---------------------------------------------------------------
OCR: Михаил Климушкин
---------------------------------------------------------------
Родился в пос. Лебяжьем, Семипалатинской области. Мать из польских
ссыльнокаторжан, отец, приисковый рабочий, впоследствии сельский учитель,
умер рано. Вс. Иванов закончил сельскую школу, много странствовал. Первый
свой рассказ написал в 1916 г.; получив отрицательный отзыв Горького, начал
"учиться и читать" по его совету. Гражданская война, участником которой он
стал, отвлекла от литературной работы. В 1922 г. Вс. Иванов вошел в
литературную группу "Серапионовы братья", образованную в 1921 г. и, по
определению Ю. Тынянова, видевшую своей задачей "литературное преображение
нового быта", "поиск новой формы". Первые произведения Вс. Иванова, особенно
повесть "Бронепоезд 14-69", принесли ему известность. "Было так неустойчиво
переходно, что кровавые события казались буднями", так объяснял жестокий мир
фантазии Вс. Иванова А. Крученых (А. Крученых. Новое в писательской технике.
М., 1927, с. 21). Под нападками РАПП Вс. Иванов переключается на тематику
социалистического строительства. И хотя его рассказы продолжают пользоваться
успехом, традиция психологической прозы, развивавшаяся в его ранних
произведениях, была прервана надолго.
"Про Всеволода Иванова писали тоже достаточно как в русской, так и
заграничной прессе. Его рассказ "Дите" переведен чуть ли не на все
европейские языки и вызвал восторг даже у американских журналистов, которые
литературу вообще считают, если она не ремесло, пустой забавой. Об Иванове
установилось мнение как о новом бытописателе сибирских и монгольских окраин.
Его "Партизаны", "Бронепоезд", "Голубые пески" и "Берег" происходят по ту
сторону Урала и отражают не европейскую Россию, а азиатскую. В рассказах его
и повестях, помимо глубокой талантливости автора, на нас веет еще и
географическая свежесть. Иванов дал Сибирь по другому рисунку, чем его
предшественники Мамин-Сибиряк, Шишков и Гребенщиков, и совершенно как первый
писатель показал нам необычайную дикую красоту Монголии. Язык его сжат и
насыщен образами, материал его произведений свеж и разносторонен. Наряду с
своими рассказами и повестями он дал ряд прекрасных алтайских сказок".
(Сергей Есенин. "О писателях-попутчиках".)
ДИТ . Впервые: Bс. Иванов. Лога. Рассказы П. 1922.
"Какой-то рог изобилия -- "Дите", "Лога", "Синий зверюшка"... Нас
поражали острые, из самых глубин жизни выхваченные сюжеты, яркие характеры,
замечательный язык. Мы наслаждались буйством языка..." (М. Слонимский.
Завтра. Л., 1987, с. 419).
"Есть блистательный рассказ Всеволода Иванова "Дите". Это добрые люди,
понимающие, кого надо и кого не надо ненавидеть. Они и очень добрые и очень
злые. Старое в них существует неоправданным: это и есть сущность рассказа,
конфликт которого очень горек. Мы строим будущее, стоя по колено в грязи. И
об этом рассказал в своих книгах Всеволод... Страшно иногда бывает, но надо
жить для завтрашнего дня". (В. Шкловский. Жили-были. М., 1966, с. 422-423).
"Был рассказ "Дите", начало которого Сталин выучил наизусть, помнил его
и через 20 лет и сказал Федору Панферову: "Вот как писал Всеволод Иванов!"
Этот рассказ был запрещен в течение всего сталинского времени, его и потом
разрешили не сразу". (Из интервью сына писателя Вяч. Иванова.)
"У Всеволода Иванова, наоборот, сквозит горьковская неприязнь к мужику
и к его быту. Его партизаны - сомнительные и случайные революционеры. К
городу они относятся сторожко. Их все время тянет к себе земля. [...]
Партизаны в другом рассказе Иванова "Дите", чтобы сохранить жизнь
"хрестьянскому" ребенку, взятому в плен у белых, равнодушно, как котенка,
отбирают у киргизки ее ребенка, бросают в реку и заставляют молодую киргизку
выкармливать "своего"". (А. Воронский. "Литературные отклики").
См. также небольшую, но интересную статью литературного критика Павла
Басинского "Над темой: Чужое дите".
Монголия -- зверь дикий и не радостный. Камень -- зверь, вода -- зверь,
и даже бабочка и та норовит укусить.
А у человека монгольского сердце неизвестно какое -- ходит он, говорят,
в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой стал
жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай и Индию в синие непознаваемые
страны.
Прибыли тут около русских прииртышские те самые киргизы, что от русской
войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно -- слюдяное,
никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда не торопились -- и скот, и
ребятишек, и даже больных своих привезли. Русских же сюда гнали немилосердно
-- были они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю
слабость -- кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина, и скотина белым
осталась, злобны, как волки весной, были мужики, в логах, в палатках лежали
и думали про степи и про Иртыш. Было их с полсотни, председательствовал
Сергей Селиванов, а отряд так звался -- партизанский отряд красной гвардии
товарища Селиванова. Скучали.
Пока гнали их через горы белые -- от камня огромного и темного --
страшило на сердце, а пришли в степь -- скучно. Похожа степь на степь
прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованое небо. Все чужое, не свое,
беспашенное, дикое.
И еще тяжело без баб.
О бабах по ночам рассказывали матерные солдатские побаски, а когда
становилось непереносно: седлали лошадей, ловили в степи киргизок.
И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.
Было нехорошо, противно их брать -- неподвижных, с плотно закрытыми
глазами, словно грешили со скотом.
Киргизы же боялись мужиков, кочевали далеко в степи. Увидев русского --
грозились винтовками и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели.
Казначей отряда, Афанасий Петрович Трубачев -- слезлив, как ребенок, и
лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги были
длинные, крепкие, как у верблюда.
А когда садился на лошадь -- строжал. Далеко пряталось лицо, и сидел:
седой, сердитый и страшный.
На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и
Древесинина в степь искать хороших покосов.
Дымились под солнцем пески.
Сверху, с неба, шел ветер, с земли на трепещущее небо тоже теплынь, и
тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни.
И Селиванов сказал хрипло:
-- Каки там покосы-то...
-- Все знали, -- говорит он про Иртыш.
Молчали редкобородые лица: точно солнцем выжгло волос, как травы в
степи, и алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза.
Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:
-- Неужто и там засуха...
Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним,
усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и сухие глаза.
Так один за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в
степь...
...Тлели пески тоскливо, жадно лип на плечи, на голову душный пахнущий
песками ветер. Горел в теле пот, но не мог пробиться через сухую кожу
наружу...
К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:
-- Едут.
Верно: на самой овиди колыхали пески розовую пыль.
-- Должно, киргизы.
Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к
Селивановским логам не подходят, а Афанасий Петрович -- непременно киргизы,
пыль киргизская, густая.
А когда подкатили пески пыль, решили все:
-- Незнаемые люди...
По голосам хозяев учуяли лошади -- несется по ветру чужое. Запряли
ушами, пали на землю до приказа.
В логу серые и желтые лошадиные туши, были они беспомощны и смешны с
тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные
глаза и дышали порывисто.
Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал,
пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом
Селиванов -- почти до детского плача веселилось и озорничало тяжелое
мужицкое сердце.
Развертывала тропа пыль. Перебойно стучали колеса, и, как пыль,
клубились в хомутах длинные черные гривы.
Уверенно сказал Селиванов:
-- Русски...
И позвал из лога Древесинина.
Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За
пылью незаметно лиц, будто в желтом клубу плавают краснооколышные, ружье --
дуло торчит и когда рука с кнутом ныряет из пыли.
Удумал Древесинин и сказал:
-- Офицера... по делам должно. Икспитиция...
Озорной подмигнул глазом и ртом:
-- Мы им пропишем...
Несет тележка людей, твердо несет, лошадей подталкивает и позади, как
лиса хвостом, заметает след пылью.
Протянул плаксиво Афанасий Петрович:
-- Ни надо, ребя... У плен бы лучча...
-- Галовы своей не жалко...
Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают,
отбросил:
Тут плакать не приходится...
Больше всего злило их -- появились офицера в степь одни без конвоя,
будто была их тут сила несметная -- мужикам смерть.
Вставал в рост офицер, степь оглядывал, но плохо -- пыль, ветер
вечерний красный на сожженных травах, на двух камнях у лога, похожих на
лошадиные туши.
В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их...
Выстрелили...
Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.
Ослабли, точно лопнули вожжи...
Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились.
Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, стали.
Сказал Афанасий Петрович:
-- Померли...
Подошли мужики, посмотрели.
Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, а головы назад, как
башлыки, откинуты, и один из умерших -- женщина. Волосы распались, в пыли
наполовину -- желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко
женской грудью.
-- Чудно, -- сказал Древесинин, -- сама виновата -- не надевай фуражку.
Кому бабу убивать охота... бабы нужны.
Плюнул Афанасий Петрович:
-- Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе...
