Николай Караев
День, когда Вещи пришли в Себя
Бессчётным утром старенькое Солнце бодро вскарабкалось на небосвод, чтобы утвердиться там ненадолго среди грозных рваных сизых Туч, и Листья вокруг дружелюбно зашелестели. Проснувшись, Доктор Никопенсиус решил осуществить наконец мечту, которая терзала всё мое Существо последний Кусок Времени. Я отправился в путешествие.
О том, что он (я) отправляется в путешествие, мудрый Никопенсиус знал с того Момента, как очнулся бессчётным утром под Кустом дикой Малины, тщательно обобранным накануне. Доктору давно уже не попадался столь щедрый и обильный малиновый Куст. Накануне, покончив с последней Ягодой, он (Доктор) свернулся калачиком тут же (под Кустом) и проспал немалый Кусок Времени. Пробудился бессчётным утром, взглянул на запредельный небосвод, который просматривался меж крон Деревьев неизвестной мне породы, и узрел золотое Светило, что двигалось неспешно по невидимым Рельсам небесной Надземки от станции рассвета до станции заката.
Доктор пришёл в самое поэтическое расположение Духа и вспомнил сон, который приснился мне, пока я спал под Кустом, на который наткнулся накануне, когда уже не ждал милостей от Матери-Природы.
Во сне мечтательный Никопенсиус впервые за огромный Кусок Времени увидел Город. В нём (Городе) он (Никопенсиус) жил вместе с ещё пятьюстами восьмьюдесятью шестью тысячами тридцатью пятью (по состоянию на День, когда Вещи пришли в Себя. Эту невообразимо длинную и утомительную в плане написания цифру памятливый Никопенсиус успел прочесть утром (того
Дня) в последнем выпуске Газеты «Орегонец» до того, как эта Газета упорхнула прочь) Горожанами, пока Вещи не пришли в Себя и из Города не пришлось уйти восвояси.
Итак, собравшись с Духом, я отправился в путь по Тропинке, которая однажды была просёлочной Дорогой и выводила к другой Дороге, широкой и асфальтовой, которая, в свою очередь, вела в Город, в котором некогда жил внимательный Никопенсиус, чей острый взор не уставал пронзать окрестности в поисках чего-нибудь съестного, как то: Ягоды, неядовитые Грибы или полезный для моего пищеварительного тракта Синий Мох. Тропинка петляла меж Деревьями всевозможных пород, которые (Деревья) угрюмо качали узловатыми Ветвями, норовя похлопать меня (Доктора) по плечу. На Ветвях сидели молчаливые Птички с тонкими ножками.
В один Момент Доктору показалось, что он узнал место, на котором расстался когда-то с Интернациональными Балерунами. Потом настал другой Момент, и Доктор понял, что ошибся. В третий Момент, отстоявший от второго много дальше, чем второй от первого, Никопенсиус вынужден был пересечь вброд (ибо иного способа перейти журчащий Ручей не было) небольшой журчащий Ручей, образовавшийся, судя по особенностям рельефа дна, там, где прошла однажды колонна очень тяжёлых Вещей.
Может быть, подумал я, колею для Ручья проложили Типографские Прессы, те самые, что повстречались Доктору, когда я (он) хромал по капитолийскому Шоссе. Впрочем, вспоминал Доктор, шествие Типографских Прессов и других Промышленных Машин он увидел около полудня того Дня, а началось всё со стука. Да, именно со стука. Стук был везде. До того Дня я не знал, что в этом Мире возможен столь необъятный, беспримерный, всепроникающий стук. Никопенсиус спросонья подумал даже, будто он сошёл с Ума, которого, по заверениям Врачей, у меня всегда был недостаток. Сонный Никопенсиус открыл глаза, но стук не унимался, причём стучали со всех сторон, а звучнее всех прочих стуков казался стук со стороны Стены, что было удивительно, ведь в той стороне не было никого, кто способен был издать такой сочный стук, равно как, надо заметить, и в других сторонах, потому что одинокий Доктор жил в своём Доме совсем без никого, Отшельником, каковым я остаюсь и по сю Пору.
Итак, напуганный Никопенсиус открыл глаза (в тот День), однако метод, до того Дня обычно помогавший, оказался недейственным. Если коротко: ничего не изменилось. Бдительный Доктор Никопенсиус вынужден был сойти с Кровати на пол, точнее, на Ковер, поскольку решил, что в его Дом проникли Воры. Но эту мысль я быстро отверг, потому что Ворам положено делать своё дело тихо, без шума и уж во всяком случае без стука, который и не думал прекращаться, жуткий стук, кошмарный стук, чудовищный стук, словно стучали наяву.
Именно наяву и стучат, понял Доктор, обернувшись к Стене, что являлась будто бы источником стучания. У Стены стоял большой, книжный и весьма многоуважаемый Шкаф, полки которого были заставлены множеством Книг: развлекательных, художественных, научных, энциклопедических - проще говоря, всевозможной Литературой.
Она-то и производила несмолкавший стук. Особенно громко стучали Книги в твёрдых обложках, что понятно: при соприкосновении твёрдых Тел стук обычно получается куда громче, чем при соприкосновении Тел мягких, когда никакого стука не выходит вовсе, а выходит хорошо если мягкое шуршание, а то и невразумительные чпок и чмок .
Правда, в книжном Шкафу шокированного Доктора все Тела соприкасались со всеми, устроив (я пошучу довольно скабрёзно) размашистую оргию, точнее, так это явление воспринял в тот Момент Никопенсиус, чей Разум был испорчен прогнившей американской цивилизацией, но небезвозвратно, нет. Книги, достаточно плотно приставленные друг к другу, дёргались туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево, а также в иных направлениях, для которых Человечество уже никогда не изобретёт удобопонятных слов и которые Никопенсиус вынужден был бы описывать в терминах Геометрии, чего мне (милосердному Никопенсиусу) делать, честно говоря, совсем не хочется, потому что мёртвой Бумаги тут не так уж много.
Воззрившись на отчаянно трепетавшие Книги, рассудительный Доктор пришёл к выводу, который опередил Время, правда, только на очень скромный его Кусок. Я понял, что Книги по неведомой причине желают вырваться прочь из ненавистного Шкафа, покинуть осточертевшие им тюрьмы полок и обрести долгожданную Свободу. А всё потому, что биенье Книг друг о друга напомнило Доктору одну Птичку, которая хотела упорхнуть из железной Клетки. Ту Птичку Никопенсиус видел в зоомагазине Города бьютт-сити в штате айдахо, когда был маленьким и жил с Папой. Эта (та) Птичка была Попугаем и, по всей вероятности, давно умерла.
Зачарованный Книжным перестуком Доктор приблизился к высокому Шкафу и уставился на Энциклопедию Всей Земли, шестьдесят четыре Тома которой нестройно подпрыгивали на своей полке: с невесть откуда бравшейся силой отталкивались от неё (полки) нижними уголками переплётов, стукались верхними уголками их же (переплётов) о верхнюю полку и падали, чтобы вновь оттолкнуться от собственной полки уголками (переплётов), и так далее, все шестьдесят четыре Тома и Приложение, исправлявшее опечатки.
На других полках творилось то же самое, с одной только разницей: там, где Книги смыкали ряд слишком плотно, они еле подрагивали, а там, где между Книгами оставались зазоры, они (Книги) ходили ходуном, если можно так выразиться, в чём я, сказать по правде, сомневаюсь.
Судя же по звукам, доносившимся из второй комнаты и из кухни, там происходило что-то не менее несусветное, а то и более, хотя в помещении кухни (это Доктор знал точно) Книг практически нет: все мои литературные запасы были сосредоточены в двух жилых комнатах, подальше от Влажности (может быть, влажности? Теперь я ни в чем не могу быть уверен, так что употреблю на всякий случай заглавную букву).
Даже сейчас я (любознательный Никопенсиус) не могу думать об Энциклопедии Всей Земли без умиления. Её два в шестой степени толстых элегантных Тома были украшением моего книжного Шкафа. Эти Книги я не уставал листать и перелистывать, находя в них всякие удивительные сведения: про греческую старостильную православную Церковь, про квадратно-гнездовой способ посадки Растения породы Картофель, про шедевр супрематической живописи под названием Чёрный Квадрат, про Монету в десять Франков с изображением Виктора Гюго, про Бандикутообразных, про Тест Тьюринга, про румынского Троцкиста Барту, про Шестерёночные Механизмы и множество других Вещей, которые (Вещи) в тот День пришли в Себя.
И всё же невыносимо было наблюдать за тем, как Книги стремятся на волю подобно Птичке (Попугаю), которую отважный Никопенсиус выпустил из Клетки в небо Городач)ьютт-сити, после чего Папа выпорол его (меня) кожаным Ремнём. Поэтому, забыв о Себе, я ринулся к Шкафу и начал помогать Книгам выбираться из деревянной западни.
Первый же освобождённый Том вырвался из рук Доктора и упал на Ковёр. Это был Том Энциклопедии за номером тринадцать. Он зашелестел страницами, словно разминаясь, и принялся судорожно бить крыльями переплёта.
Тем временем я освободил ещё несколько Томов; их Собратья, толкаясь и колотя один другого, спрыгивали с полки на пол уже самостоятельно. Вскоре на Ковре настал хаос: все Книги пытались подняться в воздух. Увы, сказывался тяжкий груз Учёности: как ни махали Тома Энциклопедии широкими цельнооклеенными переплетами, ни один из них не взлетел, ибо его (Том) тянули вниз сотни страниц, на которых была набрана мелким шрифтом вся мудрость Человечества.
И лишь одна Книга, не Том даже, а всего-навсего Приложение, в котором помещались адденда с корригендой и таинственные конспирологические индексы, оказалась достаточно лёгкой: уподобившись Птице, Приложение долетело до Окна, выбило Стекло и воспарило в беременные бурей небеса.
У оторопевшего Никопенсиуса на глазах выступили слёзы. Книги метались по комнате яростно и буйствовали, словно раненые Звери. И я ничем, совсем ничем, абсолютно ничем не мог им помочь.
Доктор растерянно оглянулся и обнаружил, что комната, где я только что безмятежно дремал, преобразилась. Всё, что могло двигаться, двигалось: чуть слышно скрипела старая Кровать, выбиралось из Тумбочки Нижнее Бельё, сползала со Стула Рубашка, да и сам Стул, будучи раскладным, взволнованно ёрзал, желая, очевидно, стронуться с места. Ковёр пробовал избавиться от бесновавшихся на нём Книг, что упрямо не оставляли попыток взлететь. Волю к Жизни обрели даже Стрелки на циферблате Часов: часовая, похоже, гонялась за минутной, причём бежали они в обратную естественному Времени сторону.
В ужасе Доктор Никопенсиус выбежал на Родную Улицу. Ему (мне) и в голову не пришло, что нужно одеться, потому что разгуливать по Родным Улицам голым безнравственно (за что меня однажды уже ругали Полицейские, пока я не показал им Справку. Тогда Стражи Порядка успокоились, вызвали Врачей, а те отвели Доктора Никопенсиуса домой и велели больше так не делать), потому что голые Люди нарушают Общественный Порядок, а я от испуга забыл даже взять Справку, и в любом случае Доктор Никопенсиус не Кенгуру. То есть, во-первых, Справка тоже могла прийти в Себя, и я её боялся. Во-вторых, даже если бы я взял Справку, мне некуда было её положить, так как на моём теле нет карманов.
В Энциклопедии написано, что карманы на теле есть только у Коалы и Кенгуру, которые живут в австралии.
Поэтому я выбежал на Родную Улицу, где жил Доктор, совсем голым, но Общественный Порядок при этом не нарушил, потому что по Родной Улице носились разные голые Люди, пожилые, средних лет, Подростки и совсем Дети, толстые и не очень (в Городе было много толстых Людей, а в Лесу их совсем мало. Это понятно). Все они визжали, кричали, орали, вели себя так, будто у каждого из них была своя Справка, и Доктор подумал даже, что в таком Мире мне (ему) будет куда легче находить общий язык с Соседями. Действительно, племена Людей относятся ко мне (Отшельнику) хорошо.
Мимо изумлённого Никопенсиуса пронеслась соседская Собака породы Бассет-Хаунд. Обычно эта Собака облаивала Доктора и пробовала его укусить, но в тот День из её глотки вырывался совсем не лай, а хрип и писк. Прошло немало Времени, прежде чем я сообразил (уже в Лесу), отчего Собака хрипела и пищала. Видимо, её Ошейник тоже пришёл в Себя. Я искренне надеюсь на то, что Собаками -беОшейник в дальнейшем примирились и их Судьбы сложились благополучно.
Очень скоро догадливый Никопенсиус пришёл ко второму выводу: Вещи пробуждались не все сразу, а как бы по очереди. Если коротко, одни Вещи обретали Волю к Жизни быстрее других.
Воля к Жизни проявлялась в движении. Те Вещи, которые могли каким-то образом шевелиться, шевелились. Те, что не могли, не шевелились, то есть Воля к Жизни не проявлялась, то есть непонятно было, пришла та или иная недвижная Вещь в Себя или нет. Постороннему Наблюдателю казалось, что не пришла. Умный Никопенсиус всё-таки сразу раскусил суть дела. Возьмём Урну, в которую складывали Мусор. Если у Урны имелась Крышка, она (Урна) была в состоянии её (Крышку) открывать и закрывать. Если Крышки не было, Урна казалась мёртвой, но не Доктору Никопенсиусу, нет.
И если Трусы, Майки, Футболки, Брюки, Ремни,
Пиджаки, Платья, Юбки и другая Одежда, от природы обладавшая необыкновенной гибкостью, успешно выползала из Окон и Дверей на Улицу, Ботинкам такое счастье не светило. Но больше всего меня (Доктора) заботила в тот момент участь Шнурков, которые, конечно же, никак не могли выбраться из Ботинок без посторонней помощи.
К сожалению, Люди, вместо того чтобы хоть чем-то помочь несчастным Вещам, шарахались от них и улепётывали с чудовищной скоростью. В основном мои Соседи бежали в сторону Восемнадцатой Д(ороги), потому что на другом конце Родной Улицы был Тупик. За Людьми неслись шайки Простыней, Одеял и Пододеяльников, Велосипедов и Автомобильных Покрышек, банды Шнуров и эскадроны сорвавшихся с Крючков летучих Занавесок. Между Домами радостно летали Бланки, Листки и Газеты.
Их радость длилась недолго. Помутившись, небо извергло на землю ливень, и Доктор Никопенсиус увидел, что ожившие Вещи смертны.
Дождь с упоением избивал Газеты, дырявя их тонкие Страницы точечными водяными выстрелами, он мочил их и валил на Асфальт, где добивал, бомбардируя их тяжёлыми каплями. На моих глазах Бумага умирала и превращалась в первородную Пульпу. Выпорхнувшие из Окна соседского Дома Бумажные Салфетки гибли сотнями и тысячами.
Рядом с Доктором упало его Приложение к Энциклопедии, промокшее и обессиленное. Оно было мертво. Доктор Никопенсиус завыл от горя, и я побежал прочь от своего Дома, прочь от пришедших в Себя Вещей, прочь от ненавистного Мира, полного Страданий.
Доктор, разумеется, не убежал далеко. На повороте с Восемнадцатой Д на Бульвар сансет он (я) споткнулся и ушиб колено. Прохромав по бульвару мимо Парке девитта, Доктор выбрался на широкое и гладкое капитолийское Шоссе, по которому, сколько я себя помнил, то есть все сорок три года, восемь месяцев и пять дней, деньденьской носились, ревя и завывая, большие Грузовики, именуемые .Фурами, но не сегодня, нет.
В тот День капитолийское Шоссе превратилось в форменный Ад. Первой Вещью, поразившей Доктора, была Статуя Поэта-Лауреата штата Орегон по имени Бен Гур Лампмен. Как и все Статуи, Лампмен двигался рывками, раскачиваясь из стороны в сторону и с трудом переставляя железные ноги. Проходил он хорошо если метр в Минуту. Чуть быстрее Статуи ковыляла армия тяжёлых Конторских Столов, Типографских Прессов, Станков, Механизмов и их разногабаритных Запчастей. Их обгоняли Автомобили: длинная, бесконечная вереница Автомобилей.
Пожарная Кишка, уподобившись невообразимо длинному Питону, ползла по Родной Улице и содрогалась время от времени от злобы, или от испуга, или от стыда, или, может быть, ей (Кишке) приснился кошмар, а теперь кошмар Пожарной Кишки закончился и начался другой кошмар, но уже не Кишки, нет.
Бок о бок с Кишкой змеились чёрные Кабели, причём многие из них страстно обвивала Киноплёнка. Доктор до сих пор не решил, в каких отношениях состояла Киноплёнка с Кабелями: паразитизм? симбиоз? любовь?
Обходя Вещи, Доктор неторопливо (из-за ноги) побрёл в центр Города. Вскоре мне (Доктору) показалось, что он видит Людей. При ближайшем рассмотрении Люди обернулись Манекенами, а также их Оторвавшимися (или, может быть, Оторванными) Частями. За Манекенами продефилировали Игрушки и Куклы из театра марионеток; некоторые из них путались в собственных Нитях и падали, чтобы уже никогда не подняться. Рассеянного Никопенсиуса чуть не сбили с ног Деревянные Вешалки, подгоняемые с тыла гигантским Лягушонком, который много Времени сидел на крыше детского Музея. Дождь перестал, и над головой Доктора проплыл Газетный клин.
Все Вещи устремлялись на запад, точно как американские Первопроходцы. Это совпадение смутило Док-
тора Никопенсиуса настолько, что, произноси Доктор какую-нибудь речь, он (я) лишился бы её дара; но никакой речи я (он) не произносил, потому что молчал до самой встречи с Балерунами.
Доктор молчал не просто так: он размышлял. Вещи не таят зла на Людей, решил проницательный Никопенсиус. Они просто идут своим путём.
Этот третий вывод Доктора был чересчур оптимистичен. Скитаясь тем Днём по Городу, я видел всякое и понял, что Вещи ничем не отличались от Людей. Они (Вещи) были способны на плохие и хорошие поступки, а осмыслить их (Вещей. И Людей тоже) мотивы часто не представлялось возможным.
Так, например, Вещи могли нападать и убивать. Особенно кровожадно были настроены отчего-то Стулья; я много размышлял об этой их склонности и решил в конце концов, что Стулья мстили Миру за то, что Люди сидели на них наиболее осмеянной из своих телесных частей. Стулья искали себе подобных, сбивались в стаи, рыскали по городским Улицам, словно ополоумевшие мустанги, и беспричинно нападали на другую Мебель. Доктор Никопенсиус заметил, что особенную (я полагаю, классовую) ненависть Стулья испытывали к Креслам и прочей Обстановке Лучших Домов. Случайно я стал свидетелем великого побоища, устроенного Мебелью в старом чайнатауне; в ходе достославной битвы группа Стульев-камикадзе спрыгнула с Крыши и погребла под собой шикарное и весьма боевитое Ложе с Балдахином родом не иначе как из Музея истории.
Вещи подчинялись приказам. Я видел парадное шествие (от книжного магазина до Стального Моста) нового романа почётной гражданки Урсулы Ле Гуин. Множество Экземпляров романа, празднично блестя яркими Суперобложками, маршировало стройной колонной по восемь Экземпляров в ряд за лихой Рекламной Стойкой, и ни одна Книга не сбила при этом шаг.
Вещи тяготели к Людям. Однажды мимо Доктора Никопенсиуса пробежала, семеня восхитительными ногами, голая Телеведущая Лайза Кеннеди Монтгомери, за которой гнался с неясными целями весь её Гардероб. В Лесу Лайза Кеннеди Монтгомери стала Шаманом племени Телеголовых, которые поклоняются мёртвым Телевизорам.
Вещи могли любить. По наблюдениям Доктора, чрезвычайно влюбчивы были Розы, которыми знаменит наш Город. Во всех Садах и Парках, а также в Витринах и на Прилавках эти Цветы, живые либо срезанные, томно льнули друг к другу, не обращая внимания на остроту Шипов, и соприкасались бутонами так, будто лобызались. Доктору они (Розы) напомнили целующиеся парочки из Комиксов для Подростков.
Вещи могли стремиться к самоуничтожению. Домаршировав до Моста, Тираж нового Романа Урсулы Ле Гуин дружно сбросился в Реку, очевидно, не выдержав Тягот обретённой в одночасье Жизни. Эффектно, я бы даже сказал, ослепительно кончала с собой Пиротехника. Особенно отличились Петарды, предпочитавшие взрываться разноцветными группами.
Вещи могли заботиться друг о друге. Доктора Никопенсиуса умилили два Железных Индейца, которые до того Дня были единой статуей под названием «Приход Белого Человека»: так трогательно волочили они бронзовую фигуру шошонской Девы Сакаджавеи со стальным Ребёнком за спиной. Все трое двигались с черепашьей скоростью, всматриваясь невидящими глазами в Даль в поисках, очевидно, Белого Человека, в то время как Белый Человек, а также Чёрный Человек, Жёлтый Человек и Человек Всякой Другой Породы рвал когти, орал благим матом и всячески сходил с Ума.
Ближе к вечеру Доктор Никопенсиус, насмотревшись на пришедшие в Себя Вещи, добрёл до вашингтон-Парка. Точнее, добежал до вашингтон-Парка, забыв на Время о боли в ноге, потому что спасался от стада индийских Слонов, ранее обитавших в Парке зоо: от самого крупного индийского Слона соединённых штатов америки, от нескольких Слоних, задействованных в программе по спариванию Слонов в неволе, и от множества Слонят, успешного результата этой теперь уже никому не нужной программы.
В Парке (Вашингтон) скрывались сбежавшие из Домов Люди. Доктор пристал к четырём Танцовщикам из балета: японской Девушке Юке и Интернациональным Балерунам (это неправильное слово, сказали они. Очень плохое слово. Надо говорить Танцовщик), которые чуть не побили Доктора, когда он назвал их Балерунами, и Доктор уже приготовился к побоям, но тут Танцовщиков остановила Юка. Стыдно на вас смотреть, сказала Юка. Мужики, а нервы ни к чёрту.
Попробуй тут, сказал один из Мужчин.
Это Джонатан, сказала Юка. Это Хосе. Это Владимир.
Очень приятно, сказал Доктор. Меня зовут Арнольд Никопенсиус. Доктор Никопенсиус, будьте добры.
Учёный, сказал Джонатан. Объясните нам, учёный, что вообще происходит?
Мой Сотовый взбесился, сказал Хосе. Ещё в гримёрке. Сам принялся кому-то звонить. А потом мы репетировали Лебединое Озеро, и на нас упал Занавес. Хотел нас задушить. Мы еле отбились.
Как вспомню, так вздрогну, сказал Владимир. А потом и Одежда повела себя странно.
Даже Пуанты, добавила Юка.
Мы пешком добрались до аэропорта, сказал Джонатан, хотели улететь куда-нибудь. Да только можно было сразу догадаться. Самолёты давно уже взмыли в воздух. Без Пилотов. Сами. Дурдом.
Вещи определённо сошли с Ума, сказал Владимир.
Нет, сказал Доктор Никопенсиус. Я думаю, всё наоборот. Вещи наконец-то пришли в Себя.
Танцовщики посмотрели на Доктора недоверчиво. Зачем мы его слушаем, сказал кто-то. Какой же он учёный. Посмотрите на него. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же ид…
Доктор Никопенсиус сел на четвереньки и заплакал. Ладно, сказала Юка, не обижайтесь на них. Мужчины струхнули, только и всего. Вы пойдёте с нами? Куда, спросил я сквозь слёзы.
Прочь из Города и куда глаза глядят. Оставаться тут опасно. Вещи перестали нас слушаться. Современной цивилизации конец. Крышка. Финал.
И мы никогда не вернёмся в Город портленд? - спросил Доктор Никопенсиус.
Только этого не хватало, сказал Танцовщик Владимир. Не дай нам Боже возвратиться в прекрасный порт-ленд никогда. И он (Владимир) истерически рассмеялся.
Мы выбрались из Города за Полночь и разделились: Юка, Джонатан, Хосе и Владимир отправились дальше, а Доктор стал жить в Лесу. Интернациональных Балерунов я больше не видел, а Юка, бывает, приходит ко мне за советом. Она живет неподалёку и возглавляет общину Маленьких Лебедей. Её племя кочует по всему бывшему штату орегон и танцует Лебединое Озеро везде, где находит Озеро, только без музыки.
Первое время Доктор опасался нападения Вещей, которым вполне могло прийти в голову, что во всех бедах виноваты Люди, то есть я (он). А как объяснить Типографскому Прессу, что ты (Доктор; я) вот этими руками избавил не одну Вещь (Книгу) от угнетения? Поэтому Доктор прятался и бросался бежать со всех ног, заслышав малейший подозрительный хруст. Кстати, однажды у Дерева породы Дуб меня в самом деле подкараулил дикий Стул. Отважный Никопенсиус сумел отбиться от него мёртвой дубовой Веткой.
Итак, Доктор жил в Лесу, ел Ягоды и Коренья, и ещё Грибы, а также Синий Мох, пил Воду из Ручьёв и по прошествии Времени перестал бояться. Он начал выходить к Людям, которые, расселившись по окрестным Лесам, забредали иногда в его (мои) владения. Люди приглашали Доктора (они называли меня Отшельником) жить вместе с ними, но молчаливый Никопенсиус только качал головой, объясняя: с тех пор как умер Папа, Отшельник (я) всегда жил один и привык к одиночеству. Люди кивали. Всё верно, говорили они: Бог умер, Вещи сошли с Ума, Отшельник должен жить один.
Со Временем Люди стали считать Доктора чрезвычайно мудрым и даже святым. Ему (мне) молились Люди многих племен: Неозелёные, Телеголовые, Коллекционеры, Меннониты, Отцы Анархии, Маленькие Лебеди, Только Для Женщин, Бамбуковые Барабанщики, Джа Даст Нам Всё, Люди Последнего Завета и Люди Нового Эйджа. Они приходили ко мне (Доктору, Отшельнику) за советом, приносили Еду и редкие мёртвые Книги. Добрый Никопенсиус с радостью давал Людям советы. Ещё он (Отшельник; я) просил поделиться какими-нибудь новостями, слухами или просто сплетнями о Судьбах Вещей и Мира. Так Доктор узнал много интересного.
Говорили, что Автомобили и некоторые другие Вещи доехали до самого побережья, попытались переплыть через Океан и утонули.
Говорили, что Китайцы сумели подчинить восставшие Вещи, обратили их в Коммунизм и строят теперь Рай на Земле.
Говорили, что европа лежит в Руинах, что последний Папа Римский объявил крестовый поход против Вещей и что церковь наконец освободилась от пагубы Материальных Благ, обратившись помыслами своими к Духовному.
Говорили, что Синтоисты, издревле хоронившие сломанные Швейные Иглы на особых японских Кладбищах, почти не удивились произошедшему, и что Япония процветает, как и раньше, и японские Товары готовятся дать бой китайским.
Говорили, что Самолёты и Ракеты вместе отправились на Луну и основали там первую Вещевую колонию.
Говорили, что после Дня, когда Вещи пришли в Себя, на Земле восторжествовал Гринпис, а распятое окаянным материализмом Человечество воскресло и вернулось в лоно Матери-Природы.
Доктор Никопенсиус не мог проверить истинность всех новостей, которые сообщали ему (мне, Отшельнику) Люди. В том числе поэтому он мечтал о возвращении в Город.
Дело в том, что я много размышлял о Вещах. Один Врач давным-давно сказал мне, что всё происходит по какой-то Причине. Ничто не случается просто так. Значит, думал Доктор Никопенсиус, если Вещи пришли в Себя, это произошло не просто так. Значит, был в этом некий Смысл. Иначе всё напрасно.
Но когда я начинал думать о Смысле, мне постоянно вспоминалось одно и то же: умирающий том Приложения и гибнущие под дождём Бумажные Салфетки. Отчего Доктор Никопенсиус завыл, словно грустный Пёс, когда Вещи умирали? Может быть, стоило не убегать вместе с Танцовщиками в Лес, а остаться в Городе и помогать новорождённым Вещам освоиться с окружающим Миром?
Вот почему Доктор решил отправиться в путешествие. И Доктор Никопенсиус вернулся в Город, и Город встретил Доктора тишиной. Родная Улица была пуста и безвидна.
Но я знал, что Вещи наблюдают за Доктором, затаившись на Чердаках и в Подвалах, и в обветшавших Домах, И в запущенных Парках. Я слышал скрипы, дребезжание и звяканье. Я ощущал страх Вещей, их любопытство, их надежду.
На капитолийском Шоссе меня ждали трое: посреди Дороги стоял Велосипед с погнутым передним Колесом, над ним парил пожелтевший Еженедельник «Орегонец», а чуть поодаль переминалась с ноги на ногу угрюмая плюшевая Кукла, изображавшая Зверя породы Белка в ненатуральную величину.
Доктор Никопенсиус подошел к Вещам и подумал: здравствуйте, Вещи.
Ты Отшельник, подумал Велосипед, приветственно загудев.
Мы ждали тебя, подумал Белка, махнув лапой.
А Еженедельник, примостившись на моём плече, подумал, что пора идти к Священнику.
И святой Никопенсиус двинулся по капитолийскому Шоссе вместе с Вещами, которых я по-прежнему немного опасался. Они (мы) шли долго и пришли в вашингтон-Парк. Я выбрал лужайку помягче, лёг на Траву и стал ждать, когда придёт Священник. Доктор Никопенсиус всегда верил Врачам и Священникам. Они никогда меня не обманывали.
Я ждал День, и Ночь, и ещё День, и ещё Ночь. Тело моё орошал каплями дождь и сушило золотое Светило. Всё это время верные Вещи провели около Доктора, укрываясь от непогоды под Деревьями.
На третий День я увидел Священника. Смышлёный Никопенсиус узнал его по кресту, нарисованному на груди белым Карандашом. Священник спустился с неба в столпе яркого Света. Он погладил Еженедельник, потрепал по Сиденью Велосипед и поцеловал в Нос угрюмую Белку.
Вы не боитесь Вещей, сказал Доктор благоговейно.
Зачем же их бояться, спросил Священник.
Доктор вспомнил о том, что говорили Люди из разных племён, и сказал: есть Мнение, что во все Вещи в тот День вселился Дьявол.
Ну да, ответил Священник. Люди думают, что Бог наказал Землю за Грехи, что Предметы стали одержимы Бесами. А я думаю, всё наоборот. Господь в безграничной Милости своей наделяет Душой все свои Создания, Большие, Средние и Малые, рождённые Лоном или Мастерской, сотворенные Любовью Мужчины и Женщины либо Любовью к Труду. Настал восьмой день Творения, и Бог вдохнул Души в возлюбленные Вещи. Посмотри на них: они совсем как Дети, сказал Священник.
Вы должны знать ответ на мой вопрос, сказал я. Пожалуйста. Зачем Вещи ожили? В чем Смысл? Ошибся ли я, не оставшись в Городе?
А, сказал Священник. Вот оно что. Я думаю, пора двигаться.
Вы уже уходите?
Это тоже, сказал Священник, поднимаясь обратно в небо. Что до Людей, они слишком долго оставались Сами Собой. Люди получили ещё один шанс.
Люди остались прежними, покачал головой Доктор Никопенсиус, но Священник только улыбнулся и стал ярким Светом.
Доктор недвижно лежал на Траве до нового бессчётного утра, и жгучая скорбь текла по его впалым щекам. Доктор думал о том, что Бог, должно быть, тоже сошёл с Ума, ибо только Существо не в Себе способно доверить Любовь к Миру таким бессердечным и глупым Созданиям, как Мы. Доктор допускал даже, что Господь всегда был не в Себе; и что когда нам кажется, будто мы приходим в Себя, это Бог на Миг обретает Разум; но Миг проходит, и мы вновь погружаемся во Тьму Безумия.
Если коротко: я думал о Боге, о Смысле, о Разуме, о Мире, о Любви, о Сострадании и прочих Высоких Материях. А потом я услышал голоса Вещей. И всякая Вещь говорила: Боже мой! Боже мой! для чего Ты меня оставил?
И я встал, чтобы вернуться в Мир, сопровождаемый Братом Велосипедом, Братом Еженедельником и Братом Белкой; и записать на мёртвой Бумаге мою скромную Историю; и нести Свет всем тем, кто пришёл в Себя.
О том, что он (я) отправляется в путешествие, мудрый Никопенсиус знал с того Момента, как очнулся бессчётным утром под Кустом дикой Малины, тщательно обобранным накануне. Доктору давно уже не попадался столь щедрый и обильный малиновый Куст. Накануне, покончив с последней Ягодой, он (Доктор) свернулся калачиком тут же (под Кустом) и проспал немалый Кусок Времени. Пробудился бессчётным утром, взглянул на запредельный небосвод, который просматривался меж крон Деревьев неизвестной мне породы, и узрел золотое Светило, что двигалось неспешно по невидимым Рельсам небесной Надземки от станции рассвета до станции заката.
Доктор пришёл в самое поэтическое расположение Духа и вспомнил сон, который приснился мне, пока я спал под Кустом, на который наткнулся накануне, когда уже не ждал милостей от Матери-Природы.
Во сне мечтательный Никопенсиус впервые за огромный Кусок Времени увидел Город. В нём (Городе) он (Никопенсиус) жил вместе с ещё пятьюстами восьмьюдесятью шестью тысячами тридцатью пятью (по состоянию на День, когда Вещи пришли в Себя. Эту невообразимо длинную и утомительную в плане написания цифру памятливый Никопенсиус успел прочесть утром (того
Дня) в последнем выпуске Газеты «Орегонец» до того, как эта Газета упорхнула прочь) Горожанами, пока Вещи не пришли в Себя и из Города не пришлось уйти восвояси.
Итак, собравшись с Духом, я отправился в путь по Тропинке, которая однажды была просёлочной Дорогой и выводила к другой Дороге, широкой и асфальтовой, которая, в свою очередь, вела в Город, в котором некогда жил внимательный Никопенсиус, чей острый взор не уставал пронзать окрестности в поисках чего-нибудь съестного, как то: Ягоды, неядовитые Грибы или полезный для моего пищеварительного тракта Синий Мох. Тропинка петляла меж Деревьями всевозможных пород, которые (Деревья) угрюмо качали узловатыми Ветвями, норовя похлопать меня (Доктора) по плечу. На Ветвях сидели молчаливые Птички с тонкими ножками.
В один Момент Доктору показалось, что он узнал место, на котором расстался когда-то с Интернациональными Балерунами. Потом настал другой Момент, и Доктор понял, что ошибся. В третий Момент, отстоявший от второго много дальше, чем второй от первого, Никопенсиус вынужден был пересечь вброд (ибо иного способа перейти журчащий Ручей не было) небольшой журчащий Ручей, образовавшийся, судя по особенностям рельефа дна, там, где прошла однажды колонна очень тяжёлых Вещей.
Может быть, подумал я, колею для Ручья проложили Типографские Прессы, те самые, что повстречались Доктору, когда я (он) хромал по капитолийскому Шоссе. Впрочем, вспоминал Доктор, шествие Типографских Прессов и других Промышленных Машин он увидел около полудня того Дня, а началось всё со стука. Да, именно со стука. Стук был везде. До того Дня я не знал, что в этом Мире возможен столь необъятный, беспримерный, всепроникающий стук. Никопенсиус спросонья подумал даже, будто он сошёл с Ума, которого, по заверениям Врачей, у меня всегда был недостаток. Сонный Никопенсиус открыл глаза, но стук не унимался, причём стучали со всех сторон, а звучнее всех прочих стуков казался стук со стороны Стены, что было удивительно, ведь в той стороне не было никого, кто способен был издать такой сочный стук, равно как, надо заметить, и в других сторонах, потому что одинокий Доктор жил в своём Доме совсем без никого, Отшельником, каковым я остаюсь и по сю Пору.
Итак, напуганный Никопенсиус открыл глаза (в тот День), однако метод, до того Дня обычно помогавший, оказался недейственным. Если коротко: ничего не изменилось. Бдительный Доктор Никопенсиус вынужден был сойти с Кровати на пол, точнее, на Ковер, поскольку решил, что в его Дом проникли Воры. Но эту мысль я быстро отверг, потому что Ворам положено делать своё дело тихо, без шума и уж во всяком случае без стука, который и не думал прекращаться, жуткий стук, кошмарный стук, чудовищный стук, словно стучали наяву.
Именно наяву и стучат, понял Доктор, обернувшись к Стене, что являлась будто бы источником стучания. У Стены стоял большой, книжный и весьма многоуважаемый Шкаф, полки которого были заставлены множеством Книг: развлекательных, художественных, научных, энциклопедических - проще говоря, всевозможной Литературой.
Она-то и производила несмолкавший стук. Особенно громко стучали Книги в твёрдых обложках, что понятно: при соприкосновении твёрдых Тел стук обычно получается куда громче, чем при соприкосновении Тел мягких, когда никакого стука не выходит вовсе, а выходит хорошо если мягкое шуршание, а то и невразумительные чпок и чмок .
Правда, в книжном Шкафу шокированного Доктора все Тела соприкасались со всеми, устроив (я пошучу довольно скабрёзно) размашистую оргию, точнее, так это явление воспринял в тот Момент Никопенсиус, чей Разум был испорчен прогнившей американской цивилизацией, но небезвозвратно, нет. Книги, достаточно плотно приставленные друг к другу, дёргались туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево, а также в иных направлениях, для которых Человечество уже никогда не изобретёт удобопонятных слов и которые Никопенсиус вынужден был бы описывать в терминах Геометрии, чего мне (милосердному Никопенсиусу) делать, честно говоря, совсем не хочется, потому что мёртвой Бумаги тут не так уж много.
Воззрившись на отчаянно трепетавшие Книги, рассудительный Доктор пришёл к выводу, который опередил Время, правда, только на очень скромный его Кусок. Я понял, что Книги по неведомой причине желают вырваться прочь из ненавистного Шкафа, покинуть осточертевшие им тюрьмы полок и обрести долгожданную Свободу. А всё потому, что биенье Книг друг о друга напомнило Доктору одну Птичку, которая хотела упорхнуть из железной Клетки. Ту Птичку Никопенсиус видел в зоомагазине Города бьютт-сити в штате айдахо, когда был маленьким и жил с Папой. Эта (та) Птичка была Попугаем и, по всей вероятности, давно умерла.
Зачарованный Книжным перестуком Доктор приблизился к высокому Шкафу и уставился на Энциклопедию Всей Земли, шестьдесят четыре Тома которой нестройно подпрыгивали на своей полке: с невесть откуда бравшейся силой отталкивались от неё (полки) нижними уголками переплётов, стукались верхними уголками их же (переплётов) о верхнюю полку и падали, чтобы вновь оттолкнуться от собственной полки уголками (переплётов), и так далее, все шестьдесят четыре Тома и Приложение, исправлявшее опечатки.
На других полках творилось то же самое, с одной только разницей: там, где Книги смыкали ряд слишком плотно, они еле подрагивали, а там, где между Книгами оставались зазоры, они (Книги) ходили ходуном, если можно так выразиться, в чём я, сказать по правде, сомневаюсь.
Судя же по звукам, доносившимся из второй комнаты и из кухни, там происходило что-то не менее несусветное, а то и более, хотя в помещении кухни (это Доктор знал точно) Книг практически нет: все мои литературные запасы были сосредоточены в двух жилых комнатах, подальше от Влажности (может быть, влажности? Теперь я ни в чем не могу быть уверен, так что употреблю на всякий случай заглавную букву).
Даже сейчас я (любознательный Никопенсиус) не могу думать об Энциклопедии Всей Земли без умиления. Её два в шестой степени толстых элегантных Тома были украшением моего книжного Шкафа. Эти Книги я не уставал листать и перелистывать, находя в них всякие удивительные сведения: про греческую старостильную православную Церковь, про квадратно-гнездовой способ посадки Растения породы Картофель, про шедевр супрематической живописи под названием Чёрный Квадрат, про Монету в десять Франков с изображением Виктора Гюго, про Бандикутообразных, про Тест Тьюринга, про румынского Троцкиста Барту, про Шестерёночные Механизмы и множество других Вещей, которые (Вещи) в тот День пришли в Себя.
И всё же невыносимо было наблюдать за тем, как Книги стремятся на волю подобно Птичке (Попугаю), которую отважный Никопенсиус выпустил из Клетки в небо Городач)ьютт-сити, после чего Папа выпорол его (меня) кожаным Ремнём. Поэтому, забыв о Себе, я ринулся к Шкафу и начал помогать Книгам выбираться из деревянной западни.
Первый же освобождённый Том вырвался из рук Доктора и упал на Ковёр. Это был Том Энциклопедии за номером тринадцать. Он зашелестел страницами, словно разминаясь, и принялся судорожно бить крыльями переплёта.
Тем временем я освободил ещё несколько Томов; их Собратья, толкаясь и колотя один другого, спрыгивали с полки на пол уже самостоятельно. Вскоре на Ковре настал хаос: все Книги пытались подняться в воздух. Увы, сказывался тяжкий груз Учёности: как ни махали Тома Энциклопедии широкими цельнооклеенными переплетами, ни один из них не взлетел, ибо его (Том) тянули вниз сотни страниц, на которых была набрана мелким шрифтом вся мудрость Человечества.
И лишь одна Книга, не Том даже, а всего-навсего Приложение, в котором помещались адденда с корригендой и таинственные конспирологические индексы, оказалась достаточно лёгкой: уподобившись Птице, Приложение долетело до Окна, выбило Стекло и воспарило в беременные бурей небеса.
У оторопевшего Никопенсиуса на глазах выступили слёзы. Книги метались по комнате яростно и буйствовали, словно раненые Звери. И я ничем, совсем ничем, абсолютно ничем не мог им помочь.
Доктор растерянно оглянулся и обнаружил, что комната, где я только что безмятежно дремал, преобразилась. Всё, что могло двигаться, двигалось: чуть слышно скрипела старая Кровать, выбиралось из Тумбочки Нижнее Бельё, сползала со Стула Рубашка, да и сам Стул, будучи раскладным, взволнованно ёрзал, желая, очевидно, стронуться с места. Ковёр пробовал избавиться от бесновавшихся на нём Книг, что упрямо не оставляли попыток взлететь. Волю к Жизни обрели даже Стрелки на циферблате Часов: часовая, похоже, гонялась за минутной, причём бежали они в обратную естественному Времени сторону.
В ужасе Доктор Никопенсиус выбежал на Родную Улицу. Ему (мне) и в голову не пришло, что нужно одеться, потому что разгуливать по Родным Улицам голым безнравственно (за что меня однажды уже ругали Полицейские, пока я не показал им Справку. Тогда Стражи Порядка успокоились, вызвали Врачей, а те отвели Доктора Никопенсиуса домой и велели больше так не делать), потому что голые Люди нарушают Общественный Порядок, а я от испуга забыл даже взять Справку, и в любом случае Доктор Никопенсиус не Кенгуру. То есть, во-первых, Справка тоже могла прийти в Себя, и я её боялся. Во-вторых, даже если бы я взял Справку, мне некуда было её положить, так как на моём теле нет карманов.
В Энциклопедии написано, что карманы на теле есть только у Коалы и Кенгуру, которые живут в австралии.
Поэтому я выбежал на Родную Улицу, где жил Доктор, совсем голым, но Общественный Порядок при этом не нарушил, потому что по Родной Улице носились разные голые Люди, пожилые, средних лет, Подростки и совсем Дети, толстые и не очень (в Городе было много толстых Людей, а в Лесу их совсем мало. Это понятно). Все они визжали, кричали, орали, вели себя так, будто у каждого из них была своя Справка, и Доктор подумал даже, что в таком Мире мне (ему) будет куда легче находить общий язык с Соседями. Действительно, племена Людей относятся ко мне (Отшельнику) хорошо.
Мимо изумлённого Никопенсиуса пронеслась соседская Собака породы Бассет-Хаунд. Обычно эта Собака облаивала Доктора и пробовала его укусить, но в тот День из её глотки вырывался совсем не лай, а хрип и писк. Прошло немало Времени, прежде чем я сообразил (уже в Лесу), отчего Собака хрипела и пищала. Видимо, её Ошейник тоже пришёл в Себя. Я искренне надеюсь на то, что Собаками -беОшейник в дальнейшем примирились и их Судьбы сложились благополучно.
Очень скоро догадливый Никопенсиус пришёл ко второму выводу: Вещи пробуждались не все сразу, а как бы по очереди. Если коротко, одни Вещи обретали Волю к Жизни быстрее других.
Воля к Жизни проявлялась в движении. Те Вещи, которые могли каким-то образом шевелиться, шевелились. Те, что не могли, не шевелились, то есть Воля к Жизни не проявлялась, то есть непонятно было, пришла та или иная недвижная Вещь в Себя или нет. Постороннему Наблюдателю казалось, что не пришла. Умный Никопенсиус всё-таки сразу раскусил суть дела. Возьмём Урну, в которую складывали Мусор. Если у Урны имелась Крышка, она (Урна) была в состоянии её (Крышку) открывать и закрывать. Если Крышки не было, Урна казалась мёртвой, но не Доктору Никопенсиусу, нет.
И если Трусы, Майки, Футболки, Брюки, Ремни,
Пиджаки, Платья, Юбки и другая Одежда, от природы обладавшая необыкновенной гибкостью, успешно выползала из Окон и Дверей на Улицу, Ботинкам такое счастье не светило. Но больше всего меня (Доктора) заботила в тот момент участь Шнурков, которые, конечно же, никак не могли выбраться из Ботинок без посторонней помощи.
К сожалению, Люди, вместо того чтобы хоть чем-то помочь несчастным Вещам, шарахались от них и улепётывали с чудовищной скоростью. В основном мои Соседи бежали в сторону Восемнадцатой Д(ороги), потому что на другом конце Родной Улицы был Тупик. За Людьми неслись шайки Простыней, Одеял и Пододеяльников, Велосипедов и Автомобильных Покрышек, банды Шнуров и эскадроны сорвавшихся с Крючков летучих Занавесок. Между Домами радостно летали Бланки, Листки и Газеты.
Их радость длилась недолго. Помутившись, небо извергло на землю ливень, и Доктор Никопенсиус увидел, что ожившие Вещи смертны.
Дождь с упоением избивал Газеты, дырявя их тонкие Страницы точечными водяными выстрелами, он мочил их и валил на Асфальт, где добивал, бомбардируя их тяжёлыми каплями. На моих глазах Бумага умирала и превращалась в первородную Пульпу. Выпорхнувшие из Окна соседского Дома Бумажные Салфетки гибли сотнями и тысячами.
Рядом с Доктором упало его Приложение к Энциклопедии, промокшее и обессиленное. Оно было мертво. Доктор Никопенсиус завыл от горя, и я побежал прочь от своего Дома, прочь от пришедших в Себя Вещей, прочь от ненавистного Мира, полного Страданий.
Доктор, разумеется, не убежал далеко. На повороте с Восемнадцатой Д на Бульвар сансет он (я) споткнулся и ушиб колено. Прохромав по бульвару мимо Парке девитта, Доктор выбрался на широкое и гладкое капитолийское Шоссе, по которому, сколько я себя помнил, то есть все сорок три года, восемь месяцев и пять дней, деньденьской носились, ревя и завывая, большие Грузовики, именуемые .Фурами, но не сегодня, нет.
В тот День капитолийское Шоссе превратилось в форменный Ад. Первой Вещью, поразившей Доктора, была Статуя Поэта-Лауреата штата Орегон по имени Бен Гур Лампмен. Как и все Статуи, Лампмен двигался рывками, раскачиваясь из стороны в сторону и с трудом переставляя железные ноги. Проходил он хорошо если метр в Минуту. Чуть быстрее Статуи ковыляла армия тяжёлых Конторских Столов, Типографских Прессов, Станков, Механизмов и их разногабаритных Запчастей. Их обгоняли Автомобили: длинная, бесконечная вереница Автомобилей.
Пожарная Кишка, уподобившись невообразимо длинному Питону, ползла по Родной Улице и содрогалась время от времени от злобы, или от испуга, или от стыда, или, может быть, ей (Кишке) приснился кошмар, а теперь кошмар Пожарной Кишки закончился и начался другой кошмар, но уже не Кишки, нет.
Бок о бок с Кишкой змеились чёрные Кабели, причём многие из них страстно обвивала Киноплёнка. Доктор до сих пор не решил, в каких отношениях состояла Киноплёнка с Кабелями: паразитизм? симбиоз? любовь?
Обходя Вещи, Доктор неторопливо (из-за ноги) побрёл в центр Города. Вскоре мне (Доктору) показалось, что он видит Людей. При ближайшем рассмотрении Люди обернулись Манекенами, а также их Оторвавшимися (или, может быть, Оторванными) Частями. За Манекенами продефилировали Игрушки и Куклы из театра марионеток; некоторые из них путались в собственных Нитях и падали, чтобы уже никогда не подняться. Рассеянного Никопенсиуса чуть не сбили с ног Деревянные Вешалки, подгоняемые с тыла гигантским Лягушонком, который много Времени сидел на крыше детского Музея. Дождь перестал, и над головой Доктора проплыл Газетный клин.
Все Вещи устремлялись на запад, точно как американские Первопроходцы. Это совпадение смутило Док-
тора Никопенсиуса настолько, что, произноси Доктор какую-нибудь речь, он (я) лишился бы её дара; но никакой речи я (он) не произносил, потому что молчал до самой встречи с Балерунами.
Доктор молчал не просто так: он размышлял. Вещи не таят зла на Людей, решил проницательный Никопенсиус. Они просто идут своим путём.
Этот третий вывод Доктора был чересчур оптимистичен. Скитаясь тем Днём по Городу, я видел всякое и понял, что Вещи ничем не отличались от Людей. Они (Вещи) были способны на плохие и хорошие поступки, а осмыслить их (Вещей. И Людей тоже) мотивы часто не представлялось возможным.
Так, например, Вещи могли нападать и убивать. Особенно кровожадно были настроены отчего-то Стулья; я много размышлял об этой их склонности и решил в конце концов, что Стулья мстили Миру за то, что Люди сидели на них наиболее осмеянной из своих телесных частей. Стулья искали себе подобных, сбивались в стаи, рыскали по городским Улицам, словно ополоумевшие мустанги, и беспричинно нападали на другую Мебель. Доктор Никопенсиус заметил, что особенную (я полагаю, классовую) ненависть Стулья испытывали к Креслам и прочей Обстановке Лучших Домов. Случайно я стал свидетелем великого побоища, устроенного Мебелью в старом чайнатауне; в ходе достославной битвы группа Стульев-камикадзе спрыгнула с Крыши и погребла под собой шикарное и весьма боевитое Ложе с Балдахином родом не иначе как из Музея истории.
Вещи подчинялись приказам. Я видел парадное шествие (от книжного магазина до Стального Моста) нового романа почётной гражданки Урсулы Ле Гуин. Множество Экземпляров романа, празднично блестя яркими Суперобложками, маршировало стройной колонной по восемь Экземпляров в ряд за лихой Рекламной Стойкой, и ни одна Книга не сбила при этом шаг.
Вещи тяготели к Людям. Однажды мимо Доктора Никопенсиуса пробежала, семеня восхитительными ногами, голая Телеведущая Лайза Кеннеди Монтгомери, за которой гнался с неясными целями весь её Гардероб. В Лесу Лайза Кеннеди Монтгомери стала Шаманом племени Телеголовых, которые поклоняются мёртвым Телевизорам.
Вещи могли любить. По наблюдениям Доктора, чрезвычайно влюбчивы были Розы, которыми знаменит наш Город. Во всех Садах и Парках, а также в Витринах и на Прилавках эти Цветы, живые либо срезанные, томно льнули друг к другу, не обращая внимания на остроту Шипов, и соприкасались бутонами так, будто лобызались. Доктору они (Розы) напомнили целующиеся парочки из Комиксов для Подростков.
Вещи могли стремиться к самоуничтожению. Домаршировав до Моста, Тираж нового Романа Урсулы Ле Гуин дружно сбросился в Реку, очевидно, не выдержав Тягот обретённой в одночасье Жизни. Эффектно, я бы даже сказал, ослепительно кончала с собой Пиротехника. Особенно отличились Петарды, предпочитавшие взрываться разноцветными группами.
Вещи могли заботиться друг о друге. Доктора Никопенсиуса умилили два Железных Индейца, которые до того Дня были единой статуей под названием «Приход Белого Человека»: так трогательно волочили они бронзовую фигуру шошонской Девы Сакаджавеи со стальным Ребёнком за спиной. Все трое двигались с черепашьей скоростью, всматриваясь невидящими глазами в Даль в поисках, очевидно, Белого Человека, в то время как Белый Человек, а также Чёрный Человек, Жёлтый Человек и Человек Всякой Другой Породы рвал когти, орал благим матом и всячески сходил с Ума.
Ближе к вечеру Доктор Никопенсиус, насмотревшись на пришедшие в Себя Вещи, добрёл до вашингтон-Парка. Точнее, добежал до вашингтон-Парка, забыв на Время о боли в ноге, потому что спасался от стада индийских Слонов, ранее обитавших в Парке зоо: от самого крупного индийского Слона соединённых штатов америки, от нескольких Слоних, задействованных в программе по спариванию Слонов в неволе, и от множества Слонят, успешного результата этой теперь уже никому не нужной программы.
В Парке (Вашингтон) скрывались сбежавшие из Домов Люди. Доктор пристал к четырём Танцовщикам из балета: японской Девушке Юке и Интернациональным Балерунам (это неправильное слово, сказали они. Очень плохое слово. Надо говорить Танцовщик), которые чуть не побили Доктора, когда он назвал их Балерунами, и Доктор уже приготовился к побоям, но тут Танцовщиков остановила Юка. Стыдно на вас смотреть, сказала Юка. Мужики, а нервы ни к чёрту.
Попробуй тут, сказал один из Мужчин.
Это Джонатан, сказала Юка. Это Хосе. Это Владимир.
Очень приятно, сказал Доктор. Меня зовут Арнольд Никопенсиус. Доктор Никопенсиус, будьте добры.
Учёный, сказал Джонатан. Объясните нам, учёный, что вообще происходит?
Мой Сотовый взбесился, сказал Хосе. Ещё в гримёрке. Сам принялся кому-то звонить. А потом мы репетировали Лебединое Озеро, и на нас упал Занавес. Хотел нас задушить. Мы еле отбились.
Как вспомню, так вздрогну, сказал Владимир. А потом и Одежда повела себя странно.
Даже Пуанты, добавила Юка.
Мы пешком добрались до аэропорта, сказал Джонатан, хотели улететь куда-нибудь. Да только можно было сразу догадаться. Самолёты давно уже взмыли в воздух. Без Пилотов. Сами. Дурдом.
Вещи определённо сошли с Ума, сказал Владимир.
Нет, сказал Доктор Никопенсиус. Я думаю, всё наоборот. Вещи наконец-то пришли в Себя.
Танцовщики посмотрели на Доктора недоверчиво. Зачем мы его слушаем, сказал кто-то. Какой же он учёный. Посмотрите на него. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же ид…
Доктор Никопенсиус сел на четвереньки и заплакал. Ладно, сказала Юка, не обижайтесь на них. Мужчины струхнули, только и всего. Вы пойдёте с нами? Куда, спросил я сквозь слёзы.
Прочь из Города и куда глаза глядят. Оставаться тут опасно. Вещи перестали нас слушаться. Современной цивилизации конец. Крышка. Финал.
И мы никогда не вернёмся в Город портленд? - спросил Доктор Никопенсиус.
Только этого не хватало, сказал Танцовщик Владимир. Не дай нам Боже возвратиться в прекрасный порт-ленд никогда. И он (Владимир) истерически рассмеялся.
Мы выбрались из Города за Полночь и разделились: Юка, Джонатан, Хосе и Владимир отправились дальше, а Доктор стал жить в Лесу. Интернациональных Балерунов я больше не видел, а Юка, бывает, приходит ко мне за советом. Она живет неподалёку и возглавляет общину Маленьких Лебедей. Её племя кочует по всему бывшему штату орегон и танцует Лебединое Озеро везде, где находит Озеро, только без музыки.
Первое время Доктор опасался нападения Вещей, которым вполне могло прийти в голову, что во всех бедах виноваты Люди, то есть я (он). А как объяснить Типографскому Прессу, что ты (Доктор; я) вот этими руками избавил не одну Вещь (Книгу) от угнетения? Поэтому Доктор прятался и бросался бежать со всех ног, заслышав малейший подозрительный хруст. Кстати, однажды у Дерева породы Дуб меня в самом деле подкараулил дикий Стул. Отважный Никопенсиус сумел отбиться от него мёртвой дубовой Веткой.
Итак, Доктор жил в Лесу, ел Ягоды и Коренья, и ещё Грибы, а также Синий Мох, пил Воду из Ручьёв и по прошествии Времени перестал бояться. Он начал выходить к Людям, которые, расселившись по окрестным Лесам, забредали иногда в его (мои) владения. Люди приглашали Доктора (они называли меня Отшельником) жить вместе с ними, но молчаливый Никопенсиус только качал головой, объясняя: с тех пор как умер Папа, Отшельник (я) всегда жил один и привык к одиночеству. Люди кивали. Всё верно, говорили они: Бог умер, Вещи сошли с Ума, Отшельник должен жить один.
Со Временем Люди стали считать Доктора чрезвычайно мудрым и даже святым. Ему (мне) молились Люди многих племен: Неозелёные, Телеголовые, Коллекционеры, Меннониты, Отцы Анархии, Маленькие Лебеди, Только Для Женщин, Бамбуковые Барабанщики, Джа Даст Нам Всё, Люди Последнего Завета и Люди Нового Эйджа. Они приходили ко мне (Доктору, Отшельнику) за советом, приносили Еду и редкие мёртвые Книги. Добрый Никопенсиус с радостью давал Людям советы. Ещё он (Отшельник; я) просил поделиться какими-нибудь новостями, слухами или просто сплетнями о Судьбах Вещей и Мира. Так Доктор узнал много интересного.
Говорили, что Автомобили и некоторые другие Вещи доехали до самого побережья, попытались переплыть через Океан и утонули.
Говорили, что Китайцы сумели подчинить восставшие Вещи, обратили их в Коммунизм и строят теперь Рай на Земле.
Говорили, что европа лежит в Руинах, что последний Папа Римский объявил крестовый поход против Вещей и что церковь наконец освободилась от пагубы Материальных Благ, обратившись помыслами своими к Духовному.
Говорили, что Синтоисты, издревле хоронившие сломанные Швейные Иглы на особых японских Кладбищах, почти не удивились произошедшему, и что Япония процветает, как и раньше, и японские Товары готовятся дать бой китайским.
Говорили, что Самолёты и Ракеты вместе отправились на Луну и основали там первую Вещевую колонию.
Говорили, что после Дня, когда Вещи пришли в Себя, на Земле восторжествовал Гринпис, а распятое окаянным материализмом Человечество воскресло и вернулось в лоно Матери-Природы.
Доктор Никопенсиус не мог проверить истинность всех новостей, которые сообщали ему (мне, Отшельнику) Люди. В том числе поэтому он мечтал о возвращении в Город.
Дело в том, что я много размышлял о Вещах. Один Врач давным-давно сказал мне, что всё происходит по какой-то Причине. Ничто не случается просто так. Значит, думал Доктор Никопенсиус, если Вещи пришли в Себя, это произошло не просто так. Значит, был в этом некий Смысл. Иначе всё напрасно.
Но когда я начинал думать о Смысле, мне постоянно вспоминалось одно и то же: умирающий том Приложения и гибнущие под дождём Бумажные Салфетки. Отчего Доктор Никопенсиус завыл, словно грустный Пёс, когда Вещи умирали? Может быть, стоило не убегать вместе с Танцовщиками в Лес, а остаться в Городе и помогать новорождённым Вещам освоиться с окружающим Миром?
Вот почему Доктор решил отправиться в путешествие. И Доктор Никопенсиус вернулся в Город, и Город встретил Доктора тишиной. Родная Улица была пуста и безвидна.
Но я знал, что Вещи наблюдают за Доктором, затаившись на Чердаках и в Подвалах, и в обветшавших Домах, И в запущенных Парках. Я слышал скрипы, дребезжание и звяканье. Я ощущал страх Вещей, их любопытство, их надежду.
На капитолийском Шоссе меня ждали трое: посреди Дороги стоял Велосипед с погнутым передним Колесом, над ним парил пожелтевший Еженедельник «Орегонец», а чуть поодаль переминалась с ноги на ногу угрюмая плюшевая Кукла, изображавшая Зверя породы Белка в ненатуральную величину.
Доктор Никопенсиус подошел к Вещам и подумал: здравствуйте, Вещи.
Ты Отшельник, подумал Велосипед, приветственно загудев.
Мы ждали тебя, подумал Белка, махнув лапой.
А Еженедельник, примостившись на моём плече, подумал, что пора идти к Священнику.
И святой Никопенсиус двинулся по капитолийскому Шоссе вместе с Вещами, которых я по-прежнему немного опасался. Они (мы) шли долго и пришли в вашингтон-Парк. Я выбрал лужайку помягче, лёг на Траву и стал ждать, когда придёт Священник. Доктор Никопенсиус всегда верил Врачам и Священникам. Они никогда меня не обманывали.
Я ждал День, и Ночь, и ещё День, и ещё Ночь. Тело моё орошал каплями дождь и сушило золотое Светило. Всё это время верные Вещи провели около Доктора, укрываясь от непогоды под Деревьями.
На третий День я увидел Священника. Смышлёный Никопенсиус узнал его по кресту, нарисованному на груди белым Карандашом. Священник спустился с неба в столпе яркого Света. Он погладил Еженедельник, потрепал по Сиденью Велосипед и поцеловал в Нос угрюмую Белку.
Вы не боитесь Вещей, сказал Доктор благоговейно.
Зачем же их бояться, спросил Священник.
Доктор вспомнил о том, что говорили Люди из разных племён, и сказал: есть Мнение, что во все Вещи в тот День вселился Дьявол.
Ну да, ответил Священник. Люди думают, что Бог наказал Землю за Грехи, что Предметы стали одержимы Бесами. А я думаю, всё наоборот. Господь в безграничной Милости своей наделяет Душой все свои Создания, Большие, Средние и Малые, рождённые Лоном или Мастерской, сотворенные Любовью Мужчины и Женщины либо Любовью к Труду. Настал восьмой день Творения, и Бог вдохнул Души в возлюбленные Вещи. Посмотри на них: они совсем как Дети, сказал Священник.
Вы должны знать ответ на мой вопрос, сказал я. Пожалуйста. Зачем Вещи ожили? В чем Смысл? Ошибся ли я, не оставшись в Городе?
А, сказал Священник. Вот оно что. Я думаю, пора двигаться.
Вы уже уходите?
Это тоже, сказал Священник, поднимаясь обратно в небо. Что до Людей, они слишком долго оставались Сами Собой. Люди получили ещё один шанс.
Люди остались прежними, покачал головой Доктор Никопенсиус, но Священник только улыбнулся и стал ярким Светом.
Доктор недвижно лежал на Траве до нового бессчётного утра, и жгучая скорбь текла по его впалым щекам. Доктор думал о том, что Бог, должно быть, тоже сошёл с Ума, ибо только Существо не в Себе способно доверить Любовь к Миру таким бессердечным и глупым Созданиям, как Мы. Доктор допускал даже, что Господь всегда был не в Себе; и что когда нам кажется, будто мы приходим в Себя, это Бог на Миг обретает Разум; но Миг проходит, и мы вновь погружаемся во Тьму Безумия.
Если коротко: я думал о Боге, о Смысле, о Разуме, о Мире, о Любви, о Сострадании и прочих Высоких Материях. А потом я услышал голоса Вещей. И всякая Вещь говорила: Боже мой! Боже мой! для чего Ты меня оставил?
И я встал, чтобы вернуться в Мир, сопровождаемый Братом Велосипедом, Братом Еженедельником и Братом Белкой; и записать на мёртвой Бумаге мою скромную Историю; и нести Свет всем тем, кто пришёл в Себя.