----------------------------------------------------------------------------
Date: июнь 2002
Изд: Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------
Война коснулась всех живших на Апеннинском полуострове.
Молодой мул Джу, служивший в обозе артиллерийского полка, сразу же, 22
июня 1941 года, ощутил много изменений, но он, конечно, не знал, что фюрер
убедил дуче вступить в войну против Советского Союза.
Люди удивились бы, узнав, как много было отмечено мулом в день начала
войны на востоке, - и беспрерывное радио, и музыка, и распахнутые ворота
конюшни, и толпы женщин с детьми возле казармы, и флаги над казармой, и
запах вина от тех, от кого раньше не пахло вином, и дрожащие руки ездового
Николло, когда он выводил Джу из стойла и надевал на него шлею.
Ездовой не любил Джу, он впрягал его в левую упряжку, чтобы сподручней
было подхлестывать мула правой рукой. И подхлестывал он Джу по животу, а не
по толстошкурому заду, и рука у Николло была тяжелая, коричневая, с
искривленными ногтями - рука крестьянина.
К напарнику своему Джу был равнодушен. Это было большое, сильное животное,
старательное, угрюмое; шерсть на груди и на боках была у него вытерта шлеей
и постромками, голые серые плешины поблескивали жирным графитовым блеском.
Глаза у напарника были подернуты голубоватым дымом, морда с желтыми
стертыми зубами сохраняла равнодушное, сонное выражение и при подъеме в гору
по размягченному от зноя асфальту, и при дневке в тени деревьев. Вот он
стоит на перевале в горной долине, перед ним расстилаются сады и
виноградники, перевитые серой лентой преодоленного асфальта, поблескивает
вдали море, в воздухе запах цветов, морского йода, горной прохлады и,
одновременно, горячей и сухой дорожной пыли... Глаза напарника равнодушны,
ноздри не шевелятся, с немного оттопыренной нижней губы свисают длинные
прозрачные слюни; изредка чуть-чуть шевельнется ухо напарника - он заслышал
шаги ездового Николло. А когда на учебных стрельбах били пушки, старик мул
словно бы спал, не шевелил длинными ушами.
Джу как-то пробовал игриво толкнуть старика, но тот спокойно, без злобы
лягнул молодого мула и отвернулся; иногда Джу переставал натягивать
постромки, косил глаза на старика, тот не скалился, не прижимал ушей, а
тянул вовсю, сопел и быстро-быстро кивал головой.
Они перестали замечать друг друга, хотя изо дня в день тянули телегу,
груженную снарядными ящиками, пили из одного ведерка, и по ночам Джу слышал,
как тяжело дышал в соседнем стойле старик.
Ездовой, его цели, власть, его кнут, сапог, хриплый голос не вызывали в
Джу рабского преклонения.
Справа шагал напарник, за спиной дребезжала телега и покрикивал ездовой,
перед глазами лежала дорога. Иногда казалось, ездовой - часть телеги, иногда
казалось, ездовой - основа, а телега при нем. Кнут? Что ж, и мухи в кровь
разъедали кончики ушей, но мухи были лишь мухами. Так и кнут. Так и ездовой.
Когда Джу начал ходить в упряжке, он тайно злобствовал на бессмысленность
длинного асфальта, - его нельзя было жевать, пить, а по обе стороны от
асфальта росла лиственная и травяная пища, вода стояла в озерах и лужах.
Главным врагом казался асфальт, но прошло немного времени, и Джу стали
более неприятны тяжесть телеги и вожжи, голос ездового.
Тогда Джу даже помирился с дорогой, мерещилось, что она освободит его от
телеги и ездового. Дорога шла в гору, дорога вилась среди апельсиновых
деревьев, а телега монотонно и неотступно погромыхивала за спиной, кожаная
шлея давила на грудные кости.
Нелепый труд, навязанный извне, вызывал желание лягать телегу, рвать
зубами постромки, и от дороги Джу теперь ничего не ждал и не хотел по ней
ступать. В его большой, пустынной голове все время возникали образы запаха и
вкуса пищи, туманные видения, волновавшие его: то запах кобылок, сочная
сладость листвы, тепло солнца после холодной ночи, то прохлада после
сицилийского зноя...
Утром он протискивал голову в шлею, налаженную ездовым, и грудь его
привычно ощущала прохладу мертвой глянцевитой кожи. Он теперь делал это так
же, как старик напарник, не откидывая голову, не скалясь, - шлея, телега,
дорога стали частью его жизни.
Все стало привычным, а значит, законным, связалось, превратилось в
естественность жизни: труд, асфальт, водопой, запах колесной мази, грохот
длиннохоботных, вонючих пушек, пахнущие табаком и кожей пальцы ездового,
вечернее ведерко кукурузных зерен, охапка колючего сена...
Случалось, однообразие нарушалось. Он испытал ужас, когда его, опутанного
веревками, кран перенес с берега на пароход, его затошнило, деревянная земля
уходила из-под копыт, и не хотелось есть. Потом был зной, превосходящий
итальянский, ему на голову надели соломенную шапочку, была упорная крутизна
абиссинских красных каменистых дорог, пальмы, до чьей листвы нельзя
дотянуться губами. Его очень удивила однажды обезьяна на дереве и очень
испугала большая змея на дороге. Дома были съедобны, он ел иногда
тростниковые стены и травяные крыши. Пушки стреляли часто, и часто горел
огонь. Когда обоз останавливался на темной опушке леса, он по ночам слышал
недобрые звуки, шорохи, некоторые звуки вызывали ужас, и Джу дрожал,
всхрапывал.
