Каменецкий Александр
Поздние человеколюбцы
Александр Каменецкий
Поздние человеколюбцы
Всякое сравнение хромает. Особенно если сравниваются вещи, традиционно, согласно общественному договору (сговору) приписанные к различным полюсам той или иной условной вселенной, в данном случае вселенной литературы. Жернова общественного мнения, повешенные на шею писателям, всегда, как и любые жернова, тянут только в одном направлении - ко дну. Русская литература богата такими "утопленниками". Как правило, причина казни достаточно банальна: несвоевременный либо слишком изобильный талант, вызывающий в читателе состояние, которое можно обобщенно интерпретировать как панику. Сюда включены, среди прочих, испуг, восторг, тяжкое непонимание и, разумеется, необходимость тотчас прибегнуть к упомянутому выше хромому сравнению для надежного успокоения разволновавшейся души. Обычно также вопли обреченных на казнь водой созвучны мнению бурлящей читательской массы, ибо любое резкое возражение в подобной ситуации звучало бы несколько странно, заметно отразившись на тиражах, гонорарах и прочих радостях, сопутствующих умерщвлению живой плоти. Что же касается критиков, то они тоже горазды тянуть книзу большой палец, хотя некоторые из них метафорическому утоплению приговоренного предпочли бы, скажем, вполне реальное публичное аутодафе.
В этой статье будут сопоставлены, сравнены и найдены близкими по духу и поэтике два абсолютно непохожих романа. Их авторы принадлежат к различным литературным поколениям, вскормлены совершенно разными идеями, и поклонники их, полагаю, вряд ли понимают друг друга с полуслова. Тем не менее, оба они, авторы, имеют звонкую и скандальную славу (вполне заслуженную), претендуют на сотрясение основ (чего упорно добивались), а также служат объектами многократно умножаемых слухов, сплетен и домыслов. Спектр мнений публики обычен для достаточно мощного дарования: от демонстративной брезгливости до безудержного восторга. Судьбы конкретных физических лиц сравнивать не будем: в конце концов, оба пока еще живы. Остановимся на книгах, которые, без сомнения, авторов своих надолго переживут.
Это: "Чапаев и Пустота" Виктора Пелевина и "Это я, Эдичка" Эдуарда Лимонова.
Все изложенное ниже следует считать мнением субъективным, не претендующим и не каким-либо там еще. Пелевин и Лимонов - любимые мои современные писатели, и если уж вздумалось зазвонить, то лишь со своей колокольни. Начат будет звон с самого субъективного: что осталось, когда закрылась последняя страница. После обоих романов в совершенно равной степени: свет. Прилив сил, как после хорошей утренней гимнастики. Желание жить - жить до хруста в позвоночнике. Как ни банально звучит: вера в себя. В свое предназначение. В то, что не все потеряно. Как будто поговорил откровенно и внятно с тем самым "внутренним человеком", чей голос всегда так тих и слаб. Да, еще раз хочется сказать: свет. В конце тоннеля или еще где - неважно. Что-то очень личное, непосредственно касающееся тебя самого, твоих мыслей и чувств. И еще - ощущение лонжи, страховочного пояса, как в цирке, под куполом, когда знаешь, что если и падать, то не насмерть, в любом случае - не насмерть. Книги, которые хочется взять с собой на необитаемый остров, - жаль, не моя метафора.
Не думаю, что личные ощущения так уж неважны в анализе. Как ни крути, но "нравится" - "не нравится", "торкнуло" - "не торкнуло" критерии по-прежнему ведущие, избежать их нельзя. Читателю уже ясно, что я восторжен и пристрастен. Теперь можно хладнокровно приступать к делу.
Первое, с чего следует начать, - положение героя во времени и пространстве, относительно себя и мира, его "точка сборки", выражаясь на одном из существующих ныне наречий. Оба они, Петр Пустота и Эдичка, - поэты (sic!) в возрасте ранней зрелости, примерно за тридцать. Оба происходят из столичных элитарных кругов (Питер и Москва), оба вели до самого последнего времени существование богемно-беззаботное, наслаждаясь легкой славой и опасной благосклонностью юных дев (у Петра был мучительный роман в "прошлой жизни", о котором есть несколько сдержанных намеков, Эдичка пережил и бурное начало своего романа с Еленой, и его трагический финал). Так что в любви наши поэты, как водится, имеют опыт печальный. Оба внезапно и жестоко выброшены из своего уютного мира в бурлящую и клокочуще-жуткую чужую вселенную. Для Петра Пустоты это вначале революция, угроза ареста, бегство в Москву, а затем и вовсе раздвоение сознания, психиатрическая клиника в далеком будущем, населенная философствующими безумцами, перемежающийся с реальностью бред, где одно нельзя отличить от другого. Опыт Эдички теоретически более реален: эмиграция, город-монстр, предательство возлюбленной, отчаяние, грязный отель-ночлежка, голодные скитания по ночным улицам, наводненным подозрительной рванью, наркотики и алкоголь... Но и лимоновские страницы переполнены падением в безумие: при внимательном прочтении вообще нельзя с определенностью сказать, случилось ли все это с Эдичкой на самом деле (особенно знаменитые гомосексуальные сцены) или пригрезилось в пьяном бреду, порождено больным воображением, исполненным кошмаров и изматывающих эротических грез. В обоих романах это отправная, сюжето- и смыслообразующая точка: человек в тотально враждебном, чужом и чуждом мире, лишенный абсолютно всего - дома, семьи, имущества, стоящий фактически на грани жизни и смерти. Но самое главное - кризис идей, взглядов, "самости": все прежние представления в мгновение ока утратили силу, перестали быть актуальны, полностью аннулированы. Нет никаких инструментов для описания, постижения нового мира. Прошлое отменено, будущего нет. Ни Бога, ни Дьявола. Человек наг и беззащитен перед лицом зловещего "здесь и сейчас". Распадается, слой за слоем, личность, не в силах выдержать прессинга реальности. И в этой ситуации следует выжить. Выжить во что бы то ни стало.
