Гусев Валерий Борисович
Непонятная история
Валерий Борисович ГУСЕВ
НЕПОНЯТНАЯ ИСТОРИЯ
Рассказ
1
С утра Андрей заглянул в магазин - проверить, не отпускает ли Евдокия водку раньше одиннадцати часов. При его появлении несколько мужиков озабоченно вышли из очереди и, будто вспомнив неотложные дела, гуськом, послушно, по-детски подталкивая друг друга в спины, выбрались на улицу. Один только Тимофей-Дружок смело задержался "поприветствовать милицию". Он браво поднес к ломаному козырьку кепчонки крепко сжатую ладонь, из которой нахально торчал уголок смятой рублевки, вытянулся и замер, хлопая глазами.
- Ты что, выходной сегодня? - строго поинтересовался Андрей.
- Никак нет, товарищ участковый, - несу трудовую вахту на вверенном мне участке молочной фермы.
Тимофей любил выражаться "культурно", к бранным словам относился брезгливо, в разговоре пользовался все больше заголовками газетных статей.
- Еще раз пьяным увижу, - не стал церемониться Андрей, - оформлю на лечение.
- Не подведу, товарищ участковый. Отвечу на вашу заботу ударным трудом.
Он по-солдатски развернулся и, умело скрывая разочарование, качнувшись у двери, вышел строевым шагом на крыльцо, огляделся, потом уныло побрел на ферму.
Старая Евменовна, дотошно изучавшая у прилавка поблекшие ценники на конфеты - решала, какие послать внукам в армию, - одобрительно закивала головой, хоть ничего не поняла. Потом быстренько выбрала те, что "рупь ровно", и, прижимая кулек к груди, засеменила за участковым.
Андрей, выйдя из магазина, присел на скамейку и, сняв фуражку, положил ее рядом.
В селе было тихо. Изредка гремело ведро, падая в колодец, слышался где-то на дальнем конце глухой стук топора, противно, с явной неохотой, задребезжала коза у Пантюхиных. И только во всю мочь горланил запоздалый петух председателя.
Трудно Андрею было работать. Правда, признали его сразу - сумел себя поставить. Но ведь чуть не все сельчане - родня, друзья, знают его с детства. Теперь вот многие держат обиду на него - не узнают при встрече, отворачиваются, особенно после того, как повел непримиримую борьбу с пьянством. Прежний участковый был не из местных, для всех чужой, для каждого - понятная, законная власть. Андрей же вроде свой, должен, по мнению многих, иногда и поблажку сделать, в положение войти. Не входит. Правда, на селе заметно спокойнее стало, порядку прибавилось. И помощники настоящие появились, и дружина стала работать как надо, со строгостью. Но многие еще косятся на него, никак не поймут, что не для себя, не для авторитета своего старается. А с другой стороны, случится что - все-таки к нему бегут, у него ищут и помощи, и защиты, и совета. Непонятная история...
Евменовна осторожно, как на гвоздики, присела рядом, пристроила кулечек на худых коленках, завздыхала, косясь на Андрея, ждала, не спросит ли сам, что ей надо.
Смолоду она была красавица редкая. И если случается, что и на склоне лет остается что-то в человеке от былой красоты - стать ли, упругая ли поступь, а то и свежий голос и ясная мудрость во взгляде, то Евменовна к старости все потеряла, живая баба-яга стала: нос - крючком, подбородок тянется к нему волосатой бородавкой, щеки ввалились, да и голос обрела новый, как у пантюхинской козы. Даже характер преобразился, будто и душа старела вместе с телом: была бойкая на язык - стала сварливая, легкую живость поменяла на суетливую пронырливость, вместо общительности приобрела надоедливость. Никто и не заметил, как веселая фантазерка и безобидная болтушка превратилась в ярую сплетницу и выдумщицу, сменив природный ум на упорную хитрость. И это бы еще ничего, но, смолоду привыкнув быть на виду, до сей поры любила Евменовна, чтобы о ней поговорили, вечно изобретала себе приключения, лишь бы внимание привлечь. Андрею доставало с ней хлопот.
Бабка покончила со вздохами, перебрала, уложила складочки юбки, перевязала платочек. Андрей тоскливо ждал.
- Андрей Сергеич, а ведь я заявление тебе несу. Для принятия мер. К Лешему - охотничьему егерю - ходила: не берет, ругается, ногами топает. Ты б, говорит, не шлялась по лесам, а на печке б сидела. А если у меня характер неспокойный, если...
- Я твой характер знаю, - улыбнулся, перебивая, Андрей. - Говори, пожалуйста, о деле.
- Помнишь, Андрюша, как ты мне быстро корову разыскал, - польстила бабка, - теперь снова выручай, беда пришла: от мишки избавь - чуть в лес не утащил.
- Какой Мишка? - не сразу понял Андрей. - Курьянов, что ли? Нужна ты ему, как же!
Евменовна законфузилась кокетливой улыбочкой, игриво отмахнулась конопатой лапкой, собрала сухие губы в ладонь:
- Андрюша, не смейся над старой - грех ведь. Какой Курьянов? Он уж до завалинки доползти не сумеет. Медведь за мной ходит. Вчера всю дорогу из Оглядкина следом перся, паразит, и мычал, как корова недоеная.
Зашептала, приблизившись:
- Знаешь, в народе говорят, если медведь вдовый, так он еще с лета бабенку себе присматривает, чтоб в берлоге теплее зиму коротать. А как бабенки нынче все крашеные, в пудре-помаде да духами обрызганные, так он ими брезгает, а я, видать, ему в аккурат пришлась. Да и не молодой уже, верно, в годах - морда и загривок седые, по себе, значит, подбирает, охальник.
"Совсем спятила", - сердито подумал Андрей, отодвигаясь.
- А чего тебя в Оглядкино занесло?
- Ну а как же? Бабы говорят, туристы там остановились, в Хмуром бору, - так поговорить с ними хотела, пообщаться, новости узнать, рассказать чего.
- Правильно Леший тебе посоветовал - на печке сиди, а по лесам не шляйся!
- Помоги, Андрюша, не дай бог, припрется ночью, утащит в лес - совсем ведь пропаду. Какая ему из меня сожительница!
Еще до армии - Андрей помнил - побрызгали Синереченские леса с самолета, чтоб извести какого-то вредного жучка, да так крепко побрызгали - не то что ежика, комара в лесу не осталось. В последние годы ожил старый лес, помолодел, зазвенел птицами, боровая дичь откуда-то взялась, лоси осмелели, волк за ними с севера потянулся. Вот и медведь объявился. Если, конечно, не врет Евменовна, гораздая придумывать что-то уж вовсе несуразное.
- Сходи, Андрей Сергеич, - ныла бабка, - и туристов погляди - вроде уважительные ребята, чайком с конфеткой меня напоили, да уж больно костры шибкие жгут и водки в кустах цельный мешок прячут. Вот пойдешь поглядеть и медведя застрели, ладно?
- Нельзя его стрелять, - теряя терпение, отрезал Андрей и встал. - Он на весь край один. На развод оставим. А ты не бегай от него, не бойся - не польстится он на такое сокровище.
- Смейся, смейся, внучок, - со злостью зашамкала ему вслед баба-яга, - кабы не заплакать тебе, злорадному!
2
Андрей забежал на минутку к себе, снял с вешалки планшетку, проверил, есть ли в ней на всякий случай бумага и бланки. Открыл сейф, достал пистолет, подумал, подумал - и положил обратно...
В Оглядкине Андрей оставил мотоцикл и пошел искать туристов. Нашел он их легко, поздоровался, осмотрелся. Ни "шибкого" костра, ни водочных бутылок не обнаружил. Ребята оказались аккуратные, из настоящих туристов. Стоянку держали в порядке: палатки туго натянуты, костерок обложен камнями - не поленились с речки натаскать, топоры торчали в старом пеньке, а не в живом дереве, как иногда бывает, даже ямка для мусора отрыта и прикрыта лапником от мух.
Медведя они, оказывается, тоже видели - приходил под утро, чисто вылизал не мытую с вечера посуду, погремел пустыми банками в помойке и ушел, "ничего не сказав".
Ребята предложили Андрею дождаться ухи - вот-вот должны были вернуться рыболовы, но он отказался - некогда...
Хмурый бор только зимой был хмурым, а вообще-то, в Синеречье не сыскать места приветливее и солнечнее. Андрей давно уже не бывал здесь, и радостно ему дышалось, весело было хрустеть валежником, поддавать носком сапога крепкие шишки, снимать ладонью с влажного лица невесомую, упрямую паутинку. Он, не удержавшись, срезал два крепких грибочка и зачем-то положил их в планшетку, высыпал в рот горсть горячей земляники и у большой, туго натянутой между землей и небом сосны остановился, прислонился к звенящему стволу, чувствуя, как он дрожит, шевелится, толкает в плечо, запрокинул голову. Над ним, высоко-высоко, размашисто качались далекие кроны, плыли по синему небу белые, пронизанные солнцем облака, толстым сердитым шмелем гудел в ветвях упругий ветер.
И вдруг в этом прекрасном разумном мире раздались два резких, слившихся выстрела. "Дуплет. Пулями. Кто?" - мелькнуло в голове Андрея. Он шел бесшумно, не раздвигая ветки, а скользя между ними так, чтобы не шуршала листва по одежде, ставил ноги легко, чтобы не трещали под сапогами сухие сучки.
На краю небольшой, зарастающей молодняком вырубки Андрей остановился, осмотрелся - увидел невдалеке задержанное густой листвой жиденькое, прозрачное облачко дыма, и ему показалось, что в воздухе еще стоит нерастаявший, тревожный запах пороха. Какой-то человек, стоя на коленях, возился с чем-то большим, темным, что-то быстро делал с ним.
Андрей терпеливо дождался порыва ветра, тихо подошел сзади, сжал зубы, непроизвольно закачал головой. Медведь лежал на спине, раскинув лапы, как убитый человек, запрокинув большую голову с открытыми, будто еще видящими глазами. Земля вокруг него была изрыта когтями, забросана клочьями выдранной травы; в глубокой бороздке шевелилась, извивалась белая личинка, облепленная муравьями. В воздухе густо стоял тяжелый дух сырого горячего мяса, жадно жужжа, кружились большие зеленые мухи.
Леший, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой - окровавленной - безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.
- Здравствуй, Федор Лукьяныч, - негромко сказал Андрей.
Егерь вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью.
- Тьфу, черт! Напугал ты меня, Андрейка. Ловко подкрался.
- Участковый инспектор Ратников, - спокойно, официально представился Андрей, поднося руку к козырьку фуражки. - Прошу предъявить документы на предмет составления протокола о злостном нарушении правил и сроков охоты.
Леший хмыкнул и, давая понять, что оценил и поддерживает шутку, кивнул куда-то назад головой:
- А вон а, за пенечком, в котомке мой документ. И мне плесни чуток, может, комар отстанет - заел совсем, в рот ему селедку.
Имя синереченского егеря редко кто помнил, а уж фамилии вовсе никто не знал. По облику своему (бородища, бровищи, седые, чуть не до плеч волосы, скрипучий "от редкого употребления" голос, хромота) и повадкам (из леса не вылезал, частенько и ночевал у костра, людей сторонился) он справедливо звался Лешим.
Андрей никак не ожидал застать за таким подлым делом этого истинного лесовика, всегда упрямо честного, не по должности - по совести честного егеря. Как-то они вместе задержали браконьера (большого начальника из области), и Леший, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, в ответ на угрозы, лесть, наглые посулы сказал твердо, со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: "Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, будет порядок. Никому - ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, - не позволю его нарушить". Лешего боялись и свои, законные, охотники, и браконьеры; самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада, какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, но зла на него не держал никто: видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности.
"Не слышать бы мне этих выстрелов, - растерянно думал Андрей, стоя перед спокойным, уверенным, ничуть не смущенным егерем, - пройти бы мимо. Мало ли палят в лесу - за всеми не побегаешь. А теперь как быть?" Может, и не совсем так он думал, но похоже на это.
- Андрейка, возьми там и папироску, сунь мне ее в пасть, будь другом - руки-то, сам видишь...
Андрей достал ему папиросу, зажег спичку и внимательно, будто хотел понять, что же такое случилось и что ему теперь делать, смотрел, как Леший жадно курил, густо выпуская дым на потное, искусанное комарами лицо, жевал и мочалил мундштук, гоняя его из угла в угол волосатого рта. Он щурил глаза от папиросного дыма и все еще удивленно и весело улыбался, когда Андрей сел на пенек и щелкнул кнопками планшетки, доставая бланки протоколов.
- Погоди, Сергеич, ну что ты? Дай слово-то молвить, - Леший выплюнул окурок, потоптал его тяжелой ногой, сердито ухмыльнулся: - Я думал, поможешь мне, а ты дурака валять пришел.
- Обижайся не обижайся, Федор Лукьяныч, а протокол я обязан составить. И составлю. Хотя, по правде, очень тяжело мне это делать и обидно. Кого хочешь мог здесь ждать, но только не тебя. Такое доверие тебе от людей, а ты, прости, воруешь то, что охранять тебе поручено.
- Ты что, с печки упал, такие слова мне говорить? Сопляк в фуражке! Медведь-то полудохлый, больной, что, я не знаю! Он и потомства не даст, и беды наделает, потому что в берлогу не заляжет.
Андрей оторвался от бланка, поднял голову:
- Ты еще скажи, что он сам на тебя напал, а в твоем ружье случайно "жаканы" оказались, и Евменовиу в свидетельницы притяни. Больно хорошо все сходится для того, кто на днях дочку замуж выдает.
- Все знаешь, участковый, - топнул ногой Леший. - Верно, выдаю Женьку. Гулять-то все село будет, а я не завмаг и на базаре цветочками не торгую. Где ж мне мяса и водки столько взять? Или на свадьбе родной дочери квас пить да макаронами закусывать?
- А если б не медведь? Где взял бы, украл?
- Сроду не крал, даже для голодных детей. Тебе ли не знать...
- До сегодня не крал, - жестко отрезал Андрей. - А сегодня ты вор...
Он едва успел увернуться от быстрого, наотмашь удара - так молниеносно бьет рысь когтистой лапой, - вскочил, перехватил тяжелую, неумолимую в своей силе руку, успел завернуть ее за спину и почувствовал, что все равно не удержит ее, даже если повиснет на ней всем телом. Но рука егеря вдруг ослабла, обмякла, плечи его вздрогнули, он захрипел и рухнул лицом в разодранную медведем землю. Андрей испугался, упал на колени, повернул его голову и замер - Леший плакал...
Андрей растерянно оглянулся, встал, отошел в сторону. Издалека проговорил:
- Федор Лукьяныч, ты что? Больно тебе, что ли, сделал?
Леший замычал, справляясь, простонал от стыда, сунул лицо в ладони, крепко потер его, будто затирал слезы внутрь, вдавливал обратно:
- Ничего, Андрей, это так - старый стал. Давай-ка костерок наладим, успокоимся. Только слова свои обратно возьми. Всю жизнь таких не слышал, не заслужил.
Андрей поспешно закивал (беру, мол, беру), стал суетливо ломать сушняк, чиркать спички, стараясь не видеть страшного и жалкого лица - в слезах, грязном медвежьем сале, крови.
Леший тяжело поднялся:
- Пойду умоюсь.
Пока его не было, Андрей сидел неподвижно, бездумно смотрел в огонь гнал от себя мысли, оттягивал трудное решение.
Леший подошел к костру, вытираясь выпущенным подолом рубахи, сбросил телогрейку, сел на нее и, покопавшись в котомочке, вытащил старую солдатскую фляжку в потертом матерчатом чехле.
- Давай-ка, Андрей, спокойно поговорим, разберемся.
- Да не о чем...
- Есть, участковый, есть, я, по правде, этого случая давно жду. Человек ты хороший, но еще молодой, поэтому часто несправедливость делаешь, а при твоей работе та несправедливость неисправимой может стать, - он не торопясь отвинтил колпачок фляги, наполнил его, протянул Андрею все еще дрожащей рукой. - Осторожней пей - спирт. Я почему так огорчился? Первое, конечно, что ты меня вором назвал. Какой же я вор, Андрюша? Я всю жизнь в этом лесу, я шишки гнилой для себя не вынес и другим не позволял. А вот твой районный начальник который год лося без лицензии бьет, это как? Погоди, слушай. Завмагу председатель разрешение дал на строевую сосну. Ты-то должен понимать: такое разрешение только в одно дело можно употребить, не к столу будь сказано. Значит, кому - можно, а кому осторожно?..
- Я не знал об этом! - перебил Андрей.
- Не знал! Ты все обязан знать. Сеньку, дружка своего, засадил (за дело - не спорю), Плетнева-старика вытрезвиловкой опозорил на весь колхоз, теперь меня вот выследил, а про начальника - не знал! Правильно, такие всегда из мутной воды сухие выходят. Я не обиделся, когда на петров, что ли, день ты меня, буйного, из клуба вывел, а за других мне обидно. Погоди, дай сказать, - Леший выпил, провел ладонью по рту, - ты бы вот об чем подумал. Когда ты по селу мальцом бегал, все тебя любили, а как участковым стал, так еще и уважать начали, но что я приметил, - он для убедительности поднял палец, посмотрел на него, будто проверял, правильно ли говорит и нужно ли это сказать, - приметил, что любят-то тебя уже не все. Ты непримиримостью своей людей отталкиваешь, без разбора судишь каждого. Скольких ты хороших мужиков на срамную доску повесил, опозорил. Может, оно и хорошо вы придумали эту доску для пьяниц, но и здесь мера должна быть. Не каждый пьяница - горький, а ошибиться может каждый, срыв у любого случается. И уж если решили кого пристыдить, с умом это делайте, не рвите человека с корнем. Карточку на вашу доску можно и с паспорта взять - чтоб в пиджаке и при галстуке, а не выставлять человека в пьяном безобразии, в скотском обличье, когда он в канаве валяется, чтоб за ним потом сопливые пацаны бегали и дразнились. Это жестокость к нему проявляется, а от нее лучше никто еще не стал.
Леший говорил медленно, подолгу замолкал в тяжелом раздумье, перекладывал в догорающем костре головешки, подгребая в кучку красные живые угли. Андрей слушал, не возражая, не перебивая его, чувствуя - хоть и прав в чем-то егерь, но, чем больше он говорит, тем сильнее в нем, Андрее, нарастает сопротивление, поднимается какая-то упрямая строптивость. В этих вроде верных и человечных словах было что-то очень неправильное, такое, на что сразу не найдешь возражения, что ответными словами не опровергнешь.
Леший встал, выдернул из пенька нож и вновь взялся за прерванное дело. Андрей не шевельнулся, только переложил на колено планшет.
- Или вот Ванюшку Кочкина взять - вот за кого душа болит. Помнишь, как его ребята по твоему совету на кино засняли и в клубе то кино показывали, помнишь такой факт? С того дня как потерял себя Ванюшка. А какой парень был - и на работу и погулять молодец. А теперь? Ты его хоть раз после этого веселым видел?
- А пьяным его кто-нибудь с того дня видел? - с вызовом спросил Андрей. - Он себя раньше потерял, когда до поросячьего визга напивался.
- Чудной ты парень стал, не в свое лезешь. И я твой протокол гадский не подпишу. Правда на моей стороне, и я за нее отвечу.
- Ну, давай, Лукьяныч, вали, круши все, что на пути попадет. Подавай, егерь, пример. Стреляй так, чтоб детям и внукам ни перышка, ни шерстинки не оставить!
Леший, не выпрямляясь, резко обернулся, будто Андрей неожиданно ударил по больному. В его позе, в лице и даже в голосе появилось что-то непреклонное, сильное и злое. Видно, решил для себя главное - теперь не отступится.
- Чьим таким детям-внукам? Моим? Или начальника твоего пузатого? Чтоб они добивали дичину? Нет уж, участковый. Я на этой земле родился, все в ней мое - и слезы, и пот, и кровь! Моя она, и все, что по ней бегает, что растет, - все мое! Сам все возьму, доберу остаточки! Ты только не мешайся!
- Не допущу, - твердо сказал Андрей, - не будет так.
Леший выпрямился, заслонил, казалось, собой весь лес, протянул к Андрею руку с ножом:
- Мы, знаешь небось, с твоим отцом замерзали вместе тут, неподалеку, до войны еще. Это я его тогда от смерти выручил, двенадцать верст на себе по голому снегу волочил, валенцы свои ему на руки насунул, чтоб не отморозил, а сам потом себе черные пальцы на ноге, чтоб вовсе не погибнуть, бритвой отхватил, хромым навсегда остался. Что же ты хочешь, Сергеич, чтобы я пожалел теперь, что друга своего от гибели спас, что ты потом на свет от него народился?
- Тихо, - привстал Андрей, прислушиваясь к близкому уже, хорошо различимому среди шума листвы стуку телеги. - К тебе едет? Кто?
И увидел егерь, что не смутил он молодого милиционера своими словами, что тот хотя и слушал его внимательно, но не поколебался, выходит, в своей правоте, да и слушал-то, значит, не потому, что сомневался. Понял егерь: окончен разговор и каждый приступает к своему делу, к своим обязанностям, каждому теперь - своя доля, свой ответ. Набычившись, отвернувшись, Леший хмуро бросил:
- Вовка это, Шпингалет.
- Нашел себе дружка, Федор Лукьяныч? Что же не по себе-то выбирал? Андрей встал, сложив за спиной руки, прислонился к дереву. - Ну, встречай подельщика.
Вовка Шпингалет дурацкую кличку свою с собой привез. Видно, как прозвали его там, за проволокой, так она и здесь чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый, и на вид - шпана шпаной, срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: челочка до глаз, сапоги в складочках, кепочка в обтяжку и зуб золотой. Натворить еще ничего не успел, но все время ходил по краешку. Андрей его сразу и крепко прижал, не спускал с него глаз. Оба они хорошо знали, что не миновать им серьезной встречи. Вот и встретились...
Шум становился громче: видно, Вовка дороги не выбирал и о конспирации не заботился. Он пел во все горло, гнал лошадь и наконец появился на краю вырубки. Заметно хмельной, стоя в телеге, размахивал над головой своей кепочкой. Вид участкового его не смутил, похоже, что Шпингалет даже обрадовался.
- Сейчас я получу искреннее удовольствие! - заорал он, спрыгивая с телеги и вытаскивая из нее лопату. - Ну-ка, Федя, придержи его, чтоб не убег.
Андрей удивленно, но спокойно смотрел на него. Он не понимал такой веселой, легкой наглости, не понимал, что он один и безоружен, а их - двое и он им мешает. Он все так же стоял, прислонившись к дерезу, и так же держал руки за спиной.
Шпингалет подбежал, перехватил лопату и со словами: "Не правда ли, чудесный день?" - ударил Андрея ногой в живот. Андрей всхлипнул, согнулся, и что-то очень тяжелое обрушилось на него...
3
Очнулся Андрей оттого, что будто кто-то мягко, но настойчиво поталкивает его в плечо и от этого очень больно голове. Он открыл глаза перед ним медленно двигалась полоска кустов, мелькали желтые головки цветов, качалась трава, и тогда он понял, что лежит в телеге, под головой - свернутая телогрейка Лешего. Сам егерь сидит впереди, покачивается его широкая спина, ветерок шевелит длинные седые волосы.
Андрей попытался подняться на руках. Леший обернулся:
- Ну, как ты, Андрюша? Темень шибко болит? Вот ведь какая служба у тебя нерадостная.
Андрей старался держать голову неподвижно, чтобы не было так больно, говорил одними губами.
- А Шпингалет где?
- Там же и валяется небось. Не убегет. Так я и позволил, чтоб всякий дерьма кусок наших, синереченских, бил...
Андрей постарался понять, что такое очень важное он должен сделать сейчас же, пока не уснул - в сон клонило неумолимо, жестоко. Вспомнил.
- Лукьяныч, сумка моя там осталась? Не видал?
Егерь пошевелился, запустил руку под зад, вытащил планшетку:
- Держи. Ты когда падал, так у ней ремешок лопнул.
Андрей, морщась, противно слабыми руками раскрыл планшетку, вытряхнул раскрошившиеся грибы, достал протокол...
- Погоди, погоди рвать, - опередил его Леший. - Ты почитай сперва.
- Я помню - что там читать...
Но уже бросилась в глаза косая, неровная строчка внизу листа: "В чем собственноручно и подписуюсь. Федор Лукьяныч Бугров (Леший)".
Андрей уронил руку с листком на грудь, помолчал.
- Мотоцикл мой надо из Оглядкина забрать.
- Ключи где у тебя? В сумке? Не беспокойся, жениха пошлю - он сумеет.
- Непонятная история, - чуть слышно пробормотал Андрей непослушными губами, повернул голову набок, облегченно прикрыл глаза и тотчас глубоко и спокойно заснул.
НЕПОНЯТНАЯ ИСТОРИЯ
Рассказ
1
С утра Андрей заглянул в магазин - проверить, не отпускает ли Евдокия водку раньше одиннадцати часов. При его появлении несколько мужиков озабоченно вышли из очереди и, будто вспомнив неотложные дела, гуськом, послушно, по-детски подталкивая друг друга в спины, выбрались на улицу. Один только Тимофей-Дружок смело задержался "поприветствовать милицию". Он браво поднес к ломаному козырьку кепчонки крепко сжатую ладонь, из которой нахально торчал уголок смятой рублевки, вытянулся и замер, хлопая глазами.
- Ты что, выходной сегодня? - строго поинтересовался Андрей.
- Никак нет, товарищ участковый, - несу трудовую вахту на вверенном мне участке молочной фермы.
Тимофей любил выражаться "культурно", к бранным словам относился брезгливо, в разговоре пользовался все больше заголовками газетных статей.
- Еще раз пьяным увижу, - не стал церемониться Андрей, - оформлю на лечение.
- Не подведу, товарищ участковый. Отвечу на вашу заботу ударным трудом.
Он по-солдатски развернулся и, умело скрывая разочарование, качнувшись у двери, вышел строевым шагом на крыльцо, огляделся, потом уныло побрел на ферму.
Старая Евменовна, дотошно изучавшая у прилавка поблекшие ценники на конфеты - решала, какие послать внукам в армию, - одобрительно закивала головой, хоть ничего не поняла. Потом быстренько выбрала те, что "рупь ровно", и, прижимая кулек к груди, засеменила за участковым.
Андрей, выйдя из магазина, присел на скамейку и, сняв фуражку, положил ее рядом.
В селе было тихо. Изредка гремело ведро, падая в колодец, слышался где-то на дальнем конце глухой стук топора, противно, с явной неохотой, задребезжала коза у Пантюхиных. И только во всю мочь горланил запоздалый петух председателя.
Трудно Андрею было работать. Правда, признали его сразу - сумел себя поставить. Но ведь чуть не все сельчане - родня, друзья, знают его с детства. Теперь вот многие держат обиду на него - не узнают при встрече, отворачиваются, особенно после того, как повел непримиримую борьбу с пьянством. Прежний участковый был не из местных, для всех чужой, для каждого - понятная, законная власть. Андрей же вроде свой, должен, по мнению многих, иногда и поблажку сделать, в положение войти. Не входит. Правда, на селе заметно спокойнее стало, порядку прибавилось. И помощники настоящие появились, и дружина стала работать как надо, со строгостью. Но многие еще косятся на него, никак не поймут, что не для себя, не для авторитета своего старается. А с другой стороны, случится что - все-таки к нему бегут, у него ищут и помощи, и защиты, и совета. Непонятная история...
Евменовна осторожно, как на гвоздики, присела рядом, пристроила кулечек на худых коленках, завздыхала, косясь на Андрея, ждала, не спросит ли сам, что ей надо.
Смолоду она была красавица редкая. И если случается, что и на склоне лет остается что-то в человеке от былой красоты - стать ли, упругая ли поступь, а то и свежий голос и ясная мудрость во взгляде, то Евменовна к старости все потеряла, живая баба-яга стала: нос - крючком, подбородок тянется к нему волосатой бородавкой, щеки ввалились, да и голос обрела новый, как у пантюхинской козы. Даже характер преобразился, будто и душа старела вместе с телом: была бойкая на язык - стала сварливая, легкую живость поменяла на суетливую пронырливость, вместо общительности приобрела надоедливость. Никто и не заметил, как веселая фантазерка и безобидная болтушка превратилась в ярую сплетницу и выдумщицу, сменив природный ум на упорную хитрость. И это бы еще ничего, но, смолоду привыкнув быть на виду, до сей поры любила Евменовна, чтобы о ней поговорили, вечно изобретала себе приключения, лишь бы внимание привлечь. Андрею доставало с ней хлопот.
Бабка покончила со вздохами, перебрала, уложила складочки юбки, перевязала платочек. Андрей тоскливо ждал.
- Андрей Сергеич, а ведь я заявление тебе несу. Для принятия мер. К Лешему - охотничьему егерю - ходила: не берет, ругается, ногами топает. Ты б, говорит, не шлялась по лесам, а на печке б сидела. А если у меня характер неспокойный, если...
- Я твой характер знаю, - улыбнулся, перебивая, Андрей. - Говори, пожалуйста, о деле.
- Помнишь, Андрюша, как ты мне быстро корову разыскал, - польстила бабка, - теперь снова выручай, беда пришла: от мишки избавь - чуть в лес не утащил.
- Какой Мишка? - не сразу понял Андрей. - Курьянов, что ли? Нужна ты ему, как же!
Евменовна законфузилась кокетливой улыбочкой, игриво отмахнулась конопатой лапкой, собрала сухие губы в ладонь:
- Андрюша, не смейся над старой - грех ведь. Какой Курьянов? Он уж до завалинки доползти не сумеет. Медведь за мной ходит. Вчера всю дорогу из Оглядкина следом перся, паразит, и мычал, как корова недоеная.
Зашептала, приблизившись:
- Знаешь, в народе говорят, если медведь вдовый, так он еще с лета бабенку себе присматривает, чтоб в берлоге теплее зиму коротать. А как бабенки нынче все крашеные, в пудре-помаде да духами обрызганные, так он ими брезгает, а я, видать, ему в аккурат пришлась. Да и не молодой уже, верно, в годах - морда и загривок седые, по себе, значит, подбирает, охальник.
"Совсем спятила", - сердито подумал Андрей, отодвигаясь.
- А чего тебя в Оглядкино занесло?
- Ну а как же? Бабы говорят, туристы там остановились, в Хмуром бору, - так поговорить с ними хотела, пообщаться, новости узнать, рассказать чего.
- Правильно Леший тебе посоветовал - на печке сиди, а по лесам не шляйся!
- Помоги, Андрюша, не дай бог, припрется ночью, утащит в лес - совсем ведь пропаду. Какая ему из меня сожительница!
Еще до армии - Андрей помнил - побрызгали Синереченские леса с самолета, чтоб извести какого-то вредного жучка, да так крепко побрызгали - не то что ежика, комара в лесу не осталось. В последние годы ожил старый лес, помолодел, зазвенел птицами, боровая дичь откуда-то взялась, лоси осмелели, волк за ними с севера потянулся. Вот и медведь объявился. Если, конечно, не врет Евменовна, гораздая придумывать что-то уж вовсе несуразное.
- Сходи, Андрей Сергеич, - ныла бабка, - и туристов погляди - вроде уважительные ребята, чайком с конфеткой меня напоили, да уж больно костры шибкие жгут и водки в кустах цельный мешок прячут. Вот пойдешь поглядеть и медведя застрели, ладно?
- Нельзя его стрелять, - теряя терпение, отрезал Андрей и встал. - Он на весь край один. На развод оставим. А ты не бегай от него, не бойся - не польстится он на такое сокровище.
- Смейся, смейся, внучок, - со злостью зашамкала ему вслед баба-яга, - кабы не заплакать тебе, злорадному!
2
Андрей забежал на минутку к себе, снял с вешалки планшетку, проверил, есть ли в ней на всякий случай бумага и бланки. Открыл сейф, достал пистолет, подумал, подумал - и положил обратно...
В Оглядкине Андрей оставил мотоцикл и пошел искать туристов. Нашел он их легко, поздоровался, осмотрелся. Ни "шибкого" костра, ни водочных бутылок не обнаружил. Ребята оказались аккуратные, из настоящих туристов. Стоянку держали в порядке: палатки туго натянуты, костерок обложен камнями - не поленились с речки натаскать, топоры торчали в старом пеньке, а не в живом дереве, как иногда бывает, даже ямка для мусора отрыта и прикрыта лапником от мух.
Медведя они, оказывается, тоже видели - приходил под утро, чисто вылизал не мытую с вечера посуду, погремел пустыми банками в помойке и ушел, "ничего не сказав".
Ребята предложили Андрею дождаться ухи - вот-вот должны были вернуться рыболовы, но он отказался - некогда...
Хмурый бор только зимой был хмурым, а вообще-то, в Синеречье не сыскать места приветливее и солнечнее. Андрей давно уже не бывал здесь, и радостно ему дышалось, весело было хрустеть валежником, поддавать носком сапога крепкие шишки, снимать ладонью с влажного лица невесомую, упрямую паутинку. Он, не удержавшись, срезал два крепких грибочка и зачем-то положил их в планшетку, высыпал в рот горсть горячей земляники и у большой, туго натянутой между землей и небом сосны остановился, прислонился к звенящему стволу, чувствуя, как он дрожит, шевелится, толкает в плечо, запрокинул голову. Над ним, высоко-высоко, размашисто качались далекие кроны, плыли по синему небу белые, пронизанные солнцем облака, толстым сердитым шмелем гудел в ветвях упругий ветер.
И вдруг в этом прекрасном разумном мире раздались два резких, слившихся выстрела. "Дуплет. Пулями. Кто?" - мелькнуло в голове Андрея. Он шел бесшумно, не раздвигая ветки, а скользя между ними так, чтобы не шуршала листва по одежде, ставил ноги легко, чтобы не трещали под сапогами сухие сучки.
На краю небольшой, зарастающей молодняком вырубки Андрей остановился, осмотрелся - увидел невдалеке задержанное густой листвой жиденькое, прозрачное облачко дыма, и ему показалось, что в воздухе еще стоит нерастаявший, тревожный запах пороха. Какой-то человек, стоя на коленях, возился с чем-то большим, темным, что-то быстро делал с ним.
Андрей терпеливо дождался порыва ветра, тихо подошел сзади, сжал зубы, непроизвольно закачал головой. Медведь лежал на спине, раскинув лапы, как убитый человек, запрокинув большую голову с открытыми, будто еще видящими глазами. Земля вокруг него была изрыта когтями, забросана клочьями выдранной травы; в глубокой бороздке шевелилась, извивалась белая личинка, облепленная муравьями. В воздухе густо стоял тяжелый дух сырого горячего мяса, жадно жужжа, кружились большие зеленые мухи.
Леший, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой - окровавленной - безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.
- Здравствуй, Федор Лукьяныч, - негромко сказал Андрей.
Егерь вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью.
- Тьфу, черт! Напугал ты меня, Андрейка. Ловко подкрался.
- Участковый инспектор Ратников, - спокойно, официально представился Андрей, поднося руку к козырьку фуражки. - Прошу предъявить документы на предмет составления протокола о злостном нарушении правил и сроков охоты.
Леший хмыкнул и, давая понять, что оценил и поддерживает шутку, кивнул куда-то назад головой:
- А вон а, за пенечком, в котомке мой документ. И мне плесни чуток, может, комар отстанет - заел совсем, в рот ему селедку.
Имя синереченского егеря редко кто помнил, а уж фамилии вовсе никто не знал. По облику своему (бородища, бровищи, седые, чуть не до плеч волосы, скрипучий "от редкого употребления" голос, хромота) и повадкам (из леса не вылезал, частенько и ночевал у костра, людей сторонился) он справедливо звался Лешим.
Андрей никак не ожидал застать за таким подлым делом этого истинного лесовика, всегда упрямо честного, не по должности - по совести честного егеря. Как-то они вместе задержали браконьера (большого начальника из области), и Леший, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, в ответ на угрозы, лесть, наглые посулы сказал твердо, со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: "Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, будет порядок. Никому - ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, - не позволю его нарушить". Лешего боялись и свои, законные, охотники, и браконьеры; самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада, какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, но зла на него не держал никто: видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности.
"Не слышать бы мне этих выстрелов, - растерянно думал Андрей, стоя перед спокойным, уверенным, ничуть не смущенным егерем, - пройти бы мимо. Мало ли палят в лесу - за всеми не побегаешь. А теперь как быть?" Может, и не совсем так он думал, но похоже на это.
- Андрейка, возьми там и папироску, сунь мне ее в пасть, будь другом - руки-то, сам видишь...
Андрей достал ему папиросу, зажег спичку и внимательно, будто хотел понять, что же такое случилось и что ему теперь делать, смотрел, как Леший жадно курил, густо выпуская дым на потное, искусанное комарами лицо, жевал и мочалил мундштук, гоняя его из угла в угол волосатого рта. Он щурил глаза от папиросного дыма и все еще удивленно и весело улыбался, когда Андрей сел на пенек и щелкнул кнопками планшетки, доставая бланки протоколов.
- Погоди, Сергеич, ну что ты? Дай слово-то молвить, - Леший выплюнул окурок, потоптал его тяжелой ногой, сердито ухмыльнулся: - Я думал, поможешь мне, а ты дурака валять пришел.
- Обижайся не обижайся, Федор Лукьяныч, а протокол я обязан составить. И составлю. Хотя, по правде, очень тяжело мне это делать и обидно. Кого хочешь мог здесь ждать, но только не тебя. Такое доверие тебе от людей, а ты, прости, воруешь то, что охранять тебе поручено.
- Ты что, с печки упал, такие слова мне говорить? Сопляк в фуражке! Медведь-то полудохлый, больной, что, я не знаю! Он и потомства не даст, и беды наделает, потому что в берлогу не заляжет.
Андрей оторвался от бланка, поднял голову:
- Ты еще скажи, что он сам на тебя напал, а в твоем ружье случайно "жаканы" оказались, и Евменовиу в свидетельницы притяни. Больно хорошо все сходится для того, кто на днях дочку замуж выдает.
- Все знаешь, участковый, - топнул ногой Леший. - Верно, выдаю Женьку. Гулять-то все село будет, а я не завмаг и на базаре цветочками не торгую. Где ж мне мяса и водки столько взять? Или на свадьбе родной дочери квас пить да макаронами закусывать?
- А если б не медведь? Где взял бы, украл?
- Сроду не крал, даже для голодных детей. Тебе ли не знать...
- До сегодня не крал, - жестко отрезал Андрей. - А сегодня ты вор...
Он едва успел увернуться от быстрого, наотмашь удара - так молниеносно бьет рысь когтистой лапой, - вскочил, перехватил тяжелую, неумолимую в своей силе руку, успел завернуть ее за спину и почувствовал, что все равно не удержит ее, даже если повиснет на ней всем телом. Но рука егеря вдруг ослабла, обмякла, плечи его вздрогнули, он захрипел и рухнул лицом в разодранную медведем землю. Андрей испугался, упал на колени, повернул его голову и замер - Леший плакал...
Андрей растерянно оглянулся, встал, отошел в сторону. Издалека проговорил:
- Федор Лукьяныч, ты что? Больно тебе, что ли, сделал?
Леший замычал, справляясь, простонал от стыда, сунул лицо в ладони, крепко потер его, будто затирал слезы внутрь, вдавливал обратно:
- Ничего, Андрей, это так - старый стал. Давай-ка костерок наладим, успокоимся. Только слова свои обратно возьми. Всю жизнь таких не слышал, не заслужил.
Андрей поспешно закивал (беру, мол, беру), стал суетливо ломать сушняк, чиркать спички, стараясь не видеть страшного и жалкого лица - в слезах, грязном медвежьем сале, крови.
Леший тяжело поднялся:
- Пойду умоюсь.
Пока его не было, Андрей сидел неподвижно, бездумно смотрел в огонь гнал от себя мысли, оттягивал трудное решение.
Леший подошел к костру, вытираясь выпущенным подолом рубахи, сбросил телогрейку, сел на нее и, покопавшись в котомочке, вытащил старую солдатскую фляжку в потертом матерчатом чехле.
- Давай-ка, Андрей, спокойно поговорим, разберемся.
- Да не о чем...
- Есть, участковый, есть, я, по правде, этого случая давно жду. Человек ты хороший, но еще молодой, поэтому часто несправедливость делаешь, а при твоей работе та несправедливость неисправимой может стать, - он не торопясь отвинтил колпачок фляги, наполнил его, протянул Андрею все еще дрожащей рукой. - Осторожней пей - спирт. Я почему так огорчился? Первое, конечно, что ты меня вором назвал. Какой же я вор, Андрюша? Я всю жизнь в этом лесу, я шишки гнилой для себя не вынес и другим не позволял. А вот твой районный начальник который год лося без лицензии бьет, это как? Погоди, слушай. Завмагу председатель разрешение дал на строевую сосну. Ты-то должен понимать: такое разрешение только в одно дело можно употребить, не к столу будь сказано. Значит, кому - можно, а кому осторожно?..
- Я не знал об этом! - перебил Андрей.
- Не знал! Ты все обязан знать. Сеньку, дружка своего, засадил (за дело - не спорю), Плетнева-старика вытрезвиловкой опозорил на весь колхоз, теперь меня вот выследил, а про начальника - не знал! Правильно, такие всегда из мутной воды сухие выходят. Я не обиделся, когда на петров, что ли, день ты меня, буйного, из клуба вывел, а за других мне обидно. Погоди, дай сказать, - Леший выпил, провел ладонью по рту, - ты бы вот об чем подумал. Когда ты по селу мальцом бегал, все тебя любили, а как участковым стал, так еще и уважать начали, но что я приметил, - он для убедительности поднял палец, посмотрел на него, будто проверял, правильно ли говорит и нужно ли это сказать, - приметил, что любят-то тебя уже не все. Ты непримиримостью своей людей отталкиваешь, без разбора судишь каждого. Скольких ты хороших мужиков на срамную доску повесил, опозорил. Может, оно и хорошо вы придумали эту доску для пьяниц, но и здесь мера должна быть. Не каждый пьяница - горький, а ошибиться может каждый, срыв у любого случается. И уж если решили кого пристыдить, с умом это делайте, не рвите человека с корнем. Карточку на вашу доску можно и с паспорта взять - чтоб в пиджаке и при галстуке, а не выставлять человека в пьяном безобразии, в скотском обличье, когда он в канаве валяется, чтоб за ним потом сопливые пацаны бегали и дразнились. Это жестокость к нему проявляется, а от нее лучше никто еще не стал.
Леший говорил медленно, подолгу замолкал в тяжелом раздумье, перекладывал в догорающем костре головешки, подгребая в кучку красные живые угли. Андрей слушал, не возражая, не перебивая его, чувствуя - хоть и прав в чем-то егерь, но, чем больше он говорит, тем сильнее в нем, Андрее, нарастает сопротивление, поднимается какая-то упрямая строптивость. В этих вроде верных и человечных словах было что-то очень неправильное, такое, на что сразу не найдешь возражения, что ответными словами не опровергнешь.
Леший встал, выдернул из пенька нож и вновь взялся за прерванное дело. Андрей не шевельнулся, только переложил на колено планшет.
- Или вот Ванюшку Кочкина взять - вот за кого душа болит. Помнишь, как его ребята по твоему совету на кино засняли и в клубе то кино показывали, помнишь такой факт? С того дня как потерял себя Ванюшка. А какой парень был - и на работу и погулять молодец. А теперь? Ты его хоть раз после этого веселым видел?
- А пьяным его кто-нибудь с того дня видел? - с вызовом спросил Андрей. - Он себя раньше потерял, когда до поросячьего визга напивался.
- Чудной ты парень стал, не в свое лезешь. И я твой протокол гадский не подпишу. Правда на моей стороне, и я за нее отвечу.
- Ну, давай, Лукьяныч, вали, круши все, что на пути попадет. Подавай, егерь, пример. Стреляй так, чтоб детям и внукам ни перышка, ни шерстинки не оставить!
Леший, не выпрямляясь, резко обернулся, будто Андрей неожиданно ударил по больному. В его позе, в лице и даже в голосе появилось что-то непреклонное, сильное и злое. Видно, решил для себя главное - теперь не отступится.
- Чьим таким детям-внукам? Моим? Или начальника твоего пузатого? Чтоб они добивали дичину? Нет уж, участковый. Я на этой земле родился, все в ней мое - и слезы, и пот, и кровь! Моя она, и все, что по ней бегает, что растет, - все мое! Сам все возьму, доберу остаточки! Ты только не мешайся!
- Не допущу, - твердо сказал Андрей, - не будет так.
Леший выпрямился, заслонил, казалось, собой весь лес, протянул к Андрею руку с ножом:
- Мы, знаешь небось, с твоим отцом замерзали вместе тут, неподалеку, до войны еще. Это я его тогда от смерти выручил, двенадцать верст на себе по голому снегу волочил, валенцы свои ему на руки насунул, чтоб не отморозил, а сам потом себе черные пальцы на ноге, чтоб вовсе не погибнуть, бритвой отхватил, хромым навсегда остался. Что же ты хочешь, Сергеич, чтобы я пожалел теперь, что друга своего от гибели спас, что ты потом на свет от него народился?
- Тихо, - привстал Андрей, прислушиваясь к близкому уже, хорошо различимому среди шума листвы стуку телеги. - К тебе едет? Кто?
И увидел егерь, что не смутил он молодого милиционера своими словами, что тот хотя и слушал его внимательно, но не поколебался, выходит, в своей правоте, да и слушал-то, значит, не потому, что сомневался. Понял егерь: окончен разговор и каждый приступает к своему делу, к своим обязанностям, каждому теперь - своя доля, свой ответ. Набычившись, отвернувшись, Леший хмуро бросил:
- Вовка это, Шпингалет.
- Нашел себе дружка, Федор Лукьяныч? Что же не по себе-то выбирал? Андрей встал, сложив за спиной руки, прислонился к дереву. - Ну, встречай подельщика.
Вовка Шпингалет дурацкую кличку свою с собой привез. Видно, как прозвали его там, за проволокой, так она и здесь чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый, и на вид - шпана шпаной, срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: челочка до глаз, сапоги в складочках, кепочка в обтяжку и зуб золотой. Натворить еще ничего не успел, но все время ходил по краешку. Андрей его сразу и крепко прижал, не спускал с него глаз. Оба они хорошо знали, что не миновать им серьезной встречи. Вот и встретились...
Шум становился громче: видно, Вовка дороги не выбирал и о конспирации не заботился. Он пел во все горло, гнал лошадь и наконец появился на краю вырубки. Заметно хмельной, стоя в телеге, размахивал над головой своей кепочкой. Вид участкового его не смутил, похоже, что Шпингалет даже обрадовался.
- Сейчас я получу искреннее удовольствие! - заорал он, спрыгивая с телеги и вытаскивая из нее лопату. - Ну-ка, Федя, придержи его, чтоб не убег.
Андрей удивленно, но спокойно смотрел на него. Он не понимал такой веселой, легкой наглости, не понимал, что он один и безоружен, а их - двое и он им мешает. Он все так же стоял, прислонившись к дерезу, и так же держал руки за спиной.
Шпингалет подбежал, перехватил лопату и со словами: "Не правда ли, чудесный день?" - ударил Андрея ногой в живот. Андрей всхлипнул, согнулся, и что-то очень тяжелое обрушилось на него...
3
Очнулся Андрей оттого, что будто кто-то мягко, но настойчиво поталкивает его в плечо и от этого очень больно голове. Он открыл глаза перед ним медленно двигалась полоска кустов, мелькали желтые головки цветов, качалась трава, и тогда он понял, что лежит в телеге, под головой - свернутая телогрейка Лешего. Сам егерь сидит впереди, покачивается его широкая спина, ветерок шевелит длинные седые волосы.
Андрей попытался подняться на руках. Леший обернулся:
- Ну, как ты, Андрюша? Темень шибко болит? Вот ведь какая служба у тебя нерадостная.
Андрей старался держать голову неподвижно, чтобы не было так больно, говорил одними губами.
- А Шпингалет где?
- Там же и валяется небось. Не убегет. Так я и позволил, чтоб всякий дерьма кусок наших, синереченских, бил...
Андрей постарался понять, что такое очень важное он должен сделать сейчас же, пока не уснул - в сон клонило неумолимо, жестоко. Вспомнил.
- Лукьяныч, сумка моя там осталась? Не видал?
Егерь пошевелился, запустил руку под зад, вытащил планшетку:
- Держи. Ты когда падал, так у ней ремешок лопнул.
Андрей, морщась, противно слабыми руками раскрыл планшетку, вытряхнул раскрошившиеся грибы, достал протокол...
- Погоди, погоди рвать, - опередил его Леший. - Ты почитай сперва.
- Я помню - что там читать...
Но уже бросилась в глаза косая, неровная строчка внизу листа: "В чем собственноручно и подписуюсь. Федор Лукьяныч Бугров (Леший)".
Андрей уронил руку с листком на грудь, помолчал.
- Мотоцикл мой надо из Оглядкина забрать.
- Ключи где у тебя? В сумке? Не беспокойся, жениха пошлю - он сумеет.
- Непонятная история, - чуть слышно пробормотал Андрей непослушными губами, повернул голову набок, облегченно прикрыл глаза и тотчас глубоко и спокойно заснул.