-- Обожди, -- прервал их Селиванов, -- мы не грабители -- надо
имущество народное переписать. Давай бумагу.
Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской
корзинке белоглазенький и белоголовенький ребенок и в ручонке у него угол
коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.
Умиленно сказал Афанасий Петрович:
-- Тоже ведь... поди так по-своему говорит, что...
Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину
закопали голого в песок.
Обратно в тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и,
покачивая, напевал тихонько:
"Соловей, соловей -- пташечка...
Канареечка
Жалобно поет..."
Вспоминал он поселок Лебяжий -- родину, пригоны со скотом, семью,
ребятишек и тонкоголосо плакал. Ребенок тоже плакал.
Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали
на низеньких крепкомясных монгольских лошадях партизаны, были они
спаленно-лицые и спаленно-душие.
У троп, придушенная солнцем, слалась полынь, похожая на песок, --
мелкая и неуловимая глазом.
А пески -- полынь, мелкие и горькие.
Тропы вы, тропы козьи. Пески вы, пески горькие. Монголия -- зверь дикий
и нерадостный...
Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие
стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках -- четырехугольный
медный ящичек с делениями.
Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.
Пахнет от них бараньим жиром -- от скуки ели много и одежда высалилась.
Скуластые, с мягкими тонкими губами -- Донских станиц; с длинным черным
волосом, темнолицые -- известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги
и гортанные степные голоса.
Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:
-- Тилископ.
И глаза зажмурил:
-- Хороший тилископ, ни один мильен стоит. На нем луну рассмотрели и
нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука
чистехонькое золото. Сыпь в мешок...
Один молодой из городских захохотал:
-- И что брешет, разъязви ево...
Рассердился Афанасий Петрович:
-- Ето я-то брешу, стерва ты кукурузная. Погоди.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . .
Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу, как казначей
-- может, при случае обменяет он на что-нибудь у киргиз.
Сложил он инструменты перед ребенком.
-- Забавляйся...
Не видит тот -- пищит. И так и этак пробовал, в пот даже ударило --
пищит дите.
Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили
из-за голенища широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Лог
глубокий, тенистый, а наверху часовой на лошади кричит:
-- Мне скора-а... Жрать хочу... Смену...
Пообедали и вспомнили -- надо ребенка накормить. Пищит непрестанно
дите.
Нажевал Афанасий Петрович хлеба, мокрую жамку сунул в мокрый
растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:
-- Ппы-пы... баско... лопай, лешаненок...
Но закрыл он ротишко и голову отворотил -- не принимает. Плачет носом.
Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.
Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты, ноги
босые, желтые, как земля монгольская.
Один предложил: штей бы ему.
Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку.
Текут по губешкам сальным хорошие щи на рубашку розовую, на байковое одеяло.
Не принимает.
-- Щенок умней -- с пальца жрет...
-- То тебе собака, то человек...
-- Удумал...
Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить, кобылицы
водились. Нельзя -- опьяняет кумыс. Захворать может.
Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди
телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза
маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто
само дите бегает, жалуется.
-- Как же выходит... Не ест ведь, мужики... Надо ведь, а...
Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.
-- Дело бабье...
-- Канешна...
-- От бабы он, может, и барана съел бы...
-- Вот ведь оно...
Собрал Селиванов сход и объявил:
-- Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине, пропадать. Отец-то,
скажем, буржуй, а дите -- как.
Согласились мужики:
-- Дите ни при чем.
Захохотал Древесинин:
-- Расти, ребя. Он вырастет у нас -- на луну полетит... На россыпи.
Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:
-- А и сука же ты беспросветная.
Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:
-- Корову... Надо корову ему...
В один голос отозвались:
-- Без коровы смерть...
-- Обязательно корову...
-- Без коровы сгорит.
Решительно сказал Афанасий Петрович:
-- Пойду я, парни, за коровами...
Озорной Древесинин перебил:
-- На Иртыш, в Лебяжий...
-- На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к
киргизам.
-- На тилископ менять.
Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:
-- Стерва ты и правокатор рода человеческава, сволочь. Хошь по харе
получить?
А так как начали они материться не по порядку, -- перервал председатель
собранья Селиванов:
-- Будя...
И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще трем ехать к
аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся -- две или пять
-- мясо у кашеваров истощалось.
Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб
издали на киргиз походить.
-- С богом.
Ребенка в одеяльце завернули и в затин под телегу положили. Сидел подле
него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из
нагана постреливал.
Эх, пески вы монгольские, нерадостные. Эх, камень -- горюнь синий, реки
глубокоземные, злые.
Едут русские песками. Ночь.