Отвлечемся теперь немного от трагедий наших героев и посмотрим, в каких отношениях находятся авторы с миром, куда они своих героев поместили. Несмотря на различие пейзажей, совпадение полное: мир есть мрак и жуть. Удивительно точные пелевинские описания петербургской революционной зимы (словно сам побывал): пьяная матросня мешает кокаин с водкой, в опустевшей квартире - груды награбленного барахла, в литературной забегаловке - "свиные рылы вместо лиц", на вокзале дикая толпа агрессино-тупых пролетариев, свинцовое небо и ледяная вьюга. Далекое будущее (для Петра - в стенах клиники) нарисовано убийственно-едко, в самых лучших, безупречнейших традициях Гоголя и Щедрина. Мучительный бред одинаково распределен на шкале времени. Собственно, Пелевин и не думает скрывать своих взглядов: мир для него - это сумасшедший дом, исключений нет, и самое лучшее, что может сделать человек, - из сумасшедшего дома выписаться. Лимоновский НьюЙорк изображен в тех же самых тонах: грязь, вонь, "свиные рылы", забегаловки, нищета, безразличие всех ко всем, проститутки, полудурки, перемежающееся с запоями похмелье, сомнительные вечеринки, подворотни, пустыри, отвратительно роскошные авеню... Многомиллионный новый Вавилон, "великая блудница", обрекающий человека на бесконечную пытку одиночеством. Город, отнявший возлюбленную, а с нею - все, всю жизнь. Не довольствуясь утверждением, что "мир во зле лежит", и Пелевин, и Лимонов приходят к одинаковому заключению: мир есть зло.
Конфликт для русской литературы неновый, что позволяет сделать вывод о том, что оба писателя, овеянных славой нарушителей табу и т.д. и т.п , принадлежат, несомненно, к самому что ни на есть классическому "мэйнстриму", начало которому положено Гоголем и Достоевским. Другое дело, что решают они эту вечную проблему в духе несколько иной традиции - в духе экзистенциализма, a priori отказываясь от осуждения социума и от борьбы с ним. Набившее оскомину достоевское "среда заела" с логически вытекающим отсюда выводом о необходимости среду насильственно изменить (навязчивая идея большинства наших великих) и Пелевин, и Лимонов игнорируют, используя черные краски лишь для подтверждения изначальной мысли о том, что мир как таковой, воспринятый невооруженным глазом, - зло, а человек - и одинок, и потерян. Если что и можно изменить, то себя самого, в себе самом найти ответ для преодоления зла - таков основной конфликт и "Чапаева...", и "Эдички...", а если точнее, то это противостояние истинного, светлого и сильного ядра, центра личности и беснующихся орд "темной стороны" личности же, а не пьяных матросов или лимоновских мелких бесов. И если Достоевский полагал, что Бог и Дьявол бьются друг с другом, а место битвы - душа человеческая, то Пелевин и Лимонов уточняют: нет ни Бога, ни Дьявола вне человеческой души, а сам обладатель ее - единственная ценность, существующая во всех мирах, сколько бы их там ни было. Но ни у Достоевского, ни у экзистенциалистов борьба эта победой светлых сил так и не увенчалась: выходило все время, что человеку в любом случае нечего противопоставить изначальному злодейству мироздания, кроме своей брезгливой гримасы. Великая, вне сомнения, попытка Толстого обернулась бесплодным морализаторством и "толстовством", в итоге ничего внятного так сказано и не было. Звучали иные голоса Сэлинджер, Гессе, да все не по-русски. И только в этих двух романах, о которых идет речь, дана попытка ответа на "проклятые вопросы" - в том их ценность, "Чапаева..." и "Эдички...", что это чуть не впервые в русской литературе книги ответов, пусть и невозможно их, ответы, прописать, как таблетки, всем вопрошающим и страждущим.
Итак, "приказано выжить". Сама, надо сказать, тема борьбы за существование, образ человка-борца известен нам, в основном, по классическим образцам соцреализма: и в XIX, и в начале XX века принято было не бороться (в том числе, за самого себя - супротив себя же), но печалиться, философствовать и созерцать. Разве что Рахметов... Впрочем, содержание борьбы, отчаянной и не на жизнь, а насмерть, которую ведут персонажи Пелевина и Лимонова, достаточно специфично: это борьба за обладание Истиной с большой буквы, без которой - гибель мгновенная и страшная. Мучительный поиск Истины, которым заняты без конца знакомые нам герои и Достоевского, и Толстого, имеет несколько иной оттенок: свойственная любому здравомыслящему человеку духовная жажда органически произрастает изнутри, из всего предшествующего уклада неудавшейся жизни (и Раскольников, и Карамазовы, и отец Сергий, и Вронский...). Та же ситуация, присутствует, скажем, у Гессе: странствующий в поисках себя Сиддхартха осознанно и последовательно проходит свой путь, определенный вновь-таки осознанным и последовательным решением. В нашем случае ситуация диаметрально противоположная: сложись жизнь иначе и благополучнее, не покинь вдруг Петр и Эдичка насиженно-комфортных столично-богемных гнезд, коротать бы им свой век в возвышенных беседах да пьянках, перемежаемых покаяниями и зароками не медля, прямо с завтрашнего утра, приступить к самопознанию и направить стопы в направлении изначальной правды. Но происходит совершенно иначе: поиск Истины, битва за нее определены обстоятельствами сугубо внешними, фактически насильственными. И тот, и другой идут к Богу из-под палки, погоняемые страхом смерти и еще худшим страхом уничтожения личности, гибели "я". Впрочем, то, что называется Богом, понимают и герои, и их создатели, конечно, совсем неодинаково.
