Хэйдок Альфред
Песнь Валгунты
Альфред Хэйдок
Песнь Валгунты
В тот момент, когда я заснул, мне показалось, что меня разбудили; кто-то тыкал мне в шею, в лицо и в нос чем-то холодным. Открыв глаза, я убедился, что лежу в абсолютной темноте, и стал ощущать напряженную работу мозга; казалось, в нем с сумасшедшей быстротой вертелись какие-то колеса, которые спешно изготовляли для меня новое мироощущение и серию неизвестных дотоле воспоминаний. Перед самым моим лицом вспыхнули в темени два блестевших фосфорическим светом глаза, и я вновь ощутил холодное прикосновение к подбородку и даже толчок.
Все-таки я не пошевелился: мне не хватало мысли, импульса действия; не было ни страха, ни желания. Но я чувствовал, что мысль близка и готова включиться в мозговые центры, подобно электрическому току.
До моего слуха доносилось царапанье, словно кто-то скользил когтями по гладкой поверхности дерева, а затем послышалось падение тела.
Почти в тот же момент витавшая в пространстве мысль включилась в мозговой аппарат, и мне сразу все стало понятно.
Теперь ночь. Я лежу в бревенчатой хижине с черным от сажи потолком, и поэтому ничего не видно. Кто-то снаружи хотел открыть дверь, но ему не удалось. Светящиеся глаза принадлежат моему верному Другу, полуволку-полусобаке Гишторну, который, услышав шум за дверью, старался меня разбудить, толкая мордой, потому что он, как все волки, лаять не умеет. И теперь надо быть очень осторожным, потому что горная страна на далеком севере, где я живу, полна скрытых опасностей.
Моя правая рука нащупала тяжелую секиру на полу, и я вместе с собакой неслышно пополз к двери. Гишторн дышал около моего уха и лязгал зубами: мы - человек и зверь - привыкли всегда биться рядом с тех пор, как только начали понимать друг друга.
У двери я долго прислушивался, чтобы определить, кто захотел навестить меня ночью, но оттуда не доносилось ни звука.
Тогда, лежа на полу, я внезапно открыл дверь. Это была хитрость: если непрошеный посетитель устремится в открывшуюся пустоту с копьем наперевес и со злыми намерениями, он обязательно споткнется о мое тело и упадет, а Гишторн найдет путь к его горлу, потому что волк в темноте видит гораздо лучше человека...
За дверью никого не оказалось, но Гишторн прыгнул вперед и с рычанием остановился над темным комком в снегу. Я бросился к этому комку, и... в моих руках со стоном стал извиваться мальчик... Я его узнал:
- Зигмар, что с тобой? Зачем ты здесь?
- Приехали на оленьих санях люди тундр с Замерзшего моря, - стонал мальчик, - те, кто на копья, вместо железа, насаживают кость... Восемь саней - восемь человек... Они подожгли наш дом и в каждого, кто выскакивал, посылали стрелу. Они увезли с собой Валгунту и ... и меня.
Убили старого Валгута и всех слуг!
- Но ты... ты ведь здесь?! Чего ты брешешь? - кричал я и, сам того не замечая, так сдавил бедного мальчика, что он застонал пуще прежнего: и все это из-за того, что предо мной возник облик его сестры Валгунты. С поразительной быстротой память восстанавливала все то, что было связано с этим именем: о ней мне шептал лес, журчали ручьи, гремел водопад Каменного ключа, и облака на небе принимали ее черты...
- Я бежал с дороги... Валгунта приказала. Нас бросили на одни сани; ей связали ноги, а мне - нет... Она шепнула мне: "Братец, когда будем проезжать мимо обрыва Ворон, я швырну тебя с кручи: внизу снег глубокий, и ты не разобьешься. Оттуда побежишь к Оствагу и все ему расскажешь, если по дороге тебя не растерзает медведь... Скажи Оствагу, что больше нет отца, который требовал за меня много коней, - есть только люди тундр и Валгунта, которая ждет..." - И я шел много часов с разбитыми о камни ногами, воскликнул Зигмар, - и все тебе сказал... - Пусти меня!
- Зигмар! Она так и сказала? Ты хороший, смелый... ты самый лучший мальчик! - Я притянул его к себе и порывисто стал гладить по голове. - Иди в дом! Там ты найдешь пищи на месяц, а если я к этому времени не вернусь с Валгунтой, то больше не жди и ступай к взморью, к рыбакам, они тебя приютят! А теперь, - обратился я к волку, - у нас будет самая большая охота, какой ты еще не видал!
Так начался мой странный и удивительный сон, который умчал меня через тьму веков, может быть, на тысячу лет назад. Он развертывался с быстротой вне понятий о времени и пространстве - их точно не было! Но зато были ощущения, которые я переживал так ярко, как, пожалуй, никогда наяву.
Ночью, среди застывшего леса, я мчался, преследуя похитителей, как зловещая тень, как дух окружающих гор, и горел сумрачной яростью берсеркера: медленно поднимался на крутизну и камнем, пущенным из пращи, летел с нее на лыжах, а рядом со мною несся волк. Человек и зверь...
Наши ноги одинаково не знали усталости, и я не ошибусь, сказав, что и желания наши были тождественны: нам обоим грезились великая охота на забрызганном красными каплями снегу, охота с клохтаньем застревающей в горле ярости, схватка, где ни один сражающийся никогда не слыхал о жалости...
Но у меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной и волком. Там, где горы крутой стеной обрывались у страны низких холмов, переходящих затем в бесконечную низменность тундр, было ущелье. "Ворота Тундры" - так оно называлось, и к ним лежал путь похитителей, указанный мне Зигмаром. Известными только мне перевалами и проходами я должен был опередить их там.
В напряженном беге вперед я не помнил счета дней - несколько раз зарево восхода загоралось предо мной, пока я достиг нужного места.
Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундры, ожидая, когда в другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей моих врагов.
Только с наступлением сумерек я увидел их: далеко-далеко, черной узловатой нитью восемь груженых саней переползли перевал. Впереди точками двигались несколько фигур на лыжах, и одна за другой исчезли из виду, спустившись в ущелье.
Я знал, что времени у меня еще много, так как ущелье тянулось на несколько верст, но, тем не менее, скачками бросился вниз.
Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне, с расчетом сначала убить переднего оленя, чтобы загородить узкую тропу остальным, которые в этом случае бросятся в сторону и увязнут в сугробах, а я тем временем успею еще выпустить несколько стрел, пока меня не заметят...
О дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой...
И вот только там, сидя в засаде, я впервые стал ощущать время, потому что оно остановилось, тропа предо мной оставалась пуста, никто не показывался... А кровь моя бунтовала... Я не мог усидеть и вскакивал в бешеных порывах, и волк вскакивал вместе со мной, и шерсть его щетинилась, потому что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я сердился так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои глаза.
Но тут я заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что враги располагаются на ночлег. Первый план рухнул.
Собрав свои стрелы, я покинул засаду и заскользил на лыжах к зареву.
Первой, кого я увидел, была Валгунта: связанная, она полулежала на санях, близко к огню, и свет падал на ее лицо. Это было хорошо: она увидит, как бьется тот, кого она призывала. А разве мужчина не храбрее всех, когда на него смотрят глаза женщины?
Похитители возились поодаль, около других саней, а один из них, с темным лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время к освещенному пространству коней. Судя по приготовлениям, он собирался зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с лошадьми.
Я узнал этого коня: это был один из похищенных в доме Валгунты - ее любимец. Его золотистая шея искрилась при свете костра, когда разбойник задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.
Тут я уже ни о чем не думал - тетива в моих руках натянулась точно сама собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека с темным лицом, и он, выпустив коня, обеими руками вырвал ее и изломал на куски, но тут же рухнул и сам.
Теперь я выпускал стрелу за стрелой по остальным и, хотя спешил чрезвычайно, зная, что время теперь дорожке всего, все-таки взглянул на лицо Валгунты: мне хотелось удостовериться, гордиться ли она моим удачным началом и верит ли в меня и в мою силу... Мне показалось, что она потянулась навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали...
Еще трое моих противников упали, но зато остальные сделали то, что должны были сделать. Все четверо, они разом испустили гортанный клич и, делая на ходу зигзаги, побежали к тому кусту, откуда летели на них поющие жала.
Не помню, кто из нас первым выскочил им навстречу, - волк или я. В первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего Гишторна, который повис на шее одного из бегущих к нам и вместе с ним покатился по снегу. А я в это время рубил и скакал, вертясь волчком среди нападавших. И это было очень трудно, потому что снег был глубок и ноги увязали в нем, - трудно, как всякая великая охота.
Маленькие люди тундр были проворны на снегу, ведь снег их стихия. Они набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего противника.
Пришло время, когда мы уже только двое против двух продолжали плясать на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок - танец охоты и смерти... И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивал сбоку и сзади, вместе с одеждой отрывал куски тела.
А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем деле, которое назначила ей Природа, - вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и повести его к конечной цели - в храм красоты и Духа...
Пал еще один из противников... Оставшийся оглушил Гишторна ударом по голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог сражаться, только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в уме, сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло, что долг крови дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только четверо, а здесь - восьмой человек ожидал моего удара.
- Бери оленя с санями и уходи в свою тундру: ты храбро сражался! сказал я своему противнику. Он покачал головой:
- Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени. Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!
Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон великой охоты, был верным братом и не хотел сносить позора поражения.
Поэтому я быстро опустил секиру на его голову. Великая охота была кончена.
В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон особенно дорогим для меня. Обыкновенно он всегда приходит мне в голову, когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер, вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские невзгоды, а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в первобытном лесу...
Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и нечеловеческую усталость.
Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал я ей путы и сел у костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама должна знать, как ей поступить в подобных случаях.
И она знала... Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо, Валгунта снегом смыла с меня кровь, она ощупала все мои раны и приложила к ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая, зализывал при огне следы битвы на теле, тогда я начал ощущать счастье, о котором не умел говорить...
Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз крепчал, но я его не чувствовал и ел мясо, приготовленное руками Валгунты. Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.
Так стала она моей женой.
Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал.
Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра, скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты, которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то могущественного рода.
Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.
Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной охотой.
Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться, удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше, пришла в мою голову гораздо позже.
Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда еще идеалам уже просыпались во мне.
И - странно! - в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой я проливал кровь у Ворот Тундры.
Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое сновидение.
Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая - строчка за строчкой - сохранена моим сознанием.
Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.
Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.
Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.
Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?
Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.
Валгунта пела:
Ночь над скалами - стихла кровавая свалка...
сырость от пропастей веет; В чаще лесной хохочет русалка, Месяц над бором в облаке реет.
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
Глуше топот в ущельях гор, Всадник спешит к родному огню.
Чисто сегодня я вымела двор, корму насыпала в ясли коню; Венок сплела из березовых веток; Мягко настлала ложе из шкур.
Будет сон твой крепок, крепок - На груди у меня ты забудешь про бури...
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения сделать вывод.
Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век - в спальню скромного комиссионера, и я проснулся...
Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого - из века в век - росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?
Песнь Валгунты
В тот момент, когда я заснул, мне показалось, что меня разбудили; кто-то тыкал мне в шею, в лицо и в нос чем-то холодным. Открыв глаза, я убедился, что лежу в абсолютной темноте, и стал ощущать напряженную работу мозга; казалось, в нем с сумасшедшей быстротой вертелись какие-то колеса, которые спешно изготовляли для меня новое мироощущение и серию неизвестных дотоле воспоминаний. Перед самым моим лицом вспыхнули в темени два блестевших фосфорическим светом глаза, и я вновь ощутил холодное прикосновение к подбородку и даже толчок.
Все-таки я не пошевелился: мне не хватало мысли, импульса действия; не было ни страха, ни желания. Но я чувствовал, что мысль близка и готова включиться в мозговые центры, подобно электрическому току.
До моего слуха доносилось царапанье, словно кто-то скользил когтями по гладкой поверхности дерева, а затем послышалось падение тела.
Почти в тот же момент витавшая в пространстве мысль включилась в мозговой аппарат, и мне сразу все стало понятно.
Теперь ночь. Я лежу в бревенчатой хижине с черным от сажи потолком, и поэтому ничего не видно. Кто-то снаружи хотел открыть дверь, но ему не удалось. Светящиеся глаза принадлежат моему верному Другу, полуволку-полусобаке Гишторну, который, услышав шум за дверью, старался меня разбудить, толкая мордой, потому что он, как все волки, лаять не умеет. И теперь надо быть очень осторожным, потому что горная страна на далеком севере, где я живу, полна скрытых опасностей.
Моя правая рука нащупала тяжелую секиру на полу, и я вместе с собакой неслышно пополз к двери. Гишторн дышал около моего уха и лязгал зубами: мы - человек и зверь - привыкли всегда биться рядом с тех пор, как только начали понимать друг друга.
У двери я долго прислушивался, чтобы определить, кто захотел навестить меня ночью, но оттуда не доносилось ни звука.
Тогда, лежа на полу, я внезапно открыл дверь. Это была хитрость: если непрошеный посетитель устремится в открывшуюся пустоту с копьем наперевес и со злыми намерениями, он обязательно споткнется о мое тело и упадет, а Гишторн найдет путь к его горлу, потому что волк в темноте видит гораздо лучше человека...
За дверью никого не оказалось, но Гишторн прыгнул вперед и с рычанием остановился над темным комком в снегу. Я бросился к этому комку, и... в моих руках со стоном стал извиваться мальчик... Я его узнал:
- Зигмар, что с тобой? Зачем ты здесь?
- Приехали на оленьих санях люди тундр с Замерзшего моря, - стонал мальчик, - те, кто на копья, вместо железа, насаживают кость... Восемь саней - восемь человек... Они подожгли наш дом и в каждого, кто выскакивал, посылали стрелу. Они увезли с собой Валгунту и ... и меня.
Убили старого Валгута и всех слуг!
- Но ты... ты ведь здесь?! Чего ты брешешь? - кричал я и, сам того не замечая, так сдавил бедного мальчика, что он застонал пуще прежнего: и все это из-за того, что предо мной возник облик его сестры Валгунты. С поразительной быстротой память восстанавливала все то, что было связано с этим именем: о ней мне шептал лес, журчали ручьи, гремел водопад Каменного ключа, и облака на небе принимали ее черты...
- Я бежал с дороги... Валгунта приказала. Нас бросили на одни сани; ей связали ноги, а мне - нет... Она шепнула мне: "Братец, когда будем проезжать мимо обрыва Ворон, я швырну тебя с кручи: внизу снег глубокий, и ты не разобьешься. Оттуда побежишь к Оствагу и все ему расскажешь, если по дороге тебя не растерзает медведь... Скажи Оствагу, что больше нет отца, который требовал за меня много коней, - есть только люди тундр и Валгунта, которая ждет..." - И я шел много часов с разбитыми о камни ногами, воскликнул Зигмар, - и все тебе сказал... - Пусти меня!
- Зигмар! Она так и сказала? Ты хороший, смелый... ты самый лучший мальчик! - Я притянул его к себе и порывисто стал гладить по голове. - Иди в дом! Там ты найдешь пищи на месяц, а если я к этому времени не вернусь с Валгунтой, то больше не жди и ступай к взморью, к рыбакам, они тебя приютят! А теперь, - обратился я к волку, - у нас будет самая большая охота, какой ты еще не видал!
Так начался мой странный и удивительный сон, который умчал меня через тьму веков, может быть, на тысячу лет назад. Он развертывался с быстротой вне понятий о времени и пространстве - их точно не было! Но зато были ощущения, которые я переживал так ярко, как, пожалуй, никогда наяву.
Ночью, среди застывшего леса, я мчался, преследуя похитителей, как зловещая тень, как дух окружающих гор, и горел сумрачной яростью берсеркера: медленно поднимался на крутизну и камнем, пущенным из пращи, летел с нее на лыжах, а рядом со мною несся волк. Человек и зверь...
Наши ноги одинаково не знали усталости, и я не ошибусь, сказав, что и желания наши были тождественны: нам обоим грезились великая охота на забрызганном красными каплями снегу, охота с клохтаньем застревающей в горле ярости, схватка, где ни один сражающийся никогда не слыхал о жалости...
Но у меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной и волком. Там, где горы крутой стеной обрывались у страны низких холмов, переходящих затем в бесконечную низменность тундр, было ущелье. "Ворота Тундры" - так оно называлось, и к ним лежал путь похитителей, указанный мне Зигмаром. Известными только мне перевалами и проходами я должен был опередить их там.
В напряженном беге вперед я не помнил счета дней - несколько раз зарево восхода загоралось предо мной, пока я достиг нужного места.
Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундры, ожидая, когда в другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей моих врагов.
Только с наступлением сумерек я увидел их: далеко-далеко, черной узловатой нитью восемь груженых саней переползли перевал. Впереди точками двигались несколько фигур на лыжах, и одна за другой исчезли из виду, спустившись в ущелье.
Я знал, что времени у меня еще много, так как ущелье тянулось на несколько верст, но, тем не менее, скачками бросился вниз.
Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне, с расчетом сначала убить переднего оленя, чтобы загородить узкую тропу остальным, которые в этом случае бросятся в сторону и увязнут в сугробах, а я тем временем успею еще выпустить несколько стрел, пока меня не заметят...
О дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой...
И вот только там, сидя в засаде, я впервые стал ощущать время, потому что оно остановилось, тропа предо мной оставалась пуста, никто не показывался... А кровь моя бунтовала... Я не мог усидеть и вскакивал в бешеных порывах, и волк вскакивал вместе со мной, и шерсть его щетинилась, потому что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я сердился так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои глаза.
Но тут я заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что враги располагаются на ночлег. Первый план рухнул.
Собрав свои стрелы, я покинул засаду и заскользил на лыжах к зареву.
Первой, кого я увидел, была Валгунта: связанная, она полулежала на санях, близко к огню, и свет падал на ее лицо. Это было хорошо: она увидит, как бьется тот, кого она призывала. А разве мужчина не храбрее всех, когда на него смотрят глаза женщины?
Похитители возились поодаль, около других саней, а один из них, с темным лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время к освещенному пространству коней. Судя по приготовлениям, он собирался зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с лошадьми.
Я узнал этого коня: это был один из похищенных в доме Валгунты - ее любимец. Его золотистая шея искрилась при свете костра, когда разбойник задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.
Тут я уже ни о чем не думал - тетива в моих руках натянулась точно сама собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека с темным лицом, и он, выпустив коня, обеими руками вырвал ее и изломал на куски, но тут же рухнул и сам.
Теперь я выпускал стрелу за стрелой по остальным и, хотя спешил чрезвычайно, зная, что время теперь дорожке всего, все-таки взглянул на лицо Валгунты: мне хотелось удостовериться, гордиться ли она моим удачным началом и верит ли в меня и в мою силу... Мне показалось, что она потянулась навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали...
Еще трое моих противников упали, но зато остальные сделали то, что должны были сделать. Все четверо, они разом испустили гортанный клич и, делая на ходу зигзаги, побежали к тому кусту, откуда летели на них поющие жала.
Не помню, кто из нас первым выскочил им навстречу, - волк или я. В первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего Гишторна, который повис на шее одного из бегущих к нам и вместе с ним покатился по снегу. А я в это время рубил и скакал, вертясь волчком среди нападавших. И это было очень трудно, потому что снег был глубок и ноги увязали в нем, - трудно, как всякая великая охота.
Маленькие люди тундр были проворны на снегу, ведь снег их стихия. Они набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего противника.
Пришло время, когда мы уже только двое против двух продолжали плясать на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок - танец охоты и смерти... И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивал сбоку и сзади, вместе с одеждой отрывал куски тела.
А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем деле, которое назначила ей Природа, - вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и повести его к конечной цели - в храм красоты и Духа...
Пал еще один из противников... Оставшийся оглушил Гишторна ударом по голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог сражаться, только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в уме, сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло, что долг крови дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только четверо, а здесь - восьмой человек ожидал моего удара.
- Бери оленя с санями и уходи в свою тундру: ты храбро сражался! сказал я своему противнику. Он покачал головой:
- Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени. Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!
Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон великой охоты, был верным братом и не хотел сносить позора поражения.
Поэтому я быстро опустил секиру на его голову. Великая охота была кончена.
В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон особенно дорогим для меня. Обыкновенно он всегда приходит мне в голову, когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер, вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские невзгоды, а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в первобытном лесу...
Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и нечеловеческую усталость.
Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал я ей путы и сел у костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама должна знать, как ей поступить в подобных случаях.
И она знала... Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо, Валгунта снегом смыла с меня кровь, она ощупала все мои раны и приложила к ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая, зализывал при огне следы битвы на теле, тогда я начал ощущать счастье, о котором не умел говорить...
Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз крепчал, но я его не чувствовал и ел мясо, приготовленное руками Валгунты. Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.
Так стала она моей женой.
Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал.
Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра, скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты, которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то могущественного рода.
Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.
Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной охотой.
Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться, удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше, пришла в мою голову гораздо позже.
Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда еще идеалам уже просыпались во мне.
И - странно! - в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой я проливал кровь у Ворот Тундры.
Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое сновидение.
Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая - строчка за строчкой - сохранена моим сознанием.
Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.
Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.
Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.
Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?
Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.
Валгунта пела:
Ночь над скалами - стихла кровавая свалка...
сырость от пропастей веет; В чаще лесной хохочет русалка, Месяц над бором в облаке реет.
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
Глуше топот в ущельях гор, Всадник спешит к родному огню.
Чисто сегодня я вымела двор, корму насыпала в ясли коню; Венок сплела из березовых веток; Мягко настлала ложе из шкур.
Будет сон твой крепок, крепок - На груди у меня ты забудешь про бури...
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения сделать вывод.
Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век - в спальню скромного комиссионера, и я проснулся...
Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого - из века в век - росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?