Потом его снова тошнило, и дощатая земля уходила из-под копыт, а кругом
была голубоватая равнина, и совершенно непонятно, хотя сам он мало двигался,
внезапно возникла конюшня, где рядом в стойле ночами тяжело дышал напарник.
А вскоре после дня, отмеченного музыкой и дрожащими руками ездового, вновь
не стало конюшни, возникла дощатая земля, стук, стук, стук, толчки и
скрежет, а затем тьма и теснота скрежещущего стойла сменились простором
равнины, не имевшей конца.
Над равниной стояла мягкая, серая, не итальянская и не африканская пыль, а
по дороге беспрерывно двигались в сторону восхода грузовики, тракторы, пушки
с длинными и короткими хоботами, шли колонны пеших ездовых.
Жизнь стала особо трудной, вся превратилась в движение, телега была всегда
нагружена, напарник дышал тяжело, его дыхание слышалось, несмотря на шум,
стоящий на серой, пыльной дороге.
Начался падеж животных, побежденных огромностью пространства. Тела мулов
оттаскивали в сторону от дороги, они лежали со вздувшимися животами, с
растопыренными отшагавшими ногами, люди были к ним безмерно равнодушны, а
мулы, казалось, тоже не замечали своих мертвых - мотали головами, тянули да
тянули, но это только казалось - мулы видели своих мертвецов.
На этой равнинной земле замечательно вкусной оказалась пища. Впервые Джу
ел такую нежную, сочную траву. Впервые в жизни он ел такое нежное и душистое
сено. И вода в этой равнинной стране была вкусной и сладкой, а сочные веники
из молодых веток деревьев почти не горчили.
Теплый ветер в равнине не жег, как африканские и сицилийские ветры, и
солнце грело шкуру мягко, нежно - не походило на беспощадное солнце Африки.
И даже серая, мелкая пыль, день и ночь висевшая в воздухе, казалась
шелковистой, нежной по сравнению с колючей, красной пылью пустыни.
Но сам простор этой равнины был непоколебимо жестоким, ему не было конца,
- сколько мулы ни двигались рысцой, мотая ушками, а равнина была сильнее их.
Мулы шли скорым шагом при свете солнца и при свете луны, а равнина все
длилась. Мулы бежали, стучали копытами по асфальту, пылили по проселку, а
равнина длилась и длилась. Ей не было исхода ни при солнце, ни при луне и
звездах. Из нее не рождались горы, море.
Джу не заметил, как настало время дождей, оно пришло постепенно. Полили
холодные дожди, и жизнь из однообразной усталости превратилась в режущее
страдание, в изнеможение.
Все, из чего состояла жизнь мула, утяжелилось: земля стала липучей,
разговаривала, чавкала, дорога стала очень вязкой и от этого удлинилась, и
каждый шаг по ней стал как много шагов, а телега сделалась невыносимо
ленивой, упрямой, - казалось, Джу с напарником тащили за собой не одну
телегу, а много телег. Ездовой теперь кричал беспрерывно, бил кнутом больно
и часто, - казалось, не один ездовой сидел на телеге, а много. И кнутов
стало много, и все они были языкатые, злые, одновременно холодные и жгучие,
хлесткие, въедливые.
Тащить телегу по асфальту было слаще травы и сена, но целыми днями ноги не
знали асфальта.
Мулы познали холод, дрожь намокшей под мелким осенним дождем шкуры. Мулы
кашляли, болели воспалением легких. Все чаще оттаскивали в сторону от дороги
тех, для которых кончалась дорога, не стало движения.
Равнина расширилась - ее огромность ощущалась теперь не глазами, а всеми
четырьмя копытами... Глубже и глубже уходили копыта и размякшую землю,
липучие комья упорно тянули за ноги, и все огромней, шире, могучей
раздвигалась, ширилась отяжелевшая от дождя равнина.
В большом, просторном мозгу мула, в котором рождались туманные образы
запахов, формы, цвета, зарождался образ совсем иного понятия, созданного
мыслью философов и математиков, - образ бесконечности: туманной русской
равнины и непрерывно лившегося над ней холодного осеннего дождя.
И вот на смену темному, мутному, тяжелому пришел новый образ - белый,
сухой, сыпучий, обжигающий ноздри, пекущий губы.
Зима пожрала осень, но это не принесло освобождения от тяжести. Пришла
сверхтяжесть. Жестокий и жадный хищник пожрал менее сильного хищника...
Вдоль дороги рядом с телами мулов лежали мертвые люди - мороз их лишил
жизни.
Беспрерывный сверхтруд, холод, стертая шлеей до мяса шкура на груди,
кровавые болячки на холке, боль в ногах, сбитые, крошащиеся копыта,
обмороженные уши, ломота в глазах, рези в животе от мерзлой пищи и ледяной
воды постепенно вымотали мускульные и душевные силы Джу.
На него шло огромное равнодушное наступление. Колоссальный мир равнодушно
наваливался на него. Даже злоба ездового прекратилась - он съежился, не
дрался кнутом, не бил сапогом по чувствительной косточке на передней ноге...
Медленно, неминуемо война и зима подминали мула, и Джу ответил на огромное
равнодушное наступление, готовящееся уничтожить его, своим безмерным
равнодушием.
Он стал тенью от самого себя, и эта живая пепельная тень уже не ощущала ни
собственного тепла, ни удовольствия от пищи и покоя. Ему было безразлично,
двигаться ли по обледенелой дороге, перебирая механическими ногами, или
стоять понуря голову. Он жевал сено равнодушно, без радости, и так же
равнодушно переносил он голод и жажду, секущий зимний ветер. Глазные яблоки
ломило от белизны снега, но сумерки и темнота были ему безразличны, он не
хотел и не ждал их.
Он шагал рядом со стариком напарником, теперь уж полностью похожий на
него, их безразличие друг к другу было так же огромно, как их безразличие к
самим себе.
Это равнодушие к себе было его последним восстанием.
Быть или не быть - стало безразлично для Джу, мул словно бы решил
гамлетовский вопрос.
Так как он сделался безразлично-покорен к существованию и к
несуществованию, он потерял ощущение времени - день и ночь стерлись в его
сознании, морозное солнце и безлунная тьма стали ему одинаковы.
Когда началось русское наступление, морозы не были особенно сильными.
Джу не овладело безумие во время сокрушающей артиллерийской подготовки. Он
не рвал постромок, не шарахался, когда в облачном небе заполыхало
артиллерийское зарево, и земля стала колебаться, и воздух, разодранный воем
и ревом стали, заполнился огнем, дымом, комьями снега и глины.
Поток бегства не захватил его, он стоял опустив голову и хвост, а мимо
него бежали, падали, вновь вскакивали и бежали, ползли люди, ползли
тракторы, неслись тупорылые грузовики.
Напарник странно закричал голосом, похожим на человеческий, упал, заелозил
ногами, потом затих, и снег вокруг него стал красным.
Кнут лежал на снегу, и ездовой Николло тоже лежал на снегу. Джу больше не
слышал скрипа его сапог, не улавливал запаха табаку, вина, сыромятной кожи.
Мул стоял безразлично-покорный и не ждал свершения судьбы, - новая судьба
и старая судьба были ему одинаково безразличны.
Пришли сумерки. Стало тихо. Мул стоял, опустив голову, свесив плетью
хвост. Он не глядел по сторонам, не прислушивался. В пустынной равнодушной
голове продолжала гудеть давно уж умолкшая артиллерийская стрельба. Редко,
редко переступал он с ноги на ногу и вновь делался неподвижен.
Вокруг лежали тела людей и животных, разбитые, опрокинутые грузовики,
кое-где лениво струился дымок.
А дальше, без начала, без края, была туманная, сумрачная, снежная равнина.
Равнина поглотила всю прошлую жизнь - и зной, и крутизну красных дорог, и
запах кобылок, и шум ручьев. Джу мало уж чем отличался от окружавшей его
неподвижности, он сливался с ней, соединялся с туманной равниной.
И когда тишину нарушили танки, Джу услышал их потому, что железный звук,
заполняя воздух, входил в мертвые уши людей и животных, вошел и в уши
понурого живого мула.
И когда неподвижность равнины нарушилась, и гусеничные пушечные машины
развернутым строем, скрежеща шли по снежной целине с севера на юг, Джу
увидел их - они отражались в ветровых стеклах и в зеркальцах брошенных
машин, они отразились в глазах мула, стоявшего у опрокинутой телеги. Но он
не шарахнулся в сторону, хотя гусеничное железо прошло совсем близко,
дохнуло горьким теплом и масляным перегаром.
Потом из белой равнины выделились белые людские фигуры, они двигались
бесшумно и быстро, не как люди, а как хищные охотники, исчезли,
растворились, поглощенные неподвижностью снежной целины.
А потом зашумел кативший с севера поток людей, машин, орудий, заскрипели
обозы...
Поток шел по дороге, а мул стоял не кося глазами, и движение шло мимо, но
вскоре оно стало так велико, что разлилось за обочины дороги.
И вот к Джу подошел человек с кнутом. Он рассматривал Джу, и мул
почувствовал запах табаку и сыромятной кожи, шедший от человека.
Человек, точно так же как это делал Николло, ткнул Джу в зубы, в скулу, в
бок.
Он дернул за узду, сипло заговорил, и мул невольно посмотрел на лежащего,
на снегу ездового Николло, но тот молчал.
Человек снова потянул узду, мул не пошел, а продолжал стоять.
Человек закричал, замахнулся, и грозное понукание его отличалось от
понукания итальянца не грозностью, а звуками, сочетавшимися в угрозе.
А потом человек ударил мула сапогом по косточке на передней ноге, ноге
стало больно, по этой косточке бил сапогом Николло, и она была особенно
чувствительна.
Джу пошел следом за ездовым. Они подошли к запряженным телегам. Их
обступили ездовые, шумели, размахивали руками, смеялись, хлопали Джу по
спине и по бокам. Ему дали сена, и он поел. В телеги были впряжены парами
лошади с короткими ушами, со злыми глазами. Мулов не стало.
Ездовой подвел Джу к телеге, в которую была впряжена одна лошадь, без
напарника.
Лошадь была темная, маленькая, рослый мул оказался выше ее. Она поглядела
на него, прижала уши, потом наставила их, потом замотала головой, потом
отвернулась, потом приподняла заднюю ногу, собираясь лягнуть.
Она была худая, и, когда вдыхала воздух, ребра волной проходили под ее
шкурой, и на шкуре ее, как на шкуре Джу, виднелись кровавые ссадины.
Джу стоял понурив голову, по-прежнему безразличный к тому, быть ему или не
быть, беззлобно равнодушный к миру, потому что равнинный мир равнодушно
уничтожал его.
Он привычно, так же как делал это сотни раз до того, просунул голову в
шлею, она не была кожаной, но совершенно так же, как и кожаная, коснулась
его натруженной груди, запах от нее шел странный, непривычный, лошадиный. Но
мулу был безразличен этот запах.
Лошадь стояла с ним в паре, и ему было безразлично тепло, дошедшее к нему
от ее впалого бока.
Она прижала уши почти вплотную к голове, и морда у нее сделалась злая,
хищная, не как у травоядного. Она выкатила глаз, приподняла верхнюю губу и
обнажила зубы, готовая укусить, а Джу в своем равнодушии подставлял ей
незащищенную скулу и шею. А когда она стала пятиться, натягивая упряжь,
чтобы, повернувшись к нему задом, изловчиться и огреть его копытом, он не
забеспокоился, а стоял понурившись, так же как стоял возле разбитой телеги,
мертвого напарника, мертвого Николло и лежавшего на снегу кнута. Но ездовой
закричал и ударил лошадь кнутом, а потом тем же кнутом - братом кнута,
лежавшего на снегу, - ударил мула: ездового, видимо, раздражало понурое
животное, а рука у него была, как у Николло - тяжелая рука крестьянина.
И Джу вдруг покосил глазом на лошадь, а лошадь посмотрела на Джу.
Вскоре обоз тронулся. И снова привычно поскрипывала телега, и снова перед
глазами была дорога, а за спиной тяжесть, и ездовой, и кнут, но Джу знал,
что от тяжести не избавиться с помощью дороги. Он трусил рысцой, а снежная
равнина не имела начала и конца.
Но странно, в своем привычном движении в мире безразличия он чувствовал,
что лошадь, бегущая рядом, не безразлична к нему.
Вот она метнула хвостом в сторону Джу, шелковисто скользкий хвост совсем
не походил на кнут либо на хвост напарника - ласково скользнул по шкуре
мула.
Прошло немного времени, и лошадь снова метнула хвостом, а ведь в снежной
равнине не было ни мух, ни москитов, ни оводов.
И Джу покосился глазом на бегущую рядом лошадь, и она именно в этот миг
покосила глазом в его сторону. Глаз ее сейчас не был злым, а чуть-чуть
лукавым.
В сплошняке мирового равнодушия зазмеилась маленькая извилинка - трещина.
В движении тело согревалось, и Джу ощущал запах лошадиного пота, а дыхание
лошади, пахнущее влагой, сладостью сена, все сильней и сильней касалось его.
Сам не зная отчего, он натянул постромки, и кости его грудной клетки
ощутили тяжесть и давление, а шлея лошади ослабела, и ей стало легче тянуть
упряжку.
Так бежали они долгое время, и вдруг лошадь заржала. Она заржала тихонько,
так тихо, чтобы ни ездовой, ни лежащая кругом равнина не слышали ее ржания.
Она заржала так тихо, чтобы только бежавший с ней рядом мул услышал ее.
Он не ответил ей, но по тому, как он вдруг раздул ноздри, ясно было, что
ржание лошади дошло до него.
И они долго, долго, пока обоз не остановился на привал, бежали рядом,
раздували ноздри, и запах мула и запах лошади, тянувших одну телегу,
смешались в один запах.
А когда обоз остановился, и ездовой распряг их, и они вместе поели и
попили воды из одного ведерка, лошадь подошла к мулу и положила голову на
его шею, и ее шевелящиеся мягкие губы коснулись его уха, и он доверчиво
посмотрел в печальные глаза колхозной лошаденки, и его дыхание смешалось с
ее теплым, добрым дыханием.
В этом добром тепле проснулось то, что заснуло, ожило то, что давно
умерло, - любимое сосунком сладкое материнское молоко, и первая в жизни
травинка, и жестокий красный камень абиссинских горных дорог, и зной на
виноградниках, и лунные ночи в апельсиновых рощах, и страшный сверхтруд,
казалось, до конца убивший его своей равнодушной тяжестью, но все же,
оказывается, до конца не убивший его.
Жизнь мула Джу и вологодская лошадиная судьба внятно им обоим передавались
теплом дыхания, усталостью глаз, и какая-то чудная прелесть была в этих,
стоящих рядом, доверчивых и ласковых существах среди военной равнины под
серым зимним небом.
- А осел, мул-то, вроде обрусел, - рассмеялся один ездовой.
- Нет, глянь, они плачут оба, - сказал другой.
И правда, они плакали.
1961-1962
Date: июнь 2002
Изд: Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------
Война коснулась всех живших на Апеннинском полуострове.
Молодой мул Джу, служивший в обозе артиллерийского полка, сразу же, 22
июня 1941 года, ощутил много изменений, но он, конечно, не знал, что фюрер
убедил дуче вступить в войну против Советского Союза.
Люди удивились бы, узнав, как много было отмечено мулом в день начала
войны на востоке, - и беспрерывное радио, и музыка, и распахнутые ворота
конюшни, и толпы женщин с детьми возле казармы, и флаги над казармой, и
запах вина от тех, от кого раньше не пахло вином, и дрожащие руки ездового
Николло, когда он выводил Джу из стойла и надевал на него шлею.
Ездовой не любил Джу, он впрягал его в левую упряжку, чтобы сподручней
было подхлестывать мула правой рукой. И подхлестывал он Джу по животу, а не
по толстошкурому заду, и рука у Николло была тяжелая, коричневая, с
искривленными ногтями - рука крестьянина.
К напарнику своему Джу был равнодушен. Это было большое, сильное животное,
старательное, угрюмое; шерсть на груди и на боках была у него вытерта шлеей
и постромками, голые серые плешины поблескивали жирным графитовым блеском.
Глаза у напарника были подернуты голубоватым дымом, морда с желтыми
стертыми зубами сохраняла равнодушное, сонное выражение и при подъеме в гору
по размягченному от зноя асфальту, и при дневке в тени деревьев. Вот он
стоит на перевале в горной долине, перед ним расстилаются сады и
виноградники, перевитые серой лентой преодоленного асфальта, поблескивает
вдали море, в воздухе запах цветов, морского йода, горной прохлады и,
одновременно, горячей и сухой дорожной пыли... Глаза напарника равнодушны,
ноздри не шевелятся, с немного оттопыренной нижней губы свисают длинные
прозрачные слюни; изредка чуть-чуть шевельнется ухо напарника - он заслышал
шаги ездового Николло. А когда на учебных стрельбах били пушки, старик мул
словно бы спал, не шевелил длинными ушами.
Джу как-то пробовал игриво толкнуть старика, но тот спокойно, без злобы
лягнул молодого мула и отвернулся; иногда Джу переставал натягивать
постромки, косил глаза на старика, тот не скалился, не прижимал ушей, а
тянул вовсю, сопел и быстро-быстро кивал головой.
Они перестали замечать друг друга, хотя изо дня в день тянули телегу,
груженную снарядными ящиками, пили из одного ведерка, и по ночам Джу слышал,
как тяжело дышал в соседнем стойле старик.
Ездовой, его цели, власть, его кнут, сапог, хриплый голос не вызывали в
Джу рабского преклонения.
Справа шагал напарник, за спиной дребезжала телега и покрикивал ездовой,
перед глазами лежала дорога. Иногда казалось, ездовой - часть телеги, иногда
казалось, ездовой - основа, а телега при нем. Кнут? Что ж, и мухи в кровь
разъедали кончики ушей, но мухи были лишь мухами. Так и кнут. Так и ездовой.
Когда Джу начал ходить в упряжке, он тайно злобствовал на бессмысленность
длинного асфальта, - его нельзя было жевать, пить, а по обе стороны от
асфальта росла лиственная и травяная пища, вода стояла в озерах и лужах.
Главным врагом казался асфальт, но прошло немного времени, и Джу стали
более неприятны тяжесть телеги и вожжи, голос ездового.
Тогда Джу даже помирился с дорогой, мерещилось, что она освободит его от
телеги и ездового. Дорога шла в гору, дорога вилась среди апельсиновых
деревьев, а телега монотонно и неотступно погромыхивала за спиной, кожаная
шлея давила на грудные кости.
Нелепый труд, навязанный извне, вызывал желание лягать телегу, рвать
зубами постромки, и от дороги Джу теперь ничего не ждал и не хотел по ней
ступать. В его большой, пустынной голове все время возникали образы запаха и
вкуса пищи, туманные видения, волновавшие его: то запах кобылок, сочная
сладость листвы, тепло солнца после холодной ночи, то прохлада после
сицилийского зноя...
Утром он протискивал голову в шлею, налаженную ездовым, и грудь его
привычно ощущала прохладу мертвой глянцевитой кожи. Он теперь делал это так
же, как старик напарник, не откидывая голову, не скалясь, - шлея, телега,
дорога стали частью его жизни.
Все стало привычным, а значит, законным, связалось, превратилось в
естественность жизни: труд, асфальт, водопой, запах колесной мази, грохот
длиннохоботных, вонючих пушек, пахнущие табаком и кожей пальцы ездового,
вечернее ведерко кукурузных зерен, охапка колючего сена...
Случалось, однообразие нарушалось. Он испытал ужас, когда его, опутанного
веревками, кран перенес с берега на пароход, его затошнило, деревянная земля
уходила из-под копыт, и не хотелось есть. Потом был зной, превосходящий
итальянский, ему на голову надели соломенную шапочку, была упорная крутизна
абиссинских красных каменистых дорог, пальмы, до чьей листвы нельзя
дотянуться губами. Его очень удивила однажды обезьяна на дереве и очень
испугала большая змея на дороге. Дома были съедобны, он ел иногда
тростниковые стены и травяные крыши. Пушки стреляли часто, и часто горел
огонь. Когда обоз останавливался на темной опушке леса, он по ночам слышал
недобрые звуки, шорохи, некоторые звуки вызывали ужас, и Джу дрожал,
всхрапывал.
Потом его снова тошнило, и дощатая земля уходила из-под копыт, а кругом
была голубоватая равнина, и совершенно непонятно, хотя сам он мало двигался,
внезапно возникла конюшня, где рядом в стойле ночами тяжело дышал напарник.
А вскоре после дня, отмеченного музыкой и дрожащими руками ездового, вновь
не стало конюшни, возникла дощатая земля, стук, стук, стук, толчки и
скрежет, а затем тьма и теснота скрежещущего стойла сменились простором
равнины, не имевшей конца.
Над равниной стояла мягкая, серая, не итальянская и не африканская пыль, а
по дороге беспрерывно двигались в сторону восхода грузовики, тракторы, пушки
с длинными и короткими хоботами, шли колонны пеших ездовых.
Жизнь стала особо трудной, вся превратилась в движение, телега была всегда
нагружена, напарник дышал тяжело, его дыхание слышалось, несмотря на шум,
стоящий на серой, пыльной дороге.
Начался падеж животных, побежденных огромностью пространства. Тела мулов
оттаскивали в сторону от дороги, они лежали со вздувшимися животами, с
растопыренными отшагавшими ногами, люди были к ним безмерно равнодушны, а
мулы, казалось, тоже не замечали своих мертвых - мотали головами, тянули да
тянули, но это только казалось - мулы видели своих мертвецов.
На этой равнинной земле замечательно вкусной оказалась пища. Впервые Джу
ел такую нежную, сочную траву. Впервые в жизни он ел такое нежное и душистое
сено. И вода в этой равнинной стране была вкусной и сладкой, а сочные веники
из молодых веток деревьев почти не горчили.
Теплый ветер в равнине не жег, как африканские и сицилийские ветры, и
солнце грело шкуру мягко, нежно - не походило на беспощадное солнце Африки.
И даже серая, мелкая пыль, день и ночь висевшая в воздухе, казалась
шелковистой, нежной по сравнению с колючей, красной пылью пустыни.
Но сам простор этой равнины был непоколебимо жестоким, ему не было конца,
- сколько мулы ни двигались рысцой, мотая ушками, а равнина была сильнее их.
Мулы шли скорым шагом при свете солнца и при свете луны, а равнина все
длилась. Мулы бежали, стучали копытами по асфальту, пылили по проселку, а
равнина длилась и длилась. Ей не было исхода ни при солнце, ни при луне и
звездах. Из нее не рождались горы, море.
Джу не заметил, как настало время дождей, оно пришло постепенно. Полили
холодные дожди, и жизнь из однообразной усталости превратилась в режущее
страдание, в изнеможение.
Все, из чего состояла жизнь мула, утяжелилось: земля стала липучей,
разговаривала, чавкала, дорога стала очень вязкой и от этого удлинилась, и
каждый шаг по ней стал как много шагов, а телега сделалась невыносимо
ленивой, упрямой, - казалось, Джу с напарником тащили за собой не одну
телегу, а много телег. Ездовой теперь кричал беспрерывно, бил кнутом больно
и часто, - казалось, не один ездовой сидел на телеге, а много. И кнутов
стало много, и все они были языкатые, злые, одновременно холодные и жгучие,
хлесткие, въедливые.
Тащить телегу по асфальту было слаще травы и сена, но целыми днями ноги не
знали асфальта.
Мулы познали холод, дрожь намокшей под мелким осенним дождем шкуры. Мулы
кашляли, болели воспалением легких. Все чаще оттаскивали в сторону от дороги
тех, для которых кончалась дорога, не стало движения.
Равнина расширилась - ее огромность ощущалась теперь не глазами, а всеми
четырьмя копытами... Глубже и глубже уходили копыта и размякшую землю,
липучие комья упорно тянули за ноги, и все огромней, шире, могучей
раздвигалась, ширилась отяжелевшая от дождя равнина.
В большом, просторном мозгу мула, в котором рождались туманные образы
запахов, формы, цвета, зарождался образ совсем иного понятия, созданного
мыслью философов и математиков, - образ бесконечности: туманной русской
равнины и непрерывно лившегося над ней холодного осеннего дождя.
И вот на смену темному, мутному, тяжелому пришел новый образ - белый,
сухой, сыпучий, обжигающий ноздри, пекущий губы.
Зима пожрала осень, но это не принесло освобождения от тяжести. Пришла
сверхтяжесть. Жестокий и жадный хищник пожрал менее сильного хищника...
Вдоль дороги рядом с телами мулов лежали мертвые люди - мороз их лишил
жизни.
Беспрерывный сверхтруд, холод, стертая шлеей до мяса шкура на груди,
кровавые болячки на холке, боль в ногах, сбитые, крошащиеся копыта,
обмороженные уши, ломота в глазах, рези в животе от мерзлой пищи и ледяной
воды постепенно вымотали мускульные и душевные силы Джу.
На него шло огромное равнодушное наступление. Колоссальный мир равнодушно
наваливался на него. Даже злоба ездового прекратилась - он съежился, не
дрался кнутом, не бил сапогом по чувствительной косточке на передней ноге...
Медленно, неминуемо война и зима подминали мула, и Джу ответил на огромное
равнодушное наступление, готовящееся уничтожить его, своим безмерным
равнодушием.
Он стал тенью от самого себя, и эта живая пепельная тень уже не ощущала ни
собственного тепла, ни удовольствия от пищи и покоя. Ему было безразлично,
двигаться ли по обледенелой дороге, перебирая механическими ногами, или
стоять понуря голову. Он жевал сено равнодушно, без радости, и так же
равнодушно переносил он голод и жажду, секущий зимний ветер. Глазные яблоки
ломило от белизны снега, но сумерки и темнота были ему безразличны, он не
хотел и не ждал их.
Он шагал рядом со стариком напарником, теперь уж полностью похожий на
него, их безразличие друг к другу было так же огромно, как их безразличие к
самим себе.
Это равнодушие к себе было его последним восстанием.
Быть или не быть - стало безразлично для Джу, мул словно бы решил
гамлетовский вопрос.
Так как он сделался безразлично-покорен к существованию и к
несуществованию, он потерял ощущение времени - день и ночь стерлись в его
сознании, морозное солнце и безлунная тьма стали ему одинаковы.
Когда началось русское наступление, морозы не были особенно сильными.
Джу не овладело безумие во время сокрушающей артиллерийской подготовки. Он
не рвал постромок, не шарахался, когда в облачном небе заполыхало
артиллерийское зарево, и земля стала колебаться, и воздух, разодранный воем
и ревом стали, заполнился огнем, дымом, комьями снега и глины.
Поток бегства не захватил его, он стоял опустив голову и хвост, а мимо
него бежали, падали, вновь вскакивали и бежали, ползли люди, ползли
тракторы, неслись тупорылые грузовики.
Напарник странно закричал голосом, похожим на человеческий, упал, заелозил
ногами, потом затих, и снег вокруг него стал красным.
Кнут лежал на снегу, и ездовой Николло тоже лежал на снегу. Джу больше не
слышал скрипа его сапог, не улавливал запаха табаку, вина, сыромятной кожи.
Мул стоял безразлично-покорный и не ждал свершения судьбы, - новая судьба
и старая судьба были ему одинаково безразличны.
Пришли сумерки. Стало тихо. Мул стоял, опустив голову, свесив плетью
хвост. Он не глядел по сторонам, не прислушивался. В пустынной равнодушной
голове продолжала гудеть давно уж умолкшая артиллерийская стрельба. Редко,
редко переступал он с ноги на ногу и вновь делался неподвижен.
Вокруг лежали тела людей и животных, разбитые, опрокинутые грузовики,
кое-где лениво струился дымок.
А дальше, без начала, без края, была туманная, сумрачная, снежная равнина.
Равнина поглотила всю прошлую жизнь - и зной, и крутизну красных дорог, и
запах кобылок, и шум ручьев. Джу мало уж чем отличался от окружавшей его
неподвижности, он сливался с ней, соединялся с туманной равниной.
И когда тишину нарушили танки, Джу услышал их потому, что железный звук,
заполняя воздух, входил в мертвые уши людей и животных, вошел и в уши
понурого живого мула.
И когда неподвижность равнины нарушилась, и гусеничные пушечные машины
развернутым строем, скрежеща шли по снежной целине с севера на юг, Джу
увидел их - они отражались в ветровых стеклах и в зеркальцах брошенных
машин, они отразились в глазах мула, стоявшего у опрокинутой телеги. Но он
не шарахнулся в сторону, хотя гусеничное железо прошло совсем близко,
дохнуло горьким теплом и масляным перегаром.
Потом из белой равнины выделились белые людские фигуры, они двигались
бесшумно и быстро, не как люди, а как хищные охотники, исчезли,
растворились, поглощенные неподвижностью снежной целины.
А потом зашумел кативший с севера поток людей, машин, орудий, заскрипели
обозы...
Поток шел по дороге, а мул стоял не кося глазами, и движение шло мимо, но
вскоре оно стало так велико, что разлилось за обочины дороги.
И вот к Джу подошел человек с кнутом. Он рассматривал Джу, и мул
почувствовал запах табаку и сыромятной кожи, шедший от человека.
Человек, точно так же как это делал Николло, ткнул Джу в зубы, в скулу, в
бок.
Он дернул за узду, сипло заговорил, и мул невольно посмотрел на лежащего,
на снегу ездового Николло, но тот молчал.
Человек снова потянул узду, мул не пошел, а продолжал стоять.
Человек закричал, замахнулся, и грозное понукание его отличалось от
понукания итальянца не грозностью, а звуками, сочетавшимися в угрозе.
А потом человек ударил мула сапогом по косточке на передней ноге, ноге
стало больно, по этой косточке бил сапогом Николло, и она была особенно
чувствительна.
Джу пошел следом за ездовым. Они подошли к запряженным телегам. Их
обступили ездовые, шумели, размахивали руками, смеялись, хлопали Джу по
спине и по бокам. Ему дали сена, и он поел. В телеги были впряжены парами
лошади с короткими ушами, со злыми глазами. Мулов не стало.
Ездовой подвел Джу к телеге, в которую была впряжена одна лошадь, без
напарника.
Лошадь была темная, маленькая, рослый мул оказался выше ее. Она поглядела
на него, прижала уши, потом наставила их, потом замотала головой, потом
отвернулась, потом приподняла заднюю ногу, собираясь лягнуть.
Она была худая, и, когда вдыхала воздух, ребра волной проходили под ее
шкурой, и на шкуре ее, как на шкуре Джу, виднелись кровавые ссадины.
Джу стоял понурив голову, по-прежнему безразличный к тому, быть ему или не
быть, беззлобно равнодушный к миру, потому что равнинный мир равнодушно
уничтожал его.
Он привычно, так же как делал это сотни раз до того, просунул голову в
шлею, она не была кожаной, но совершенно так же, как и кожаная, коснулась
его натруженной груди, запах от нее шел странный, непривычный, лошадиный. Но
мулу был безразличен этот запах.
Лошадь стояла с ним в паре, и ему было безразлично тепло, дошедшее к нему
от ее впалого бока.
Она прижала уши почти вплотную к голове, и морда у нее сделалась злая,
хищная, не как у травоядного. Она выкатила глаз, приподняла верхнюю губу и
обнажила зубы, готовая укусить, а Джу в своем равнодушии подставлял ей
незащищенную скулу и шею. А когда она стала пятиться, натягивая упряжь,
чтобы, повернувшись к нему задом, изловчиться и огреть его копытом, он не
забеспокоился, а стоял понурившись, так же как стоял возле разбитой телеги,
мертвого напарника, мертвого Николло и лежавшего на снегу кнута. Но ездовой
закричал и ударил лошадь кнутом, а потом тем же кнутом - братом кнута,
лежавшего на снегу, - ударил мула: ездового, видимо, раздражало понурое
животное, а рука у него была, как у Николло - тяжелая рука крестьянина.
И Джу вдруг покосил глазом на лошадь, а лошадь посмотрела на Джу.
Вскоре обоз тронулся. И снова привычно поскрипывала телега, и снова перед
глазами была дорога, а за спиной тяжесть, и ездовой, и кнут, но Джу знал,
что от тяжести не избавиться с помощью дороги. Он трусил рысцой, а снежная
равнина не имела начала и конца.
Но странно, в своем привычном движении в мире безразличия он чувствовал,
что лошадь, бегущая рядом, не безразлична к нему.
Вот она метнула хвостом в сторону Джу, шелковисто скользкий хвост совсем
не походил на кнут либо на хвост напарника - ласково скользнул по шкуре
мула.
Прошло немного времени, и лошадь снова метнула хвостом, а ведь в снежной
равнине не было ни мух, ни москитов, ни оводов.
И Джу покосился глазом на бегущую рядом лошадь, и она именно в этот миг
покосила глазом в его сторону. Глаз ее сейчас не был злым, а чуть-чуть
лукавым.
В сплошняке мирового равнодушия зазмеилась маленькая извилинка - трещина.
В движении тело согревалось, и Джу ощущал запах лошадиного пота, а дыхание
лошади, пахнущее влагой, сладостью сена, все сильней и сильней касалось его.
Сам не зная отчего, он натянул постромки, и кости его грудной клетки
ощутили тяжесть и давление, а шлея лошади ослабела, и ей стало легче тянуть
упряжку.
Так бежали они долгое время, и вдруг лошадь заржала. Она заржала тихонько,
так тихо, чтобы ни ездовой, ни лежащая кругом равнина не слышали ее ржания.
Она заржала так тихо, чтобы только бежавший с ней рядом мул услышал ее.
Он не ответил ей, но по тому, как он вдруг раздул ноздри, ясно было, что
ржание лошади дошло до него.
И они долго, долго, пока обоз не остановился на привал, бежали рядом,
раздували ноздри, и запах мула и запах лошади, тянувших одну телегу,
смешались в один запах.
А когда обоз остановился, и ездовой распряг их, и они вместе поели и
попили воды из одного ведерка, лошадь подошла к мулу и положила голову на
его шею, и ее шевелящиеся мягкие губы коснулись его уха, и он доверчиво
посмотрел в печальные глаза колхозной лошаденки, и его дыхание смешалось с
ее теплым, добрым дыханием.
В этом добром тепле проснулось то, что заснуло, ожило то, что давно
умерло, - любимое сосунком сладкое материнское молоко, и первая в жизни
травинка, и жестокий красный камень абиссинских горных дорог, и зной на
виноградниках, и лунные ночи в апельсиновых рощах, и страшный сверхтруд,
казалось, до конца убивший его своей равнодушной тяжестью, но все же,
оказывается, до конца не убивший его.
Жизнь мула Джу и вологодская лошадиная судьба внятно им обоим передавались
теплом дыхания, усталостью глаз, и какая-то чудная прелесть была в этих,
стоящих рядом, доверчивых и ласковых существах среди военной равнины под
серым зимним небом.
- А осел, мул-то, вроде обрусел, - рассмеялся один ездовой.
- Нет, глянь, они плачут оба, - сказал другой.
И правда, они плакали.
1961-1962