Карина Аручеан (Мусаэлян)
Объять весь мир
От автора
Как ни странно, я никогда не относилась к своим стихам серьёзно. Для меня они были всего лишь ещё одним языком, на котором я разговаривала, когда слов, смыслов и ритмов повседневной речи не хватало для самовыражения. Мне казалось, что поэты – это те, кто не может не писать стихов. А я могла. Месяцами. Хотя сочиняла стихи с четырёх лет. И в детстве моя тётка, литературовед Варвара Арутчева, специалист по записным книжкам Маяковского и помощница Корнея Ивановича Чуковского, даже возила меня к Чуковскому в Переделкино, чтоб он послушал мои детские опусы. Он отнёсся к ним по-доброму, но сказал то, что я на всю жизнь запомнила:
– Почти все дети талантливы, в том числе – в поэзии. Часто это проходит с возрастом. Иногда – нет, и не всегда это бывает хорошо… Вырастет – посмотрим.
Это спасло меня от амбиций. И сделало сочинительство просто игрой. А вот любовь к слову не прошла, обернулась любовью к чтению, а потом, соединившись с интересом к истории и людям как к её участникам, привела на факультет журналистики МГУ и сделала неплохим журналистом. Я даже в постперестроечные годы умудрилась стать лауреатом премий Союза журналистов России и Союза журналистов Москвы.
А стихи продолжала писать, когда «накатывало». Делилась ими с друзьями – не как чем-то сакральным, а просто как мыслями и чувствами, выраженными в такой вот форме. Стихи становились зачином каких-то более серьёзных разговоров, неким камертоном душевных застолий. И всегда порождали, как у Милна, «Очень Умный Разговор», который вели обычно Винни и его друзья:
«– Понимаешь, Пух, что я хочу сказать?
– Я и сам, Пятачок, так думаю.
– Но с другой стороны, Пух, мы не должны забывать…
– Верно, Кролик! Не понимаю, как я мог упустить это из виду…»
А потом я написала роман «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», номинированный на несколько литературных премий. Критики назвали его «энциклопедия эпохи», мэтр Лев Аннинский – «исповедью дочери века», а читатели хорошо приняли – и, благодаря «сарафанному радио», книга стала известна даже в других странах, куда меня стали приглашать на презентации и творческие вечера. В канву романа вошли некоторые стихи – и меня всегда просили на вечерах почитать их и другие, не вошедшие в книгу. И спрашивали, где можно купить сборник моих стихов, удивляясь, что такового пока нет, и давали свои электронные адреса, чтобы я прислала подборку. А потом писали, что эти стихи порождают какой-то очень мощный энергетический и эмоциональный импульс, вдохновляют жить, и другие подобные слова.
Лучшим откликом считаю стихи начинающего тогда поэта – Ольги Ильиной. Когда она, будучи моложе меня более чем на четверть века, написала их в свои двадцать лет, она также несерьёзно относилась к собственным стихам, не понимая того, что совсем недавно поняла я: оказывается, стихи – камертон не только дружеских бесед, но и КАМЕРТОН ВСЕЙ ЖИЗНИ… что-то вроде Волшебной Двери, которую героине моего романа «Полководец Соня…» подарил встретившийся ей в детстве Ангел Маня (отрывок о встрече с Ангелом Маней я включила в этот сборник).
А посвящение мне Оленьки Ильиной – вот:
И потому я очень благодарна Союзу Писателей России, предложившему в год моего 67-летия издать сборник стихов, который вы сейчас держите в руках. Восприняла это как чудо. Ощущение – вроде описанного в моём романе «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной»:
«…И треснуло яйцо. И проклюнулось Иное Время. И «до» соединилось с «потом». И случайности обнаружили свою неслучайность. И Ахилл догнал черепаху. И Авель простил Каина, Каин – Авеля, Бог – Агасфера, Агасфер – Бога. И махры на обороте ковра судьбы сложились в связный узор…»
Карина АРУЧЕАН (Мусаэлян)
– Почти все дети талантливы, в том числе – в поэзии. Часто это проходит с возрастом. Иногда – нет, и не всегда это бывает хорошо… Вырастет – посмотрим.