Здесь нужно оговориться. Пелевин и Лимонов - писатели, разумеется, очень разные и сопоставимые, по большому счету, с трудом. Пелевин нарочитый, даже с избытком, философ. Его роман перенасыщен хитромудрыми интеллектуальными яствами, поданными и в жареном, что называется, и в вареном, и в печеном, и в каком угодно виде, - чего стоят один лишь "японский" эпизод или беседа о возвышенном у ночного костра, которую ведут опереточные бандиты на своем новоязе! Изощренные сальто-мортале с отсылками к дзен и к тибетскому буддизму (условный город Алтай-Виднянск - это же надо знать еще, что в буддийской философии есть такой термин - "Алайя-Виджняна", переводящийся как "корзина ума" и означающий буквально то же: сознание со всем его содержимым, а барон Юнгерн - воплощение гневного йидама Ямантаки), к античной философии и еще Бог весть к чему требуют от читателя как минимум известной теоретической подготовки. Более того - облегчая себе участь, Пелевин намеренно вводит в повествование ключевую архетипическую фигуру Вергилия-Гуру - Чапаева, инициируя совсем уж классическую ситуацию "учитель-ученик" со всеми вытекающими последствиями. В этом смысле Пелевин даже сверхпонятен: он откровенно создает многомерную (кто-то скажет интерактивную или постмодернистскую) философскую притчу об инициации и просветлении в духе самых лучших эзотерических традиций.
Не таков Лимонов. Принципиальный не-философ, он намеренно избегает любых теоретических построений, иногда даже насильственно обрывает себя там, где вполне могло бы появиться несколько глубокомысленных замечаний. Герой Лимонова с головою погружен в жизнь, которая скрупулезно, даже навязчиво подчас, описана до мелочей: встречи, застолья, секс, скитания по улицам, снова встречи и застолья ощущение скрытой камеры, "шоу Трумэна". Если Эдичка все же предается абстрактным размышлениям, то это, на первый взгляд (особенно в сравнении с монологами Чапаева), - детский лепет на лужайке: грезы о революции, о равенстве и братстве несчастных и неимущих, о злой Америке, которой не нужен русский поэт, и т.д. Это, повторюсь, на первый взгляд. Тайна Эдички, его путь - в действии, в тотальном переживании жизни, в полной погруженности в живую, неабстрактную материю, окружающую героя. Он взял на себя ношу нелегкую вознамерился познать и бестрепетно испытать все, что предлагает ему жизнь, без разделения на плюс и минус, хорошее и плохое. Принять мир таковым, каков он есть, и посмотреть, что из этого выйдет. Возможно, встать выше и добра, и зла...
Петр Пустота погружен внутрь себя - Эдичка Лимонов весь на улице, весь снаружи. Петр созерцает и размышляет - Эдичка отважно испытывает тело и дух на прочность. Петр предпочитает уединение - Эдичка жить не может без людей. Петр отказывает миру в реальности - Эдичка не знает никакой иной реальности, чем та, что его окружает. Петр как зеницу ока бережет ясность рассудка - Эдичка вообще редко бывает вполне трезв. Телесно Петр едва ли не аскет - Эдичку одолевает ненасытная похоть. С одной стороны, абсолютно ничего общего. С другой - два традиционных, издревле известных пути духовного постижения, цель имеющие одну и ту же. На стороне Петра Пустоты - подвижничество йогина-садху, уединившегося в горах или медитирующего бестрепетно на шумной и грязной рыночной площади. На стороне Эдички - тантра "левой руки" и малоазийские вакханалии. Суровый отшельник - веселый дервиш. Мир нереален, да - но чтобы постичь это, одни погружаются в пучину собственного ума, созидающего и разрушающего миры, другие экспериментируют с реальностью: а вдруг поддастся, не выдержит напора и порвется, растворится?.. Сказать еще точнее: начала аполлоническое и дионисийское, лунное и солнечное; путь отрешенного ума и путь пылающего сердца. Диалог, существующий, наверное, от начала времен.
Есть еще одна вещь, которая очевидно роднит и сближает наших героев, - принципиальный, однозначно заявленный индивидуализм, радикальное отделение себя от всех возможных коллективов и групп. Нежелание принадлежать. По сути дела, анархический бунт одиночки против всего и всех. Однако это не саркастически-презрительная ядовитая ухмылка Печорина, не запредельно-надмирная поза мудреца Заратустры, не паранойя протопопа Аввакума и уж, конечно, не убойномышечная философия какого-нибудь Антикиллера. Скорее, стойкое мужество изгнанника, Робинзона Крузо, который борется со своей собственной безжалостной судьбой, ибо иного врага, по сути, у него нет. Провозглашение, вопреки всему, "Азъ есмь!" суть творение собственного космоса вместо имеющегося уже, порочного, акт богоуподобления - и это, пожалуй, единственное, что дает силы выжить.
Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратимся к ключевым сценам обоих романов, к их кульминации. Пелевин помещает героя в ситуацию, наиболее точно выраженную дзенским коаном: "Лук сломан, стрел больше нет - стреляй без промедления!" Дом окружен взбунтовавшимися пьяными красноармейцами, готовыми растерзать странных и непонятных (значит, врагов) командира Василия Чапаева и его адъютанта, сочиняющего стихи о черном бублике. Возможный остаток жизни исчисляется минутами. Еще миг - и все будет кончено. В этот момент от Петра Пустоты требуется практически нечеловеческое, невозможное: признать и постичь, что ни вооруженной обезумевшей солдатни, ни дома, окруженного ею со всех сторон, ни полыхающего зарева пожара - ничего этого не существует, смерти нет и бояться нечего. Последующий спуск в подземелье, побег уже не имеют ничего общего с этим миром; броневик везет лихую просветленную команду по долинам и по взгорьям "Внутренней Монголии". На грани жизни и смерти Петр справляется с задачей, совершая прыжок за пределы ума, себя и мира, который затем подвергается символическому уничтожению из "глиняного пулемета" Реальности. Трансцендентный прорыв в ситуации, когда уже никакие человеческие средства помочь не в силах, - вот ответ Пелевина на все "проклятые вопросы", что были, есть и будут. Наивысший из всех возможных подвигов - и возвышенный заключительный аккорд: мира нет, нет страданий и горя, но лишь божественная Река Абсолютной Реальности неторопливо несет свои тихие воды из ниоткуда в никуда.
Совсем не так у Лимонова. От первой до последней страницы романа герой, казалось бы, не меняется, не совершает ни прорывов, ни подвигов, все так же нищенствует, скитается, фантазирует и ноет. Это вообще для Лимонова типично: избегать развития образа, ограничиваясь лишь констатацией фактов. Собственно, как и в жизни: далеко не все мы под давлением обстоятельств непременно меняемся, а если и меняемся, то не сразу и не обязательно кардинально. Ключ к роману, на мой взгляд, "та самая" глава "Крис", которую припоминают автору и по сей день, делая весьма двусмысленное выражение лица. Позволю себе процитировать: "Мне не было страшно... Я же говорю, что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти... Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней - слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен, и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы". Нужны ли комментарии? Разве из Достоевского: как быть, если некуда больше идти? Мускулистый черный парень со злым лицом, наверняка преступник, безлюдный пустырь, глухая ночь, беззащитный отчаявшийся человек. Сдаться своей смерти или совершить прыжок, прорыв - по-своему, если удастся... Что было дальше, мы, конечно, знаем. Но вот как описывает это сам Лимонов: "...эта любовь, которой мы занимались, эти действия... символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался его хуя, крепкий хуй парня в 8-й авеню... был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился его оргазма, когда этот фонтан вышвырнул в меня, ко мне в рот, я был совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого... ...И были мы с Крисом, случайно встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города, Вавилона, и вот мы лежали, и он гладил мои волосы. Беспризорные дети мира... ...Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода - я не знал..."
Лимонов использует для описания своего состояния несколько более скромный, чем у Пелевина, термин - "иллюминация", озарение, прозрение. Но речь - о том же самом. И лимоновский натурализм при ближайшем и непредвзятом рассмотрении - символизм чистейшей воды, грубые, казалось бы, но необыкновенно емкие и сильные метафоры. Разве не обожествляли фаллос древние? Разве не приносили ему жертвы? Разве нельзя увидеть в лимоновском тексте условный язык орфических мистерий?.. А его роковая Елена заставляет вспомнить индийскую богиню Кали, Великую Мать Любви с языком, орошенным кровью только что растерзанной жертвы. У ног этой зловещей и восхитительно прекрасной возлюбленной 12 лет (!) провел святой Рамакришна, корчась в муках и вымаливая хоть каплю снисхождения, - за великолепным и подробным описанием отсылаю к Ромену Роллану. А кому претит Восток, может вспомнить Юнга с его "темной" и "светлой" Анимой... И хотя лимоновский роман каждой своей строкой отрицает подобные выспренные сравнения, они, хоть убей, приходят на ум сами по себе.
Подбираясь к итогу, еще раз позволю себе восстановить изначальную схему, по которой развивается основной конфликт обоих романов. Волей судьбы человек выброшен "за борт", в чужую и враждебную вселенную. Он беззащитен и наг, стоит на грани жизни и смерти, но отчаянно стремится выжить. Для этого ему необходимо найти точку опоры, постичь основной принцип жизни, ее суть, Истину. Постижение происходит у порога агонии, когда все нити, связывавшие героя с миром и с самим собой, оборвались. Прорыв аналогичен жертвоприношению, где в качестве жертвы - "я", эго. За этим следуют победа и торжество, рождаются новая личность и новое понимание. Петр Пустота и Эдичка Лимонов проходят эти стадии поразному, но проходят без исключения все. Петр постигает основной принцип мироздания как игру больного ума, омраченного страстями и невидением истинной сути; ум, очищенный от заблуждения, не воспринимает более двойственности добра и зла, растворяясь в потоке Целого (река Урал). Эдичке открывается истинное лицо жизни - прекрасное и страшное одновременно, лик Горгоны, в который нельзя смотреть, но тот, кто отважился, полюбит этот лик навсегда. Герой уже не одинок, он трепещущая часть вечного круговорота, он принадлежит миру, а мир принадлежит ему... (вот снова напрашивается сравнение: сцена просветления Сиддхартхи у Гессе, деликатно "слизанная" с аналогичного видения Кришны в "Бхагавад-Гите": страдание и радость смешиваются во всепожирающей пасти Божества).
* * *
Безусловно, ни Пелевина, ни Лимонова нельзя считать абсолютными новаторами, первооткрывателями и "отцами". Первый, не скрывая того, проработал огромный пласт современной литературы Запада, взяв понемногу от Гессе, Борхеса, Кастанеды и проч., добавив щедро изящной булгаковской словесности и гоголевской сатиры. Второй, как бы ни отпирался, имел в исторических предшественниках Генри Миллера и битников. Другое дело, что оба они - совершенно удивительные для нынешней кромешной поры человеколюбцы, воспевающие человека, верящие в человека, ставящие человека превыше всего. И тем более обидно, что огромный и мощный созидательный, гуманистический посыл, заложенный в обеих книгах, немного кем (судя по доступной мне критике) оценен и вообще понят. Пелевин - наркоманско-компьютерный буддистпостмодернист, Лимонов - педераст, фашист и порнограф. Жернова всегда тянут ко дну. Скажу от себя: я бы взял эти две книги на необитаемый остров. Что до других - ну какое мне, в сущности, дело?..
