Иван Иванович Панаев
Петербургский фельетонист
Я сам по примеру твоему, душа Тряпичкин, хочу заняться
литературой. Скучно, брат, так жить, хочешь наконец пищи для
души. Вижу: точно, надо чем-нибудь высоким заняться…
Ревизор
I
История детства будущего фельетониста – история детства многих из средних дворян. Попечительные и нежные родители, как водится, пичкают в него булки и пряники с утра до ночи. Аппетит у дитяти изрядный, потому что он целый день в движении, целый день бегает по двору да гоняет кнутом дворовых мальчишек, огрызаясь с бабами и лакеями. Между тем он кое-чему и учится – и даже зубрит (употребляя школьное выражение) французские вокабулы. Лет в двенадцать он уже достаточно вытянулся. Попечительные и нежные родители (у которых от 200 осталось только 45 заложенных и перезаложенных душ) находят неприличным держать его долее дома и отсылают в Москву в пансион. В пансионе его учат всему понемножку и ничему не выучивают; однако лет в пятнадцать он переводит с французского на русский довольно сносно и начинает чувствовать страстишку к чтению. На школьной лавке, потихоньку от гувернеров и учителей, перечитывает он все романы (в переводах) от г-ж Котень и Жанлис до Вальтера Скотта включительно.
Эти романы возбуждают в нем неопределенное и тревожное желание самому сделаться сочинителем.
Учитель словесности – педант-семинарист – своими похвалами еще более раздражает в нем это желание. И герой мой в свободные от лекций часы сидит в углу классной комнаты и там на лоскутках бумаги все пишет и написанное тщательно прячет от всех.
Однажды, когда он сидит над лоскутком, грызет перо, качает головой и бормочет что – то сквозь зубы, один из его товарищей ловко подкрадывается к нему и уносит его заветный лоскуток с стишками… Будущий фельетонист вскрикивает от испуга, с ожесточением бросается на товарища; но тот одним толчком обезоруживает бессильного поэта и убегает от него с своим приобретением… Через две минуты весь пансион окружает сочинителя. «У! у! сочинитель! сочинитель!» – кричат мальчишки, дразня его языком, смеясь и прыгая около него. С тех пор ему не дают покоя; но, несмотря на преследование товарищей, охота писать не оставляет его. Он постоянно пачкает бумагу или читает разрозненные томы русских журналов.
Наконец ожесточение против него товарищей мало-помалу прекращается: они, смеясь над ним, не шутя приучаются к мысли, что он сочинитель. И бедняжка (ему почти семнадцать лет) несколько ободряется: он, в подражание тем журналам, которые читал, хочет и сам издавать журнал для своего класса. Он покупает для будущего журнала прекрасную тетрадку, две недели расписывает заглавный лист, две недели разрисовывает виньетку. Когда же и заглавный лист и виньетка окончены, он начинает думать о содержании своего журнала, пишет для него и стишки, и повести, и критики… Стишки и повести немного затрудняют его. «Подбирать рифмы не легко, выдумывать сюжетцы для повестей также трудновато, – думает он, – критика легче, а может быть, она мое „истинное призвание“ (эту фразу он – плут – вычитал в журнале). Критика?.. Что, если я буду когда-нибудь настоящим сочинителем? Кажется, можно сойти с ума от радости, видя в печати свои сочинения!..»
И, отдаваясь этим соблазнительным мечтам, он – тихий и скромный мальчик – аккуратно и красиво переписывает свои сочинения в тетрадку. Проходят два месяца: вся тетрадка исписана, журнал готов, он уже переходит из рук в руки. Страшная минута для издателя!.. У него замирает дух.
Чем-то решится его участь?.. Но над ним уже не смеются, его читают, его даже немножко похваливают… Весело быть сочинителем!
Скоро затворническая жизнь его кончится; из мальчика он делается молодым человеком и держит экзамен в университет.
Он уже студент! Он вместо отложных воротничков носит галстук; он без провожатого ходит по московским улицам и бульварам; он после лекций забегает в лавку Пера съесть пирожок. Перспектива жизни открывается перед ним: сколько соблазнов! Театр, слоеные пирожки, хорошенькие девушки, вино и журнальные статейки…
Молодой человек, помаленьку пользуясь жизнию, переходит во второй курс; физиономия его принимает более серьезное выражение. Он надевает очки, зевает в лекциях, робко подглядывает под шляпки, насвистывает водевильные куплетцы и грезит о будущей литературной славе своей, переводя между тем, для собственного удовольствия, разные мелкие повести и стишки из французских журналов.
Очки придают ему некоторую важность и рождают в нем маленькую самонадеянность… «А почему же мне не попытаться, – говорит он самому себе, поправляя очки, – почему не попытаться отослать хоть один из моих переводов в журнал? Очень вероятно, что и напечатают… слог, кажется, не дурен… Право, отошлю!»
Письмо и статьи отосланы. С этой минуты болезнь ожидания овладевает молодым человеком… Перед выходом книжки журнала он начинает чувствовать лихорадку и биение сердца. Книжка вышла… Толкая и сбивая с ног всех встречающихся, бежит он в книжную лавку. Его узнать нельзя: он без очков, пот льется ручьями по лицу его, он тяжело переводит дыхание, он, заикаясь, едва может сказать сидельцу книжной лавки:
– Дайте мне, пожалуйста… посмотреть… последний нумер…
С жадностию схватывает он поданную ему книжку, боязливо переворачивает лист за листом; руки его дрожат… о боже!.. Он не верит глазам своим… напечатан, перевод его напечатан!.. Он прочитывает его от начала до конца, потом от конца до начала… И поправок не так много!.. Он любуется печатными буквами и не налюбуется. С трудом отрывается он от книжки – и возвращается домой, с неописанным восторгом, напевая водевильный куплетец.
Участь его решена окончательно. Он уже считает себя литератором и говорит одному офицеру, своему родственнику, приехавшему в отпуск в Москву из Харькова:
– Я, душа моя, завален переводами, я ведь главный сотрудник в журнале NN.
– Браво! – замечает офицер, крутя ус и прищелкивая языком, – прямо в Пушкины лезешь!
Студент не может скрыть приятной улыбки, крепко жмет руку офицера и бежит к журналисту, чтоб начать поскорее пожинать литературные лавры. Журналист принимает его с сухою важностию, но когда молодой человек с трепетом объявляет, что готов безденежно и постоянно трудиться в его журнале – строгое и мудрое чело журналиста проясняется.
«Безденежно! – думает журналист, – а, это дело другое!.. Этот молодой человек очень порядочный, по всему видно; я очень люблю этаких горяченьких новичков! К тому же переводит он так себе – ничего. Мы им воспользуемся…» Журналист мысленно прогоняет уже от себя своего сотрудника, который брал с него по 20 р. за переводный лист – и, обращаясь к моему герою, с улыбкою произносит:
– Не хотите ли трубочки, почтеннейший? а? Я почитаю корректуру, приищу вам кое – какую работу, а вы посидите покуда да покурите…
О счастие!.. Благоговейно осматривает молодой человек комнатку, в которую, по его мнению, допускаются только светила ума, избраннейшие из избранных… Груды рукописей, книг, газет и журналов французских и немецких разбросаны по столам, пыльные и в беспорядке; корректуры валяются по полу. (В то время журналисты еще не украшали себя цветами и мебелью Гамбса.) Что-то таинственное и заманчивое для героя моего в этой довольно грязной комнатке журналиста. И властелин этой комнатки, он, этот великий человек, для которого не существует никаких литературных тайн, – он, владетель этих бумажных и пыльных сокровищ, могучий раздаватель славы и бессмертия, грозный и неумолимый судия, – сидит перед ним, перед бедным и неизвестным студентом, и ставит чародейственные каракульки всесильным пером своим на грязных корректурных листах… Дивные минуты! Студент мой готов для этого великого человека трудиться не только безденежно, он был бы рад отдать ему собственные деньги, если б они у него были, за лестное позволение участвовать в его журнале… Бедный фельетонист, – в сию минуту жалкое орудие презренной воли своего барина, какого-нибудь торгаша-газетчика или журналиста, комок грязи в предательской руке его! Ты, может быть, забыл эти дни своей невинности, бескорыстные мечты своей светлой юности!..
Но к чему отступления?
Герой мой скоро из студента превращается в кандидаты; старичок отец его умирает; матери его давным-давно нет на свете. Он круглый сирота – он вольная птица и наследник 45 заложенных и перезаложенных душ. Он продает их и выручает за уплатою долга 5 000.
Школьные тетради под столом, бутылка шампанского на столе; ломбардный билет разменен.
– Чокнемся, мон-шер! – говорит он своему родственнику-офицеру, который уже вышел в отставку и женился в Москве. – Я теперь не менее тебя чином: я кандидат. Не шути, брат, со мною!