Это спасло меня от амбиций. И сделало сочинительство просто игрой. А вот любовь к слову не прошла, обернулась любовью к чтению, а потом, соединившись с интересом к истории и людям как к её участникам, привела на факультет журналистики МГУ и сделала неплохим журналистом. Я даже в постперестроечные годы умудрилась стать лауреатом премий Союза журналистов России и Союза журналистов Москвы.
А стихи продолжала писать, когда «накатывало». Делилась ими с друзьями – не как чем-то сакральным, а просто как мыслями и чувствами, выраженными в такой вот форме. Стихи становились зачином каких-то более серьёзных разговоров, неким камертоном душевных застолий. И всегда порождали, как у Милна, «Очень Умный Разговор», который вели обычно Винни и его друзья:
«– Понимаешь, Пух, что я хочу сказать?
– Я и сам, Пятачок, так думаю.
– Но с другой стороны, Пух, мы не должны забывать…
– Верно, Кролик! Не понимаю, как я мог упустить это из виду…»
А потом я написала роман «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», номинированный на несколько литературных премий. Критики назвали его «энциклопедия эпохи», мэтр Лев Аннинский – «исповедью дочери века», а читатели хорошо приняли – и, благодаря «сарафанному радио», книга стала известна даже в других странах, куда меня стали приглашать на презентации и творческие вечера. В канву романа вошли некоторые стихи – и меня всегда просили на вечерах почитать их и другие, не вошедшие в книгу. И спрашивали, где можно купить сборник моих стихов, удивляясь, что такового пока нет, и давали свои электронные адреса, чтобы я прислала подборку. А потом писали, что эти стихи порождают какой-то очень мощный энергетический и эмоциональный импульс, вдохновляют жить, и другие подобные слова.
Лучшим откликом считаю стихи начинающего тогда поэта – Ольги Ильиной. Когда она, будучи моложе меня более чем на четверть века, написала их в свои двадцать лет, она также несерьёзно относилась к собственным стихам, не понимая того, что совсем недавно поняла я: оказывается, стихи – камертон не только дружеских бесед, но и КАМЕРТОН ВСЕЙ ЖИЗНИ… что-то вроде Волшебной Двери, которую героине моего романа «Полководец Соня…» подарил встретившийся ей в детстве Ангел Маня (отрывок о встрече с Ангелом Маней я включила в этот сборник).
А посвящение мне Оленьки Ильиной – вот:
Да, именно стихи оказались камертоном всей жизни, настраивающим все её инструменты, определяя мотивы… или чем-то вроде тоники – первой и главной ступени музыкального лада, к которой тяготеют все другие звуки, незримо режиссируя путь.
«Беспокойный, талантливый, мудрый Господень ребёнок,
ты вошла в мою жизнь, как в холодный
неприбранный дом.
Было нервным, усталым жильцам непонятно спросонок, что
весна – за окном!
Осмотрелась, ругнулась, рванула заплывшие створки,
растолкала жильцов, расчихалась от вечной пыли.
Зашумела вода, закудахтало пламя конфорки —
перемены пришли!
Сквозь апрельский набат, сквозь пасхальный полёт
благовеста
жизнь рванулась вперёд. Бились шторы в квадрате окна.
Всем красивым вещам отыскалось законное место,
всем мотивам – струна!
И окончив дела, ты уселась, усталый мышонок,
на диване в углу, дав и мне напоследок понять,
что и я – беспокойный, талантливый Божий ребёнок,
мой черёд колдовать!
Я покуда учусь и волшебником стану не скоро,
но я выбрала путь, научилась стоять на своём.
Мы построим наш Дом и повесим весёлые шторы…
И – весна за окном!»
И потому я очень благодарна Союзу Писателей России, предложившему в год моего 67-летия издать сборник стихов, который вы сейчас держите в руках. Восприняла это как чудо. Ощущение – вроде описанного в моём романе «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной»:
«…И треснуло яйцо. И проклюнулось Иное Время. И «до» соединилось с «потом». И случайности обнаружили свою неслучайность. И Ахилл догнал черепаху. И Авель простил Каина, Каин – Авеля, Бог – Агасфера, Агасфер – Бога. И махры на обороте ковра судьбы сложились в связный узор…»
Карина АРУЧЕАН (Мусаэлян)
Я иду по земле – и земля принимает мой шаг
«Объять весь мир, волнуясь и любя!
И в детях, и в друзьях своих продлиться!
И в зеркале увидеть не себя —
своих любимых значимые лица»
Баллада о фокуснике
Чего не помнят деды?!
Чего не знают дети?!
Чего не скажут дети,
хоть было всё не так…
Когда-то жил на свете,
однажды жил на свете
(а может, не однажды)
волшебник и чудак.
Ходил он по дорогам
в дырявой старой шляпе.
Потёртый пиджачишко.
Лишь флейта да мешок.
И – радуга вставала.
И – если дождик капал,
то вмиг переставал он
и целый день не шёл.
Начнётся представленье.
Народ повалит валом.
И чудо оживает
под куполом шатра.
Стремглав летело время.
И будто бы стояло.
И солнце всё висело
до самого утра.
Он прикасался к флейте.
Ладонью шляпу трогал —
и в воздухе плясало
соцветие колец.
И лента превращалась
в цветущую дорогу,
и шляпа – в трубадура,
и флейта – во дворец.
Он говорил слепому:
«Взгляни: в душе соседа
надежда размыкает
усталости кольцо.
И вишни зацветают.
И нежность-непоседа,
смущаясь, закрывает
передником лицо!»
Он вопрошал глухого:
«Ты слышишь, плачет кто-то?
Но гулок шум капели,
и трубачи трубят,
смеются громко дети,
но там, за поворотом,
тихонько плачет кто-то —
и он зовет тебя!»
Он говорил дурнушке:
«О, как же ты прелестна!
Твой взгляд умён и кроток!
Улыбка так мила!»
И вмиг в неё влюблялся
(доподлинно известно!)
поэт. И эта пара
век счастлива была.
А фокусник смеялся.
Жонглировал умело.
И в полутьме арены
пестрели города.
И парус раздувался.
И громко флейта пела,
что долог путь к победе,
но это – не беда!
И те, кто верил флейте
(а было их немало!)
ступали на тропинку
из лунного луча.
И, радостно волнуясь,
тропинка уплывала.
А фокусник бросал им
цветы из-за плеча.
Он сам не раз пытался
за быстрый луч схватиться.
Но убегала тропка
из-под неловких ног.
Над ней его же флейта
летела, будто птица.
А он бежал. И падал.
Но их догнать не мог…
Ах, путают всё деды!
Ах, путают всё дети!
Такого нарасскажут —
не расхлебать вовек!
Когда-то жил на свете,
однажды жил на свете
не фокусник, а просто
хороший человек…
«Я иду по земле – и земля принимает мой шаг…»
Я иду по земле – и земля принимает мой шаг.
И трава обтекает упрямые сильные ноги.
И сорока (а может быть, ангел?) летит вдоль дороги.
И русалки (а может быть, утки?) шумят в камышах.
Вот опасливый гном превратился в смешной мухомор.
Схулиганничал леший, в разлапистый пень обратившись.
Обернусь-ка и я незатейливой серою мышью,
чтобы лучше вписаться в изменчивый вечный узор.
Переменчивость мира приемля, вступаю в игру.
Я пророю ходы – и ручьями подземными стану.
И однажды зимой приоткрыв заржавевшие ставни,
ты увидишь цветущую яблоню вдруг поутру.
Я настигла тебя – ты захочешь коснуться струны.
Схватишь ты карандаш – я тебе не даю удивиться:
это мышь или строчка так быстро бежит по странице.
Но меня дописав, ты постигнешь условья игры.
Ты теперь – камертон, по которому строится звук
тех мелодий и песен, что сыграны будут другими.
Ты отныне вольна изменять и обличье, и имя.
Взмах крыла… Ну смелей! – размыкается будничный круг.