Пахнут пески жаром, полынью.
Лают в ауле собаки на волка, на тьму.
Волки воют во тьме на город, на смерть.
От смерти бежали киргизы.
-- От смерти угоним ли гурты?
Зеленая, душная тьма дрожит над песками, еле удерживают ее пески, вот
сорвется и порхнет на запад.
Пахнет от аула кизяком, айраном -- молоком кислым. Сидят у желтых
костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые,
остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши.
Из камышей выстрелили в желтые костры:
-- О-о-а-ат...
Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали напуганно, сначала
один, потом разом:
-- Уй-бой... Уй-бой..., ак-кызил урус... Уй-бой...
Пали на лошадей, и лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты,
затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:
-- Ак... Ак...
Один только седобородый свалился с лошади головой в казан-котел,
опрокинул котел и, ошпаренный, завопил густым голосом. А подле стояла,
поджав хвост, лохматая собака и боязливо тыкала голодную морду в горячее
молоко.
Точно ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овцы.
Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.
Покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы.
Хохотал беспутно Древесинин:
-- Да мы жеребцы, что ли... Не вечно мы их...
Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая
ногайкой, подогнал к юрте коров с телятами. Освобожденные от привязи телята,
быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами
сосцы:
-- Ишь, голодны, бичера...
И Древесинин погнал коров.
Афанасий Петрович еще обежал аул и хотел было поехать, но вдруг
вспомнил:
-- Соску надо. Черти, соску забыли...
Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах были потушены. Афанасий
Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску.
В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер.
Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись
чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.
Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:
-- Соску, сволочь немакана, давай соску.
Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а
потом рубаху.
-- Ни кирек... Ал... Ал...
А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка подгибала
ноги.
-- Ал... Ал...
Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул
обрадованно:
-- Во-о... Соска-то. А.
-- Ни кирек... Ни...
-- Ладно, не крякай. Айда.
И за руку потащил ее за собой.
Головня упала -- в юрте потемнело.
В темноте посадил на седло киргизку и время от времени, пощупывая у ней
на груди, понесся в Селивановские лога.
-- Нашел, паре, а, -- обрадованно говорил он, и на глазах у него были
слезы.
-- Я, брат, найду...
А в стане оказалось -- в темноте не заметил Афанасий Петрович --
захватила с собой киргизка ребеночка.
-- Пущай, -- сказали мужики, -- молока и на обеих хватит. Коровы есть,
а она баба здоровая.
Была молчалива и строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали
они у ней на кошме в палатке -- один беленький, другой желтенький -- и
пищали в голос.
Только через неделю так на общем собрании Афанасий Петрович сказал:
-- Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом --
свому-то всю грудь скармливает, а нашему, что ни на донышке. Я, брат,
подсмотрел.
Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой
желтенький как спелая дыня. Но только похоже, что русский потоньше
киргизского.
Развел руками Афанасий Петрович:
-- Я ему имя дал -- Васька... а тут поди ты... Оказия.
Сказал Древесинин:
-- А ты, Васька, хилай.
Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтоб одна другую сторону не
перетягивала.
Подвесили с концов ребятишек -- который перевесит.
Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от
них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего,
плакала.
Молчат мужики, смотрят.
-- Пущай, -- сказал Селиванов.
Отпустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка --
кверху.
-- Ишь, сволочь желторотая, -- сказал Афанасий Петрович разозленно. --
Обожрался.
Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись
ребята. Зашумели мужики, закричали:
-- На целу голову, паре, перекормила, а...
-- Не уследишь...
-- Вот зверь...
-- Не только работы, что з'а ребятами следить.
Подтвердили мужики:
-- Где уследишь.
-- Опять же, родительница...
Затопал, завизжал Афанасий Петрович:
-- По-твоему -- русскому человеку пропадать там из-за какова-то
немаканова... Пропадать, Ваське-то...
Посмотрели на Ваську -- лежит белый, худенький.
Муторно стало мужикам.
Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:
-- А ты его... тово... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало
их перебили, к одному...
Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.
Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.
Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из лога
в степь...
Дня через два стояли мужики у входа в палатку на цыпочках и через плечи
заглядывали во внутрь, где на кошме киргизка кормила белое дите.
Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами, фаевый
фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги.
Било дите личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги бились
смешно и неуклюже, точно он прыгал.
Могуче хохоча, глядели мужики.
Нежно глядел Афанасий Петрович и, швырнув носом, плаксиво говорил:
-- Ишь, кроет...
А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда лога, степь, чужая
Монголия.
Незнакомо куда бежала Монголия -- зверь дикий и не радостный.
OCR: Михаил Климушкин
---------------------------------------------------------------
Родился в пос. Лебяжьем, Семипалатинской области. Мать из польских
ссыльнокаторжан, отец, приисковый рабочий, впоследствии сельский учитель,
умер рано. Вс. Иванов закончил сельскую школу, много странствовал. Первый
свой рассказ написал в 1916 г.; получив отрицательный отзыв Горького, начал
"учиться и читать" по его совету. Гражданская война, участником которой он
стал, отвлекла от литературной работы. В 1922 г. Вс. Иванов вошел в
литературную группу "Серапионовы братья", образованную в 1921 г. и, по
определению Ю. Тынянова, видевшую своей задачей "литературное преображение
нового быта", "поиск новой формы". Первые произведения Вс. Иванова, особенно
повесть "Бронепоезд 14-69", принесли ему известность. "Было так неустойчиво
переходно, что кровавые события казались буднями", так объяснял жестокий мир
фантазии Вс. Иванова А. Крученых (А. Крученых. Новое в писательской технике.
М., 1927, с. 21). Под нападками РАПП Вс. Иванов переключается на тематику
социалистического строительства. И хотя его рассказы продолжают пользоваться
успехом, традиция психологической прозы, развивавшаяся в его ранних
произведениях, была прервана надолго.
"Про Всеволода Иванова писали тоже достаточно как в русской, так и
заграничной прессе. Его рассказ "Дите" переведен чуть ли не на все
европейские языки и вызвал восторг даже у американских журналистов, которые
литературу вообще считают, если она не ремесло, пустой забавой. Об Иванове
установилось мнение как о новом бытописателе сибирских и монгольских окраин.
Его "Партизаны", "Бронепоезд", "Голубые пески" и "Берег" происходят по ту
сторону Урала и отражают не европейскую Россию, а азиатскую. В рассказах его
и повестях, помимо глубокой талантливости автора, на нас веет еще и
географическая свежесть. Иванов дал Сибирь по другому рисунку, чем его
предшественники Мамин-Сибиряк, Шишков и Гребенщиков, и совершенно как первый
писатель показал нам необычайную дикую красоту Монголии. Язык его сжат и
насыщен образами, материал его произведений свеж и разносторонен. Наряду с
своими рассказами и повестями он дал ряд прекрасных алтайских сказок".
(Сергей Есенин. "О писателях-попутчиках".)
ДИТ . Впервые: Bс. Иванов. Лога. Рассказы П. 1922.
"Какой-то рог изобилия -- "Дите", "Лога", "Синий зверюшка"... Нас
поражали острые, из самых глубин жизни выхваченные сюжеты, яркие характеры,
замечательный язык. Мы наслаждались буйством языка..." (М. Слонимский.
Завтра. Л., 1987, с. 419).
"Есть блистательный рассказ Всеволода Иванова "Дите". Это добрые люди,
понимающие, кого надо и кого не надо ненавидеть. Они и очень добрые и очень
злые. Старое в них существует неоправданным: это и есть сущность рассказа,
конфликт которого очень горек. Мы строим будущее, стоя по колено в грязи. И
об этом рассказал в своих книгах Всеволод... Страшно иногда бывает, но надо
жить для завтрашнего дня". (В. Шкловский. Жили-были. М., 1966, с. 422-423).
"Был рассказ "Дите", начало которого Сталин выучил наизусть, помнил его
и через 20 лет и сказал Федору Панферову: "Вот как писал Всеволод Иванов!"
Этот рассказ был запрещен в течение всего сталинского времени, его и потом
разрешили не сразу". (Из интервью сына писателя Вяч. Иванова.)
"У Всеволода Иванова, наоборот, сквозит горьковская неприязнь к мужику
и к его быту. Его партизаны - сомнительные и случайные революционеры. К
городу они относятся сторожко. Их все время тянет к себе земля. [...]
Партизаны в другом рассказе Иванова "Дите", чтобы сохранить жизнь
"хрестьянскому" ребенку, взятому в плен у белых, равнодушно, как котенка,
отбирают у киргизки ее ребенка, бросают в реку и заставляют молодую киргизку
выкармливать "своего"". (А. Воронский. "Литературные отклики").
См. также небольшую, но интересную статью литературного критика Павла
Басинского "Над темой: Чужое дите".
Монголия -- зверь дикий и не радостный. Камень -- зверь, вода -- зверь,
и даже бабочка и та норовит укусить.
А у человека монгольского сердце неизвестно какое -- ходит он, говорят,
в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой стал
жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай и Индию в синие непознаваемые
страны.
Прибыли тут около русских прииртышские те самые киргизы, что от русской
войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно -- слюдяное,
никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда не торопились -- и скот, и
ребятишек, и даже больных своих привезли. Русских же сюда гнали немилосердно
-- были они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю
слабость -- кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина, и скотина белым
осталась, злобны, как волки весной, были мужики, в логах, в палатках лежали
и думали про степи и про Иртыш. Было их с полсотни, председательствовал
Сергей Селиванов, а отряд так звался -- партизанский отряд красной гвардии
товарища Селиванова. Скучали.
Пока гнали их через горы белые -- от камня огромного и темного --
страшило на сердце, а пришли в степь -- скучно. Похожа степь на степь
прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованое небо. Все чужое, не свое,
беспашенное, дикое.
И еще тяжело без баб.
О бабах по ночам рассказывали матерные солдатские побаски, а когда
становилось непереносно: седлали лошадей, ловили в степи киргизок.
И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.
Было нехорошо, противно их брать -- неподвижных, с плотно закрытыми
глазами, словно грешили со скотом.
Киргизы же боялись мужиков, кочевали далеко в степи. Увидев русского --
грозились винтовками и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели.
Казначей отряда, Афанасий Петрович Трубачев -- слезлив, как ребенок, и
лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги были
длинные, крепкие, как у верблюда.
А когда садился на лошадь -- строжал. Далеко пряталось лицо, и сидел:
седой, сердитый и страшный.
На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и
Древесинина в степь искать хороших покосов.
Дымились под солнцем пески.
Сверху, с неба, шел ветер, с земли на трепещущее небо тоже теплынь, и
тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни.
И Селиванов сказал хрипло:
-- Каки там покосы-то...
-- Все знали, -- говорит он про Иртыш.
Молчали редкобородые лица: точно солнцем выжгло волос, как травы в
степи, и алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза.
Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:
-- Неужто и там засуха...
Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним,
усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и сухие глаза.
Так один за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в
степь...
...Тлели пески тоскливо, жадно лип на плечи, на голову душный пахнущий
песками ветер. Горел в теле пот, но не мог пробиться через сухую кожу
наружу...
К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:
-- Едут.
Верно: на самой овиди колыхали пески розовую пыль.
-- Должно, киргизы.
Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к
Селивановским логам не подходят, а Афанасий Петрович -- непременно киргизы,
пыль киргизская, густая.
А когда подкатили пески пыль, решили все:
-- Незнаемые люди...
По голосам хозяев учуяли лошади -- несется по ветру чужое. Запряли
ушами, пали на землю до приказа.
В логу серые и желтые лошадиные туши, были они беспомощны и смешны с
тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные
глаза и дышали порывисто.
Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал,
пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом
Селиванов -- почти до детского плача веселилось и озорничало тяжелое
мужицкое сердце.
Развертывала тропа пыль. Перебойно стучали колеса, и, как пыль,
клубились в хомутах длинные черные гривы.
Уверенно сказал Селиванов:
-- Русски...
И позвал из лога Древесинина.
Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За
пылью незаметно лиц, будто в желтом клубу плавают краснооколышные, ружье --
дуло торчит и когда рука с кнутом ныряет из пыли.
Удумал Древесинин и сказал:
-- Офицера... по делам должно. Икспитиция...
Озорной подмигнул глазом и ртом:
-- Мы им пропишем...
Несет тележка людей, твердо несет, лошадей подталкивает и позади, как
лиса хвостом, заметает след пылью.
Протянул плаксиво Афанасий Петрович:
-- Ни надо, ребя... У плен бы лучча...
-- Галовы своей не жалко...
Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают,
отбросил:
Тут плакать не приходится...
Больше всего злило их -- появились офицера в степь одни без конвоя,
будто была их тут сила несметная -- мужикам смерть.
Вставал в рост офицер, степь оглядывал, но плохо -- пыль, ветер
вечерний красный на сожженных травах, на двух камнях у лога, похожих на
лошадиные туши.
В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их...
Выстрелили...
Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.
Ослабли, точно лопнули вожжи...
Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились.
Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, стали.
Сказал Афанасий Петрович:
-- Померли...
Подошли мужики, посмотрели.
Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, а головы назад, как
башлыки, откинуты, и один из умерших -- женщина. Волосы распались, в пыли
наполовину -- желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко
женской грудью.
-- Чудно, -- сказал Древесинин, -- сама виновата -- не надевай фуражку.
Кому бабу убивать охота... бабы нужны.
Плюнул Афанасий Петрович:
-- Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе...
-- Обожди, -- прервал их Селиванов, -- мы не грабители -- надо
имущество народное переписать. Давай бумагу.
Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской
корзинке белоглазенький и белоголовенький ребенок и в ручонке у него угол
коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.
Умиленно сказал Афанасий Петрович:
-- Тоже ведь... поди так по-своему говорит, что...
Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину
закопали голого в песок.
Обратно в тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и,
покачивая, напевал тихонько:
"Соловей, соловей -- пташечка...
Канареечка
Жалобно поет..."
Вспоминал он поселок Лебяжий -- родину, пригоны со скотом, семью,
ребятишек и тонкоголосо плакал. Ребенок тоже плакал.
Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали
на низеньких крепкомясных монгольских лошадях партизаны, были они
спаленно-лицые и спаленно-душие.
У троп, придушенная солнцем, слалась полынь, похожая на песок, --
мелкая и неуловимая глазом.
А пески -- полынь, мелкие и горькие.
Тропы вы, тропы козьи. Пески вы, пески горькие. Монголия -- зверь дикий
и нерадостный...
Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие
стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках -- четырехугольный
медный ящичек с делениями.
Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.
Пахнет от них бараньим жиром -- от скуки ели много и одежда высалилась.
Скуластые, с мягкими тонкими губами -- Донских станиц; с длинным черным
волосом, темнолицые -- известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги
и гортанные степные голоса.
Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:
-- Тилископ.
И глаза зажмурил:
-- Хороший тилископ, ни один мильен стоит. На нем луну рассмотрели и
нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука
чистехонькое золото. Сыпь в мешок...
Один молодой из городских захохотал:
-- И что брешет, разъязви ево...
Рассердился Афанасий Петрович:
-- Ето я-то брешу, стерва ты кукурузная. Погоди.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . .
Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу, как казначей
-- может, при случае обменяет он на что-нибудь у киргиз.
Сложил он инструменты перед ребенком.
-- Забавляйся...
Не видит тот -- пищит. И так и этак пробовал, в пот даже ударило --
пищит дите.
Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили
из-за голенища широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Лог
глубокий, тенистый, а наверху часовой на лошади кричит:
-- Мне скора-а... Жрать хочу... Смену...
Пообедали и вспомнили -- надо ребенка накормить. Пищит непрестанно
дите.
Нажевал Афанасий Петрович хлеба, мокрую жамку сунул в мокрый
растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:
-- Ппы-пы... баско... лопай, лешаненок...
Но закрыл он ротишко и голову отворотил -- не принимает. Плачет носом.
Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.
Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты, ноги
босые, желтые, как земля монгольская.
Один предложил: штей бы ему.
Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку.
Текут по губешкам сальным хорошие щи на рубашку розовую, на байковое одеяло.
Не принимает.
-- Щенок умней -- с пальца жрет...
-- То тебе собака, то человек...
-- Удумал...
Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить, кобылицы
водились. Нельзя -- опьяняет кумыс. Захворать может.
Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди
телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза
маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто
само дите бегает, жалуется.
-- Как же выходит... Не ест ведь, мужики... Надо ведь, а...
Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.
-- Дело бабье...
-- Канешна...
-- От бабы он, может, и барана съел бы...
-- Вот ведь оно...
Собрал Селиванов сход и объявил:
-- Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине, пропадать. Отец-то,
скажем, буржуй, а дите -- как.
Согласились мужики:
-- Дите ни при чем.
Захохотал Древесинин:
-- Расти, ребя. Он вырастет у нас -- на луну полетит... На россыпи.
Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:
-- А и сука же ты беспросветная.
Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:
-- Корову... Надо корову ему...
В один голос отозвались:
-- Без коровы смерть...
-- Обязательно корову...
-- Без коровы сгорит.
Решительно сказал Афанасий Петрович:
-- Пойду я, парни, за коровами...
Озорной Древесинин перебил:
-- На Иртыш, в Лебяжий...
-- На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к
киргизам.
-- На тилископ менять.
Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:
-- Стерва ты и правокатор рода человеческава, сволочь. Хошь по харе
получить?
А так как начали они материться не по порядку, -- перервал председатель
собранья Селиванов:
-- Будя...
И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще трем ехать к
аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся -- две или пять
-- мясо у кашеваров истощалось.
Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб
издали на киргиз походить.
-- С богом.
Ребенка в одеяльце завернули и в затин под телегу положили. Сидел подле
него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из
нагана постреливал.
Эх, пески вы монгольские, нерадостные. Эх, камень -- горюнь синий, реки
глубокоземные, злые.
Едут русские песками. Ночь.
Пахнут пески жаром, полынью.
Лают в ауле собаки на волка, на тьму.
Волки воют во тьме на город, на смерть.
От смерти бежали киргизы.
-- От смерти угоним ли гурты?
Зеленая, душная тьма дрожит над песками, еле удерживают ее пески, вот
сорвется и порхнет на запад.
Пахнет от аула кизяком, айраном -- молоком кислым. Сидят у желтых
костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые,
остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши.
Из камышей выстрелили в желтые костры:
-- О-о-а-ат...
Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали напуганно, сначала
один, потом разом:
-- Уй-бой... Уй-бой..., ак-кызил урус... Уй-бой...
Пали на лошадей, и лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты,
затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:
-- Ак... Ак...
Один только седобородый свалился с лошади головой в казан-котел,
опрокинул котел и, ошпаренный, завопил густым голосом. А подле стояла,
поджав хвост, лохматая собака и боязливо тыкала голодную морду в горячее
молоко.
Точно ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овцы.
Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.
Покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы.
Хохотал беспутно Древесинин:
-- Да мы жеребцы, что ли... Не вечно мы их...
Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая
ногайкой, подогнал к юрте коров с телятами. Освобожденные от привязи телята,
быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами
сосцы:
-- Ишь, голодны, бичера...
И Древесинин погнал коров.
Афанасий Петрович еще обежал аул и хотел было поехать, но вдруг
вспомнил:
-- Соску надо. Черти, соску забыли...
Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах были потушены. Афанасий
Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску.
В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер.
Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись
чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.
Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:
-- Соску, сволочь немакана, давай соску.
Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а
потом рубаху.
-- Ни кирек... Ал... Ал...
А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка подгибала
ноги.
-- Ал... Ал...
Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул
обрадованно:
-- Во-о... Соска-то. А.
-- Ни кирек... Ни...
-- Ладно, не крякай. Айда.
И за руку потащил ее за собой.
Головня упала -- в юрте потемнело.
В темноте посадил на седло киргизку и время от времени, пощупывая у ней
на груди, понесся в Селивановские лога.
-- Нашел, паре, а, -- обрадованно говорил он, и на глазах у него были
слезы.
-- Я, брат, найду...
А в стане оказалось -- в темноте не заметил Афанасий Петрович --
захватила с собой киргизка ребеночка.
-- Пущай, -- сказали мужики, -- молока и на обеих хватит. Коровы есть,
а она баба здоровая.
Была молчалива и строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали
они у ней на кошме в палатке -- один беленький, другой желтенький -- и
пищали в голос.
Только через неделю так на общем собрании Афанасий Петрович сказал:
-- Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом --
свому-то всю грудь скармливает, а нашему, что ни на донышке. Я, брат,
подсмотрел.
Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой
желтенький как спелая дыня. Но только похоже, что русский потоньше
киргизского.
Развел руками Афанасий Петрович:
-- Я ему имя дал -- Васька... а тут поди ты... Оказия.
Сказал Древесинин:
-- А ты, Васька, хилай.
Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтоб одна другую сторону не
перетягивала.
Подвесили с концов ребятишек -- который перевесит.
Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от
них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего,
плакала.
Молчат мужики, смотрят.
-- Пущай, -- сказал Селиванов.
Отпустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка --
кверху.
-- Ишь, сволочь желторотая, -- сказал Афанасий Петрович разозленно. --
Обожрался.
Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись
ребята. Зашумели мужики, закричали:
-- На целу голову, паре, перекормила, а...
-- Не уследишь...
-- Вот зверь...
-- Не только работы, что з'а ребятами следить.
Подтвердили мужики:
-- Где уследишь.
-- Опять же, родительница...
Затопал, завизжал Афанасий Петрович:
-- По-твоему -- русскому человеку пропадать там из-за какова-то
немаканова... Пропадать, Ваське-то...
Посмотрели на Ваську -- лежит белый, худенький.
Муторно стало мужикам.
Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:
-- А ты его... тово... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало
их перебили, к одному...
Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.
Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.
Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из лога
в степь...
Дня через два стояли мужики у входа в палатку на цыпочках и через плечи
заглядывали во внутрь, где на кошме киргизка кормила белое дите.
Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами, фаевый
фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги.
Било дите личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги бились
смешно и неуклюже, точно он прыгал.
Могуче хохоча, глядели мужики.
Нежно глядел Афанасий Петрович и, швырнув носом, плаксиво говорил:
-- Ишь, кроет...
А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда лога, степь, чужая
Монголия.
Незнакомо куда бежала Монголия -- зверь дикий и не радостный.