– Чокнемся, дружище, чокнемся! – со вздохом отвечает отставной офицер, – что чины, братец, не в чинах дело! Была бы воля своя. А то… (офицер махает рукою). Не женись, Петя, не женись, милый… Напиши-ка, братец, куплеты против женитьбы. Ей-богу, напиши… а уж я вот какое тебе скажу за это спасибо…
К новому кандидату очень к лицу его форменный фрак с пуфами на плечах, с высоким воротником и длинными фалдами! Блестящая пуговица сверкает на его черной манишке; подбородок его то ныряет в пестрый волнистый галстук, то снова выскакивает на его поверхность; лицо лоснится самодовольствием. Комнатка его убрана с большим вкусом. На стене висят картиночки и портретцы великих людей. На этажерке стоит серебряная сахарница, четыре книжки в ярком переплете и бумажник, подаренный кузиною, на котором стальным бисером по розовому полю вышито: souvenir. Он – сидит за письменным столиком своим и сочиняет статейку, под заглавием: «Теория и практика красноречия», – глубокомысленная статейка!
Эти романы возбуждают в нем неопределенное и тревожное желание самому сделаться сочинителем.
Учитель словесности – педант-семинарист – своими похвалами еще более раздражает в нем это желание. И герой мой в свободные от лекций часы сидит в углу классной комнаты и там на лоскутках бумаги все пишет и написанное тщательно прячет от всех.
Однажды, когда он сидит над лоскутком, грызет перо, качает головой и бормочет что – то сквозь зубы, один из его товарищей ловко подкрадывается к нему и уносит его заветный лоскуток с стишками… Будущий фельетонист вскрикивает от испуга, с ожесточением бросается на товарища; но тот одним толчком обезоруживает бессильного поэта и убегает от него с своим приобретением… Через две минуты весь пансион окружает сочинителя. «У! у! сочинитель! сочинитель!» – кричат мальчишки, дразня его языком, смеясь и прыгая около него. С тех пор ему не дают покоя; но, несмотря на преследование товарищей, охота писать не оставляет его. Он постоянно пачкает бумагу или читает разрозненные томы русских журналов.
Наконец ожесточение против него товарищей мало-помалу прекращается: они, смеясь над ним, не шутя приучаются к мысли, что он сочинитель. И бедняжка (ему почти семнадцать лет) несколько ободряется: он, в подражание тем журналам, которые читал, хочет и сам издавать журнал для своего класса. Он покупает для будущего журнала прекрасную тетрадку, две недели расписывает заглавный лист, две недели разрисовывает виньетку. Когда же и заглавный лист и виньетка окончены, он начинает думать о содержании своего журнала, пишет для него и стишки, и повести, и критики… Стишки и повести немного затрудняют его. «Подбирать рифмы не легко, выдумывать сюжетцы для повестей также трудновато, – думает он, – критика легче, а может быть, она мое „истинное призвание“ (эту фразу он – плут – вычитал в журнале). Критика?.. Что, если я буду когда-нибудь настоящим сочинителем? Кажется, можно сойти с ума от радости, видя в печати свои сочинения!..»
И, отдаваясь этим соблазнительным мечтам, он – тихий и скромный мальчик – аккуратно и красиво переписывает свои сочинения в тетрадку. Проходят два месяца: вся тетрадка исписана, журнал готов, он уже переходит из рук в руки. Страшная минута для издателя!.. У него замирает дух.
Чем-то решится его участь?.. Но над ним уже не смеются, его читают, его даже немножко похваливают… Весело быть сочинителем!
Скоро затворническая жизнь его кончится; из мальчика он делается молодым человеком и держит экзамен в университет.
Он уже студент! Он вместо отложных воротничков носит галстук; он без провожатого ходит по московским улицам и бульварам; он после лекций забегает в лавку Пера съесть пирожок. Перспектива жизни открывается перед ним: сколько соблазнов! Театр, слоеные пирожки, хорошенькие девушки, вино и журнальные статейки…
Молодой человек, помаленьку пользуясь жизнию, переходит во второй курс; физиономия его принимает более серьезное выражение. Он надевает очки, зевает в лекциях, робко подглядывает под шляпки, насвистывает водевильные куплетцы и грезит о будущей литературной славе своей, переводя между тем, для собственного удовольствия, разные мелкие повести и стишки из французских журналов.
Очки придают ему некоторую важность и рождают в нем маленькую самонадеянность… «А почему же мне не попытаться, – говорит он самому себе, поправляя очки, – почему не попытаться отослать хоть один из моих переводов в журнал? Очень вероятно, что и напечатают… слог, кажется, не дурен… Право, отошлю!»