Пусть заносчивый всадник считает, что он направляет
коня.
Но бежит прихотливо, неся их обоих, Дорога —
воплощённая прихоть моя ли, твоя или Бога…
Получили мы мир, растворив в этом мире себя.
Поэма дороги
Мой дом – колдуньи сказочный клубок:
тропинкой обернётся вдруг порог,
дорогой удлинится коридор,
жилищным нормам всем наперекор.
И – по земле покатится клубок,
разматываясь сотнями дорог,
петляя, убегая, а потом
пространство вновь свернётся в точку – Дом.
Мой дом – колдуньи сказочный клубок.
По странному какому-то закону
дорога в дом уводит прочь от дома.
От близких и любимых – к незнакомым
по рельсам, вдаль бегущим от перрона,
струясь вдоль полустанков полусонных.
И дышит мир, как сказочный пирог!
«Погадаю! Погоди! Не совру, ей-Богу!
Позади и впереди – дальняя дорога.
Счастье голову кружит,
не даёт печалиться.
Позади любовь лежит,
впереди любовь лежит,
а дорога всё бежит
и – крестом кончается…»
Ведьма смотрит на меня
и бормочет истово.
С блузки сыплется, звеня,
мелкий звон монистовый.
«Эй, красавица, спляши!
Цыган, струны трогай!»
…Но мой путь вперёд лежит.
Воля голову кружит.
И дорога всё бежит,
дальняя дорога…
В окне вагона жёлтая звезда
качается сусальною игрушкой.
Затылок ломит жёсткая подушка.
А в тамбуре – накурено и душно.
И мне всё это для чего-то нужно.
И встречные грохочут поезда.
Привычный круг привычно разомкнуть —
купить билет на право отступленья,
прощания, прощенья и забвенья,
на право пасть, вернувшись, на колени,
и, вновь смыкая дней тугие звенья,
в твои ладони голову уткнуть.
Пространство странствий вновь сверну в клубок.
Нажму я звонко на дверной звонок.
И, радость возвращенья не тая,
с порога громко крикну: «Это я!»
И – встрепенётся полусонный дом,
задышит и заходит ходуном.
И – из ожившей полуночной тьмы
в ответ услышу: «Здравствуй! Это мы!»
И в комнатах, уставших от затишья,
заплещется весёлый гул дорог,
забьёт родник, и соловей засвищет,
и среди грузных лоз и пьяных вишен
разляжется лукавый Бахус-бог.
И в коридоре, стенами стеснённом,
вдруг разольётся вольный океан.
И не сквозняк, а пряные муссоны
задуют прямо в комнаты с балкона,
тревожа ароматом дальних стран.
Я, как в праздник, столы нерасчётливо-пышно накрою,
обживая опять без меня стосковавшийся дом.
И друзей созову. На любовь своё сердце настрою.
А иначе зачем на земле этой вечной живём?!
Я схитрю – это бард за меня вам споёт, по-московски
стесняясь
по-кавказски красивых, из сердца исторгнутых слов.
И бокалы начнут свой звенящий торжественный танец.
И начнётся застолье, где царствовать будет – Любовь.
«Мы станем говорить друг другу комплименты,
ведь это всё любви прекрасные моменты…
Мы будем жить, во всём друг другу потакая…
тем более, что жизнь – короткая такая…»
Короткая! А значит, поспешим
раздвинуть Богом данные пределы.
Посредством книг. И собственной души.
И разума. И стTоящего дела.
Объять весь мир, волнуясь и любя.
И в детях, и в друзьях своих продлиться.
И в зеркале увидеть – не себя! —
своих любимых значимые лица.
…Мгновений брызги грудь мне холодят.
Но ветер в парусах упругих свищет.
Плывёт мой дом, как прочная ладья.
И вечность мерно плещется о днище…
«Мне не надо к крыльцу подавать рысаков…»
Мне не надо к крыльцу подавать рысаков.
Улечу без метлы любой!
И не ведьминский посвист, не цокот подков —
только крылья шумят за спиной!
Ах, как ветер упруг! Ах, как бьёт по лицу!
Ах, как звёзды звенят надо мной!
Ну зачем мне, скажите, карету к крыльцу,
если крылья шумят за спиной?!
Мне не надо даров. Мне тисками почёт.
Не указ мне ни жрец и ни царь.
Я богата, как Бог. Я всесильна, как Чёрт.
И мне сердце любое – алтарь.
Ах, как ветер упруг! Ах, как бьёт по лицу!
Ах, как звёзды звенят надо мной!
Ну зачем мне, скажите, карету к крыльцу,
если крылья шумят за спиной?!
Счастливчик Джон
(подражание английским песенкам)
Ах, Джон у нас счастливей всех!
Не умолкает Джона смех.
Браво, Джонни, браво!
Наш Джонни сказочно богат:
друзья у Джона – сущий клад!
Браво, Джонни, браво!
У Джона лучше всех жена:
верна, красива и умна.
Браво, Джонни, браво!
У Джона лучший в мире сын.
Печально только, что один.
Браво, Джонни, браво!
Никто не знает ведь о том,
что на песке построен дом.
Браво, Джонни, браво!
Что Джона верная жена
ему давно уж неверна.
Браво, Джонни, браво!
Что Джонни выдумал друзей,
чтобы жилось чуть веселей.
Браво, Джонни, браво!
Конечно, есть у Джона сын.
Но хорошо, что лишь один!
Браво, Джонни, браво!
Но все поёт упрямо Джон,
что всех удачливее он.
Ну и счастливчик этот Джон, право!
Летом в дождь через стекло окна
Отодвигая сырость,
смотрю я, чуть дыша,
как круглым жёлтым сыром
раскинулся ландшафт.
Как купола-тиары
все в золоте монет.
И в мокрых тротуарах —
Сислей и Клод Монэ.
Желтеют стены броско.
И, целый мир тая,
газетные киоски,
как идолы стоят.
Серебряные крыши
сверкают, как фацет.
Намокшие афиши.
Приёмника фальцет.
И мчались дерзко мысли
сквозь свет, густой, как клей.
И солнце в небо висло
и висло на стекле.
С насмешливой улыбкой
глядело на меня,
как золотая рыбка
в аквариуме дня…
Городу моего детства – Баку – посвящается
Там, где я родилась, море дышит так вкрадчиво-нежно!
И огромные сочные звёзды свисают, как гроздья,
во дворы, где висят на верёвках ковры и одежды.
И прохладно ночами от хлопанья сохнущих простынь.
Где от запахов воздух так густ и тяжёл, что возможно
его взвесить в руке. И глотать, как коктейль. И пьянея,
одурело бродить под зазывные крики лотошниц,
ощущая подошвами жар от нагретой панели.
И смотреть, как на длинной цепочке луча золотого
день послушной собакой лениво плетётся за солнцем…
Белый пух тополиный – как рисинки в мареве плова.
И ажурная тень по асфальту неслышно крадётся.
Там, где я родилась, море дышит так вкрадчиво-нежно…
«Держась за поручни надежды…»
Держась за поручни надежды,
хмелея от вина утрат,
я всё иду не ПО, а МЕЖДУ:
налево – пропасть, справа – сад.
А жизнь, как щедрый виночерпий,
всё наливает мне, шепча:
«За дом! А значит – за кочевье.
За радость! Значит – за печаль.
За память! Значит – за забвенье.
За день! Но значит – и за ночь.
За веру! Значит – за сомненья,
которые уходят прочь.
Поднимем чашу за потери!
Ведь ты становишься мудрее!»
«Ах, это значит – я старею…
И тени полнят шумный дом…»
«Но…
…нальются новым соком почки.
В отточья обратятся точки.
На белый лист прольются строчки.
Так вслед за ДО идет ПОТОМ…
А точка – только знак начала.
Так выпьем в щедрой тишине
за океан, коль за причалы.
За пепел, тлеющий в огне…»
«Мне слово, как маленький призрак…»
Мне слово, как маленький призрак,
является снова и снова.
«Ты кто?». Тихо шепчет: «Я слово. Я слово. Я слово».
«Какое?». «Сегодня – одно я. А завтра – другое.
Сегодня – божок. Завтра, может быть, стану изгоем».
Оно было нежностью, вздохом, тоскою и болью.
Прекрасной загадочной странной трагической ролью.
То было печалью. То счастьем. То страстью. То силой.
То жёстким, шершавым, как пятка блудного сына.
Оно говорило: «Послушай! Послушай! Послушай,
как краб-океан наползает на бледную сушу.
Как где-то аскет истязает дрожащую душу.
Как страшно хрипит любовь, которую душат,
и в ночь, как в Некрополь, бросают остывшее тело…
Ты это увидеть, услышать хотела?!»
«Нет, нет! не хотела!»
Но слово, как маленький призрак, является снова.
Нахально кричит: «Посмотри! Для тебя это ново:
узоры персидских ковров, пестрота арабесок,
и незаконченность стёршихся матовых фресок…»
И что-то пытаюсь понять я по странному виду
таинственных букв незнакомого мне алфавита.
Словами-гротесками резкие образы Гойи
в меня, будто в город, врываются яростно, с боем.
Я падаю, сдавшись. Поднимаю в испуге ресницы.
Я вижу, я слышу, как мчатся слова-колесницы.
По мне их внезапность, колеса, копыта и топот.
И боль так тревожна, как детство, как запах укропа.
…Меня раздавили слова колесницами строчек.
Наутро себя и стихи соберу по кусочкам.
И слово, как маленький призрак, мне явится снова.
«Утратив высь, я землю обрела…»
Утратив высь, я землю обрела.
Сложила я усталые крыла.
И долго звёзды пели надо мной.
За здравие? Или за упокой?
А по земле стелился синий дым.
Неслышно зрели в темноте плоды.
И соки животворные земли
текли без устали, без устали текли.
И во дворах плескались поутру
не простыни, а строчки на ветру.
И в лужице с зацветшею водой
синела высь, покинутая мной…
Любовь = Рифма
«Может ли быть что+либо более другое для Мужчины, чем Женщина?! И более желанное для соития…
Бог – Поэт: ему нужна рифма! Ведь рифма, по сути, – отклик, созвучие разнокоренных слов. Рифма – это Любовь».
(Карина Аручеан «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», роман)
«Поэзия, прости! Любовь, твоя сестрица…»
Поэзия, прости! Любовь, твоя сестрица,
уводит вновь меня в обжитые сады.
Поэзия, прости! Никак не раздвоиться!
Поэзия, прости. Возьму твои лады.
Возьму твои лады – и губы зарифмую
на белых простынях, отбросив карандаш.
Величью слов равно величье поцелуя.
Поэзия, смирись! Уйди, мой верный страж!
Уйди, мой верный страж – и я пройду по кромке.
Миг в вечность обращу. И вечность – в сладкий миг.
А прошлую любовь, перечеркнув и скомкав,
Отброшу и скажу: «Всего лишь черновик!»
Скажу, что черновик, – и вновь зажгутся звёзды.
И пни дадут ростки. И в шорохе минут
вспять реки повернут. Нальются соком гроздья.
Поэзия, прости: я подданство сменю.
Я подданство сменю. Смешаю ямб с хореем.
В размер не уложить ни ночь, ни день, ни жизнь!
Крадётся тихо тьма. И сумерки сереют.
Рука дрожит в руке. Анапест, отвяжись!
Поэзия, я вся в рубцах твоих отметин.
Но смыслу точных слов я всё же предпочту
метафоры любви, бессвязность междометий,
и верности твоей – неверную мечту…
…Любовь моя, прости! Ты тихо в щёку дышишь.
И сны твои тебя из рук моих крадут.
На кухне за стеной царапаются мыши…
Я зажигаю свет. И… белый лист беру…
«И вечность плескалась…»
И вечность плескалась
в раструбах портьер.
И Бог был – Любовь.
И Любовь была мною —
бессмертной, смеющейся,
теплой, живою.
И Бог был Любовью.
