она вздрогнула, как от нежданного прикосновения к плечу. Покрутила головой во все стороны.
— Ты, ты. — Неумолимо продолжал он. — Выходи на свет.
Колун взлетел и опустился. Мужчина нагнулся, отбросил поленья к куче. Обернулся. Оберег был диковинный — круг, поделенный на две части. А в нем — меч торчмя, острием вниз. Вот диво — литье цельное, а потускнело неровно, ровнехонько наполам.
Одна сторона меча выходит черная, другая светлая.
Она подошла к нему, стала в трех шагах. А чего бояться? Не таких мечом упреждала.
— Ты, что ль, ведьмарь? — Спросила, повышая голос чуть больше, чем в разговоре с ровней.
Он с размаху всадил колун в колоду. Девушка вздрогнула глазами, шевельнула рукой, дернувшись к мечу. Раздраженно покривила губы, догадавшись, что он заметил.
— Люди бают и так. — Уклончиво ответил он. — А тебя что за Кадук [6] принес?
Серые глаза. Темно-русые волосы заплетены в короткую толстую косицу, перекинутую вперед и мало не достающую до груди. Лицо худое, обветренное. Тонкий нос с едва приметной горбинкой. И снова глаза — тоскливые, колючие глаза разочарованной в жизни и любви женщины. Такая убьет, не задумываясь. И, не задумываясь, закроет собой от удара вражьего меча.
— Ты смотри, говори да не заговаривайся. — Запальчиво сказала она. — А не то…
— А не то? — С ленивым интересом уточнил он.
Она попыталась прожечь его гневным взглядом, но опалилась сама. Глаза у ведьмаря были обычные, серо-голубые, но смотреть в них почему-то не хотелось. Начинало затягивать, как в омут, подкашивались колени, отнимался язык. Все бы отдала, лишь бы отвернулся.
Он обшарил ее глазами с головы до пят, вернулся к поясу. Долго не мог понять, что смущает, потом догадался. Тул у левого бедра. Меч у правого.
«Левша. Все, не как у людей. — С легким недовольством одумал он. — Сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать семь? У иных уже сопляков полная хата, а эта все в кметей играет…».
— Я княжий кмет [7]. Старший кмет. — Свысока, руки в боки, бросила она. — Можешь звать меня Жалена.
— Покамест я тебя не звал. — Он отвернулся, выдернул колун и снарядил колоду второй половинкой чурбана. Раскроивший ее удар помстился пощечиной.
От такой неслыханной наглости у Жалены побелели скулы. Старшего кмета — да поравнять с пустым местом?! Не ведала она, что ведьмарь беззлобно посмеивается про себя, испытывая незваную гостью. Жалена сказалась достойным воином — ничем прочим своей ярости не выдала, за мечом не потянулась, слова гневные в горле заперла, не дав воли. Не он подмоги просил — она челом бить пришла.
— Ты уж позови, сделай милость. — Сухо сказала она, и, оглядевшись, присела на пенек. Любо смотреть, как колет дрова привычный к работе человек. Словно играючи колуном помахивает, а чурбаны сами перед ним раскрываются, сверху донизу трескают. Видно, как змеятся по расколу омертвевшие жилы дерева, чернеют ходы суков.
— Помоги дрова донести. — Как ни в чем не бывало кивнул он на дровяную горку, затыкая колун за пояс. Жалена молча нагнулась, загребла, сколько влезло в охапку. Он подобрал остатки — вышло чуть меньше, — ловко обминул девушку и пошел вперед, показывая дорогу.
Кабы давеча взяла Жалена чуть правее — вышла бы прямехонько к избушке, маленькой, обветшалой, со следами пожара на подставленном лесу боку. Недавно перекрытая крыша золотилась свежей соломкой даже под хмурым осенним небом, а уж в солнечный денек и подавно радовала глаз идущим изнутри светом. Грозно и остро веяло от избы горелым, валялась поблизости обугленная, изъеденная огнем балка.
Ведьмарь, не утруждаясь, пнул дверь ногой, и та распахнулась внутрь. Стало видно, как сильно она перекошена в косяке. Одна петля вырвана, в ушке болтается изрядная щепа, покривленная щеколда только делает вид, что исправно службу служит — выбивали ее, что ли?
Жалена на всякий случай прижала локтем болтавшийся у пояса оберег-уточку, переступила порог, любопытно покрутила головой. Пустоватые у ведьмаря сени, пара кринок да кадушек, тряпье какое-то, несколько заячьих шкурок на распорках подсыхают, к чердаку приставлена лестница, выглаженная руками до червонной желтизны. Что у него на чердаке, интересно? Снизу не видать.
Ведьмарь ловко поддел коленом крюк, запиравший внутреннюю дверь, привычно поклонился притолоке и вошел, оставив дверь нараспашку. А и в избе ничего интересного — печь с полатями, плетеный ларь для хлеба, стол, стул да лавка. Вслед за ведьмарем Жалена сбросила поленья у печи. Изрядный вышел ворох.
Откуда-то сбоку выскочила угольно-черная кошка, покрутилась под ногами, обнюхивая сладко пахнущие смолой дрова, потом вскинула глаза на ведьмаря и вопросительно мяукнула. Глаза были желтые, пронзительные. Звериные, а смотрят по-человечески, аж дрожь берет. Он подхватил кошку на руки, и та, примостившись на его груди, вытянула шею и потерлась усатой мордочкой о колючую хозяйскую щеку.
— Ну садись, коль по своей воле пришла. — Ведьмарь показал рукой на лавку и Желена, помедлив, осторожно опустилась на краешек. Не удержалась от улыбки — кошка прискучило сидеть на руках и она стала сползать по ведьмарю, чисто по столбу — задом, опасливо оглядываясь. Рубаха потрескивала под когтистыми лапками. Спустилась до колен и лишь тогда, извернувшись, спрыгнула. Встряхнулась и пошла, как ни в чем ни бывало, за печь.
Ведьмарь подтянул к себе стул и сел лицом к гостье, упершись руками в разведенные колени. В серо-голубых глазах — словно мелко растрескался скальный гранит сапфирными жилами — проскакивали насмешливые искорки.
— Что сказать имеешь, красна девица?
— Воевода Мечислав велел к тебе обратиться, если потреба в том будет… добрый молодец. — Угрюмо добавила она, не умея заискивающе вилять хвостом перед нужными, но хамоватыми людьми.
Он подался вперед.
— И что за потреба твою шею перед моей гнет?
— Водяницы [8] в Лебяжьем Крыле селянам прохода не дают. — Жалена вызывающе выпрямила спину. — К берегу ближе чем на полет стрелы не подпускают, заманивают да топят. Ни днем, ни ночью не унимаются.
— Давно? — Он удивился, но не показал виду. Время русалочьих шалостей давно миновало, предзимье уже сгустило воду и опалило камыши, затворив в непромерзающих омутах рыбу и прочую водяную живность, а с ними и водяных-водяниц. О Лебяжьем Крыле всегда ходила дурная слава. Старожилы не помнили года, чтобы на зорьке не сыскалась в камышах три дня гостевавшая в омуте утопленница. Со всей округи сбегались горемычные девки, не иначе. Озерные берега сильно разнились — один ровнехонький, пологий да песчаный, а другой затоками изрезанный, чисто крыло птичье. И водилась на том озере пропасть лебедей — горластых, нахальных, гораздых плыть за лодками и шипеть на рыбаков, выпрашивая хлеб для серых нескладных выкормышей. Рыба на Крыле бралась хорошо, только успевай наживлять крючки червем для лещей, плотвы и красноперок, а если повезет, то и зубастую щуку на живца взять можно. Береговые селения кормились с того озера и зимой, и летом.
— Почти с самого душегубства… — Жалена понемногу разговорилась, да и ведьмарь оставил насмешки строить — сидел, внимательно слушал, не перебивая. И глаза — не верится! — больше не жгли, не кололи, смотрели понимающе, подбадривая рассказчицу.
— Три седмицы назад труп в лесу нашли. Купец заезжий, рыбу вяленую да копченую на продажу в городе скупал. Последний раз видели его в прибрежном селении, что Ухвалой прозывается. На горушке перед второй затокой. Там и нашли, в камышах.
Ведьмарь кивнул. Он бывал в Ухвале. Чуть больше половины дня пешим ходом.
— Водяницы потешились?
— Нет. Топором голову располовинили. Телешом лежал. Видать, деньги в зипун да пояс позашивал, а убийце несподручно было на месте обшаривать, он одежу спорол и унес. — Жалена заметила, что кошка снова сидит рядом с лавкой и слушает, насторожив уши. — Купец с женой в Ухвалу приехал, на телеге о двух конях. Купить ничего не успел, только сторговался со старостой на три пуда вяленого леща да попросил слух о себе пустить, чтобы люди угрей копченых ему несли. Жена убивалась сначала, как его нашли, плакала, волосы на себе рвала, лицо царапала. А на другой день сама исчезла, как в воду канула. Может, и впрямь канула с горя. Полгода назад свадьбу сыграли, любовь, поди, еще перегореть не успела…
— В озере не искали? — Спросил он.
— Какое там искать! — Махнула рукой Жалена, войдя во вкус повествования. — Подойти боятся. Семерых за два дня не досчитались, потом умнее стали, на озеро — ни ногой. Ну, по берегу, может, всей толпой и прошлись, а на лодках выходить не отважились.
Ведьмарь помолчал, потирая пальцем переносье. Непонятно было, заинтересовал его рассказ, или сейчас равнодушно молвит: «Ну и что? Я-то тут при чем? Или топор мой поглядеть пришла — не замаран ли кровью?»
— Тебя воевода отрядил убийцу искать? — В лоб спросил он.
Жалена потупилась. Понятное дело, никого она не сыскала. Две с половиной седмицы прошло, ищи теперь ветра в поле. Труп сожгли, следы затоптали, многое из виденного и слышанного подзабыли. Так и сгинул бы человек бесследно, не будь украденные у него деньги княжьим задатком за угрей копченых, до которых князь охотник великий. Князь воеводе, воевода старшине, старшина кмету: сыщи, мол, прохвоста, живым или мертвым. Сыскать-то сыскала, дело нехитрое, а вот куда княжья козна запропала — не ведомо.
«Женщину старшина послал. — Подумал ведьмарь. — Расчетлив. Мол, сыщет — обоим хвала, а не сыщет — что с нее, бабы, возьмешь? Опять же — кому, как не бабе, ведьмаря улещивать?».
Подумал — и ухмыльнулся своим мыслям. От такой дождешься ласки, держи карман шире. С ее норовом скрипучие двери не подмазывают — выбивают с размаху.
— С утра выйдем. — Сказал он, оканчивая так толком и не начатый разговор. — Хочешь — ночуй в сенцах, там дерюжка в углу лежит, я еще кожух старый дам подстелить; не любо — иди в деревню, до темноты успеешь.
— И без кожуха твоего не замерзну. — Бросила, уязвленная. В деревню, вот еще! Думает — боятся его тут, аж зубы стучат. В избу небось не позвал.
До темноты она размялась с мечом на полянке перед избушкой (пусть смотрит, небось остережется руки распускать!), потом поужинала на крылечке остатками захваченной из деревни снеди, посидела, прислушиваясь к далекому вою волков, пока не зазябла.
Ведьмарь больше не выходил из избы, светца не запаливал, протопил только печь. В сенцах потеплело. Жалена сбросила кольчугу, на ощупь нашла и расстелила коротковатую дерюжку, улеглась поперек сеней.
Кожух он все-таки вынес, повесил на перекладине лестницы и так же молча ушел в избу, притворив за собой дверь. Жалена упрямо поворочалась на жестком полу, потом не выдержала — взяла и постелила кожух мехом вверх, укрылась полой. Сразу стало мягко и уютно, словно не в чужой избе посреди леса ночь коротаешь, а на лавке в родной избе. Мех был волчий, заметно потертый, но все еще густой, теплый, пушистый. От него чуть приметно пахло лесным зверем.
Думала — до утра глаз не сомкнет, ан вот пригрелась и тут же уснула.
***
Разбудил ее ветер, холодно пощекотавший за ухом. Жалена подхватилась, сонно протирая глаза, и выругалась про себя — ведьмарь, давным-давно поднявшись и снарядившись в дорогу, сидел на пороге, подпирая спиной косяк. Полбеды, что прежде нее проснулся, а вот как дверь в сенцы открыл неслышно? Переступил через нее, спящую? Да ее отроки дружинные «псицей недреманной» меж собой кликали! Знали — этой кметке во сне лицо сажей не измажешь, в косу репьев шутки ради не приплетешь. Подпустит на руку вытянутую, да как за цопнет за эту руку, как выкрутит — потом седмицу все косточки ныть будут.
«Постарела псица» — с досадой подумала она. — «Нюх потеряла».
Ведьмарь посторонился, пропуская девушку мимо себя. Возле порога уже стояла заготовленная для мытья кадушка с водой.
«Еще и к ручью успел сбегать!» — Ужаснулась кметка. — «Только что не сплясал вокруг меня, а я знай носом посвистывала, как пшеничку продавши!»
— Доброе утро. — Неожиданно приветливо сказал он, поворачиваясь к девушке лицом.
— Доброе… — Смущенно отозвалась Жалена, бросая в заспанное лицо пригоршню воды. Ох, и холодная же! Словно из-подо льда начерпал. Оно и к лучшему — сон слетел, как льняная шелуха на веялке, прояснилось в глазах и голове. — Идем, что ли?
— Сейчас. — Он на короткое время исчез в избе, а вернулся с кошкой в перекинутой через плечо котомке. Кошка беспокойно перебирала лапами, порываясь выпрыгнуть и юркнуть обратно под печь, но ведьмарь надежно придерживал ее рукой.
— Ее-то зачем с собой тащишь? — Развеселясь, хохотнула Жалена. — Это собака дом по хозяину выбирает, а кошка — хозяина по дому. Ей дом люб, а не ты на лавке. Пусть бы сидела себе под печью, мышей ловила.
— Она не ловит мышей. — Спокойно ответил ведьмарь. Кошка, отчаявшись вырваться, спряталась в котомке с головой и притихла.
— А кормить ее, кроме меня, некому. Если сгину — она взаперти от голода умрет.
— Ну, дело твое… — Развела руками кметка.
— Мое. — Подтвердил ведьмарь, притворяя за собой дверь. Жалена мельком увидала висящий у него за спиной меч — по рукояти видать, старинный и не раз в бою опробованный. Мало кто из старшин, не говоря уж о кметах, мог похвалиться мечом из кричного железа. Высоко они ценятся здешними дружинниками, а уж иноземные купцы с руками оторвут, только предложи. Не простое то железо. Летом, когда подсыхают болота, кузнецы-умельцы слоями срезают побуревший и слежавшийся за столетия мох, складывают в печи, перекладывая древесным углем, пропаливают, и остается вместо рыхлых кирпичиков тонкая железная паутина, наподобие клока шерсти. Паутину ту мнут в комья, бросают на наковальню и куют мечи, равных которым не сыщешь ни в пыльных степях — родине кривых сабель-ятаганов, ни в стране вечных снегов, породившей тяжелые мечи в половину человеческого роста — не всякий воин одной рукой удержит, ни под заходящим солнцем — там клинки легки и режут плат на лету. Но ни один меч в мире не устоит против удара настоящей кричницы. Тысячи нитей в ней сплелись, тысячи лет, тысячи сил. А против тысячи одной полосе стали не выстоять, даже самой закаленной.
Кроме кричницы, ведьмарь не взял никакого оружия.
Не стал оскорблять ее недоверием.
***
Жалена шла впереди, не оборачиваясь, и мрачно кляузничала сама себе на ведьмаря: «Сам небось поел перед дорогой… выспался на мягком… теперь еще тропу ему торь. Пустил вперед себя нездешнего человека — вот собьюсь с пути, уткнусь в бурелом али болото, потом намаемся обходить…».
Думалось все это больше для порядка. Есть Жалена не хотела, выспалась отменно, а позабыть единожды пройденную дорогу ей не удалось бы при всем старании.
На самом-то деле дорогу Жалена торила только для себя, почему ведьмарь и не вмешивался. Ему-то самому — что овраг, что бурелом, что болото, что ручей без кладки — без разницы. Не пройдет человек — проскачет волк, взбежит по выворотню пятнистый лесной кот, взовьется над трясиной ворон. Бездорожье люди придумали, зверю всё дорога. Ну так и пусть идет, как ей удобнее, а он следом.
К полудню немного потеплело. Растаял иней, ожила вода в подмерзших было лужах. Темные низкие тучи кружили под брюхом серой облачной пелены, застившей небо и солнце. При их наближении падала на землю черная тень, грозная и хищная, как от ловчего сокола, взъярялся полуночный ветер, с воем пронизывал одежду насквозь, норовя запустить ледяные когти в самое сердце, из тропы вырастали пылевые вихори в человеческий рост, верещали и царапались острыми коготками кружившие в них нечистики, швыряли песок в глаза. Тучи все не решались сыпануть снегом, уходили ни с чем. Рано еще землю хоронить, не долетит до нее первый снег, растает под теплым дыханием.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента