Хэйдок Альфред
Черная палатка
Альфред Хэйдок
Черная палатка
В ту ночь я никак не мог заснуть... Я весь был под впечатлением неожиданной встречи, взбудоражен ею до крайности, и мои нервы вибрировали, индуктированные нахлынувшим эхом прошлых событий, которые теперь угрожали самому дорогому в моей жизни. Мысли мои тщательно обходили спасительное озеро сна и уподоблялись охваченным в ночную грозу томительным страхом скакунам, которые, при фиолетовых вспышках, озаряющих дымные клубы туч, стараются забиться в самую середину табуна, толкают друг друга и тревожно перебегают с места на место.
Надо сказать, что эта неприятная встреча, хотя и была совершенно неожиданной, все-таки не застала меня врасплох. Благодаря своей нервозности я обладаю странным свойством: как только в моем воображении начинает вырисовываться чье-нибудь лицо, я уже знаю, что скоро увижу его обладателя.
Так было и на этот раз... Вчера, когда я заносил в гроссбух какую-то фактуру, предо мною ясно всплыло лицо сотника Гамбалова, широкое, скуластое, с косо поставленными глазами, которые способны с одинаковым равнодушием взирать на улыбку ребенка и на корчи только что зарезанного человека...
- С чего это мне чудятся мертвецы? - подумал я и сразу как-то насторожился, припоминая, как упорно эти немного косые глаза следили во время гражданской войны за Ирой...
Когда после закрытия конторы на обеденный перерыв я вышел на улицу, я опять почувствовал на себе тот же тяжелый, как рука мертвеца, взгляд.
Обернувшись, я увидел Гамбалова. Неуклюжий, неповоротливый, немножко подавшись вперед, он стоял на своих искривленных верховой ездой ногах и смотрел на меня. Не в глаза, а куда-то в живот - он никогда не смотрел прямо в глаза человеку!
В те несколько мгновений, пока мы молчаливо рассматривали друг друга, в моей голове заколыхались видения бескрайной азиатской степи и бивуаков сумасшедшего полководца - барона Унгерн фон Штернберга, который мнил себя воплощением ламаистского бога войны и вел за собою ожесточеннейших воинов, в чьих душах не было ни страха перед смертью, ни сомнения, а лишь дерзкая отвага все потерявших людей...
И в списках этого полководца, - я сам это видел, ибо тоже служил в тех же войсках, - в рубрике мертвых значились две фамилии: сотника Гамбалова и капитана Ахшарумова.
Вдова последнего теперь была моей женой... И мне хорошо было известно, что Гамбалов только потому подобно тени всегда держался около Ахшарумова, только потому превращал жизнь его в беспробудное пьянство и толкал капитана на самые рискованные предприятия, что пламенно желал его смерти, чтобы жениться на овдовевшей Ире. И даже тот сумасбродный налет на занятый красными ламаистский монастырь, откуда не вернулся никто из нападавших, ибо отряд попал в засаду, - и тот налет был затеян, благодаря влиянию Гамбалова... И теперь я спрашивал себя:
"Если Гамбалов всегда был тенью Ахшарумова, то не здесь ли тот, кто отбрасывал эту тень?"
Бледный фантом моего расстроенного семейного счастья бесшумно вырастал за спиною Гамбалова. Но следовало что-то сказать...
- Гамбалов! - воскликнул я. - Как я рад тебя видеть! Разве тебя не убили вместе с Ахшарумовым?
Вопрос был глупым, но он выражал именно то, что было у меня на душе: страх потерять Иру и эгоистическое сожаление, что капитан, может быть, жив...
- Нет, - медленно ответил Гамбалов и посмотрел на дамские туфельки в витрине.
- А где Ахшарумов? Он тоже жив? - спросил я, содрогаясь от нетерпения.
Гамбалов нарочно медлил с ответом: он понял мое состояние, и ему доставляло радость продлить мое мучительное беспокойство.
- Не знаю, - пожал он плечами. - Во всяком случае, он спасся из засады, и мы расстались живыми.
- Но ты должен мне рассказать!.. Понимаешь, - рассказать, где вы с ним расстались! - кричал я и, схватив за руку, потащил его в ближайший скверик на скамейку.
Гамбалов покорно следовал за мной, но я видел, что он наслаждался моим беспокойством и волнением со сладострастием садиста.
Он заговорил. Но, Боже, разве этого ожидал я от него?! Да ... понятно, он не может знать, где теперь Ахшарумов... Может быть, он уже успел умереть, так как страшно пьянствовал, а водка до добра не доводит.
Потому он, Гамбалов, и старался всячески удерживать своего друга от пьянства... А может быть, Ахшарумов здесь и разыскивает свою жену, которую очень любил... Почем знать!..
При этих словах Гамбалов шумно вздохнул, развел руками и оглянулся кругом с таким видом, точно он ничуть не будет удивлен, если бывшему мужу моей жены вздумается появиться на другом конце сквера...
И тогда вдруг я понял, что этот человек знает все, но никогда не скажет, потому что ненавидит меня всей душой и хочет, чтобы я постоянно дрожал над своим счастьем в ожидании того, кто имел право на мою жену.
Капитан, может быть, и не потребует ее обратно - из этого ничего не вышло бы, но, бледной тенью, усталой походкой придет и сядет за мой семейный стол живым укором... Все мы будем неловко молчать...
А может быть, он, грязный, опустившийся, будет дружески разговаривать со мною, хихикать и выпрашивать деньги на водку... Ира будет страдать от мучительной жалости и фальши - он ведь был ей неплохим мужем. А больше всех буду страдать я ... от дикой ревности к прошлому Иры, когда она принадлежала этому человеку...
О, ужас!.. Ужас!.. Каждый стук в дверь заставит меня настораживаться!
- Ну, да если тебя, - заканчивал свою роль Гамбалов, - так интересует судьба Ахшарумова, то я, как только получу какие-нибудь сведения о нем, тотчас сообщу тебе. Впрочем, как ты можешь не интересоваться... - тут он улыбнулся почти ласково, - ведь Ирина Николаевна, насколько мне известно, живет у тебя!..
Мы расстались. Возвращаясь в контору, я поклялся в душе ни слова не говорить Ире об этой встрече: достаточно, что я один буду сгибаться под гнетом тревог и сомнений.
Вот почему я, вернувшись домой, был молчалив и почти не разговаривал с Ирой. Она удивлялась моему состоянию и участливо расспрашивала, не было ли у меня каких-нибудь неприятностей по службе. Мне пришлось сослаться на головную боль.
Ира рано легла спать. Я сделал то же, но, как я уже говорил, заснуть не мог.
Могло быть около двенадцати часов, когда у меня внезапно созрело решение пойти к Гамбалову и заставить его говорить правду, даже если бы для этого пришлось взять его за горло...
Необыкновенно быстро я очутился на улице. Мне пришлось звать сторожа, чтобы открыть тяжелые ворота, которые у нас запираются в одиннадцать часов вечера, так как дом стоит на окраине, и из жильцов редко кто возвращается позже.
Теперь, когда я все это описываю при спокойном свете дня, я поражаюсь многим странностям этого ночного путешествия, которые тогда совсем меня не удивляли. Например, очутившись на улице, я вовсе не пошел в отель, где остановился Гамбалов, а двинулся в совершенно противоположном направлении в полной уверенности, что застану его не в отеле, а в другом месте... Я не могу сказать, что я шел в буквальном смысле этого слова: вернее будет сказать: я двигался каким-то неопределенным и непонятным для меня способом, однако ничуть не задумываясь над этим.
Город остался позади и, как ни странно, снег тонкой пеленой лежал на полях, хотя происшествие разыгралось летом. Но, как я уже сказал, ничто меня не удивляло, и явления, которые в обыкновенных условиях показались бы мне весьма важными, на этот раз совершенно не привлекали моего внимания.
Степь, беспомощно распластавшаяся под моими ногами, бесшумно ускользала назад, кое-где стали попадаться возвышенности, отроги гор и ущелья со скудной, запорошенной снегом растительностью, а я все продолжал двигаться вперед, именно, двигаться, а не идти.
Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел на дне ущелья еле бредущих, страшно усталых коней со всадниками.
Гамбалов был среди них - я ясно услышал его голос.
- Проводник говорит, что за поворотом будет стойбище тангутов.
- Это что еще за проклятое племя?! Название звучит как удар позорного колокола! - сказал другой всадник, и я узнал голос Ахшарумова. Через несколько секунд он добавил еще несколько слов, и адская усталость прозвучала в его голосе:
- Мне холодно, Гамбалов... Я предпочел бы лечь и больше не двигаться:
не все ли равно - умереть немножко раньше или немножко позже!
- Ты озяб и голоден, - сказал Гамбалов, - оттого и хнычешь; доберемся до стойбища, и я дам тебе спирта.
Ахшарумов тихо, еле слышно прошептал:
- Я знаю, - в этом ты никогда мне не откажешь...
Гамбалов молчал, и я удивлялся, почему они не замечают меня; я уже двигался среди них, возле их коней.
Достигли поворота, и, по-видимому, там действительно находилось чье-то стойбище; на белом снегу пологого внизу склона нашим глазам открылась громадная черная палатка; приплюснутая к белому снегу, с изогнувшейся на шестах материей, она напоминала гигантскую летучую мышь - эмблему ночи и волхвований средневековья.
Заговорил молчавший до сих пор проводник в глубоко надвинутом на глаза малахае: непонятные гортанные звуки зазвучали в ущелье, и Гамбалов тотчас же передал Ахшарумову смысл его речи:
- Стойбище покинуто: если бы там были люди - собаки давно бы учуяли нас! Не иначе как война между племенами, если только тут не было разбойников, которые теперь рыщут повсюду.
- Как всегда, - глухо пробормотал Ахшарумов, - разорение и смерть всюду... Уж столько лет!
Когда мы приблизились к палатке вплотную, ветер срывался с горы, слабо натянутые полотнища захлопали, как крылья, и закачался подвешенный на шесте над входом какой-то лоскут - точь-в-точь голова пригвожденной к земле птицы закивала на все стороны.
- Ясно: палатка покинута во время спешного бегства, - сказал Гамбалов, рассматривая утоптанный снег с бесчисленными следами людей и животных.
- Разведи-ка огонь! - обратился он к Ахшарумову.
Сам же он с проводником отправился развьючивать лошадей.
Я наблюдал, как Ахшарумов сгреб кучу сушеного аргала и чиркнул спичкою, она осветила почти неузнаваемое лицо - обработанное всеми ветрами пустыни, оно шелудилось, было невероятно худым и заостренным... Спичка прыгала вместе с рукою, ее держащей, и ему понадобилось их чуть не полкоробка, чтобы разжечь костер. Потом он сел у огня и застыл, не шевелясь. Явились Гамбалов и проводник.
- Дай мне спирту! - было первое, что сказал Ахшарумов.
Гамбалов вытащил из кармана небольшую жестяную флягу.
- Тебе следовало бы сперва поесть! - сказал Гамбалов, передавая посудину.
- Надоело мне есть, двигаться... все надоело!.. - тихо произнес Ахшарумов, прикладывая флягу к губам.
Почти в тот же момент глаза его странно заблестели и он воскликнул:
- Наконец-то!
- Что?.. Что наконец? - смутившись, спросил Гамбалов, и мне показалось, что он меняется в лице.
- Наконец-то ты подсыпал мне яду! Собрался с духом человек! - захохотал Ахшарумов. Гамбалов молчал.
- Я давно знал, что ты хочешь избавиться от меня, - продолжал Ахшарумов, - и удивлялся, чего ты тянешь... Ведь это - смех один! - он презрительно захохотал. - Человек, который убивал направо и налево, никак не мог собраться с силой отправить на тот свет старого приятеля!
Хотя... - тут Ахшарумов стал задумчив, - может быть, и для тебя есть предел: неприятно все ж таки, отравив мужа, свататься к его жене...
Ха-ха-ха!
Гамбалов быстро вскочил, собираясь выйти из палатки, но Ахшарумов с неожиданной для него быстротой схватил его за руку.
- Как? - вскричал он. - Ты собираешься покинуть старого товарища в такую минуту, когда, можно сказать, пред ним отверзаются врата Рая? Не ожидал, не ожидал!.. - он укоризненно качал головой, в то же время цепко держась за руку Гамбалова.
- Я, конечно, понимаю, - продолжал он, - что тебе того... неприятно, даже противно... но я хочу тебя утешить, как-никак ты мне друг... Не смущайся...
Мне все равно нечего было делать на этом свете, и если бы ты не поторопился, я сам бы пустил себе пулю в лоб... Для чего жить?... Ира - ты сам знаешь - вышла за меня, потому что ей, по существу, - другого выхода не оставалось: родители разорены в пух и прах... беженский эшелон... старики хотят кушать, а у меня - хоть пайки из офицерского собрания!.. На что мне теперь Ира? Унгерн разбит и, наверное, уже расстрелян, война кончилась... Неужели мне выбираться в заграничные города, чтобы чистить на улице ботинки спекулянтам?.. Да еще с осколком в печени! Тьфу!... А все-таки твое зелье быстро действует, - он поморщился от внезапно нахлынувшей боли. - Ты, наверное, много насыпал... Вот, что... надо поторопиться сказать: ты - большая дрянь и, во всяком случае, не муж Ире! Она найдет другого, получше... И если ты, дрянь, попытаешься приблизиться к ней или смущать ее покой, то будешь убит! Я... я... Вон! Уходи! - и он, выпустив руки Гамбалова, упал и со стоном начал кататься по земле.
Я шагнул вперед, и у меня в этот момент было единственное желание, в котором, точно в фокусе, сосредоточивалась вся моя сила воли: я не хотел ничего другого из всех радостей мира, как только нанести сокрушающий удар Гамбалову, такой удар, в который я мог бы вложять всю силу ненависти к этому человеку, охватившую меня, как пожаром, поскольку опять убедился в его гнусности.
Но он бросился бежать - от меня или от чего-то другого, я не знаю!
Мне казалось, что на бегу мы перепрыгиваем пропасти и горы, равнины и озера.. Вдали уже заблестели огни города - и тут я его настиг... и ударил...
И тогда я ощутил облегчение, какое, надо полагать, испытывает пушка, когда из нее выстрелят.
И почти в тот же момент я с удивлением заметил, что лежу в своей комнате, на собственной кровати, часы показывают половину первого, а рядом спит Ира.
Я ощущал невероятную усталость во всем теле и после этого уснул, и спал без сновидений.
Значит, это был сон? - подумал, прочтя эти строки, и я ничуть не намерен возражать. Но во всем этом есть и темное, и непонятное место.
На Другой день я прочитал в газете: "В отеле "Эксцельсиор" в половине первого ночи поспешившим на звонок лакеем обнаружен лежащим на полу без признаков жизни недавно приехавший в наш город коммерсант Гамбалов. Врач выразил мнение, что смерть наступила от сильного сотрясения мозга с последующим в него кровоизлиянием. Полагают, что умерший случайно упал, и, падая, ударился об острый выступ камина..."
Черная палатка
В ту ночь я никак не мог заснуть... Я весь был под впечатлением неожиданной встречи, взбудоражен ею до крайности, и мои нервы вибрировали, индуктированные нахлынувшим эхом прошлых событий, которые теперь угрожали самому дорогому в моей жизни. Мысли мои тщательно обходили спасительное озеро сна и уподоблялись охваченным в ночную грозу томительным страхом скакунам, которые, при фиолетовых вспышках, озаряющих дымные клубы туч, стараются забиться в самую середину табуна, толкают друг друга и тревожно перебегают с места на место.
Надо сказать, что эта неприятная встреча, хотя и была совершенно неожиданной, все-таки не застала меня врасплох. Благодаря своей нервозности я обладаю странным свойством: как только в моем воображении начинает вырисовываться чье-нибудь лицо, я уже знаю, что скоро увижу его обладателя.
Так было и на этот раз... Вчера, когда я заносил в гроссбух какую-то фактуру, предо мною ясно всплыло лицо сотника Гамбалова, широкое, скуластое, с косо поставленными глазами, которые способны с одинаковым равнодушием взирать на улыбку ребенка и на корчи только что зарезанного человека...
- С чего это мне чудятся мертвецы? - подумал я и сразу как-то насторожился, припоминая, как упорно эти немного косые глаза следили во время гражданской войны за Ирой...
Когда после закрытия конторы на обеденный перерыв я вышел на улицу, я опять почувствовал на себе тот же тяжелый, как рука мертвеца, взгляд.
Обернувшись, я увидел Гамбалова. Неуклюжий, неповоротливый, немножко подавшись вперед, он стоял на своих искривленных верховой ездой ногах и смотрел на меня. Не в глаза, а куда-то в живот - он никогда не смотрел прямо в глаза человеку!
В те несколько мгновений, пока мы молчаливо рассматривали друг друга, в моей голове заколыхались видения бескрайной азиатской степи и бивуаков сумасшедшего полководца - барона Унгерн фон Штернберга, который мнил себя воплощением ламаистского бога войны и вел за собою ожесточеннейших воинов, в чьих душах не было ни страха перед смертью, ни сомнения, а лишь дерзкая отвага все потерявших людей...
И в списках этого полководца, - я сам это видел, ибо тоже служил в тех же войсках, - в рубрике мертвых значились две фамилии: сотника Гамбалова и капитана Ахшарумова.
Вдова последнего теперь была моей женой... И мне хорошо было известно, что Гамбалов только потому подобно тени всегда держался около Ахшарумова, только потому превращал жизнь его в беспробудное пьянство и толкал капитана на самые рискованные предприятия, что пламенно желал его смерти, чтобы жениться на овдовевшей Ире. И даже тот сумасбродный налет на занятый красными ламаистский монастырь, откуда не вернулся никто из нападавших, ибо отряд попал в засаду, - и тот налет был затеян, благодаря влиянию Гамбалова... И теперь я спрашивал себя:
"Если Гамбалов всегда был тенью Ахшарумова, то не здесь ли тот, кто отбрасывал эту тень?"
Бледный фантом моего расстроенного семейного счастья бесшумно вырастал за спиною Гамбалова. Но следовало что-то сказать...
- Гамбалов! - воскликнул я. - Как я рад тебя видеть! Разве тебя не убили вместе с Ахшарумовым?
Вопрос был глупым, но он выражал именно то, что было у меня на душе: страх потерять Иру и эгоистическое сожаление, что капитан, может быть, жив...
- Нет, - медленно ответил Гамбалов и посмотрел на дамские туфельки в витрине.
- А где Ахшарумов? Он тоже жив? - спросил я, содрогаясь от нетерпения.
Гамбалов нарочно медлил с ответом: он понял мое состояние, и ему доставляло радость продлить мое мучительное беспокойство.
- Не знаю, - пожал он плечами. - Во всяком случае, он спасся из засады, и мы расстались живыми.
- Но ты должен мне рассказать!.. Понимаешь, - рассказать, где вы с ним расстались! - кричал я и, схватив за руку, потащил его в ближайший скверик на скамейку.
Гамбалов покорно следовал за мной, но я видел, что он наслаждался моим беспокойством и волнением со сладострастием садиста.
Он заговорил. Но, Боже, разве этого ожидал я от него?! Да ... понятно, он не может знать, где теперь Ахшарумов... Может быть, он уже успел умереть, так как страшно пьянствовал, а водка до добра не доводит.
Потому он, Гамбалов, и старался всячески удерживать своего друга от пьянства... А может быть, Ахшарумов здесь и разыскивает свою жену, которую очень любил... Почем знать!..
При этих словах Гамбалов шумно вздохнул, развел руками и оглянулся кругом с таким видом, точно он ничуть не будет удивлен, если бывшему мужу моей жены вздумается появиться на другом конце сквера...
И тогда вдруг я понял, что этот человек знает все, но никогда не скажет, потому что ненавидит меня всей душой и хочет, чтобы я постоянно дрожал над своим счастьем в ожидании того, кто имел право на мою жену.
Капитан, может быть, и не потребует ее обратно - из этого ничего не вышло бы, но, бледной тенью, усталой походкой придет и сядет за мой семейный стол живым укором... Все мы будем неловко молчать...
А может быть, он, грязный, опустившийся, будет дружески разговаривать со мною, хихикать и выпрашивать деньги на водку... Ира будет страдать от мучительной жалости и фальши - он ведь был ей неплохим мужем. А больше всех буду страдать я ... от дикой ревности к прошлому Иры, когда она принадлежала этому человеку...
О, ужас!.. Ужас!.. Каждый стук в дверь заставит меня настораживаться!
- Ну, да если тебя, - заканчивал свою роль Гамбалов, - так интересует судьба Ахшарумова, то я, как только получу какие-нибудь сведения о нем, тотчас сообщу тебе. Впрочем, как ты можешь не интересоваться... - тут он улыбнулся почти ласково, - ведь Ирина Николаевна, насколько мне известно, живет у тебя!..
Мы расстались. Возвращаясь в контору, я поклялся в душе ни слова не говорить Ире об этой встрече: достаточно, что я один буду сгибаться под гнетом тревог и сомнений.
Вот почему я, вернувшись домой, был молчалив и почти не разговаривал с Ирой. Она удивлялась моему состоянию и участливо расспрашивала, не было ли у меня каких-нибудь неприятностей по службе. Мне пришлось сослаться на головную боль.
Ира рано легла спать. Я сделал то же, но, как я уже говорил, заснуть не мог.
Могло быть около двенадцати часов, когда у меня внезапно созрело решение пойти к Гамбалову и заставить его говорить правду, даже если бы для этого пришлось взять его за горло...
Необыкновенно быстро я очутился на улице. Мне пришлось звать сторожа, чтобы открыть тяжелые ворота, которые у нас запираются в одиннадцать часов вечера, так как дом стоит на окраине, и из жильцов редко кто возвращается позже.
Теперь, когда я все это описываю при спокойном свете дня, я поражаюсь многим странностям этого ночного путешествия, которые тогда совсем меня не удивляли. Например, очутившись на улице, я вовсе не пошел в отель, где остановился Гамбалов, а двинулся в совершенно противоположном направлении в полной уверенности, что застану его не в отеле, а в другом месте... Я не могу сказать, что я шел в буквальном смысле этого слова: вернее будет сказать: я двигался каким-то неопределенным и непонятным для меня способом, однако ничуть не задумываясь над этим.
Город остался позади и, как ни странно, снег тонкой пеленой лежал на полях, хотя происшествие разыгралось летом. Но, как я уже сказал, ничто меня не удивляло, и явления, которые в обыкновенных условиях показались бы мне весьма важными, на этот раз совершенно не привлекали моего внимания.
Степь, беспомощно распластавшаяся под моими ногами, бесшумно ускользала назад, кое-где стали попадаться возвышенности, отроги гор и ущелья со скудной, запорошенной снегом растительностью, а я все продолжал двигаться вперед, именно, двигаться, а не идти.
Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел на дне ущелья еле бредущих, страшно усталых коней со всадниками.
Гамбалов был среди них - я ясно услышал его голос.
- Проводник говорит, что за поворотом будет стойбище тангутов.
- Это что еще за проклятое племя?! Название звучит как удар позорного колокола! - сказал другой всадник, и я узнал голос Ахшарумова. Через несколько секунд он добавил еще несколько слов, и адская усталость прозвучала в его голосе:
- Мне холодно, Гамбалов... Я предпочел бы лечь и больше не двигаться:
не все ли равно - умереть немножко раньше или немножко позже!
- Ты озяб и голоден, - сказал Гамбалов, - оттого и хнычешь; доберемся до стойбища, и я дам тебе спирта.
Ахшарумов тихо, еле слышно прошептал:
- Я знаю, - в этом ты никогда мне не откажешь...
Гамбалов молчал, и я удивлялся, почему они не замечают меня; я уже двигался среди них, возле их коней.
Достигли поворота, и, по-видимому, там действительно находилось чье-то стойбище; на белом снегу пологого внизу склона нашим глазам открылась громадная черная палатка; приплюснутая к белому снегу, с изогнувшейся на шестах материей, она напоминала гигантскую летучую мышь - эмблему ночи и волхвований средневековья.
Заговорил молчавший до сих пор проводник в глубоко надвинутом на глаза малахае: непонятные гортанные звуки зазвучали в ущелье, и Гамбалов тотчас же передал Ахшарумову смысл его речи:
- Стойбище покинуто: если бы там были люди - собаки давно бы учуяли нас! Не иначе как война между племенами, если только тут не было разбойников, которые теперь рыщут повсюду.
- Как всегда, - глухо пробормотал Ахшарумов, - разорение и смерть всюду... Уж столько лет!
Когда мы приблизились к палатке вплотную, ветер срывался с горы, слабо натянутые полотнища захлопали, как крылья, и закачался подвешенный на шесте над входом какой-то лоскут - точь-в-точь голова пригвожденной к земле птицы закивала на все стороны.
- Ясно: палатка покинута во время спешного бегства, - сказал Гамбалов, рассматривая утоптанный снег с бесчисленными следами людей и животных.
- Разведи-ка огонь! - обратился он к Ахшарумову.
Сам же он с проводником отправился развьючивать лошадей.
Я наблюдал, как Ахшарумов сгреб кучу сушеного аргала и чиркнул спичкою, она осветила почти неузнаваемое лицо - обработанное всеми ветрами пустыни, оно шелудилось, было невероятно худым и заостренным... Спичка прыгала вместе с рукою, ее держащей, и ему понадобилось их чуть не полкоробка, чтобы разжечь костер. Потом он сел у огня и застыл, не шевелясь. Явились Гамбалов и проводник.
- Дай мне спирту! - было первое, что сказал Ахшарумов.
Гамбалов вытащил из кармана небольшую жестяную флягу.
- Тебе следовало бы сперва поесть! - сказал Гамбалов, передавая посудину.
- Надоело мне есть, двигаться... все надоело!.. - тихо произнес Ахшарумов, прикладывая флягу к губам.
Почти в тот же момент глаза его странно заблестели и он воскликнул:
- Наконец-то!
- Что?.. Что наконец? - смутившись, спросил Гамбалов, и мне показалось, что он меняется в лице.
- Наконец-то ты подсыпал мне яду! Собрался с духом человек! - захохотал Ахшарумов. Гамбалов молчал.
- Я давно знал, что ты хочешь избавиться от меня, - продолжал Ахшарумов, - и удивлялся, чего ты тянешь... Ведь это - смех один! - он презрительно захохотал. - Человек, который убивал направо и налево, никак не мог собраться с силой отправить на тот свет старого приятеля!
Хотя... - тут Ахшарумов стал задумчив, - может быть, и для тебя есть предел: неприятно все ж таки, отравив мужа, свататься к его жене...
Ха-ха-ха!
Гамбалов быстро вскочил, собираясь выйти из палатки, но Ахшарумов с неожиданной для него быстротой схватил его за руку.
- Как? - вскричал он. - Ты собираешься покинуть старого товарища в такую минуту, когда, можно сказать, пред ним отверзаются врата Рая? Не ожидал, не ожидал!.. - он укоризненно качал головой, в то же время цепко держась за руку Гамбалова.
- Я, конечно, понимаю, - продолжал он, - что тебе того... неприятно, даже противно... но я хочу тебя утешить, как-никак ты мне друг... Не смущайся...
Мне все равно нечего было делать на этом свете, и если бы ты не поторопился, я сам бы пустил себе пулю в лоб... Для чего жить?... Ира - ты сам знаешь - вышла за меня, потому что ей, по существу, - другого выхода не оставалось: родители разорены в пух и прах... беженский эшелон... старики хотят кушать, а у меня - хоть пайки из офицерского собрания!.. На что мне теперь Ира? Унгерн разбит и, наверное, уже расстрелян, война кончилась... Неужели мне выбираться в заграничные города, чтобы чистить на улице ботинки спекулянтам?.. Да еще с осколком в печени! Тьфу!... А все-таки твое зелье быстро действует, - он поморщился от внезапно нахлынувшей боли. - Ты, наверное, много насыпал... Вот, что... надо поторопиться сказать: ты - большая дрянь и, во всяком случае, не муж Ире! Она найдет другого, получше... И если ты, дрянь, попытаешься приблизиться к ней или смущать ее покой, то будешь убит! Я... я... Вон! Уходи! - и он, выпустив руки Гамбалова, упал и со стоном начал кататься по земле.
Я шагнул вперед, и у меня в этот момент было единственное желание, в котором, точно в фокусе, сосредоточивалась вся моя сила воли: я не хотел ничего другого из всех радостей мира, как только нанести сокрушающий удар Гамбалову, такой удар, в который я мог бы вложять всю силу ненависти к этому человеку, охватившую меня, как пожаром, поскольку опять убедился в его гнусности.
Но он бросился бежать - от меня или от чего-то другого, я не знаю!
Мне казалось, что на бегу мы перепрыгиваем пропасти и горы, равнины и озера.. Вдали уже заблестели огни города - и тут я его настиг... и ударил...
И тогда я ощутил облегчение, какое, надо полагать, испытывает пушка, когда из нее выстрелят.
И почти в тот же момент я с удивлением заметил, что лежу в своей комнате, на собственной кровати, часы показывают половину первого, а рядом спит Ира.
Я ощущал невероятную усталость во всем теле и после этого уснул, и спал без сновидений.
Значит, это был сон? - подумал, прочтя эти строки, и я ничуть не намерен возражать. Но во всем этом есть и темное, и непонятное место.
На Другой день я прочитал в газете: "В отеле "Эксцельсиор" в половине первого ночи поспешившим на звонок лакеем обнаружен лежащим на полу без признаков жизни недавно приехавший в наш город коммерсант Гамбалов. Врач выразил мнение, что смерть наступила от сильного сотрясения мозга с последующим в него кровоизлиянием. Полагают, что умерший случайно упал, и, падая, ударился об острый выступ камина..."