Письмо и статьи отосланы. С этой минуты болезнь ожидания овладевает молодым человеком… Перед выходом книжки журнала он начинает чувствовать лихорадку и биение сердца. Книжка вышла… Толкая и сбивая с ног всех встречающихся, бежит он в книжную лавку. Его узнать нельзя: он без очков, пот льется ручьями по лицу его, он тяжело переводит дыхание, он, заикаясь, едва может сказать сидельцу книжной лавки:
– Дайте мне, пожалуйста… посмотреть… последний нумер…
С жадностию схватывает он поданную ему книжку, боязливо переворачивает лист за листом; руки его дрожат… о боже!.. Он не верит глазам своим… напечатан, перевод его напечатан!.. Он прочитывает его от начала до конца, потом от конца до начала… И поправок не так много!.. Он любуется печатными буквами и не налюбуется. С трудом отрывается он от книжки – и возвращается домой, с неописанным восторгом, напевая водевильный куплетец.
Участь его решена окончательно. Он уже считает себя литератором и говорит одному офицеру, своему родственнику, приехавшему в отпуск в Москву из Харькова:
– Я, душа моя, завален переводами, я ведь главный сотрудник в журнале NN.
– Браво! – замечает офицер, крутя ус и прищелкивая языком, – прямо в Пушкины лезешь!
Студент не может скрыть приятной улыбки, крепко жмет руку офицера и бежит к журналисту, чтоб начать поскорее пожинать литературные лавры. Журналист принимает его с сухою важностию, но когда молодой человек с трепетом объявляет, что готов безденежно и постоянно трудиться в его журнале – строгое и мудрое чело журналиста проясняется.
«Безденежно! – думает журналист, – а, это дело другое!.. Этот молодой человек очень порядочный, по всему видно; я очень люблю этаких горяченьких новичков! К тому же переводит он так себе – ничего. Мы им воспользуемся…» Журналист мысленно прогоняет уже от себя своего сотрудника, который брал с него по 20 р. за переводный лист – и, обращаясь к моему герою, с улыбкою произносит:
– Не хотите ли трубочки, почтеннейший? а? Я почитаю корректуру, приищу вам кое – какую работу, а вы посидите покуда да покурите…
О счастие!.. Благоговейно осматривает молодой человек комнатку, в которую, по его мнению, допускаются только светила ума, избраннейшие из избранных… Груды рукописей, книг, газет и журналов французских и немецких разбросаны по столам, пыльные и в беспорядке; корректуры валяются по полу. (В то время журналисты еще не украшали себя цветами и мебелью Гамбса.) Что-то таинственное и заманчивое для героя моего в этой довольно грязной комнатке журналиста. И властелин этой комнатки, он, этот великий человек, для которого не существует никаких литературных тайн, – он, владетель этих бумажных и пыльных сокровищ, могучий раздаватель славы и бессмертия, грозный и неумолимый судия, – сидит перед ним, перед бедным и неизвестным студентом, и ставит чародейственные каракульки всесильным пером своим на грязных корректурных листах… Дивные минуты! Студент мой готов для этого великого человека трудиться не только безденежно, он был бы рад отдать ему собственные деньги, если б они у него были, за лестное позволение участвовать в его журнале… Бедный фельетонист, – в сию минуту жалкое орудие презренной воли своего барина, какого-нибудь торгаша-газетчика или журналиста, комок грязи в предательской руке его! Ты, может быть, забыл эти дни своей невинности, бескорыстные мечты своей светлой юности!..
Но к чему отступления?
Герой мой скоро из студента превращается в кандидаты; старичок отец его умирает; матери его давным-давно нет на свете. Он круглый сирота – он вольная птица и наследник 45 заложенных и перезаложенных душ. Он продает их и выручает за уплатою долга 5 000.
Школьные тетради под столом, бутылка шампанского на столе; ломбардный билет разменен.
– Чокнемся, мон-шер! – говорит он своему родственнику-офицеру, который уже вышел в отставку и женился в Москве. – Я теперь не менее тебя чином: я кандидат. Не шути, брат, со мною!
– Чокнемся, дружище, чокнемся! – со вздохом отвечает отставной офицер, – что чины, братец, не в чинах дело! Была бы воля своя. А то… (офицер махает рукою). Не женись, Петя, не женись, милый… Напиши-ка, братец, куплеты против женитьбы. Ей-богу, напиши… а уж я вот какое тебе скажу за это спасибо…
К новому кандидату очень к лицу его форменный фрак с пуфами на плечах, с высоким воротником и длинными фалдами! Блестящая пуговица сверкает на его черной манишке; подбородок его то ныряет в пестрый волнистый галстук, то снова выскакивает на его поверхность; лицо лоснится самодовольствием. Комнатка его убрана с большим вкусом. На стене висят картиночки и портретцы великих людей. На этажерке стоит серебряная сахарница, четыре книжки в ярком переплете и бумажник, подаренный кузиною, на котором стальным бисером по розовому полю вышито: souvenir. Он – сидит за письменным столиком своим и сочиняет статейку, под заглавием: «Теория и практика красноречия», – глубокомысленная статейка!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента