ВЕРА КАМША
Пламя Этерны
Роману Папсуеву
И зыбью рук отсеченных.
Венков и спутанных прядей
Бог знает где отозвалось
Глухое море проклятий.
И в двери ворвалось небо
Лесным рокотаньем дали.
А в ночь с галерей высоких
Четыре луча взывали.Федерико Гарсиа Лорка
1. Мастер
— Мой эпиарх, [Древнекэртианский титул брата или совершеннолетнего сына правящего монарха — анакса] вытяни руку с кистью и заметь, как соотносятся части лица друг с другом, а потом отметь такое же соотношение на рисунке, — Диамни Коро. крепко сбитый молодой человек, ободряюще улыбнулся худенькому юноше, почти подростку, — это совсем несложно.
— Несложно, но у меня никогда не получится, — юноша аккуратно отложил кисть, — у меня вообще ничего не получается. Ни в чем и ни с кем. Я даже не могу тебя заставить называть меня по имени.
— Извини, Эрнани, — художник покаянно вздохнул и вдруг засмеялся, отчего его на первый взгляд заурядное лицо стало необычайно привлекательным, — но я — простолюдин, а ты — эпиарх из дома Раканов. Через такое, знаешь ли, переступить трудно.
— Я понимаю, — кивнул Эрнани, — мне следовало родиться в другой семье, там моя беспомощность не так бы бросалась в глаза. Хорошо, что я младший, я был бы отвратительным анаксом.
Диамни промолчал. Конечно, Эрнани Ракан никогда не стал бы воином, с его болезнью это было просто невозможно, но хороший анакс и не обязан лично махать мечом. При хорошем анаксе не бывает ни войн, ни восстаний и в цене не оружие, а статуи и картины.
Анакс Анэсти, недавно погибший во время охоты, приказал учить Эрнани живописи потому, что великий Лэнтиро Сольега с детства страдал той же болезнью ног, что и эпиарх. Сольега победил свою беду, но быть калекой мало, чтобы стать великим мастером, — нужно, чтобы весь свет сошелся на кончике твоей кисти, а Эрнани тянет в большой мир, который от него отворачивается. Он мечтает о военных подвигах, охоте, танцах, красивых девушках. Конечно, юноше не грозит одиночество, но он достаточно умен, чтобы понять, что в нем ценят брата анакса, а не его самого.
— Мой эпиарх... Эрнани, вернись с небес на землю, скоро стемнеет, а при светильниках тени ложатся совсем иначе!
— Да как бы они ни ложились, толку-то!
В больших серых глазах мелькнула бешеная искра, отчего юноша стал похож на своего братца Ринальди, не к ночи будь помянут. Увы, Эрнани молился на эпиарха-наследника. Именно таким — бесшабашным, веселым и вспыльчивым, по его мнению, и должен был быть настоящий мужчина.
К несчастью, Ринальди был хорошим братом, хорошим в том смысле, что навешал калеку чаще занятого делами государства Эридани. Другое дело, что после болтовни о поединках, охот и любовных победах юноша становился еще несчастней. Диамни несколько раз порывался поговорить с Ринальди начистоту, но не решался. Средний из братьев Раканов был не из тех, кто станет слушать безродного мазилу, а нарываться на грубость художнику не хотелось.
— Эрнани, если ты хочешь научиться рисовать...
— А я не хочу! — с неожиданной яростью перебил ученик. — Мне приказал Анэсти, но у меня ничего не выхолит! И не выйдет, потому что я не хочу.
— Скажи об этом братьям.
— Зачем? — Ученик упрямо сжал губы. — Тогда мне пришлют монаха-утешителя, или чтеца, или геометра. Или еще кого-нибудь, чтобы меня занять, и будет только хуже. С тобой я хотя бы могу не врать. Давай лучше рисовать будешь ты, а я просто смотреть.
— Эрнани, мне платят не за то, чтобы я рисовал,
— Тебе платят за то, чтобы я не лез на стену от скуки. — Эрнани откинул со лба золотисто-каштановую прядь, — и у тебя это получается. С тобой мне легче, чем без тебя, и у меня есть глаза. Ты рожден художником, но тебе не нравится жить во дворце.
— Ты так думаешь?
— Да, иначе на твоих рисунках люди были бы добрее, а так... Когда я на них смотрю, я начинаю бояться Эридани. А Беатриса — она же мухи не обидит, а ты из нее сделал какую-то гиену, а из Ринальди леопарда.
— Твой брат и в самом деле похож на леопарда, — улыбнулся художник.
— Похож, — вздохнул эпиарх, — С Ринальди ты прав, и со старым Борраской— тоже, но остальные...
— Остальных исправлю. Сам не знаю, почему у меня так получается. Наверное, мне и впрямь тяжело среди знати.
— Просто ты очень гордый, — покачал головой эпиарх, — вот тебе и кажется, что на тебя смотрят не так. А Ринальди все равно, кто чей родич, он или любит, или не любит.
— Меня он не любит, — А ты его еще больше не любишь. И зря.
Диамни пожал плечами. Он и впрямь не любил Ринальди с его красотой, наглостью и пренебрежением ко всему, что не касалось его персоны. Художник про себя попросил Абвениев, [ Абвении, или Ушедшие — общее имя четырех богов — создателей и Хранителей Кэртианы — Астрапа, Унда, Лита и Анэма, передавших свою силу и власть избранникам из числа смертных и временно или навсегда покинувших Кэртиану] чтобы анакс наконец женился и обзавелся потомством, потому что оставлять государство на Ринальди опасно, а судьба Анэсти доказывает, что рок караулит анаксов точно так же, как и простых смертных. Если, конечно, это был рок...
— Когда Эридани женится?
— В следующем году, — заверил эпиарх, — осенью. Раканы всегда женятся осенью, но кто она, пока неизвестно.
Следующей осенью... А наследник появится в лучшем случае еще через год! Если б Диамни Коро спросили, он посоветовал бы анаксу на это время запереть красавца Ринальди в какой-нибудь отдаленной крепости и приставить к нему сотню стражников, но Эридани Ракан не имел обыкновения советоваться с художниками.
— Несложно, но у меня никогда не получится, — юноша аккуратно отложил кисть, — у меня вообще ничего не получается. Ни в чем и ни с кем. Я даже не могу тебя заставить называть меня по имени.
— Извини, Эрнани, — художник покаянно вздохнул и вдруг засмеялся, отчего его на первый взгляд заурядное лицо стало необычайно привлекательным, — но я — простолюдин, а ты — эпиарх из дома Раканов. Через такое, знаешь ли, переступить трудно.
— Я понимаю, — кивнул Эрнани, — мне следовало родиться в другой семье, там моя беспомощность не так бы бросалась в глаза. Хорошо, что я младший, я был бы отвратительным анаксом.
Диамни промолчал. Конечно, Эрнани Ракан никогда не стал бы воином, с его болезнью это было просто невозможно, но хороший анакс и не обязан лично махать мечом. При хорошем анаксе не бывает ни войн, ни восстаний и в цене не оружие, а статуи и картины.
Анакс Анэсти, недавно погибший во время охоты, приказал учить Эрнани живописи потому, что великий Лэнтиро Сольега с детства страдал той же болезнью ног, что и эпиарх. Сольега победил свою беду, но быть калекой мало, чтобы стать великим мастером, — нужно, чтобы весь свет сошелся на кончике твоей кисти, а Эрнани тянет в большой мир, который от него отворачивается. Он мечтает о военных подвигах, охоте, танцах, красивых девушках. Конечно, юноше не грозит одиночество, но он достаточно умен, чтобы понять, что в нем ценят брата анакса, а не его самого.
— Мой эпиарх... Эрнани, вернись с небес на землю, скоро стемнеет, а при светильниках тени ложатся совсем иначе!
— Да как бы они ни ложились, толку-то!
В больших серых глазах мелькнула бешеная искра, отчего юноша стал похож на своего братца Ринальди, не к ночи будь помянут. Увы, Эрнани молился на эпиарха-наследника. Именно таким — бесшабашным, веселым и вспыльчивым, по его мнению, и должен был быть настоящий мужчина.
К несчастью, Ринальди был хорошим братом, хорошим в том смысле, что навешал калеку чаще занятого делами государства Эридани. Другое дело, что после болтовни о поединках, охот и любовных победах юноша становился еще несчастней. Диамни несколько раз порывался поговорить с Ринальди начистоту, но не решался. Средний из братьев Раканов был не из тех, кто станет слушать безродного мазилу, а нарываться на грубость художнику не хотелось.
— Эрнани, если ты хочешь научиться рисовать...
— А я не хочу! — с неожиданной яростью перебил ученик. — Мне приказал Анэсти, но у меня ничего не выхолит! И не выйдет, потому что я не хочу.
— Скажи об этом братьям.
— Зачем? — Ученик упрямо сжал губы. — Тогда мне пришлют монаха-утешителя, или чтеца, или геометра. Или еще кого-нибудь, чтобы меня занять, и будет только хуже. С тобой я хотя бы могу не врать. Давай лучше рисовать будешь ты, а я просто смотреть.
— Эрнани, мне платят не за то, чтобы я рисовал,
— Тебе платят за то, чтобы я не лез на стену от скуки. — Эрнани откинул со лба золотисто-каштановую прядь, — и у тебя это получается. С тобой мне легче, чем без тебя, и у меня есть глаза. Ты рожден художником, но тебе не нравится жить во дворце.
— Ты так думаешь?
— Да, иначе на твоих рисунках люди были бы добрее, а так... Когда я на них смотрю, я начинаю бояться Эридани. А Беатриса — она же мухи не обидит, а ты из нее сделал какую-то гиену, а из Ринальди леопарда.
— Твой брат и в самом деле похож на леопарда, — улыбнулся художник.
— Похож, — вздохнул эпиарх, — С Ринальди ты прав, и со старым Борраской— тоже, но остальные...
— Остальных исправлю. Сам не знаю, почему у меня так получается. Наверное, мне и впрямь тяжело среди знати.
— Просто ты очень гордый, — покачал головой эпиарх, — вот тебе и кажется, что на тебя смотрят не так. А Ринальди все равно, кто чей родич, он или любит, или не любит.
— Меня он не любит, — А ты его еще больше не любишь. И зря.
Диамни пожал плечами. Он и впрямь не любил Ринальди с его красотой, наглостью и пренебрежением ко всему, что не касалось его персоны. Художник про себя попросил Абвениев, [ Абвении, или Ушедшие — общее имя четырех богов — создателей и Хранителей Кэртианы — Астрапа, Унда, Лита и Анэма, передавших свою силу и власть избранникам из числа смертных и временно или навсегда покинувших Кэртиану] чтобы анакс наконец женился и обзавелся потомством, потому что оставлять государство на Ринальди опасно, а судьба Анэсти доказывает, что рок караулит анаксов точно так же, как и простых смертных. Если, конечно, это был рок...
— Когда Эридани женится?
— В следующем году, — заверил эпиарх, — осенью. Раканы всегда женятся осенью, но кто она, пока неизвестно.
Следующей осенью... А наследник появится в лучшем случае еще через год! Если б Диамни Коро спросили, он посоветовал бы анаксу на это время запереть красавца Ринальди в какой-нибудь отдаленной крепости и приставить к нему сотню стражников, но Эридани Ракан не имел обыкновения советоваться с художниками.
2. Эпиарх
Диамни собрал свои кисти и ушел. Эрнани Ракан вздохнул и постарался сосредоточиться на гипсовом слепке. Совершенное в своей правильности лицо с пустыми белыми глазами вызывало тревожное чувство. Для Диамни Астрап был всего лишь копией старой скульптуры, для Эрнани Ракана — напоминанием о том древнем и чудовищном, что спало в его крови.
Эпиарх призвал на помощь всю свою волю и принялся за рисунок. На чистом листе начала проступать безглазая голова, окруженная похожими на змей локонами. Слепые глаза раздражали, и Эрнани неожиданно для себя самого пририсовал сначала зрачки, а потом и ресницы. Лицо на рисунке стало не таким отталкивающим, и ученик мастера Диамни, закусив губу, принялся переделывать бога в человека.
— И с какой это радости ты взялся за мою особу?
От неожиданности Эрнани вздрогнул, выронив грифель. За его плечом стоял Ринальди.
— Я не заметил, как ты вошел.
Странно, на рисунке и впрямь был Ринальди. Несомненно, скульптор, создавая Астрапа, взял за образец кого-то из Раканов — кому, как не им, походить на своих бессмертных прародителей, принявших человеческий облик.
— О чем задумался? — Ринальди дернул брата за ухо.
— Об Ушедших, — признался юноша. — Понимаешь, мы рисовали гипсовую голову, потом я зачем-то переделал ее в живую, и получился ты.
— Ты хочешь сказать, что я похож на это чудовище? — Ринальди кивнул на установленную на помосте скульптуру. — Будь это так, со мной ни одна женщина даже разговаривать не стала. И вообще, не верится мне в наше божественное происхождение.
— Почему?
— Да потому, что тогда наши предки обошлись бы без армий и полководцев. Не спорю, Раканы были великими завоевателями, но людьми, а остальное — сказки, хоть и полезные
— Кольца Гальтар, Цитадель, Лабиринт — не сказки!
— Тот, кто все это построил, и впрямь управлял силами, которые нам и не снились. — Ринальди был непривычно серьезен. — Анаксы пыжатся и корчат из себя преемников Ушедших. Пока Кэртиана сильна, это нетрудно, но стоит хотя бы раз сесть в лужу, и все полетит к закатным кошкам. Если простонародье поймет, что ими две тысячи лет повелевали лжецы, которые могут сжечь дом, но не город, нас сметут, как крошки со стола. И правильно сделают. Ты не покидаешь Цитадель, а я часто бываю в городе. — Брат залихватски подмигнул, и Эрнани почувствовал, что краснеет. Ринальди менял женщин, как рубашки, и не брезговал выходить на поиски приключений в одежде простолюдина.
— Эрно, — Ринальди снова смеялся, — прекрати думать о женщинах, они того не стоят! Так вот, я, как ты знаешь, частенько таскаюсь по тавернам и площадям. В последнее время Гальтары прямо-таки наводнили эсператистские проповедники.
— Эсператисты? — Юноша непонимающе уставился на брата. — Кто это?
— Они считают, что наш мир слепил кто-то, кого они называют Создателем. Создал и ушел куда-то, но когда-нибудь вернется. Хороших наградит, плохих накажет. Хорошие — это, разумеется, те, кто слушает проповедников.
— А как же Ушедшие?
— А они не боги, а демоны, которые захватили власть, когда Создатель отвернулся, а потом прослышали, что тот возвращается, и удрали.
— Бред какой-то...
— Бред, — согласился Ринальди, — но народу нравится. Если Эридани не покажет, кто в доме хозяин, лет через десять эсператисты попробуют нашу божественность на зуб.
— Пусть пробуют. Они узнают, что такое Сила Раканов.
— Ты и впрямь так думаешь? Тогда ответь мне, зачем потребовалось стаскивать старика Борраску с молодой жены и посылать за тридевять земель, если можно было вызвать Зверя? Зачем кормить прознатчиков и стражников, если достаточно посмотреть в зеркало или сжечь на подносе пучок травы?
— Раканы вправе использовать Силу, только если речь идет о жизни и смерти Кэртианы.
— Ушедшие в Закат! Да будь у анаксов в самом деле великая власть, они бы пускали Силу в ход где надо и где не надо, а монахи и книжники объясняли бы, что без этого Кэртиана сгорит лиловым пламенем!
— Рино, — младший брат смотрел на среднего с ужасом и восторгом, — ты же не станешь отрицать существование изначальных тварей, капканов судьбы, анаксианских регалий, знаков домов?
— Нет, конечно, но если у тебя есть кот, не стоит выдавать его за леопарда. Что-то магия, безусловно, может, но войны выигрываются мечом, а мир — золотом.
— Ты это Эридани скажи, — засмеялся Эрнани.
— Зачем? Он скормит нас обоих Изначальным Тварям, или кто там на самом деле сидит в катакомбах, но не признает, что его распрекрасные реликвии всего лишь вещи, пусть и магические, и никакой божественности ему не дают. Наш анакс слишком серьезно относится к доставшимся ему игрушкам.
— Ты все еще злишься?
— Злюсь, — кивнул Ринальди. — Болтаться в Гальтарах. когда другие воюют! Да за это Борраску с Эридани убить мало. Они, видите ли, решили, что наследника нужно держать в сундуке. Можно подумать. Эридани — евнух, а я — последний в роду.
— Ну, пока Эрио не женится, тебе лучше не рисковать.
— Спасибо, брат. Ты — настоящий Ракан. Когда появятся наследнички, я, стало быть, могу позволить себя убить, но не раньше. А если мне что-то на голову упадет или меня чей-нибудь муж отравит, тогда что?
— Ты же не веришь в судьбу.
— Не верю. Что за подлая привычка всех загодя хоронить?
Эпиарх призвал на помощь всю свою волю и принялся за рисунок. На чистом листе начала проступать безглазая голова, окруженная похожими на змей локонами. Слепые глаза раздражали, и Эрнани неожиданно для себя самого пририсовал сначала зрачки, а потом и ресницы. Лицо на рисунке стало не таким отталкивающим, и ученик мастера Диамни, закусив губу, принялся переделывать бога в человека.
— И с какой это радости ты взялся за мою особу?
От неожиданности Эрнани вздрогнул, выронив грифель. За его плечом стоял Ринальди.
— Я не заметил, как ты вошел.
Странно, на рисунке и впрямь был Ринальди. Несомненно, скульптор, создавая Астрапа, взял за образец кого-то из Раканов — кому, как не им, походить на своих бессмертных прародителей, принявших человеческий облик.
— О чем задумался? — Ринальди дернул брата за ухо.
— Об Ушедших, — признался юноша. — Понимаешь, мы рисовали гипсовую голову, потом я зачем-то переделал ее в живую, и получился ты.
— Ты хочешь сказать, что я похож на это чудовище? — Ринальди кивнул на установленную на помосте скульптуру. — Будь это так, со мной ни одна женщина даже разговаривать не стала. И вообще, не верится мне в наше божественное происхождение.
— Почему?
— Да потому, что тогда наши предки обошлись бы без армий и полководцев. Не спорю, Раканы были великими завоевателями, но людьми, а остальное — сказки, хоть и полезные
— Кольца Гальтар, Цитадель, Лабиринт — не сказки!
— Тот, кто все это построил, и впрямь управлял силами, которые нам и не снились. — Ринальди был непривычно серьезен. — Анаксы пыжатся и корчат из себя преемников Ушедших. Пока Кэртиана сильна, это нетрудно, но стоит хотя бы раз сесть в лужу, и все полетит к закатным кошкам. Если простонародье поймет, что ими две тысячи лет повелевали лжецы, которые могут сжечь дом, но не город, нас сметут, как крошки со стола. И правильно сделают. Ты не покидаешь Цитадель, а я часто бываю в городе. — Брат залихватски подмигнул, и Эрнани почувствовал, что краснеет. Ринальди менял женщин, как рубашки, и не брезговал выходить на поиски приключений в одежде простолюдина.
— Эрно, — Ринальди снова смеялся, — прекрати думать о женщинах, они того не стоят! Так вот, я, как ты знаешь, частенько таскаюсь по тавернам и площадям. В последнее время Гальтары прямо-таки наводнили эсператистские проповедники.
— Эсператисты? — Юноша непонимающе уставился на брата. — Кто это?
— Они считают, что наш мир слепил кто-то, кого они называют Создателем. Создал и ушел куда-то, но когда-нибудь вернется. Хороших наградит, плохих накажет. Хорошие — это, разумеется, те, кто слушает проповедников.
— А как же Ушедшие?
— А они не боги, а демоны, которые захватили власть, когда Создатель отвернулся, а потом прослышали, что тот возвращается, и удрали.
— Бред какой-то...
— Бред, — согласился Ринальди, — но народу нравится. Если Эридани не покажет, кто в доме хозяин, лет через десять эсператисты попробуют нашу божественность на зуб.
— Пусть пробуют. Они узнают, что такое Сила Раканов.
— Ты и впрямь так думаешь? Тогда ответь мне, зачем потребовалось стаскивать старика Борраску с молодой жены и посылать за тридевять земель, если можно было вызвать Зверя? Зачем кормить прознатчиков и стражников, если достаточно посмотреть в зеркало или сжечь на подносе пучок травы?
— Раканы вправе использовать Силу, только если речь идет о жизни и смерти Кэртианы.
— Ушедшие в Закат! Да будь у анаксов в самом деле великая власть, они бы пускали Силу в ход где надо и где не надо, а монахи и книжники объясняли бы, что без этого Кэртиана сгорит лиловым пламенем!
— Рино, — младший брат смотрел на среднего с ужасом и восторгом, — ты же не станешь отрицать существование изначальных тварей, капканов судьбы, анаксианских регалий, знаков домов?
— Нет, конечно, но если у тебя есть кот, не стоит выдавать его за леопарда. Что-то магия, безусловно, может, но войны выигрываются мечом, а мир — золотом.
— Ты это Эридани скажи, — засмеялся Эрнани.
— Зачем? Он скормит нас обоих Изначальным Тварям, или кто там на самом деле сидит в катакомбах, но не признает, что его распрекрасные реликвии всего лишь вещи, пусть и магические, и никакой божественности ему не дают. Наш анакс слишком серьезно относится к доставшимся ему игрушкам.
— Ты все еще злишься?
— Злюсь, — кивнул Ринальди. — Болтаться в Гальтарах. когда другие воюют! Да за это Борраску с Эридани убить мало. Они, видите ли, решили, что наследника нужно держать в сундуке. Можно подумать. Эридани — евнух, а я — последний в роду.
— Ну, пока Эрио не женится, тебе лучше не рисковать.
— Спасибо, брат. Ты — настоящий Ракан. Когда появятся наследнички, я, стало быть, могу позволить себя убить, но не раньше. А если мне что-то на голову упадет или меня чей-нибудь муж отравит, тогда что?
— Ты же не веришь в судьбу.
— Не верю. Что за подлая привычка всех загодя хоронить?
3. Мастер
Когда Диамни Коро переступил порог мозаичного ломика, было еще не поздно. Великий Лэнтиро Сольега задумчиво рассматривал эскиз, изображавший четырех величественных мужей в сияющих доспехах.
— Что думаешь? — Лэнтиро протянул ученику набросок.
— Добротная работа.
— Именно что добротная — из Вагники выйдет хороший ремесленник, но мастером он не станет. Тебя что-то беспокоит?
— Да, мастер. Я — плохой учитель, и всегда это знал. Мне хочется рисовать, а не сидеть в Цитадели с эпиархом, которому нет дела до живописи. Ты во мне ошибся...
— Вряд ли. — Лэнтиро Сольега плутовато улыбнулся. — Мальчику не хочется рисовать — его право. И кто сказал, что и послал тебя учить Эрнани Ракана живописи? Я послал тебя учиться жизни, Диамни. Вот его, — знаменитый художник помахал перед носом ученика злополучным эскизом, — я пошлю только на рынок за лепешками. Итак, ты хочешь отказаться от уроков?
— Да, но Эрнани... Он просит, чтобы я остался, но не хочет рисовать.
— Тогда останься и рисуй сам. Тебе нравятся Раканы?
— Эридани я видел близко всего несколько раз. Он выглядит властным, сильным и очень усталым. Мне кажется, анакс — справедливый человек, очень серьезно относящийся к своим обязанностям. Ринальди груб, сластолюбив, легкомыслен и жесток. Эрнани — очень милый юноша, к сожалению, влюбленный в своего беспутного братца.
— И эти люди оказались шитом Кэртианы на переломе эпох. — Сольега задумчиво потер переносицу, — законник, вертопрах и калека. Ты должен рисовать их, рисовать до одури. Тебе посчастливилось оказаться в центре истинных страстей. В Цитадели должно смешаться все — предательство, верность, похоть, целомудрие, добро, зло, красота, уродство... Да, Диамни. тебе повезло! Если роспись нового храма доверят мне, понадобятся все твои эскизы. Даже те, которые ты считаешь неудачными.
— Мастер... Откуда ты знаешь, что мне не нравится? Правду говорят. Лэнтиро Сольега — ясновидящий!
— Нет, всего лишь сидящий взаперти. Задерни занавеси и открой холст. Я хочу знать твое мнение.
— Это... Это оно?!
— Возможно. Я еще ни в чем не уверен. Ты первый, кому я это показываю.
Он первый! Первый! Диамни с бьющимся сердцем раздвинул серые холщовые занавеси. Эту картину мастер начал полтора года назад, и она стала его жизнью. О чем бы и с кем бы ни говорил Лэнтиро, что бы ни делал, он думал о своем детище и вот сегодня решился показать его ученику.
Молодой художник мысленно сосчитал до сорока, поднял глаза и столкнулся со взглядами Ушедших Богов, вернее, уходящих. И как же они отличались от тысячекратно повторенных групп, украшавших храмы и богатые дома, какой нелепой выглядела попытка Ватники передать величие и силу через напыщенность поз и бьющее в глаза сияние!
Четверо еще нестарых мужчин стояли на вершине горы, глядя вниз. Они прощались, уходили навсегда, оставляя то, что им дорого. Так было нужно, таков был их долг и их судьба, но как же мучительно было рвать с тем, что составляло сам смысл их существования.
Лэнтиро не погрешил против канона, наделив Ушедших всеми традиционными атрибутами и внешностью кэртианских эориев [Наиболее Адекватное значение — «существующие здесь и сейчас», «бытийствующие» — прямые потомки Абвениев. Эориев различают по принадлежности к одному из четырех Высоких Ломов Кэртианы — Волн (потомки Унда), Ветра (потомки Анэма), Молний (потомки Астрапа) и Скал (потомки Лита)] из соответствующих домов. Астрап был высок, строен, золотоволос и кареглаз, у его ног лежал леопард, за спиной струился алый плащ с золотыми молниями. На плече Анэма сидела ласточка, белизна птичьих перьев казалась особенно ослепительной на фоне черной растрепанной гривы Хозяина Ветров. Рядом застыл Владыка Скал Лит. В светло-серых глазах Уходящего были мука и обреченность, сильная рука бездумно сжимала ошейник огромной собаки, русые волосы путал дувший в лицо ветер. Последний из братьев. Повелитель Волн Унд, оторвался от остальных, подойдя к самому краю скалы. Бледное лицо, обрамленное каштановыми локонами, огромные зеленые глаза, загадочные и глубокие, как само море. Унд казался совершенно спокойным и лаже улыбался, но мастеру Лэнтиро удалось передать нестерпимую боль, рвущую сердце бога. Нестерпимую даже в сравнении с тем, что испытывали его братья.
— Он все же оставил ее, — тихо произнес Диамни, — оставил, хоть и любил всей душой. Монахи не простят вам этой картины, мастер.
— Пусть их, — махнул рукой Сольега, — но с чего это ты записал меня в еретики? Я все изобразил, как должно истому абвениату.
— Мастер лукавит, — к Коро вернулась способность улыбаться, — он прекрасно знает, что делает. Трое прощаются с Кэртианой, четвертый со своей любовью, которую уносит с собой в вечность. Трос надеются вернуться, четвертый знает, что, если уйдет, возвращаться будет некуда. Трое исполняют свой долг, четвертый предаст. Он предает, уходя, и предаст, если останется. И он все-таки уходит...
— Да, — кивнул Сольега. — ты все понял правильно. Он ушел, она осталась, и никто не знает, смогла ли она умереть или любовь бога подарила ей вечную боль. Ее следы затерялись, а ее слезы высохли. Известно, что она не могла родить Унду ребенка, и ему по настоянию братьев пришлось взять другую женщину, от которой и пошел лом Волны. Я нарисовал Уходящих, и. если смогу нарисовать Оставленную, мой долг в этом мире будет исполнен.
— Не говори так!
— Отчего же? Каждый из нас приходит на землю во имя чего-то, просто многие об этом не задумываются и всю жизнь плывут по течению. — Глаза Сольеги стали хитрыми. — Значит, тебе понравилось?
— Мастер! Ты еще спрашиваешь?
— Разумеется, спрашиваю. Я тщеславен, как все художники, просто некоторые считают нужным это скрывать. Я думаю, мы заслужили по кувшину хорошего вина, но вся беда в том, что я по милости этого гнусного лекаря не держу его в доме. Бегу от искушений, знаешь ли, но сегодня можно все. Ученик, ты пойдешь в лучшую таверну и раздобудешь нам лучшего вина, мы зажжем свечи и устроим себе праздник.
Диамни расплылся в невольной улыбке — радость учителя всегда его захватывала. Но какая картина! Ушедшие боги, какая картина!
— Что думаешь? — Лэнтиро протянул ученику набросок.
— Добротная работа.
— Именно что добротная — из Вагники выйдет хороший ремесленник, но мастером он не станет. Тебя что-то беспокоит?
— Да, мастер. Я — плохой учитель, и всегда это знал. Мне хочется рисовать, а не сидеть в Цитадели с эпиархом, которому нет дела до живописи. Ты во мне ошибся...
— Вряд ли. — Лэнтиро Сольега плутовато улыбнулся. — Мальчику не хочется рисовать — его право. И кто сказал, что и послал тебя учить Эрнани Ракана живописи? Я послал тебя учиться жизни, Диамни. Вот его, — знаменитый художник помахал перед носом ученика злополучным эскизом, — я пошлю только на рынок за лепешками. Итак, ты хочешь отказаться от уроков?
— Да, но Эрнани... Он просит, чтобы я остался, но не хочет рисовать.
— Тогда останься и рисуй сам. Тебе нравятся Раканы?
— Эридани я видел близко всего несколько раз. Он выглядит властным, сильным и очень усталым. Мне кажется, анакс — справедливый человек, очень серьезно относящийся к своим обязанностям. Ринальди груб, сластолюбив, легкомыслен и жесток. Эрнани — очень милый юноша, к сожалению, влюбленный в своего беспутного братца.
— И эти люди оказались шитом Кэртианы на переломе эпох. — Сольега задумчиво потер переносицу, — законник, вертопрах и калека. Ты должен рисовать их, рисовать до одури. Тебе посчастливилось оказаться в центре истинных страстей. В Цитадели должно смешаться все — предательство, верность, похоть, целомудрие, добро, зло, красота, уродство... Да, Диамни. тебе повезло! Если роспись нового храма доверят мне, понадобятся все твои эскизы. Даже те, которые ты считаешь неудачными.
— Мастер... Откуда ты знаешь, что мне не нравится? Правду говорят. Лэнтиро Сольега — ясновидящий!
— Нет, всего лишь сидящий взаперти. Задерни занавеси и открой холст. Я хочу знать твое мнение.
— Это... Это оно?!
— Возможно. Я еще ни в чем не уверен. Ты первый, кому я это показываю.
Он первый! Первый! Диамни с бьющимся сердцем раздвинул серые холщовые занавеси. Эту картину мастер начал полтора года назад, и она стала его жизнью. О чем бы и с кем бы ни говорил Лэнтиро, что бы ни делал, он думал о своем детище и вот сегодня решился показать его ученику.
Молодой художник мысленно сосчитал до сорока, поднял глаза и столкнулся со взглядами Ушедших Богов, вернее, уходящих. И как же они отличались от тысячекратно повторенных групп, украшавших храмы и богатые дома, какой нелепой выглядела попытка Ватники передать величие и силу через напыщенность поз и бьющее в глаза сияние!
Четверо еще нестарых мужчин стояли на вершине горы, глядя вниз. Они прощались, уходили навсегда, оставляя то, что им дорого. Так было нужно, таков был их долг и их судьба, но как же мучительно было рвать с тем, что составляло сам смысл их существования.
Лэнтиро не погрешил против канона, наделив Ушедших всеми традиционными атрибутами и внешностью кэртианских эориев [Наиболее Адекватное значение — «существующие здесь и сейчас», «бытийствующие» — прямые потомки Абвениев. Эориев различают по принадлежности к одному из четырех Высоких Ломов Кэртианы — Волн (потомки Унда), Ветра (потомки Анэма), Молний (потомки Астрапа) и Скал (потомки Лита)] из соответствующих домов. Астрап был высок, строен, золотоволос и кареглаз, у его ног лежал леопард, за спиной струился алый плащ с золотыми молниями. На плече Анэма сидела ласточка, белизна птичьих перьев казалась особенно ослепительной на фоне черной растрепанной гривы Хозяина Ветров. Рядом застыл Владыка Скал Лит. В светло-серых глазах Уходящего были мука и обреченность, сильная рука бездумно сжимала ошейник огромной собаки, русые волосы путал дувший в лицо ветер. Последний из братьев. Повелитель Волн Унд, оторвался от остальных, подойдя к самому краю скалы. Бледное лицо, обрамленное каштановыми локонами, огромные зеленые глаза, загадочные и глубокие, как само море. Унд казался совершенно спокойным и лаже улыбался, но мастеру Лэнтиро удалось передать нестерпимую боль, рвущую сердце бога. Нестерпимую даже в сравнении с тем, что испытывали его братья.
— Он все же оставил ее, — тихо произнес Диамни, — оставил, хоть и любил всей душой. Монахи не простят вам этой картины, мастер.
— Пусть их, — махнул рукой Сольега, — но с чего это ты записал меня в еретики? Я все изобразил, как должно истому абвениату.
— Мастер лукавит, — к Коро вернулась способность улыбаться, — он прекрасно знает, что делает. Трое прощаются с Кэртианой, четвертый со своей любовью, которую уносит с собой в вечность. Трос надеются вернуться, четвертый знает, что, если уйдет, возвращаться будет некуда. Трое исполняют свой долг, четвертый предаст. Он предает, уходя, и предаст, если останется. И он все-таки уходит...
— Да, — кивнул Сольега. — ты все понял правильно. Он ушел, она осталась, и никто не знает, смогла ли она умереть или любовь бога подарила ей вечную боль. Ее следы затерялись, а ее слезы высохли. Известно, что она не могла родить Унду ребенка, и ему по настоянию братьев пришлось взять другую женщину, от которой и пошел лом Волны. Я нарисовал Уходящих, и. если смогу нарисовать Оставленную, мой долг в этом мире будет исполнен.
— Не говори так!
— Отчего же? Каждый из нас приходит на землю во имя чего-то, просто многие об этом не задумываются и всю жизнь плывут по течению. — Глаза Сольеги стали хитрыми. — Значит, тебе понравилось?
— Мастер! Ты еще спрашиваешь?
— Разумеется, спрашиваю. Я тщеславен, как все художники, просто некоторые считают нужным это скрывать. Я думаю, мы заслужили по кувшину хорошего вина, но вся беда в том, что я по милости этого гнусного лекаря не держу его в доме. Бегу от искушений, знаешь ли, но сегодня можно все. Ученик, ты пойдешь в лучшую таверну и раздобудешь нам лучшего вина, мы зажжем свечи и устроим себе праздник.
Диамни расплылся в невольной улыбке — радость учителя всегда его захватывала. Но какая картина! Ушедшие боги, какая картина!
4. Мастер
Лучшее вино в Гальтарах подавали и «Белой Ласточке». Диамни едва не рассказал хозяину таверны о картине, но сдержался. Во-первых. «Уходящие» еще не завершены — небо не прорисовано, и в нем не парила серая чайка Унда, а во-вторых, молодой художник отнюдь не был уверен, что монахи будут счастливы увидеть Абвениев такими. Лучше всего, если первыми зрителями станут братья Раканы. Если понравится анаксу, никто не посмеет сказать слово поперек.
От мыслей о Лэнтиро и его творении художника отвлек звук свирелей и барабанный бой. Диамни и не заметил, как дошел до храма Ветра, где пришлось задержаться, пропуская процессию. Художник знал от Эрнани, что Беатриса Борраска, супруга стратега Лорио. каждый вечер молится о здравии ушедшего на войну полководца и победе его меча. Художник поудобнее перехватил оплетенный веревками бочонок и от нечего делать принялся рассматривать процессию, которой предстояло трижды обогнуть здание.
Первыми шли Беатриса и сопровождавший ее Ринальди Ракан. Личико эории светилось восторгом и надеждой, эпиарх откровенно скучал. Диамин слышал, что Ринальди терпеть не может монахов и свои обязанности наследника, а тут бедняге приходится с серьезным видом гулять вокруг храма. Художник отступил в тень — попадаться на глаза эпиарх, когда тот злился, было небезопасно: и без того вспыльчивый и резкий, он превращался в сущего демона. Знал ли об этом выскочивший перед самым носом Беатрисы эсператистский проповедник, осталось тайной.
Юная женщина отшатнулась и замерла, испуганно распахнув и без того большие глаза. Эсператист вытянул худую, покрытую язвами руку, целясь куда-то между эпиархом и эорией, и возопил:
— Я вижу тебя насквозь, отродье Беды! Ты носишь в себе Зло. Покайся! Создатель все про всех знает! От него ничего не скроется! Что б ни свершил и ни замыслил смертный, если он не открыт Творцу и слугам Его, не ждать ему милости за гробом. Все зло на свете от лжи пред лицом Его!
Исступленные вопли завораживали. Смысла в выкрикиваемых оскорблениях и угрозах не было никакого, но люди медленно пятились от беснующегося проповедника и замерших у входа в храм мужчины и женщины.
— Для Него твоя ложь — шелуха! — надрывался проповедник, тыча пальцем куда-то вперед. — Твое сердце чернее мочи. Ты — зло и вместилище Зла! Ты — проклятье Кэртианы, ты...
Ринальди метнулся вперед, подхватил тщедушное извивающееся тельце, поднял над головой и с силой отшвырнул. Кликуша, отчаянно вопя, пролетел над перевернутой тележкой, врезался в угол дома и замолк. Какой же силой надо обладать, чтобы сотворить такое! Или дело не только в силе? Художник торопливо перевел взгляд на эпиарха. Тот стоял неподвижно, лишь поднявшийся ветер трепал светлые волосы Ринальди. напоминая о том, что это человек из плоти и крови. Площадь потрясенно молчала. Наследник трона медленно обвел глазами замерших гальтарцев, зло улыбнулся и повернулся к дрожащей Беатрисе.
Художник не мог слышать, что они говорят друг другу, да, говоря по чести, и не хотел. Проповедник был отвратителен. Ринальди Ракан страшен. Безумный эсператист был прав в одном: эпиарх — это зло. Страшно даже подумать, что станет с Золотыми Землями, со всей Кэртианой, если Эридани погибнет бездетным, а венец и Сила достанутся Ринальди.
От мыслей о Лэнтиро и его творении художника отвлек звук свирелей и барабанный бой. Диамни и не заметил, как дошел до храма Ветра, где пришлось задержаться, пропуская процессию. Художник знал от Эрнани, что Беатриса Борраска, супруга стратега Лорио. каждый вечер молится о здравии ушедшего на войну полководца и победе его меча. Художник поудобнее перехватил оплетенный веревками бочонок и от нечего делать принялся рассматривать процессию, которой предстояло трижды обогнуть здание.
Первыми шли Беатриса и сопровождавший ее Ринальди Ракан. Личико эории светилось восторгом и надеждой, эпиарх откровенно скучал. Диамин слышал, что Ринальди терпеть не может монахов и свои обязанности наследника, а тут бедняге приходится с серьезным видом гулять вокруг храма. Художник отступил в тень — попадаться на глаза эпиарх, когда тот злился, было небезопасно: и без того вспыльчивый и резкий, он превращался в сущего демона. Знал ли об этом выскочивший перед самым носом Беатрисы эсператистский проповедник, осталось тайной.
Юная женщина отшатнулась и замерла, испуганно распахнув и без того большие глаза. Эсператист вытянул худую, покрытую язвами руку, целясь куда-то между эпиархом и эорией, и возопил:
— Я вижу тебя насквозь, отродье Беды! Ты носишь в себе Зло. Покайся! Создатель все про всех знает! От него ничего не скроется! Что б ни свершил и ни замыслил смертный, если он не открыт Творцу и слугам Его, не ждать ему милости за гробом. Все зло на свете от лжи пред лицом Его!
Исступленные вопли завораживали. Смысла в выкрикиваемых оскорблениях и угрозах не было никакого, но люди медленно пятились от беснующегося проповедника и замерших у входа в храм мужчины и женщины.
— Для Него твоя ложь — шелуха! — надрывался проповедник, тыча пальцем куда-то вперед. — Твое сердце чернее мочи. Ты — зло и вместилище Зла! Ты — проклятье Кэртианы, ты...
Ринальди метнулся вперед, подхватил тщедушное извивающееся тельце, поднял над головой и с силой отшвырнул. Кликуша, отчаянно вопя, пролетел над перевернутой тележкой, врезался в угол дома и замолк. Какой же силой надо обладать, чтобы сотворить такое! Или дело не только в силе? Художник торопливо перевел взгляд на эпиарха. Тот стоял неподвижно, лишь поднявшийся ветер трепал светлые волосы Ринальди. напоминая о том, что это человек из плоти и крови. Площадь потрясенно молчала. Наследник трона медленно обвел глазами замерших гальтарцев, зло улыбнулся и повернулся к дрожащей Беатрисе.
Художник не мог слышать, что они говорят друг другу, да, говоря по чести, и не хотел. Проповедник был отвратителен. Ринальди Ракан страшен. Безумный эсператист был прав в одном: эпиарх — это зло. Страшно даже подумать, что станет с Золотыми Землями, со всей Кэртианой, если Эридани погибнет бездетным, а венец и Сила достанутся Ринальди.
5. Эпиарх
Об исчезновении Беатрисы Борраски Эрнани узнал от брата. Эридани, в своем четырехцветном плате похожий на огромный боевой корабль, вошел в комнату как раз тогда, когда они с Ринальди смеялись над виршами Номиритана, расписавшего войну котов и собак так, словно это были люди.
Хмуро поздоровавшись, анакс прикрыл за собой дверь и обернулся к Ринальди:
— Мне сказали, что ты тут.
— И в порядке исключения не соврали. Ты только послушай: «Я презираю хвостами крутящее племя, псы рождены пресмыкаться, и в этом их глупое счастье» — это кот говорит.
А собака ему отвечает: «Твари негодные, вы для себя лишь живете, вам никогда не понять, что такое служенье и долг».
— Прекрати! — Темные брови Эридани сошлись к переносице. — О Номиритане потом, хотя не думаю, что ты оказываешь Эрно услугу, снабжая его подобными виршами.
— Ну что ты. — Эрнани виновато улыбнулся, — это занятно.
— Потом. Ринальди, где Беатриса Борраска?
— Беатриса? — удивился тот. — Откуда мне знать? Видимо, на своей вилле.
— Ее там нет. Она с двумя служанками уехала прошлым утром. Сестра Лорио полагает, что в храм. К вечеру эория не вернулась, на вилле решили, что она осталась в Цитадели или в городском доме, но она не появлялась ни там, ни там.
— Значит, старик рогат, — покачал головой Ринальди. — Что ж, этого следовало ожидать. Жениться в пятьдесят с лишним на семнадцатилетней, и уйти на войну более чем глупо. .
— Рино, — Эридани сдерживался из последних сил, — если ты знаешь хоть что-то, скажи. Лорио был уверен, что оставляет жену в надежных руках, что мы ему скажем? Беатриса не из тех, кто сбегает с любовниками, кому это знать, как не тебе!
— Да, я не в се вкусе, — зевнул Ринальди, — и это взаимно.
— Прекрати корчить из себя шута! — На скулах анакса заходили желваки. — Я знаю, что ты в маске забрался к Беатрисе в спальню и она тебя выставила. За какими кошками тебя туда понесло?!
— Ни за какими, — пожал плечами эпиарх. — Беатриса в ночной рубашке еще хуже, чем в платье. Созерцать ее обнаженной меня, скажем так, не тянуло. Это тебе нравится спать на терках.
— Ринальди!
— Ты спросил, я ответил.
— Я не просил тебя обсуждать внешность эории Борраска. Что ты делал в се спальне?
— Собирался ее спасать. Мне передали письмо от ее имени и с ее печатью. Дескать, за ней охотятся эсператисты, она не знает, что делать, подозревает кого-то из родичей Лорио, не может писать все, что знает, и просит меня после полуночи пробраться к ней в спальню. Окно обещала оставить открытым. Так, кстати, и было.
— Письмо сохранилось?
— Нет, я его порвал.
— Ты всегда так делаешь?
— Почти...
Это было правдой. Ринальди не хранил писем, возможно, потому, что слишком часто менял любовниц. Не врал он, и когда говорил о женщинах. Брат предпочитал чернокудрых бойких красоток, полногрудых и широкобедрых. Хрупкая, болезненная Беатриса с ее льняными волосами и лучистыми голубыми глазами была ему не нужна. Видимо, Эридани подумал о том же, потому что лицо его прояснилось.
— Какое счастье, что Лорио не женился на корове, иначе тебе бы никто не поверил. — Улыбка анакса погасла так же быстро, как и появилась. — Что ж, придется перерыть все эсператистские притоны и допросить слуг, — сказал анакс. — Если письмо писала не Беатриса, то кто-то из ее окружения...
— Пускай заодно поищут и Гиндо, бездельник куда-то удрал. Наверняка увязался за какой-то сукой.
— Твой пес старается не отстать от хозяина, только и всего.
— Верно. — Наследник прищурил глаза. — Эсператисты эсператистами, но Борраска второй раз не женится. Нельзя забывать возможных наследников, дом Ветра — штука вкусная.
— Ринальди. раз уж ты заговорил о женах... Тебе следует жениться одновременно со мной.
— Следует — значит, женюсь, но, — эпиарх предупреждающе поднял палеи, — во-первых, не на уродине, какой бы знатной она ни была, а во-вторых, моя будущая благородная супруга должна сразу уяснить, что, кроме супружеского долга, ей особо рассчитывать не на что.
— Кот гулящий, — анакс беззлобно стукнул брата по плечу, — и когда ты только уймешься?
— Коты не унимаются никогда, — с гордостью сообщил Ринальди, листая творение Номиритана. Вот: «Те, кто считает, что мы любимся только весною, мало что знают о племени нашем великом. Осенью, летом, зимой, всегда мы к посеву готовы... М-м-м, что идет дальше, и впрямь при анаксах и добродетельных юношах вслух; лучше не произносить
Хмуро поздоровавшись, анакс прикрыл за собой дверь и обернулся к Ринальди:
— Мне сказали, что ты тут.
— И в порядке исключения не соврали. Ты только послушай: «Я презираю хвостами крутящее племя, псы рождены пресмыкаться, и в этом их глупое счастье» — это кот говорит.
А собака ему отвечает: «Твари негодные, вы для себя лишь живете, вам никогда не понять, что такое служенье и долг».
— Прекрати! — Темные брови Эридани сошлись к переносице. — О Номиритане потом, хотя не думаю, что ты оказываешь Эрно услугу, снабжая его подобными виршами.
— Ну что ты. — Эрнани виновато улыбнулся, — это занятно.
— Потом. Ринальди, где Беатриса Борраска?
— Беатриса? — удивился тот. — Откуда мне знать? Видимо, на своей вилле.
— Ее там нет. Она с двумя служанками уехала прошлым утром. Сестра Лорио полагает, что в храм. К вечеру эория не вернулась, на вилле решили, что она осталась в Цитадели или в городском доме, но она не появлялась ни там, ни там.
— Значит, старик рогат, — покачал головой Ринальди. — Что ж, этого следовало ожидать. Жениться в пятьдесят с лишним на семнадцатилетней, и уйти на войну более чем глупо. .
— Рино, — Эридани сдерживался из последних сил, — если ты знаешь хоть что-то, скажи. Лорио был уверен, что оставляет жену в надежных руках, что мы ему скажем? Беатриса не из тех, кто сбегает с любовниками, кому это знать, как не тебе!
— Да, я не в се вкусе, — зевнул Ринальди, — и это взаимно.
— Прекрати корчить из себя шута! — На скулах анакса заходили желваки. — Я знаю, что ты в маске забрался к Беатрисе в спальню и она тебя выставила. За какими кошками тебя туда понесло?!
— Ни за какими, — пожал плечами эпиарх. — Беатриса в ночной рубашке еще хуже, чем в платье. Созерцать ее обнаженной меня, скажем так, не тянуло. Это тебе нравится спать на терках.
— Ринальди!
— Ты спросил, я ответил.
— Я не просил тебя обсуждать внешность эории Борраска. Что ты делал в се спальне?
— Собирался ее спасать. Мне передали письмо от ее имени и с ее печатью. Дескать, за ней охотятся эсператисты, она не знает, что делать, подозревает кого-то из родичей Лорио, не может писать все, что знает, и просит меня после полуночи пробраться к ней в спальню. Окно обещала оставить открытым. Так, кстати, и было.
— Письмо сохранилось?
— Нет, я его порвал.
— Ты всегда так делаешь?
— Почти...
Это было правдой. Ринальди не хранил писем, возможно, потому, что слишком часто менял любовниц. Не врал он, и когда говорил о женщинах. Брат предпочитал чернокудрых бойких красоток, полногрудых и широкобедрых. Хрупкая, болезненная Беатриса с ее льняными волосами и лучистыми голубыми глазами была ему не нужна. Видимо, Эридани подумал о том же, потому что лицо его прояснилось.
— Какое счастье, что Лорио не женился на корове, иначе тебе бы никто не поверил. — Улыбка анакса погасла так же быстро, как и появилась. — Что ж, придется перерыть все эсператистские притоны и допросить слуг, — сказал анакс. — Если письмо писала не Беатриса, то кто-то из ее окружения...
— Пускай заодно поищут и Гиндо, бездельник куда-то удрал. Наверняка увязался за какой-то сукой.
— Твой пес старается не отстать от хозяина, только и всего.
— Верно. — Наследник прищурил глаза. — Эсператисты эсператистами, но Борраска второй раз не женится. Нельзя забывать возможных наследников, дом Ветра — штука вкусная.
— Ринальди. раз уж ты заговорил о женах... Тебе следует жениться одновременно со мной.
— Следует — значит, женюсь, но, — эпиарх предупреждающе поднял палеи, — во-первых, не на уродине, какой бы знатной она ни была, а во-вторых, моя будущая благородная супруга должна сразу уяснить, что, кроме супружеского долга, ей особо рассчитывать не на что.
— Кот гулящий, — анакс беззлобно стукнул брата по плечу, — и когда ты только уймешься?
— Коты не унимаются никогда, — с гордостью сообщил Ринальди, листая творение Номиритана. Вот: «Те, кто считает, что мы любимся только весною, мало что знают о племени нашем великом. Осенью, летом, зимой, всегда мы к посеву готовы... М-м-м, что идет дальше, и впрямь при анаксах и добродетельных юношах вслух; лучше не произносить
6. Мастер
Первым порывом Диамни Коро было увести Эрнани с примыкающей к Ветровой башне площади, где художник и его ученик зарисовывали старые кипарисы. Вернее, Диамни рисовал, а Эрнани сидел рядом и о чем-то думал.
Странно, но увлеченный работой художник первый почувствовал странное напряжение. Именно в этот миг следовало встать и уйти вместе с эпиархом, но он промедлил, а потом стало поздно — из-за Ветровой башни вышла обнаженная женщина, явно беременная, за которой двигались несколько десятков человек. Диамни от неожиданности вскочил, уронив дощечку для растирании красок, а женщина стремительным шагом прошла мимо остолбеневших людей, оказавшихся на плошали, встала на темно-серую плиту, на которой был выбит знак Анэма, и тут художник ее узнал. Пропавшая в начале прошлой осени Беатриса Борраска, но, дети Заката, что же с нею сталось!
Беатриса была бледна и худа, словно после длительной болезни. И без того маленькое личико стало совсем крохотным, и в нем не было ни кровинки, а обведенные черными кругами глаза горели каким-то исступленным огнем.
Мастер Коро ошалело смотрел на замершую на сером Камне фигурку с огромным животом, ничего не понимая и опасаясь худшего. Несмотря на охватившее его предчувствие беды. Диамни оставался художником — он бы и рад был ничего не видеть, но глаз непроизвольно отмечал синяки на щеке, руках и бедрах, какие-то отметины, похожие на плохо зажившие собачьи укусы, стелы от веревок на руках и шее.
Ветровая площадь стремительно заполнялась слугами, свободными от стражи воинами, оказавшимися поблизости эориями и абвениатами. Надо полагать, если Беатриса в таком виде шла через нижний город, за ней валила целая толпа, хорошо, что в Цитадель могут входить лишь эории, воины и слуги. И все равно народу собралось до безобразия много. Диамни с наслаждением разогнал бы любопытных бичом для скота, но он был всего лишь безродным художником, приставленным развлекать калеку-эпиарха, И мог лишь дивиться чужой черствости.
А вот Беатрису чужие взгляды, похоже, не задевали. Глядя на замершую на украшенной символом Анэма плите женщину Диамин все больше убеждался, что она повредилась рассудком. Ее нужно увести, кто бы ни был отцом ее ребенка, сейчас это неважно. Кажется, он сказал это вслух, потому что Эрнани сжал руку художника и прошептал:
— Она здесь по Праву Ветра.
— Обычай? — Диамни совершенно не к месту подумал, что юноша, вероятно, впервые видит обнаженную женщину.
— Если принадлежащий дому Ветра приходит на Ветровую площадь и встает на плиту с символом Анэма, это значит, что он требует зашиты Абвениарха и суда анакса.
Конечно! В Цитадели четыре башни и четыре площади, посредине каждой — плита с символом. Почему он никогда не задумывался, зачем все это? Древние ничего не делали просто так,
Звуки свирели возвестили о появлении Абвениарха, чей дворец находился по другую сторону Ветровой башни. Богопомнящий медленно и с достоинством пересек площадь и остановился перед замершей женщиной, опираясь о посох.
— Именем Ушедших, дочерь Анэма! Ты просишь милосердия или справедливости?
— Справедливости! — выкрикнула Беатриса. — И вместе со мной ее ждут жители Гальтар, стоящие у верхнего Кольца! Богопомнящий, я не думала, что под небом может существовать подобное зло, но оно существует, оно ходит, смеется, топчет самое святое, что есть в наших душах…
— Успокойся, дочерь Анэма. — Абвениарх говорил очень медленно и очень ласково. Он был умным и опытным человеком, а Беатриса была не первой безумицей, которую ему приходилось успокаивать.
— Нет и не будет мне покоя, пока этот человек... Нет, Богопомнящий, это не человек! Люди и даже звери не могут быть такими! Его должны покарать... — Голос женщины задрожал. — Во имя Оставленной и всех слез ее, он не должен уйти!
Странно, но увлеченный работой художник первый почувствовал странное напряжение. Именно в этот миг следовало встать и уйти вместе с эпиархом, но он промедлил, а потом стало поздно — из-за Ветровой башни вышла обнаженная женщина, явно беременная, за которой двигались несколько десятков человек. Диамни от неожиданности вскочил, уронив дощечку для растирании красок, а женщина стремительным шагом прошла мимо остолбеневших людей, оказавшихся на плошали, встала на темно-серую плиту, на которой был выбит знак Анэма, и тут художник ее узнал. Пропавшая в начале прошлой осени Беатриса Борраска, но, дети Заката, что же с нею сталось!
Беатриса была бледна и худа, словно после длительной болезни. И без того маленькое личико стало совсем крохотным, и в нем не было ни кровинки, а обведенные черными кругами глаза горели каким-то исступленным огнем.
Мастер Коро ошалело смотрел на замершую на сером Камне фигурку с огромным животом, ничего не понимая и опасаясь худшего. Несмотря на охватившее его предчувствие беды. Диамни оставался художником — он бы и рад был ничего не видеть, но глаз непроизвольно отмечал синяки на щеке, руках и бедрах, какие-то отметины, похожие на плохо зажившие собачьи укусы, стелы от веревок на руках и шее.
Ветровая площадь стремительно заполнялась слугами, свободными от стражи воинами, оказавшимися поблизости эориями и абвениатами. Надо полагать, если Беатриса в таком виде шла через нижний город, за ней валила целая толпа, хорошо, что в Цитадель могут входить лишь эории, воины и слуги. И все равно народу собралось до безобразия много. Диамни с наслаждением разогнал бы любопытных бичом для скота, но он был всего лишь безродным художником, приставленным развлекать калеку-эпиарха, И мог лишь дивиться чужой черствости.
А вот Беатрису чужие взгляды, похоже, не задевали. Глядя на замершую на украшенной символом Анэма плите женщину Диамин все больше убеждался, что она повредилась рассудком. Ее нужно увести, кто бы ни был отцом ее ребенка, сейчас это неважно. Кажется, он сказал это вслух, потому что Эрнани сжал руку художника и прошептал:
— Она здесь по Праву Ветра.
— Обычай? — Диамни совершенно не к месту подумал, что юноша, вероятно, впервые видит обнаженную женщину.
— Если принадлежащий дому Ветра приходит на Ветровую площадь и встает на плиту с символом Анэма, это значит, что он требует зашиты Абвениарха и суда анакса.
Конечно! В Цитадели четыре башни и четыре площади, посредине каждой — плита с символом. Почему он никогда не задумывался, зачем все это? Древние ничего не делали просто так,
Звуки свирели возвестили о появлении Абвениарха, чей дворец находился по другую сторону Ветровой башни. Богопомнящий медленно и с достоинством пересек площадь и остановился перед замершей женщиной, опираясь о посох.
— Именем Ушедших, дочерь Анэма! Ты просишь милосердия или справедливости?
— Справедливости! — выкрикнула Беатриса. — И вместе со мной ее ждут жители Гальтар, стоящие у верхнего Кольца! Богопомнящий, я не думала, что под небом может существовать подобное зло, но оно существует, оно ходит, смеется, топчет самое святое, что есть в наших душах…
— Успокойся, дочерь Анэма. — Абвениарх говорил очень медленно и очень ласково. Он был умным и опытным человеком, а Беатриса была не первой безумицей, которую ему приходилось успокаивать.
— Нет и не будет мне покоя, пока этот человек... Нет, Богопомнящий, это не человек! Люди и даже звери не могут быть такими! Его должны покарать... — Голос женщины задрожал. — Во имя Оставленной и всех слез ее, он не должен уйти!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента