Игорь Иртеньев
Точка ру
Автор благодарит Евгения Васильева и Игоря Кортунова за помощь в издании этой книги
Иртеньевская мера
Игоря Иртеньева столько раз называли ироническим поэтом, ироническим лириком, просто иронистом, что пора бы разобраться, в чем разница между двумя главными видами комического – иронией и юмором.
Коротко говоря, ирония – смешное под маской серьезного. Юмор – серьезное под маской смешного.
Даже беглый взгляд на иртеньевские строки покажет, что перед нами второй случай.
Чувство юмора – не эстетическая категория, по крайней мере, не только. Это мировоззрение. Человек, обладающий чувством юмора, вряд ли бросится опрометью на баррикады, но и не станет забиваться в угол и отгораживаться. Ему душевно важна картина мира во всей ее полноте – с красотами, слабостями, вершинами, провалами. С другими и с собой. С друзьями и с врагами. С добром и со злом. С правыми и с виноватыми. Прямое вовлечение лишает объективности. Взгляд чуть со стороны всегда проницательнее и точнее, оттого и раздражает тех, кто в гуще. Человека с чувством юмора редко любят, но обычно уважают. Юмор – всегда заинтересованное отстранение: то, что творится вокруг, волнует, и волнует сильно, потому что свое, но по осознании отображается трезво.
Вот что помогает Иртеньеву сохранять остроту взгляда и убедительность суждения – так, что в его стихотворной повести временных лет эпоха запечатлевается живо и верно.
Юмористическое миропонимание резко отличается от сатирического – это другой темперамент. Не знаю, как именно сочиняет Иртеньев, не видел его за письменным столом, но уверен, что там он не похож на того подвижного, быстрого в жестах и репликах человека, с которым встречаешься в компаниях за совсем другим столом. Темп его сочинительства должен соответствовать такому вот неторопливому пятистопному ямбу:
Мера иртеньевского мира высока – контрастом внутреннего запроса и внешней среды обитания и обусловлена его поэтика, его этика.
Критики беспрестанно подбирают Иртеньеву предшественников, справедливо и не очень называя массу имен: от Марциала до Олейникова. Но без Пушкина и Гоголя – наших эталона гармонии и эталона юмора – не обойтись. Ориентиры – они. Во всяком случае, для того, кто пишет хорошими стихами, обладая хорошим чувством смешного.
Не говоря уж о прямых отсылках:
Хотя есть и просто смешная точность (здесь это тавтология: смешно тогда, когда точно, – таков Иртеньев), есть обаятельная улыбка, всегда чуть печальная, каким и должен быть юмор истинный: ему ироническое зубоскальство не только не нужно, но и противоположно и даже отвратительно.
На все лады обыгрывая тему родины, Иртеньев не выдвигает завышенных требований: его меркам свойственно чувство меры, его отличает такт со здравым смыслом. Попросту говоря, он хочет вокруг себя общечеловеческой цивилизационной нормы, всего-то. Чтобы было по правде.
Казалось бы, обостренное правдолюбие входит в противоречие с юмористическим мировоззрением, которое немыслимо без скептицизма. Иртеньев эти качества сочетает – в том-то и состоит его уникальность. Юмор его элегичен и элегантен. Он, безусловно входящий в очень небольшое число лучших современных поэтов без всяких жанровых оговорок, потому и занимает в русской словесности особое место, что умеет то, чего не могут другие.
О своей гражданской позиции он сам высказался лучше кого бы то ни было:
Коротко говоря, ирония – смешное под маской серьезного. Юмор – серьезное под маской смешного.
Даже беглый взгляд на иртеньевские строки покажет, что перед нами второй случай.
Чувство юмора – не эстетическая категория, по крайней мере, не только. Это мировоззрение. Человек, обладающий чувством юмора, вряд ли бросится опрометью на баррикады, но и не станет забиваться в угол и отгораживаться. Ему душевно важна картина мира во всей ее полноте – с красотами, слабостями, вершинами, провалами. С другими и с собой. С друзьями и с врагами. С добром и со злом. С правыми и с виноватыми. Прямое вовлечение лишает объективности. Взгляд чуть со стороны всегда проницательнее и точнее, оттого и раздражает тех, кто в гуще. Человека с чувством юмора редко любят, но обычно уважают. Юмор – всегда заинтересованное отстранение: то, что творится вокруг, волнует, и волнует сильно, потому что свое, но по осознании отображается трезво.
Вот что помогает Иртеньеву сохранять остроту взгляда и убедительность суждения – так, что в его стихотворной повести временных лет эпоха запечатлевается живо и верно.
Юмористическое миропонимание резко отличается от сатирического – это другой темперамент. Не знаю, как именно сочиняет Иртеньев, не видел его за письменным столом, но уверен, что там он не похож на того подвижного, быстрого в жестах и репликах человека, с которым встречаешься в компаниях за совсем другим столом. Темп его сочинительства должен соответствовать такому вот неторопливому пятистопному ямбу:
Не хохот, а усмешка. С грустноватым послевкусием. С обязательным учетом некоего приподнятого над повседневностью образца, по которому можно и нужно равняться. Не зря юмор давно уже определили как «возвышенное в комическом».
Дремала постсоветская природа,
Попыхивал уютно камелек,
Как было далеко им от народа,
Как он, по счастью, был от них далек.
Мера иртеньевского мира высока – контрастом внутреннего запроса и внешней среды обитания и обусловлена его поэтика, его этика.
Вспомним реакцию Пушкина на «Ревизора»: «Как грустна наша Россия!»
С народом этим ох непросто,
Он жадно ест и много пьет,
Но все ж заслуживает тоста,
Поскольку среди нас живет.
Критики беспрестанно подбирают Иртеньеву предшественников, справедливо и не очень называя массу имен: от Марциала до Олейникова. Но без Пушкина и Гоголя – наших эталона гармонии и эталона юмора – не обойтись. Ориентиры – они. Во всяком случае, для того, кто пишет хорошими стихами, обладая хорошим чувством смешного.
Не говоря уж о прямых отсылках:
Отсылки к классике – дело для Иртеньева привычное:
Здесь можно жить, причем неплохо жить,
Скажу вам больше, жить здесь можно сладко,
Но как и чем то право заслужить —
Большая и отдельная загадка.
………………………………………………………..
Но чувства добрые здесь лирой пробуждать,
В благословенном этом месте,
Боюсь, придется с этим обождать
Лет сто. А как бы и не двести.
Я не нарочно подбираю цитаты по теме. Читая рукопись этой книги, выписывал строки, которые понравились больше всего, а потом уж обнаружил, что подавляющее их большинство – о родине.
Хотя по графику зима,
Погода как в разгаре мая…
Как тут не двинуться с ума,
Умом Россию понимая!
Хотя есть и просто смешная точность (здесь это тавтология: смешно тогда, когда точно, – таков Иртеньев), есть обаятельная улыбка, всегда чуть печальная, каким и должен быть юмор истинный: ему ироническое зубоскальство не только не нужно, но и противоположно и даже отвратительно.
О старом отставном полковнике:
Недавно встретил Новый год,
Но не узнал. Видать, старею.
Или такое:
Соседей костерит, баранов,
Ленивый мыслящий шашлык.
Нет, это опять о ней, о родине. Никуда не деться. Ни Иртеньеву, ни его читателю. Он и подсмеивается над собой за это:
Как люб мне вид ее простой,
Неприхотливый внешний имидж…
Смех смехом, но ты понимаешь, что это – правда. Иртеньев пишет правду. Хочется подчеркнуть слова тремя чертами: не часто поэзия производит такое впечатление, привычно в подобных категориях судить о публицистике. Однако публицистична служебная сатира, ею Иртеньев тоже занимался и занимается: прежде на телевидении, сейчас в газете. Он и рекламу писал: Андрей Бильжо обыгрывал образ пьющего молоко Ивана Поддубного, а Иртеньев сочинил по-маяковски блестящее двустишие: «Если это пил Иван, значит, надо пить и вам». Всё это – достойная профессиональная деятельность. Но мы сейчас – о его стихах, которые есть подлинная поэзия. И по стихотворческой виртуозности, и по лирической тонкости, и по общественной глубине.
Жить да жить, несясь сквозь годы
На каком-нибудь коне,
Но гражданские свободы
Не дают покоя мне.
На все лады обыгрывая тему родины, Иртеньев не выдвигает завышенных требований: его меркам свойственно чувство меры, его отличает такт со здравым смыслом. Попросту говоря, он хочет вокруг себя общечеловеческой цивилизационной нормы, всего-то. Чтобы было по правде.
Казалось бы, обостренное правдолюбие входит в противоречие с юмористическим мировоззрением, которое немыслимо без скептицизма. Иртеньев эти качества сочетает – в том-то и состоит его уникальность. Юмор его элегичен и элегантен. Он, безусловно входящий в очень небольшое число лучших современных поэтов без всяких жанровых оговорок, потому и занимает в русской словесности особое место, что умеет то, чего не могут другие.
О своей гражданской позиции он сам высказался лучше кого бы то ни было:
Подход опять-таки поэтический, эстетический: невыносимо видеть. И еще более драматично ощущать свою безнадежную сопричастность – вот он, катарсис:
Мне с населеньем в дружном хоре,
Боюсь, не слиться никогда,
С младых ногтей чужое горе
Меня, вот именно что да.
И, в пропасть скользя со страной этой самой совместно,
Уже не успею в другой я родиться стране.
Петр Вайль
60 стихотворений к 60-летию автора
* * *
Здесь можно жить, причем неплохо жить,
Скажу вам больше, жить здесь можно сладко,
Но как и чем то право заслужить —
Большая и отдельная загадка.
Здесь на такие пики можно влезть,
От коих вида голова кружится,
Как в Греции, здесь всё буквально есть
Для тех, кто здесь сподобился прижиться.
Но чувства добрые здесь лирой пробуждать,
В благословенном этом месте,
Боюсь, придется с этим обождать
Лет сто. А как бы и не двести.
* * *
Как славно им в ту зиму было вместе,
Как пелось им, по третьей накатив,
Не оскорбляли слух дурные вести,
Вокруг царил покой и позитив.
Прозаиков меж ними было двое,
Один художник и один поэт,
Чье пламенное слово огневое
В сердцах потомков свой оставит след.
Но здесь поэту слова не давали,
Чураясь политических страстей,
Здесь просто безыдейно выпивали,
Порою допиваясь до чертей.
Мистерия вершилась снегопада
Под чуткой режиссурой высших сил,
Антироссийский запах оранжада
С Майдана телевизор доносил.
Вливалась в сердце сладкая истома,
И, отражаясь в череде зеркал,
Лиловый негр, исчадье дяди Тома,
Белками с антресолей им сверкал.
Порой в окно постукивала ветка,
Тем самым как бы в гости к ним просясь,
Порою навещала их соседка,
Осуществляя с внешним миром связь.
Дремала постсоветская природа,
Попыхивал уютно камелек,
Как было далеко им от народа,
Как он, по счастью, был от них далек.
* * *
Когда к невольничьему рынку
Мы завершим свой переход,
То пригласим на вечеринку
Еще оставшийся народ.
Хотя он грязный и противный
И от него несет козлом,
Пускай на ней, корпоративной,
Присядет с краю за столом.
С народом этим ох непросто,
Он жадно ест и много пьет,
И все ж заслуживает тоста,
Поскольку среди нас живет.
Мы за него бокал наполним
И осушим его до дна,
Его обычаи напомним
И славных предков имена.
Потом за женщин выпьем стоя,
В селеньях русских кои есть,
За их терпение святое
И несгораемую честь.
За мужиков вставать не надо,
Не стоит, право же, труда,
Уже и то для них награда,
Что пригласили их сюда.
А чтоб совсем тип-топ все было,
Чтоб этот день запомнил смерд,
Собрав по штуке баксов с рыла,
Им забабахаем концерт.
Уж то-то будет всем веселья,
Уж то-то криков: «во дает!»,
Когда им спляшет Моисеев
И Надя Бабкина споет.
А после скажем всем спасибо
И под фанфары – до ворот.
…Вообще не приглашать могли бы,
Но страшен левый поворот.
* * *
Я выхожу в свой райский сад
Для совершенья променада,
Разлита в воздухе прохлада,
Вокруг царят покой и лад.
Могуч заслон железных врат,
Прочна кирпичная ограда,
Не зря таджикская бригада
Ишачила здесь год подряд.
А там беспутство и разврат,
Следы духовного распада,
Нацболов ширится армада,
Стеной встает на брата брат.
Там с криками: «Попался, гад!»
Бьют батогами конокрада,
Не утихает канонада,
Не умолкает хриплый мат.
А тут веселый хор цикад,
И зреют гроздья винограда,
И лишь журчанье водопада
Тревожит сон невинных чад.
И, полон радостных надежд,
Вновь возвращаюсь я в коттедж,
И Новорижское шоссе
Сверкает в утренней росе.
Письмо русско-немецкому другу
Письмо твое как анальгин,
Как солнца луч перед рассветом,[1]
Прости меня, мой друг Хургин,
За то, что затянул с ответом.
Сам понимаешь, то да се,
Жена, детишки, груз усадьбы…
Будь я свободен, как Басё,
А тут, пардон, успеть поссать бы.
Пора покрасить бы забор,
Да прикупить верстак столярный,
Увы, хозяйственный задор
Мне ближе, чем эпистолярный.
Недавно встретил Новый год,
Но не узнал. Видать, старею.
Как говорят у вас – «Майн готт!» —
На берегах великой Шпрее.
Хотя по графику зима,
Погода как в разгаре мая…
Как тут не двинуться с ума,
Умом Россию понимая!
Ну ладно я, а как там ты
В своей Германии гуманной?
Не перешел еще на ты
В своем общенье с Зегерс Анной?
Каких еще духовных тайн
Ты, Александр, причастился?
Что наши? Шрёдер, Кант, Рамштайн?
Ни с кем капут не приключился?
Почем, ответь, в твоей глуши
Цумбайшпиль, млеко, курки, яйки?
Все мне подробно отпиши,
Как есть, мужчина, без утайки.
За сим кончаю. Со двора
Народа стон глухой несется…
И так забот здесь до хера,
А тут, глядишь, и он проснется.
* * *
Ночь на пятки наступает,
Лечь бы спать – да с ног долой,
Что ж мне сердце колупает
Заржавелою иглой?
В чем тоски моей причина?
В чем погрешности мои?
Обаятельный мужчина,
Постоянный член семьи.
Чист душою, нравом кроток,
Денег выше головы,
Плюс участок десять соток
В часе лету от Москвы.
Жить да жить, несясь сквозь годы
На каком-нибудь коне,
Но гражданские свободы
Не дают покоя мне.
Оттого-то до рассвета
Не смыкаю карих глаз,
И не зря меня за это
Ненавидит средний класс.
* * *
Со времен младых пубертатных прыщей
Я постичь пытался порядок вещей,
До вопросов вечных будучи падок,
И прочтя три шкафа ученых книг,
Я порядок тот наконец постиг —
Бардаком именуется тот порядок.
В нем, я понял, и есть наш главный устой,
Вечно быть ему на Руси святой —
Так Господь заповедал во время оно,
Хоть бессчетно в Лету кануло лет,
Но храним мы в памяти тот завет,
Основного статус придав закона.
В те же годы седые некий ведун
За грехи на сограждан наслал бодун,
Он египетской казни будет покруче,
С той поры трясет народ по утрам,
Что причиной является многих драм,
Но и движущей силой весьма могучей.
И давно бы державы погнулась ось,
Не случися тут богатырь Авось,
Со своей былинною парадигмой,
С ним напасть не страсть, он не даст пропасть,
Он скорее нас, чем любая власть,
На участок вытянет проходимый.
В наших генах с монголом сплелася чудь,
Паровоз наш выходит на третий путь,
Триединство это тому порука,
Нам уж коли попала под хвост шлея,
То любая вывезет колея,
Что под шнобель бы там не бубнила себе наука.
* * *
Что все заморские красы,
Что все Канары и Багамы,
Природа средней полосы
К себе влечет меня упрямо.
Как люб мне вид ее простой,
Неприхотливый внешний имидж,
Ах, елки-палки, лес густой,
Вас не прибавишь, не отнимешь.
Куда ни кинешь острый взор,
Объект вниманья выбирая,
Кругом один сплошной простор,
Конца не знающий и края.
Такую ширь, такой масштаб,
Ты ощущаешь всей спиною,
Тут высотой с Монблан ухаб,
С Пасифик лужа шириною.
А ты величиною с вошь
На фоне безразмерной дали,
Пойдешь налево – пропадешь,
Направо – поминай как звали.
Найдет милиция пока
Скупой фрагмент твоей ключицы,
Пройдут не годы, а века —
Тут время не сказать что мчится.
Так спрячь аршин подальше свой,
Засунь поглубже свой критерий,
Живи себе, пока живой
И верь и верь и верь и верь и…
* * *
Есть точка в космосе с названьем кратким «ru»,
В которой я завис давно и прочно.
Боюсь, что в этой точке и помру.
Боюсь, что весь. Хотя не знаю точно.
* * *
Что-то не вставляет Мураками,
И не прет от группы «Ленинград»,
Так вот и помрем мы дураками,
Тыкаясь по жизни наугад.
Друг мой милый и бесценный даже,
Может, будя лапками сучить,
В этом историческом пейзаже
Без бинокля нас не различить.
Интеллектуальные калеки,
Смолоду небыстрые умом,
Мы с тобою в том застряли веке,
И в глазу у этого бельмом.
Тут иная младость зажигает
И, рискуя дом спалить дотла,
От стола беззлобно нас шугает,
Не для нас накрытого стола.
* * *
В те ухнувшие в Лету времена,
Когда мобилен был я и неистов,
Всех космонавтов помнил имена,
И хоккеистов всех, и шахматистов.
Толкни бы кто меня во мгле ночной,
Как на духу бы выдал, не запнулся —
Гагарин, братья Холики, Корчной —
И на другой бы бок перевернулся.
Их фотки из журналов вырезал,
Любил всех по отдельности и списком,
Но долго жить тот мир нам приказал,
Навек накрывшись черным обелиском.
И кто теперь там космос бороздит,
Кто в чьи ворота шайбу загоняет,
Кто над доскою, скрючившись, сидит,
Один лишь Бог, и тот не твердо, знает.
Все поросло забвения травой,
Прибилось пылью, лишь один Гагарин
Стоит передо мною как живой —
Румян, удал, смекалист, легендарен.
Какую б я ни выбрал из дорог,
К каким бы новым ни шагал победам,
За мной его развязанный шнурок,
Как тот сурок, тащиться будет следом.
* * *
Вот так, под разговорчики в строю
Едином и хождении не в ногу,
И проживаем, друг мой, понемногу
Мы жизнь сугубо личную свою.
Не вписываясь в общую струю,
Напротив – индивидуально строго,
Нужду справляем прямо у порога
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента