Файл из библиотеки Олега Аристова
http://www.chat.ru/~ellib/
---------------------------------------------------------------
Перевод Н.
Горской
- Церкви
- Негритянка
и роза - Покой
дерева - Поздно
ночью - Порт
- "Чувствую
себя голубым" - Портрет
ребенка (приписываемый
Веласкесу) - Небо?
- В
трамвае - Уолт
Уитмен - Cosmopolitan Club
- Дом
Эдгара По
Нью-Йорк, 28 марта
В сумятице огромных улиц -
церкви, легкие, театральные, следят
за толкучкой: распахнули двери,
мерцают во все свои глаза, - будто
маленькие и кроткие средневековые
чудища, грубо окарикатуренные
каталонским зодчим. Беглый взгляд
из толпы позволяет различить
блеклое свечение из их печального
мрака. "Мы о распятом Христе!",
"Войди и найди отдохновение, хоть
на миг забудь о земной суете!" -
говорят иезуиты. "Отворяю тебе
двери храма сего, дабы ты обрел в
нем покой..." Так они молятся,
взывают цветными стеклами,
зажженными в ночной темноте, ничем
не отличаясь от прочих реклам и
длинных надписей на фасадах
вычурных зданий, - разные по цвету,
сектам, помыслам. Вот и не хочется в
них входить. Выросшему из игрушек, -
до них ли? А эти церкви - игрушки
посреди огромной витрины.
Нью-Йорк, 4 апреля
Педро Энрикесу Уренье
Сонная негритянка бредет с белой
розой в руке (цветок и дремота своим
магическим присутствием смягчают
печальную пестроту ее одеяния -
розовые ажурные чулки, зеленую
прозрачную блузку и шляпку из
золотистой соломки с лиловыми
маками) - обезоруженная дремотой
девушка улыбается, а в черной руке
белая роза.
Как она несет ее! Словно только о
том и помышляет в своем полусне, как
бы получше ее нести. Бессознательно
ее бережет с уверенностью
сомнамбулы, - нежно опекает, словно
произвела ее на свет в это утро,
словно чувствует себя в полусне
матерью этой белой цветочной души.
(Время от времени ее голова в
дымчатых завитках, радужно
воспламененных солнцем, будто они
золотые, устало склоняется на грудь
или плечо, но рука, с достоинством
несущая розу, не дрогнет, осененная
этим стягом весны.)
Ее скромное присутствие мчится
тоннелем подземки, - и скрежещущая
грязная и душная чернота уже не так
угнетает. Люди отложили газеты,
перестали кричать и жевать жвачку, -
все взгляды, словно в мгновенном
наваждении усталости и грусти,
сходятся на белой розе, которую
вздымает негритянка, словно это
совесть подземки. А роза в этой
внимательной тишине источает
нежное благоухание и разгорается,
как прекрасная и невещественная
явь, которая завоевывает все и вся,
вплоть до железа, угля, газет, - все и
вся на какой-то миг пахнет белой
розой, лучшей из весен, веками
веков.
Нью-Йорк, 21 апреля
Мистеру Плимтону
С той поры, как здесь утвердилась
весна, каждый вечер мы приходим
сюда поглядеть на одиночество
этого прекрасного старого дерева.
Оно живет около первого дома на
Пятой Авеню, совсем недалеко от
дома, где жил Марк Твен, в этом милом
месте, где не так иллюминировано, не
так людно, - и вплываешь, как в тихую
заводь, в синюю свежую ночь Washington
Square1, в
которой, словно в озере, купаются
чистые звезды, чуть потревоженные
далекими отсветами какой-нибудь
унылой рекламы ("Germanian"), а ей
все равно не затмить этой ночи,
древнего корабля в беспросветном
море.
Апрель поцеловал дерево в каждую
из его ветвей, и поцелуй разгорелся
на каждом сучке напряженным
нежно-золотистым ростком.
Расцветшее дерево похоже теперь на
канделябр со спокойными масляными
огоньками, какие освещают укромные
ниши соборов, - словно бы именно они
охраняют красоту этого
городскогоубежища, сияя
бесхитростным достоинством матери.
Мимо него и мимо меня, который
оперся на его ствол, спешат
омнибусы с влюбленными парочками
на крыше, они едут с Washington Square на
Riverside Drive2,
чтобы целоваться у реки, чувствуя
ее каждой клеточкой тела. А дереву
не до них, и между ним (нами) и
горьким присутствием этих красок,
запахов и шумов все больше
углубляется пропасть, словно
дерево привыкло быть одиноким все
свои дремотные зимы, безразличным к
изменчивой любви и внимательным
лишь к тому, что неизменно. И мой
взгляд, вьющийся по его ветвям,
становится его цветами и вместе с
ним глядит в полночь, и я так же
одинок, как это дерево,
воспламенившее свое чистое масло
(как мое сердце - кровь), чтобы
вглядываться в невидимую вечную
явь этой единственной, верховной -
всегда существующей - весны.
1Вашингтон-сквер
- площадь в Нью-Йорке (англ).
2Риверсайд-драйв
- набережная в Нью-Иорке (англ).
Нью-Йорк, 27 апреля
Нью-Йорк словно вымер, - ни
души!.. И я медленно бреду вниз по
Пятой Авеню и громко пою. Порой
останавливаюсь оглядеть большие и
хитроумные замки банков, витрины на
переделке, транспаранты, которые
колышутся в ночи... И возникает,
наливается силой и ширится эхо,
словно из огромного пустого
резервуара, - эхо, которое доносится
до моего рассеянного слуха,
прилетев неведомо с какой улицы.
Словно это усталые медленные шаги в
небе, которые приближаются и никак
не могут меня настичь. И я опять
останавливаюсь, смотрю вверх и
вниз. Никого, ничего. Выщербленная
луна сырой весны, эхо и я.
Неожиданно, неведомо где,
близко или вдали, словно одинокий
карабинер, бредущий ветреным
вечером по побережью Кастилии, - то
ли точка, то ли дитя, то ли зверюшка,
то ли карлик, то ли невесть что...
Бредет... Вот-вот пройдет мимо. И
когда я поворачиваю голову, я
встречаюсь с его взглядом, влажным,
черным, красным и желтым, который
немного больше его лица: вот он -
одинокий и какой есть. Старый
хромой негр в невзрачном пальто и
потертой шляпе церемонно
приветствует меня улыбкой и
удаляется вверх по Пятой... Меня
охватывает беглая дрожь, и, засунув
руки в карманы, я бреду дальше,
подставив лицо желтой луне, -
напеваю.
А отзвук шагов хромого
негра, короля города, возвращается
по небу в ночь, улетает на запад.
Мисс Хаге
В шесть часов дождя
безмолвие, огромного уникального
цвета, кажется бескрайним и
ощущается глазами, а слух
продолжает питаться настойчивой
сумятицей сирен, всхлипами сжатого
воздуха, сипеньем гудков, словно
это звуковая живопись.
А Весна, которой здесь
приходится зарабатывать на жизнь,
как всем, - как единственной дочери,
пробавляющейся оформлением
фасадов, - улетает на своей
ласточке, вся в белом и в белой
панамке, в дом на Лонг-Айленд, чтобы
набраться сил перед завтрашним
днем.
Нью-Йорк, 3 мая
Какое наслаждение сказать
это и никого не удивить, разве что
чуть-чуть разозлить! Да, чувствую
себя голубым. Прежде, чем я узнал о
том, что белокурый сухощавый
англичанин высказался в этом же
роде, я, подобно тому, кто говорит об
этом вслух или умалчивает, много
раз чувствовал себя голубым, может
быть, и не столько, сколько считает
Джеймс Фииморис-Келли, который в
своем жалком "The Oxsford Book of Spanish"
окрестил меня в голубом хроме
обложечной купели, выбрав на свое
усмотрение четыре стихотворения, -
еще раньше я сказал и написал:
"Бог - голубой..." Ибо дело не в
том, чтобы говорить необычно, как
полагают поэты Мадридского Атенея
или Нью-йоркского клуба авторов, а в
том, чтобы попросту говорить
правду, чистую правду наиболее
ясным и прямым способом. Да! Какое
наслаждение: "Чувствую себя
голубым!", "Какая ты
голубая!", "Голубизна в моем
теле...".
Не для того я это говорю,
чтобы сразить вас наповал, как на
комиксовом анонсе в трамвае, на
котором красный охотник на желтом
фоне убивает двух синих демонов,
привязанных к сухому дереву.
Нет, не надо убивать тоску,
какой бы она ни была, злой или
доброй. Пусть будет свободной,
сколько ей хочется (еще бы не
хотелось!), как свободен сегодня я -
голубой, называя себя голубым в
этом зеленом Нью-Йорке, где столько
воды и майских цветов.
1Оксфордский
сборник испанской поэзии (англ).
Портрет
ребенка (приписываемый Веласкесу)
Метрополитен-музей,
Нью-Йорк, 29 мая
Из угла, в наплыве ранней
печальной задумчивости, на меня
смотрит мальчик. Как ласкает меня
ностальгия этой маленькой
испанской души! Это самые
прекрасные и нежные глаза, из всех
увиденных мною здесь, в бесконечном
море добрых взглядов, направленных
на меня со всех сторон. Я с грустью
думал о нью-йоркской осени, хотя
только что началась весна. Вот она -
осень, нежданно-негаданно, здесь...
Да, сухие листья падают в
этом одиноком уголке, и порою
картина сливается с этой зарослью
золотых, мальвовых и розовых
оттенков, с другими висящими на
стене слезами, образующими ее фон,
то, что за фоном...
Почему - так? Этот мальчик
должен держать в устах лучшую
весеннюю розу. Надзиратель спит.
Если бы картина была поменьше!..
Нью-Йорк
Для копии - вовсе неплохо. Немного
сухо, тускло и жестковато. Эти
художники рекламы слишком хороши,
черт возьми. Выше! Еще выше!
Осторожней, братцы, не упадите! Еще
выше, чтобы не доносился запах
краски, чтобы запахло, наконец,
первыми розами вечности!
Нью-Йорк
Очки. Высокие фетровые гетры,
сморщенные, грязные. (Девушки едут
на танцы, - танцевать друг с
дружкой.) Очки, не разглядеть глаз.
Неустанно работают челюсти (как я
от них устал!), без конца жующие
жвачку. Очки. Потешные пьянчужки,
вызывающие кривые усмешки, которые
обнажают золотые, стальные и
платиновые зубы. Очки. Люди, желто-,
медно- и чернокожие, в белых, черных
и серых жакетах, шляпы с полями
восьмеркой... Тени... Очки.
Осторожней! Вы наступаете мне на
глаза! Взгляд застеклен очками, -
без признаков жизни. Очки, очки,
очки...
- Вы действительно хотите видеть
дом Уитмена раньше, чем дом Теодора
Рузвельта? В первый раз встречаюсь
с подобным желанием!..
Домик - маленький, желтый - рядом с
железнодорожным полотном, словно
это дом стрелочника, на зеленой
лужайке, обрамленной небольшими,
побеленными известкой камнями, под
одним-единственным деревом. А
вокруг - бескрайняя равнина,
открытая ветру, который метет ее и
чуть ли не сметает нас, полируя
скромный тусклый мрамор, который
говорит летящим мимо поездам:
ТО MARK THE BIRTH-PLACE OF
WALT WHITMAN
THE GOOD GREY POET
BORN MAY, 31-1819
ERECTED BY THE COLONIAL SOCIETY
OF HUNTINGTON IN 1905
Так как никакого сторожа
не видно, я обхожу дом, пытаясь
разглядеть сквозь окна: что
внутри?.. Неожиданно высокий
медлительный человек с бородой, в
рубашке и широкополой шляпе (точь-в-точь
юношеский портрет Уитмена), не-весть
откуда появившийся, говорит мне,
опира-ясь на железную палку, что не
знает, кто такой Уитмен, что сам он
поляк, что дом этот его и что у него
нет ни малейшего желания кому-либо
его показывать. И, пригнувшись,
скрывается в доме, закрыв за собой
игрушечную дверь.
Одиночество и холод.
Навстречу ветру пронесся поезд.
Солнце, заалевшее на миг, умирает за
ближним леском, и в зеленой, чуть
красноватой луже, которую мы
обходим, в глубоком безмолвии
оживают голоса бесчисленных
лягушек.
1Место
рождения Уолта Уитмена доброго
седого поэта родился 31 мая 1819 года
воздвигнуто колониальным
обществом Хантингтона в 1905 году
(англ.).
Ужасающая старушка по фамилии
Снобизм! Да, да, она все та же, будьте
покойны, мисс С-т, все та же с ее
пепельным лицом, большими круглыми
очками, белым маскарадом вдовицы и
огромным красным маком в области
живота, разжиревшего от
пристрастия к мясу, о котором уже
задумался червь...
Столь обычна слепая вера этих дам
на любом из новых карнавалов, будь
то религиозная секта, одно из
направлений искусства или армия
спасения чего-то!.. В стороне от меня,
в одиночестве медово-синей залы,
три дамы (которые могли бы быть
тремя грациями кисти Гольбейна, его
последнего периода) курят,
отрешившись на время от идеала,
застрявшего между их глазками и
стеклами очков, и дым, завиваясь
ленивыми синими колечками, венчает
их капоры, каждый из которых похож
на сложный безвкусный торт, где
смешались все краски весны, лета,
осени и зимы, смазанные беглым
вторжением мастихина.
Не знаю, откуда берутся, где
умирают эти птицы. Их столько, -
подобных этим совам!..
Нью-Йорк
Х.-М. де Сагарре
- Дом По! Дом По! Дом По!..
- Простите, вы о чем?..
Молодежь пожимает плечами.
Любезная старушка шепчет мне:
- Точно, маленький белый домик, да,
да, я слышала о нем, - и она
порывается объяснить мне, где он
находится, но ее износившаяся
память тут же сбивается с верного
пути. Никто не знает, где этот дом. И
мы отправляемся туда, куда нас
ведут полудогадки, и каждый раз его
не находим. Может быть, это - бабочка?..
И все же он существует где-то в Нью-Йорке,
похожий на беглое воспоминание о
звезде или жасмине, о которых мы
говорим, что видели их на кусте
жасмина или на дожизненном небе - в
детстве, в обмороке, во сне или в
пору выздоровления...
И все же я встретился с ним, видел
его на одной из улиц: залитый лунным
светом фасадик из белых досок с
белоснежным вьюнком на закры-той
калитке, а за ней - мертвенные,
покрытые нетронутым снегом три
ступеньки, похожие на три
белоснежные подушки, которые
некогда ве-ли в этот дом...