Поздние человеколюбцы
Всякое сравнение хромает. Особенно если сравниваются вещи, традиционно, согласно общественному договору (сговору) приписанные к различным полюсам той или иной условной вселенной, в данном случае вселенной литературы. Жернова общественного мнения, повешенные на шею писателям, всегда, как и любые жернова, тянут только в одном направлении - ко дну. Русская литература богата такими "утопленниками". Как правило, причина казни достаточно банальна: несвоевременный либо слишком изобильный талант, вызывающий в читателе состояние, которое можно обобщенно интерпретировать как панику. Сюда включены, среди прочих, испуг, восторг, тяжкое непонимание и, разумеется, необходимость тотчас прибегнуть к упомянутому выше хромому сравнению для надежного успокоения разволновавшейся души. Обычно также вопли обреченных на казнь водой созвучны мнению бурлящей читательской массы, ибо любое резкое возражение в подобной ситуации звучало бы несколько странно, заметно отразившись на тиражах, гонорарах и прочих радостях, сопутствующих умерщвлению живой плоти. Что же касается критиков, то они тоже горазды тянуть книзу большой палец, хотя некоторые из них метафорическому утоплению приговоренного предпочли бы, скажем, вполне реальное публичное аутодафе.
В этой статье будут сопоставлены, сравнены и найдены близкими по духу и поэтике два абсолютно непохожих романа. Их авторы принадлежат к различным литературным поколениям, вскормлены совершенно разными идеями, и поклонники их, полагаю, вряд ли понимают друг друга с полуслова. Тем не менее, оба они, авторы, имеют звонкую и скандальную славу (вполне заслуженную), претендуют на сотрясение основ (чего упорно добивались), а также служат объектами многократно умножаемых слухов, сплетен и домыслов. Спектр мнений публики обычен для достаточно мощного дарования: от демонстративной брезгливости до безудержного восторга. Судьбы конкретных физических лиц сравнивать не будем: в конце концов, оба пока еще живы. Остановимся на книгах, которые, без сомнения, авторов своих надолго переживут.
Это: "Чапаев и Пустота" Виктора Пелевина и "Это я, Эдичка" Эдуарда Лимонова.
Все изложенное ниже следует считать мнением субъективным, не претендующим и не каким-либо там еще. Пелевин и Лимонов - любимые мои современные писатели, и если уж вздумалось зазвонить, то лишь со своей колокольни. Начат будет звон с самого субъективного: что осталось, когда закрылась последняя страница. После обоих романов в совершенно равной степени: свет. Прилив сил, как после хорошей утренней гимнастики. Желание жить - жить до хруста в позвоночнике. Как ни банально звучит: вера в себя. В свое предназначение. В то, что не все потеряно. Как будто поговорил откровенно и внятно с тем самым "внутренним человеком", чей голос всегда так тих и слаб. Да, еще раз хочется сказать: свет. В конце тоннеля или еще где - неважно. Что-то очень личное, непосредственно касающееся тебя самого, твоих мыслей и чувств. И еще - ощущение лонжи, страховочного пояса, как в цирке, под куполом, когда знаешь, что если и падать, то не насмерть, в любом случае - не насмерть. Книги, которые хочется взять с собой на необитаемый остров, - жаль, не моя метафора.
Не думаю, что личные ощущения так уж неважны в анализе. Как ни крути, но "нравится" - "не нравится", "торкнуло" - "не торкнуло" критерии по-прежнему ведущие, избежать их нельзя. Читателю уже ясно, что я восторжен и пристрастен. Теперь можно хладнокровно приступать к делу.
Первое, с чего следует начать, - положение героя во времени и пространстве, относительно себя и мира, его "точка сборки", выражаясь на одном из существующих ныне наречий. Оба они, Петр Пустота и Эдичка, - поэты (sic!) в возрасте ранней зрелости, примерно за тридцать. Оба происходят из столичных элитарных кругов (Питер и Москва), оба вели до самого последнего времени существование богемно-беззаботное, наслаждаясь легкой славой и опасной благосклонностью юных дев (у Петра был мучительный роман в "прошлой жизни", о котором есть несколько сдержанных намеков, Эдичка пережил и бурное начало своего романа с Еленой, и его трагический финал). Так что в любви наши поэты, как водится, имеют опыт печальный. Оба внезапно и жестоко выброшены из своего уютного мира в бурлящую и клокочуще-жуткую чужую вселенную. Для Петра Пустоты это вначале революция, угроза ареста, бегство в Москву, а затем и вовсе раздвоение сознания, психиатрическая клиника в далеком будущем, населенная философствующими безумцами, перемежающийся с реальностью бред, где одно нельзя отличить от другого. Опыт Эдички теоретически более реален: эмиграция, город-монстр, предательство возлюбленной, отчаяние, грязный отель-ночлежка, голодные скитания по ночным улицам, наводненным подозрительной рванью, наркотики и алкоголь... Но и лимоновские страницы переполнены падением в безумие: при внимательном прочтении вообще нельзя с определенностью сказать, случилось ли все это с Эдичкой на самом деле (особенно знаменитые гомосексуальные сцены) или пригрезилось в пьяном бреду, порождено больным воображением, исполненным кошмаров и изматывающих эротических грез. В обоих романах это отправная, сюжето- и смыслообразующая точка: человек в тотально враждебном, чужом и чуждом мире, лишенный абсолютно всего - дома, семьи, имущества, стоящий фактически на грани жизни и смерти. Но самое главное - кризис идей, взглядов, "самости": все прежние представления в мгновение ока утратили силу, перестали быть актуальны, полностью аннулированы. Нет никаких инструментов для описания, постижения нового мира. Прошлое отменено, будущего нет. Ни Бога, ни Дьявола. Человек наг и беззащитен перед лицом зловещего "здесь и сейчас". Распадается, слой за слоем, личность, не в силах выдержать прессинга реальности. И в этой ситуации следует выжить. Выжить во что бы то ни стало.
Отвлечемся теперь немного от трагедий наших героев и посмотрим, в каких отношениях находятся авторы с миром, куда они своих героев поместили. Несмотря на различие пейзажей, совпадение полное: мир есть мрак и жуть. Удивительно точные пелевинские описания петербургской революционной зимы (словно сам побывал): пьяная матросня мешает кокаин с водкой, в опустевшей квартире - груды награбленного барахла, в литературной забегаловке - "свиные рылы вместо лиц", на вокзале дикая толпа агрессино-тупых пролетариев, свинцовое небо и ледяная вьюга. Далекое будущее (для Петра - в стенах клиники) нарисовано убийственно-едко, в самых лучших, безупречнейших традициях Гоголя и Щедрина. Мучительный бред одинаково распределен на шкале времени. Собственно, Пелевин и не думает скрывать своих взглядов: мир для него - это сумасшедший дом, исключений нет, и самое лучшее, что может сделать человек, - из сумасшедшего дома выписаться. Лимоновский НьюЙорк изображен в тех же самых тонах: грязь, вонь, "свиные рылы", забегаловки, нищета, безразличие всех ко всем, проститутки, полудурки, перемежающееся с запоями похмелье, сомнительные вечеринки, подворотни, пустыри, отвратительно роскошные авеню... Многомиллионный новый Вавилон, "великая блудница", обрекающий человека на бесконечную пытку одиночеством. Город, отнявший возлюбленную, а с нею - все, всю жизнь. Не довольствуясь утверждением, что "мир во зле лежит", и Пелевин, и Лимонов приходят к одинаковому заключению: мир есть зло.
Конфликт для русской литературы неновый, что позволяет сделать вывод о том, что оба писателя, овеянных славой нарушителей табу и т.д. и т.п , принадлежат, несомненно, к самому что ни на есть классическому "мэйнстриму", начало которому положено Гоголем и Достоевским. Другое дело, что решают они эту вечную проблему в духе несколько иной традиции - в духе экзистенциализма, a priori отказываясь от осуждения социума и от борьбы с ним. Набившее оскомину достоевское "среда заела" с логически вытекающим отсюда выводом о необходимости среду насильственно изменить (навязчивая идея большинства наших великих) и Пелевин, и Лимонов игнорируют, используя черные краски лишь для подтверждения изначальной мысли о том, что мир как таковой, воспринятый невооруженным глазом, - зло, а человек - и одинок, и потерян. Если что и можно изменить, то себя самого, в себе самом найти ответ для преодоления зла - таков основной конфликт и "Чапаева...", и "Эдички...", а если точнее, то это противостояние истинного, светлого и сильного ядра, центра личности и беснующихся орд "темной стороны" личности же, а не пьяных матросов или лимоновских мелких бесов. И если Достоевский полагал, что Бог и Дьявол бьются друг с другом, а место битвы - душа человеческая, то Пелевин и Лимонов уточняют: нет ни Бога, ни Дьявола вне человеческой души, а сам обладатель ее - единственная ценность, существующая во всех мирах, сколько бы их там ни было. Но ни у Достоевского, ни у экзистенциалистов борьба эта победой светлых сил так и не увенчалась: выходило все время, что человеку в любом случае нечего противопоставить изначальному злодейству мироздания, кроме своей брезгливой гримасы. Великая, вне сомнения, попытка Толстого обернулась бесплодным морализаторством и "толстовством", в итоге ничего внятного так сказано и не было. Звучали иные голоса Сэлинджер, Гессе, да все не по-русски. И только в этих двух романах, о которых идет речь, дана попытка ответа на "проклятые вопросы" - в том их ценность, "Чапаева..." и "Эдички...", что это чуть не впервые в русской литературе книги ответов, пусть и невозможно их, ответы, прописать, как таблетки, всем вопрошающим и страждущим.
Итак, "приказано выжить". Сама, надо сказать, тема борьбы за существование, образ человка-борца известен нам, в основном, по классическим образцам соцреализма: и в XIX, и в начале XX века принято было не бороться (в том числе, за самого себя - супротив себя же), но печалиться, философствовать и созерцать. Разве что Рахметов... Впрочем, содержание борьбы, отчаянной и не на жизнь, а насмерть, которую ведут персонажи Пелевина и Лимонова, достаточно специфично: это борьба за обладание Истиной с большой буквы, без которой - гибель мгновенная и страшная. Мучительный поиск Истины, которым заняты без конца знакомые нам герои и Достоевского, и Толстого, имеет несколько иной оттенок: свойственная любому здравомыслящему человеку духовная жажда органически произрастает изнутри, из всего предшествующего уклада неудавшейся жизни (и Раскольников, и Карамазовы, и отец Сергий, и Вронский...). Та же ситуация, присутствует, скажем, у Гессе: странствующий в поисках себя Сиддхартха осознанно и последовательно проходит свой путь, определенный вновь-таки осознанным и последовательным решением. В нашем случае ситуация диаметрально противоположная: сложись жизнь иначе и благополучнее, не покинь вдруг Петр и Эдичка насиженно-комфортных столично-богемных гнезд, коротать бы им свой век в возвышенных беседах да пьянках, перемежаемых покаяниями и зароками не медля, прямо с завтрашнего утра, приступить к самопознанию и направить стопы в направлении изначальной правды. Но происходит совершенно иначе: поиск Истины, битва за нее определены обстоятельствами сугубо внешними, фактически насильственными. И тот, и другой идут к Богу из-под палки, погоняемые страхом смерти и еще худшим страхом уничтожения личности, гибели "я". Впрочем, то, что называется Богом, понимают и герои, и их создатели, конечно, совсем неодинаково.
Здесь нужно оговориться. Пелевин и Лимонов - писатели, разумеется, очень разные и сопоставимые, по большому счету, с трудом. Пелевин нарочитый, даже с избытком, философ. Его роман перенасыщен хитромудрыми интеллектуальными яствами, поданными и в жареном, что называется, и в вареном, и в печеном, и в каком угодно виде, - чего стоят один лишь "японский" эпизод или беседа о возвышенном у ночного костра, которую ведут опереточные бандиты на своем новоязе! Изощренные сальто-мортале с отсылками к дзен и к тибетскому буддизму (условный город Алтай-Виднянск - это же надо знать еще, что в буддийской философии есть такой термин - "Алайя-Виджняна", переводящийся как "корзина ума" и означающий буквально то же: сознание со всем его содержимым, а барон Юнгерн - воплощение гневного йидама Ямантаки), к античной философии и еще Бог весть к чему требуют от читателя как минимум известной теоретической подготовки. Более того - облегчая себе участь, Пелевин намеренно вводит в повествование ключевую архетипическую фигуру Вергилия-Гуру - Чапаева, инициируя совсем уж классическую ситуацию "учитель-ученик" со всеми вытекающими последствиями. В этом смысле Пелевин даже сверхпонятен: он откровенно создает многомерную (кто-то скажет интерактивную или постмодернистскую) философскую притчу об инициации и просветлении в духе самых лучших эзотерических традиций.
Не таков Лимонов. Принципиальный не-философ, он намеренно избегает любых теоретических построений, иногда даже насильственно обрывает себя там, где вполне могло бы появиться несколько глубокомысленных замечаний. Герой Лимонова с головою погружен в жизнь, которая скрупулезно, даже навязчиво подчас, описана до мелочей: встречи, застолья, секс, скитания по улицам, снова встречи и застолья ощущение скрытой камеры, "шоу Трумэна". Если Эдичка все же предается абстрактным размышлениям, то это, на первый взгляд (особенно в сравнении с монологами Чапаева), - детский лепет на лужайке: грезы о революции, о равенстве и братстве несчастных и неимущих, о злой Америке, которой не нужен русский поэт, и т.д. Это, повторюсь, на первый взгляд. Тайна Эдички, его путь - в действии, в тотальном переживании жизни, в полной погруженности в живую, неабстрактную материю, окружающую героя. Он взял на себя ношу нелегкую вознамерился познать и бестрепетно испытать все, что предлагает ему жизнь, без разделения на плюс и минус, хорошее и плохое. Принять мир таковым, каков он есть, и посмотреть, что из этого выйдет. Возможно, встать выше и добра, и зла...
Петр Пустота погружен внутрь себя - Эдичка Лимонов весь на улице, весь снаружи. Петр созерцает и размышляет - Эдичка отважно испытывает тело и дух на прочность. Петр предпочитает уединение - Эдичка жить не может без людей. Петр отказывает миру в реальности - Эдичка не знает никакой иной реальности, чем та, что его окружает. Петр как зеницу ока бережет ясность рассудка - Эдичка вообще редко бывает вполне трезв. Телесно Петр едва ли не аскет - Эдичку одолевает ненасытная похоть. С одной стороны, абсолютно ничего общего. С другой - два традиционных, издревле известных пути духовного постижения, цель имеющие одну и ту же. На стороне Петра Пустоты - подвижничество йогина-садху, уединившегося в горах или медитирующего бестрепетно на шумной и грязной рыночной площади. На стороне Эдички - тантра "левой руки" и малоазийские вакханалии. Суровый отшельник - веселый дервиш. Мир нереален, да - но чтобы постичь это, одни погружаются в пучину собственного ума, созидающего и разрушающего миры, другие экспериментируют с реальностью: а вдруг поддастся, не выдержит напора и порвется, растворится?.. Сказать еще точнее: начала аполлоническое и дионисийское, лунное и солнечное; путь отрешенного ума и путь пылающего сердца. Диалог, существующий, наверное, от начала времен.
Есть еще одна вещь, которая очевидно роднит и сближает наших героев, - принципиальный, однозначно заявленный индивидуализм, радикальное отделение себя от всех возможных коллективов и групп. Нежелание принадлежать. По сути дела, анархический бунт одиночки против всего и всех. Однако это не саркастически-презрительная ядовитая ухмылка Печорина, не запредельно-надмирная поза мудреца Заратустры, не паранойя протопопа Аввакума и уж, конечно, не убойномышечная философия какого-нибудь Антикиллера. Скорее, стойкое мужество изгнанника, Робинзона Крузо, который борется со своей собственной безжалостной судьбой, ибо иного врага, по сути, у него нет. Провозглашение, вопреки всему, "Азъ есмь!" суть творение собственного космоса вместо имеющегося уже, порочного, акт богоуподобления - и это, пожалуй, единственное, что дает силы выжить.
Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратимся к ключевым сценам обоих романов, к их кульминации. Пелевин помещает героя в ситуацию, наиболее точно выраженную дзенским коаном: "Лук сломан, стрел больше нет - стреляй без промедления!" Дом окружен взбунтовавшимися пьяными красноармейцами, готовыми растерзать странных и непонятных (значит, врагов) командира Василия Чапаева и его адъютанта, сочиняющего стихи о черном бублике. Возможный остаток жизни исчисляется минутами. Еще миг - и все будет кончено. В этот момент от Петра Пустоты требуется практически нечеловеческое, невозможное: признать и постичь, что ни вооруженной обезумевшей солдатни, ни дома, окруженного ею со всех сторон, ни полыхающего зарева пожара - ничего этого не существует, смерти нет и бояться нечего. Последующий спуск в подземелье, побег уже не имеют ничего общего с этим миром; броневик везет лихую просветленную команду по долинам и по взгорьям "Внутренней Монголии". На грани жизни и смерти Петр справляется с задачей, совершая прыжок за пределы ума, себя и мира, который затем подвергается символическому уничтожению из "глиняного пулемета" Реальности. Трансцендентный прорыв в ситуации, когда уже никакие человеческие средства помочь не в силах, - вот ответ Пелевина на все "проклятые вопросы", что были, есть и будут. Наивысший из всех возможных подвигов - и возвышенный заключительный аккорд: мира нет, нет страданий и горя, но лишь божественная Река Абсолютной Реальности неторопливо несет свои тихие воды из ниоткуда в никуда.
Совсем не так у Лимонова. От первой до последней страницы романа герой, казалось бы, не меняется, не совершает ни прорывов, ни подвигов, все так же нищенствует, скитается, фантазирует и ноет. Это вообще для Лимонова типично: избегать развития образа, ограничиваясь лишь констатацией фактов. Собственно, как и в жизни: далеко не все мы под давлением обстоятельств непременно меняемся, а если и меняемся, то не сразу и не обязательно кардинально. Ключ к роману, на мой взгляд, "та самая" глава "Крис", которую припоминают автору и по сей день, делая весьма двусмысленное выражение лица. Позволю себе процитировать: "Мне не было страшно... Я же говорю, что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти... Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней - слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен, и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы". Нужны ли комментарии? Разве из Достоевского: как быть, если некуда больше идти? Мускулистый черный парень со злым лицом, наверняка преступник, безлюдный пустырь, глухая ночь, беззащитный отчаявшийся человек. Сдаться своей смерти или совершить прыжок, прорыв - по-своему, если удастся... Что было дальше, мы, конечно, знаем. Но вот как описывает это сам Лимонов: "...эта любовь, которой мы занимались, эти действия... символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался его хуя, крепкий хуй парня в 8-й авеню... был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился его оргазма, когда этот фонтан вышвырнул в меня, ко мне в рот, я был совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого... ...И были мы с Крисом, случайно встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города, Вавилона, и вот мы лежали, и он гладил мои волосы. Беспризорные дети мира... ...Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода - я не знал..."
Лимонов использует для описания своего состояния несколько более скромный, чем у Пелевина, термин - "иллюминация", озарение, прозрение. Но речь - о том же самом. И лимоновский натурализм при ближайшем и непредвзятом рассмотрении - символизм чистейшей воды, грубые, казалось бы, но необыкновенно емкие и сильные метафоры. Разве не обожествляли фаллос древние? Разве не приносили ему жертвы? Разве нельзя увидеть в лимоновском тексте условный язык орфических мистерий?.. А его роковая Елена заставляет вспомнить индийскую богиню Кали, Великую Мать Любви с языком, орошенным кровью только что растерзанной жертвы. У ног этой зловещей и восхитительно прекрасной возлюбленной 12 лет (!) провел святой Рамакришна, корчась в муках и вымаливая хоть каплю снисхождения, - за великолепным и подробным описанием отсылаю к Ромену Роллану. А кому претит Восток, может вспомнить Юнга с его "темной" и "светлой" Анимой... И хотя лимоновский роман каждой своей строкой отрицает подобные выспренные сравнения, они, хоть убей, приходят на ум сами по себе.
Подбираясь к итогу, еще раз позволю себе восстановить изначальную схему, по которой развивается основной конфликт обоих романов. Волей судьбы человек выброшен "за борт", в чужую и враждебную вселенную. Он беззащитен и наг, стоит на грани жизни и смерти, но отчаянно стремится выжить. Для этого ему необходимо найти точку опоры, постичь основной принцип жизни, ее суть, Истину. Постижение происходит у порога агонии, когда все нити, связывавшие героя с миром и с самим собой, оборвались. Прорыв аналогичен жертвоприношению, где в качестве жертвы - "я", эго. За этим следуют победа и торжество, рождаются новая личность и новое понимание. Петр Пустота и Эдичка Лимонов проходят эти стадии поразному, но проходят без исключения все. Петр постигает основной принцип мироздания как игру больного ума, омраченного страстями и невидением истинной сути; ум, очищенный от заблуждения, не воспринимает более двойственности добра и зла, растворяясь в потоке Целого (река Урал). Эдичке открывается истинное лицо жизни - прекрасное и страшное одновременно, лик Горгоны, в который нельзя смотреть, но тот, кто отважился, полюбит этот лик навсегда. Герой уже не одинок, он трепещущая часть вечного круговорота, он принадлежит миру, а мир принадлежит ему... (вот снова напрашивается сравнение: сцена просветления Сиддхартхи у Гессе, деликатно "слизанная" с аналогичного видения Кришны в "Бхагавад-Гите": страдание и радость смешиваются во всепожирающей пасти Божества).
* * *
Безусловно, ни Пелевина, ни Лимонова нельзя считать абсолютными новаторами, первооткрывателями и "отцами". Первый, не скрывая того, проработал огромный пласт современной литературы Запада, взяв понемногу от Гессе, Борхеса, Кастанеды и проч., добавив щедро изящной булгаковской словесности и гоголевской сатиры. Второй, как бы ни отпирался, имел в исторических предшественниках Генри Миллера и битников. Другое дело, что оба они - совершенно удивительные для нынешней кромешной поры человеколюбцы, воспевающие человека, верящие в человека, ставящие человека превыше всего. И тем более обидно, что огромный и мощный созидательный, гуманистический посыл, заложенный в обеих книгах, немного кем (судя по доступной мне критике) оценен и вообще понят. Пелевин - наркоманско-компьютерный буддистпостмодернист, Лимонов - педераст, фашист и порнограф. Жернова всегда тянут ко дну. Скажу от себя: я бы взял эти две книги на необитаемый остров. Что до других - ну какое мне, в сущности, дело?..