Гроссман Василий
Маленькая жизнь
Василий Семенович Гроссман
Маленькая жизнь
Уже в двадцатых числах апреля Москва начинает готовиться к празднику. Карнизы домов и железные заборики на бульварах заново красятся, и матери всплескивают руками, глядя вечером на сыновьи штанишки и пальто. На площадях плотники, посмеиваясь, пилят пахнущие смолой н лесной сыростью доски. Агенты по снабжению везут в директорских легковых машинах кипы красной материи. В учреждениях посетителям говорят: - Давайте уже после праздника. Лев Сергеевич Орлов стоил на углу со своим сослуживцем Тимофеевым. Тимофеев говорил: - Вы совершеннейшая баба, Лев Сергеевич, пошли бы в пивную, ресторанчик... наконец, просто пошляемся по улицам, посмотрим народ. Подумаешь, жена волнуется. Право же, вы баба, совершеннейшая баба. Но Орлов простился с Тимофеевым. Он от природы был грустным человеком и говорил о себе: - Я устроен таким образом, что мне дано видеть трагическое, скрытое под розовыми лепестками. И во всем Орлов видел трагическое. Вот и сейчас проталкиваясь среди прохожих, он размышлял, как тяжело в такие веселые дни лежать в больнице, как мрачно пройдут они для фармацевтов, вагонных проводников и машинистов, чьи дежурства выпадут на день Первого мая. Придя домой, он рассказал жене о своих мыслях, и, хотя она принялась смеяться над ним, Орлов все качал головой и никак не мог успокоиться. Он до ночи громко вздыхал, размышляя об этом предмете, и жена сердито сказала: - Лева, чем жалеть фармацевтов, ты бы меня лучше пожалел и не мешал спать, мне ведь завтра к восьми часам нужно быть на работе. И действительно, она ушла на работу, когда Лев Сергеевич еще спал. Утром на службе он бывал в хорошем настроении, но обычно к двум часам дня его охватывала тоска по жене, он начинал нервничать и поглядывать на часы. Сослуживцы знали нрав Орлова и посмеивались над ним. - Лев Сергеевич уже на часы смотрит, - говорил кто-нибудь, и все смеялись, а старший счетовод, престарелая Агнесса Петровна, со вздохом произносила: - Счастливейшая в Москве женщина эта жена Орлова. И сегодня к концу рабочего дня он занервничал, недоуменно пожимая плечами, глядел на минутную стрелку часов. - Лев Сергеевич, вас к телефону, - позвали из соседней комнаты. Звонила жена. Она сказала, что ей придется перепечатать доклад управляющего и поэтому она задержится на час или полтора. - Вот так-так, - огорченно сказал Орлов и повесил трубку. Домой он возвращался не спеша. Город гудел, и дома, улицы, мостовые казались особенными, непохожими на самих себя. И это неуловимое, рожденное общностью, было во многом, даже в том, как милиционер волок пьяного, - точно по улицам сплошь ходили племянники и двоюродные братья. Вот сегодня, пожалуй, он бы пошлялся с Тимофеевым. Очень тяжело приходить домой первому. Комната кажется пустой, неуютной, в голову лезут беспокойные мысли - вдруг с женой что-нибудь случилось - вывихнула ногу, неловко прыгнула с трамвая. Орлов начинал представлять себе, как лобастый троллейбус сшиб Веру Игнатьевну, как толпятся вокруг ее тела люди, с зловещим воем мчится карета "скорой помощи"... Ужас охватывал его, ему хотелось звонить по телефону к знакомым, родным, бежать к Склифосовскому, в милицию. Каждый раз, когда жена опаздывала на десять - пятнадцать минут, происходили с ним такие волнения. Сколько народу на улицах! Почему они без дела сидят на скамейках, шляются по бульвару, останавливаются перед каждой расцвеченной лампочками витриной? Но вот он подошел к своему дому, и сердце радостно вздрогнуло: форточка открыта, - значит, жена уже вернулась. Он несколько раз поцеловал Веру Игнатьевну, заглянул ей в глаза, погладил ее по волосам. - Чудак ты мой, - вздохнула она, - каждый день мы встречаемся, словно я не из "Резиносбыта" прихожу, а приехала из Австралии. - Для меня не видеть тебя день равносильно Австралии, - сказал он. - О господи, у меня эта Австралия вот тут сидит, - сказала Вера Игнатьевна. - Просят помочь печатать стенгазету - я отказываюсь, Осовиахим пропускаю, сломя голову мчусь к тебе. У Казаковой двое маленьких детей, а она прекрасно остается и в автомобильном кружке состоит. - Ну, ну, дурочка, курочка ты моя, - сказал Орлов, - где это ты видела жену, которая в претензии к мужу за то, что он домосед? Вера Игнатьевна хотела ему возразить, но вдруг вскрикнула: - Да ведь у меня сюрприз для тебя... У нас местком сегодня записывал на ребят из детских домов на праздничные дни, и я подала заявку на девочку. Ты не сердишься? Орлов обнял жену. - Умница моя, чего мне сердиться, - сказал он, - мне страшно только думать, что бы я делал и как жил, если бы случай не столкнул нас на именинах у Котелковых. Вечером двадцать девятого апреля Вера Игнатьевна приехала домой на "фордике" и, поднимаясь по лестнице, раскарасневшаяся от удовольствия, говорила своей маленькой гостье: - Что за прелесть ездить на легковой машине, - кажется, всю жизнь бы каталась. Это была ее вторая поездка на автомобиле - в позапрошлом году они со свекровью, приехавшей погостить, наняли на вокзале такси. Правда, та первая поездка была немного омрачена - шофер всю дорогу ругался, говорил, что у него камеры спустят и что для такого багажа нужно нанимать трехтонку. Не успели они зайти в комнату, как раздался звонок. - А вот и дядя Лева пришел, - сказала Вера Игнатьевна и взяла девочку за руку, повела ее к двери. - Знакомьтесь, - сказала она, - это Ксенья Майорова, а это товарищ Орлов, дядя Лева, мой муж. - Здравствуй, дитя мое, - сказал Орлов и погладил девочку по голове. Вид гостьи разочаровал его, он представлял ее себе крошечной, миловидной, с печальными, как у взрослой женщины, глазами. А Ксенья Майорова была коренастая, некрасивая, у нее были серые узкие глаза, толстые, красные щеки и немного оттопыренные губы. - Мы на машине ехали, - хвастливо сказала она басовитым голосом. Пока Вера Игнатьевна готовила ужин, Ксенья ходила по комнате и осматривалась. - Тетя, а радио у вас есть? - спросила она. - Нет, деточка, пойди-ка сюда, мне нужно тебе кое-что сказать. Вера Игнатьевна увела ее по всяким делам, и в ванной комнате они беседовали про зоологический сад и планетарий. За ужином Ксенья посмотрела на Орлова и ехидно рассмеялась: - А дядя рук не помыл. Голос у нее был густой, а смех тоненький, хихикающий. Вера Игнатьевна спрашивала Ксенью, как по-немецки называется дверь, сколько будет семь и восемь, расспрашивала, умеет ли она кататься на коньках. Она поспорила, как называется столица Бельгии, - Вера Игнатьевна предполагала, что Антверпен. - Нет, Женева, - утверждала Ксенья и упорно трясла головой, надувала щеки. Лев Сергеевич отвел жену в сторону и шепотом сказал: - Уложи ее, и я посижу возле нее, расскажу что-нибудь, она чувствует себя у нас как-то по-казенному. Вера Игнатьевна сказала: - Лев, может быть, ты выйдешь покурить в коридор, а мы пока проветрим. Орлов ходил по коридору и старался вспомнить какую-нибудь сказку. Красная Шапочка? Эту она, наверное, знает. Может быть, просто рассказать ей о тихом городе Касимове, о лесах, о прогулках по берегу Оки, рассказать про брата, бабушку, сестер. Когда жена позвала его, Ксенья уже лежала в постели, Лев Сергеевич сел рядом с ней и погладил ее по голове. - Ну как, нравится тебе у нас? - спросил он. Ксенья судорожно зевнула и потерла кулаком глаза. - Ничего, - сказала она и серьезно спросила: - Вам, верно, очень трудно без радио? Лев Сергеевич принялся рассказывать ей про свое детство, а Ксенья зевнула три раза подряд и сказала: - Одетым сидеть на кровати вредно, с вас микробы переползут. Глаза ее закрылись, и она, полусонная, начала лопотать неясным голосом, рассказывать какие-то дикие истории. - Да, плаксиво говорила она, - меня на экскурсию не взяли. Лидка в саду видела, почему она не сказала, а я два раза в кошельке его носила, вся поколотая хожу... а про стекло не я сказала... сама она легавая... Она уснула, а Лев Сергеевич и Вера Игнатьевна молча смотрели на ее лицо. Спала она бесшумно, губы ее еще больше оттопыривались, рыжие хвосты косичек шевелились на подушке. Откуда она - с Украины, с Северного Кавказа, с Волги? Кто отец ее? Может быть, он погиб на славной работе в забое, в дыму на колосниковой площадке или он утонул, сплавляя лес? Кто он? Слесарь? Грузчик? Маляр? Лавочник? Что-то величественное и трогательное было в этой спокойно спящей девочке. Утром Вера Игнатьевна ушла за покупками, нужно было запасти продуктов на три праздничных дня. Кроме того, она хотела сходить в большой "Мосторг" и купить шелкового полотна на летнее платье. Лев Сергеевич остался с Ксеньей. - Слушай, mein liebes Kind, - сказал он, - гулять мы сейчас не пойдем, а посидим дома. Он усадил Ксенью к себе на колени, рукой обнял ее за плечи и принялся рассказывать. - Тихо, тихо сиди, будь умницей, - говорил он каждый раз, когда Ксенья пыталась сойти с его колен. И она успокоившись, сидела, посапывая и внимательно глядя на говорившего дядю Леву. Вера Игнатьевна вернулась к четырем часам, очень уж много народу было в магазинах. - Что это ты такая надутая? - испуганно спросила она. - Да, надутая, - сказала Ксенья, - может быть, я есть хочу. Вера Игнатьевна побежала на кухню готовить обед, а Лев Сергеевич продолжал развлекать девочку. После обеда Ксенья попросила бумаги и карандаш, чтобы написать письмо. - Марки не нужно, я его сама Лидке отдам, - сказала она. Пока Ксенья писала, Вера Игнатьевна предложила мужу пойти всем вместе в кино, но Лев Сергеевич замахал на нее руками: - Что ты говоришь, Вера, сегодня жуткая толкотня, мы, во-первых, билетов не достанем, во-вторых, в такой вечер хочется посидеть дома. - Мы, слава богу, все вечера дома сидим, - возразила Вера Игнатьевна. - Ну, не спорь, пожалуйста, - рассердился Орлов. - Ей скучно, она ведь привыкла всегда на людях, с подругами. - Ах, Вера, Вера, - ответил он. Вечером все пили чай с кизиловым вареньем, ели торт и пирожки. Торт очень понравился Ксенье, и Вера Игнатьевна забеспокоилась, пощупала живот девочки и покачала головой. А у Ксеньи после чая действительно заболел живот, она помрачнела и долго стояла у окна, прикладывая нос к холодному стеклу, когда стекло делалось теплым, она передвигалась немного и снова грела носом стекло. - Ты о чем думаешь? - спросил, подойдя к ней, Лев Сергеевич. - О всем, - сердито сказала она и снова расплющила нос об стекло. Теперь, наверное, собираются ужинать. Подарки она не успела взять, и ей оставят что-нибудь плохое - книжку про животных, а у нее уже есть такая книжка. Правда, можно будет обменяться... Очень славная тетя эта Вера. Жалко, что она не воспитательница. А девочки, которые остались, целый день катаются на грузовике. Вот она сделается летчиком и сбросит на этого дяденьку газовую бомбу. Какие-то старые девочки во дворе - наверное, из седьмой группы. Она стоя задремала и ударилась лбом об стекло. - Иди спать, Ксанка, - сказала Вера Игнатьевна. - Как баран об стекло стукнулась, - сказала Ксенья. Ночью Орлов проснулся, он протянул руку, чтобы тронуть жену за плечо, но ее не было рядом с ним. "Что такое, где Верунчик?" - в испуге подумал он. С дивана раздавался негромкий голос, всхлипывания. Он прислушался. - Ну, успокойся, дурочка ты такая, - говорила Вера Игнатьевна, - куда я тебя ночью поведу, трамваев нет, а нужно через весь город идти. - Да-а-а, - сквозь всхлипывание говорил басистый голос, - он у вас какой-то малахольный. - Ну, ничего, ничего, он ведь хороший, добрый, видишь, я ведь не плачу. Лев Сергеевич закрыл голову одеялом, чтобы дальше не слушать, и, притворяясь спящим, тихонько захрапел.
1936
Маленькая жизнь
Уже в двадцатых числах апреля Москва начинает готовиться к празднику. Карнизы домов и железные заборики на бульварах заново красятся, и матери всплескивают руками, глядя вечером на сыновьи штанишки и пальто. На площадях плотники, посмеиваясь, пилят пахнущие смолой н лесной сыростью доски. Агенты по снабжению везут в директорских легковых машинах кипы красной материи. В учреждениях посетителям говорят: - Давайте уже после праздника. Лев Сергеевич Орлов стоил на углу со своим сослуживцем Тимофеевым. Тимофеев говорил: - Вы совершеннейшая баба, Лев Сергеевич, пошли бы в пивную, ресторанчик... наконец, просто пошляемся по улицам, посмотрим народ. Подумаешь, жена волнуется. Право же, вы баба, совершеннейшая баба. Но Орлов простился с Тимофеевым. Он от природы был грустным человеком и говорил о себе: - Я устроен таким образом, что мне дано видеть трагическое, скрытое под розовыми лепестками. И во всем Орлов видел трагическое. Вот и сейчас проталкиваясь среди прохожих, он размышлял, как тяжело в такие веселые дни лежать в больнице, как мрачно пройдут они для фармацевтов, вагонных проводников и машинистов, чьи дежурства выпадут на день Первого мая. Придя домой, он рассказал жене о своих мыслях, и, хотя она принялась смеяться над ним, Орлов все качал головой и никак не мог успокоиться. Он до ночи громко вздыхал, размышляя об этом предмете, и жена сердито сказала: - Лева, чем жалеть фармацевтов, ты бы меня лучше пожалел и не мешал спать, мне ведь завтра к восьми часам нужно быть на работе. И действительно, она ушла на работу, когда Лев Сергеевич еще спал. Утром на службе он бывал в хорошем настроении, но обычно к двум часам дня его охватывала тоска по жене, он начинал нервничать и поглядывать на часы. Сослуживцы знали нрав Орлова и посмеивались над ним. - Лев Сергеевич уже на часы смотрит, - говорил кто-нибудь, и все смеялись, а старший счетовод, престарелая Агнесса Петровна, со вздохом произносила: - Счастливейшая в Москве женщина эта жена Орлова. И сегодня к концу рабочего дня он занервничал, недоуменно пожимая плечами, глядел на минутную стрелку часов. - Лев Сергеевич, вас к телефону, - позвали из соседней комнаты. Звонила жена. Она сказала, что ей придется перепечатать доклад управляющего и поэтому она задержится на час или полтора. - Вот так-так, - огорченно сказал Орлов и повесил трубку. Домой он возвращался не спеша. Город гудел, и дома, улицы, мостовые казались особенными, непохожими на самих себя. И это неуловимое, рожденное общностью, было во многом, даже в том, как милиционер волок пьяного, - точно по улицам сплошь ходили племянники и двоюродные братья. Вот сегодня, пожалуй, он бы пошлялся с Тимофеевым. Очень тяжело приходить домой первому. Комната кажется пустой, неуютной, в голову лезут беспокойные мысли - вдруг с женой что-нибудь случилось - вывихнула ногу, неловко прыгнула с трамвая. Орлов начинал представлять себе, как лобастый троллейбус сшиб Веру Игнатьевну, как толпятся вокруг ее тела люди, с зловещим воем мчится карета "скорой помощи"... Ужас охватывал его, ему хотелось звонить по телефону к знакомым, родным, бежать к Склифосовскому, в милицию. Каждый раз, когда жена опаздывала на десять - пятнадцать минут, происходили с ним такие волнения. Сколько народу на улицах! Почему они без дела сидят на скамейках, шляются по бульвару, останавливаются перед каждой расцвеченной лампочками витриной? Но вот он подошел к своему дому, и сердце радостно вздрогнуло: форточка открыта, - значит, жена уже вернулась. Он несколько раз поцеловал Веру Игнатьевну, заглянул ей в глаза, погладил ее по волосам. - Чудак ты мой, - вздохнула она, - каждый день мы встречаемся, словно я не из "Резиносбыта" прихожу, а приехала из Австралии. - Для меня не видеть тебя день равносильно Австралии, - сказал он. - О господи, у меня эта Австралия вот тут сидит, - сказала Вера Игнатьевна. - Просят помочь печатать стенгазету - я отказываюсь, Осовиахим пропускаю, сломя голову мчусь к тебе. У Казаковой двое маленьких детей, а она прекрасно остается и в автомобильном кружке состоит. - Ну, ну, дурочка, курочка ты моя, - сказал Орлов, - где это ты видела жену, которая в претензии к мужу за то, что он домосед? Вера Игнатьевна хотела ему возразить, но вдруг вскрикнула: - Да ведь у меня сюрприз для тебя... У нас местком сегодня записывал на ребят из детских домов на праздничные дни, и я подала заявку на девочку. Ты не сердишься? Орлов обнял жену. - Умница моя, чего мне сердиться, - сказал он, - мне страшно только думать, что бы я делал и как жил, если бы случай не столкнул нас на именинах у Котелковых. Вечером двадцать девятого апреля Вера Игнатьевна приехала домой на "фордике" и, поднимаясь по лестнице, раскарасневшаяся от удовольствия, говорила своей маленькой гостье: - Что за прелесть ездить на легковой машине, - кажется, всю жизнь бы каталась. Это была ее вторая поездка на автомобиле - в позапрошлом году они со свекровью, приехавшей погостить, наняли на вокзале такси. Правда, та первая поездка была немного омрачена - шофер всю дорогу ругался, говорил, что у него камеры спустят и что для такого багажа нужно нанимать трехтонку. Не успели они зайти в комнату, как раздался звонок. - А вот и дядя Лева пришел, - сказала Вера Игнатьевна и взяла девочку за руку, повела ее к двери. - Знакомьтесь, - сказала она, - это Ксенья Майорова, а это товарищ Орлов, дядя Лева, мой муж. - Здравствуй, дитя мое, - сказал Орлов и погладил девочку по голове. Вид гостьи разочаровал его, он представлял ее себе крошечной, миловидной, с печальными, как у взрослой женщины, глазами. А Ксенья Майорова была коренастая, некрасивая, у нее были серые узкие глаза, толстые, красные щеки и немного оттопыренные губы. - Мы на машине ехали, - хвастливо сказала она басовитым голосом. Пока Вера Игнатьевна готовила ужин, Ксенья ходила по комнате и осматривалась. - Тетя, а радио у вас есть? - спросила она. - Нет, деточка, пойди-ка сюда, мне нужно тебе кое-что сказать. Вера Игнатьевна увела ее по всяким делам, и в ванной комнате они беседовали про зоологический сад и планетарий. За ужином Ксенья посмотрела на Орлова и ехидно рассмеялась: - А дядя рук не помыл. Голос у нее был густой, а смех тоненький, хихикающий. Вера Игнатьевна спрашивала Ксенью, как по-немецки называется дверь, сколько будет семь и восемь, расспрашивала, умеет ли она кататься на коньках. Она поспорила, как называется столица Бельгии, - Вера Игнатьевна предполагала, что Антверпен. - Нет, Женева, - утверждала Ксенья и упорно трясла головой, надувала щеки. Лев Сергеевич отвел жену в сторону и шепотом сказал: - Уложи ее, и я посижу возле нее, расскажу что-нибудь, она чувствует себя у нас как-то по-казенному. Вера Игнатьевна сказала: - Лев, может быть, ты выйдешь покурить в коридор, а мы пока проветрим. Орлов ходил по коридору и старался вспомнить какую-нибудь сказку. Красная Шапочка? Эту она, наверное, знает. Может быть, просто рассказать ей о тихом городе Касимове, о лесах, о прогулках по берегу Оки, рассказать про брата, бабушку, сестер. Когда жена позвала его, Ксенья уже лежала в постели, Лев Сергеевич сел рядом с ней и погладил ее по голове. - Ну как, нравится тебе у нас? - спросил он. Ксенья судорожно зевнула и потерла кулаком глаза. - Ничего, - сказала она и серьезно спросила: - Вам, верно, очень трудно без радио? Лев Сергеевич принялся рассказывать ей про свое детство, а Ксенья зевнула три раза подряд и сказала: - Одетым сидеть на кровати вредно, с вас микробы переползут. Глаза ее закрылись, и она, полусонная, начала лопотать неясным голосом, рассказывать какие-то дикие истории. - Да, плаксиво говорила она, - меня на экскурсию не взяли. Лидка в саду видела, почему она не сказала, а я два раза в кошельке его носила, вся поколотая хожу... а про стекло не я сказала... сама она легавая... Она уснула, а Лев Сергеевич и Вера Игнатьевна молча смотрели на ее лицо. Спала она бесшумно, губы ее еще больше оттопыривались, рыжие хвосты косичек шевелились на подушке. Откуда она - с Украины, с Северного Кавказа, с Волги? Кто отец ее? Может быть, он погиб на славной работе в забое, в дыму на колосниковой площадке или он утонул, сплавляя лес? Кто он? Слесарь? Грузчик? Маляр? Лавочник? Что-то величественное и трогательное было в этой спокойно спящей девочке. Утром Вера Игнатьевна ушла за покупками, нужно было запасти продуктов на три праздничных дня. Кроме того, она хотела сходить в большой "Мосторг" и купить шелкового полотна на летнее платье. Лев Сергеевич остался с Ксеньей. - Слушай, mein liebes Kind, - сказал он, - гулять мы сейчас не пойдем, а посидим дома. Он усадил Ксенью к себе на колени, рукой обнял ее за плечи и принялся рассказывать. - Тихо, тихо сиди, будь умницей, - говорил он каждый раз, когда Ксенья пыталась сойти с его колен. И она успокоившись, сидела, посапывая и внимательно глядя на говорившего дядю Леву. Вера Игнатьевна вернулась к четырем часам, очень уж много народу было в магазинах. - Что это ты такая надутая? - испуганно спросила она. - Да, надутая, - сказала Ксенья, - может быть, я есть хочу. Вера Игнатьевна побежала на кухню готовить обед, а Лев Сергеевич продолжал развлекать девочку. После обеда Ксенья попросила бумаги и карандаш, чтобы написать письмо. - Марки не нужно, я его сама Лидке отдам, - сказала она. Пока Ксенья писала, Вера Игнатьевна предложила мужу пойти всем вместе в кино, но Лев Сергеевич замахал на нее руками: - Что ты говоришь, Вера, сегодня жуткая толкотня, мы, во-первых, билетов не достанем, во-вторых, в такой вечер хочется посидеть дома. - Мы, слава богу, все вечера дома сидим, - возразила Вера Игнатьевна. - Ну, не спорь, пожалуйста, - рассердился Орлов. - Ей скучно, она ведь привыкла всегда на людях, с подругами. - Ах, Вера, Вера, - ответил он. Вечером все пили чай с кизиловым вареньем, ели торт и пирожки. Торт очень понравился Ксенье, и Вера Игнатьевна забеспокоилась, пощупала живот девочки и покачала головой. А у Ксеньи после чая действительно заболел живот, она помрачнела и долго стояла у окна, прикладывая нос к холодному стеклу, когда стекло делалось теплым, она передвигалась немного и снова грела носом стекло. - Ты о чем думаешь? - спросил, подойдя к ней, Лев Сергеевич. - О всем, - сердито сказала она и снова расплющила нос об стекло. Теперь, наверное, собираются ужинать. Подарки она не успела взять, и ей оставят что-нибудь плохое - книжку про животных, а у нее уже есть такая книжка. Правда, можно будет обменяться... Очень славная тетя эта Вера. Жалко, что она не воспитательница. А девочки, которые остались, целый день катаются на грузовике. Вот она сделается летчиком и сбросит на этого дяденьку газовую бомбу. Какие-то старые девочки во дворе - наверное, из седьмой группы. Она стоя задремала и ударилась лбом об стекло. - Иди спать, Ксанка, - сказала Вера Игнатьевна. - Как баран об стекло стукнулась, - сказала Ксенья. Ночью Орлов проснулся, он протянул руку, чтобы тронуть жену за плечо, но ее не было рядом с ним. "Что такое, где Верунчик?" - в испуге подумал он. С дивана раздавался негромкий голос, всхлипывания. Он прислушался. - Ну, успокойся, дурочка ты такая, - говорила Вера Игнатьевна, - куда я тебя ночью поведу, трамваев нет, а нужно через весь город идти. - Да-а-а, - сквозь всхлипывание говорил басистый голос, - он у вас какой-то малахольный. - Ну, ничего, ничего, он ведь хороший, добрый, видишь, я ведь не плачу. Лев Сергеевич закрыл голову одеялом, чтобы дальше не слушать, и, притворяясь спящим, тихонько захрапел.
1936