И нас было двое.
И вечность плескалась
в раструбах портьер…
Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» – «…Любовь никогда не перестаёт…»
(Библия, Первое Послание к Коринфянам)
Кипр… Кипр… будто пузырьки в бокале с шампанским лопаются.
– Ты красивее всех, – Соня гладит Осю по закрытым глазам, спускается к шее, ведёт пальцем по груди к пупку и ниже.
Развесистая кипрская пальма прячет их от нескромных взглядов.
– У тебя дурной вкус. Я толстый.
– Ты не толстый. Ты большой.
– Я лысый.
– У тебя восхитительный череп!
– Я волосатый.
– Ты мужественный, как первобытный мужчина. Не какая-то безволосая лягушка…
– У меня зубы вставные.
– У меня тоже. Это сближает.
– Мои глаза уже хуже видят.
– Зато не видишь моих морщинок…
– У тебя нет морщинок. Ты у меня молодая! На тебя мужики заглядываются. Это ты красивее всех!
– У тебя дурной вкус. Я толстая.
– Ты аппетитная.
– У меня целлюлит на бёдрах.
– Это соблазнительные ямочки.
– У меня слишком большая грудь.
– Грудь слишком большой не бывает. Бывает грудь и её отсутствие. У тебя грудь.
– Я буйная.
– Ты живая.
– Я ворчу на тебя временами.
– Ничего. Я стал глуховат. Я тебя не слышу.
– Добрый ты.
– Потому что не слышу?
– Потому что говоришь это.
– Я че-е-естный!
– Вот пойдём плавать – утоплю!
– И ты добрая…
Оба смеются. «Так не бывает, – в который раз благодарно удивляется Соня, – чтобы после почти тридцати лет совместной жизни мужчина хотел всё время прикасаться к женщине и говорить нежности»…
– Вообще-то я ещё ничего, – довольно оценивает Соня своё отражение в витрине бара.
– Ты выглядишь на все сто! – подтверждает Ося.
– Лучше б на тридцать… Впрочем, кто мне даст пятьдесят пять?
– Если кто и даст, мы не возьмём! И сами никому не признаемся.
– Ну почему же? – кокетничает Соня. – Мне очень даже приятно, когда я называю свой возраст, а мне не верят, изумляются…
– Тогда давай станем говорить, что тебе восемьдесят. Удивятся ещё больше – и тебе будет ещё приятнее! – Вредный ты, – деланно сникает Соня.
– Я не вредный. Я полезный! – Ося строит морду верной собаки, сложив у груди руки, как лапы пёс, который «служит».
Оба прыскают смехом. Они не могут долго оставаться серьёзными, когда вдвоём.
Засыпая, они отодвигались друг от друга на широкой кровати – жарко. Но просыпались всегда в обнимку – сонино лицо тонуло в седых зарослях осиной груди или в складках его горячего живота, а длинные «горильи» руки Оси крепко обхватывали её большими ладонями, будто он баюкал, баюкал своё дитя, да так и заснул, придерживая её и ногами, как руками, – чтоб не укатилась. В такой «колыбельке» очень уютно.
– Мавпочка моя, – бормочет сонно Ося, который в частых командировках на шахты Донбасса выучил украинский и употреблял иногда словечки, напоминающие Соне детство. – Мавпочка…[1]
Соня в самом деле чувствовала себя обезьянней деткой в руках взрослого заботливого обезьяна. Не хотелось ни о чём думать и говорить, а только вот так покоиться в бессловесном безмыслии. Вместо мыслей и слов – ощущение доброты и надёжности мира, сосредоточенного в лапах её обезьяна.
– Да, – шепчет Соня. – Да…
В этом «да» – и покорность, и доверие, и любовь, и благодарность с нежностью, и согласие быть его «мавпочкой».
Они просыпались, когда солнце вовсю заливало комнату-каюту, подбираясь к широкой кровати с голубыми, как море, простынями. А само море призывно шумело под распахнутым балконом.
Неспешно завтракали в беседке на берегу, кормили шнырявших под столами котов, лениво разговаривали и курили, слушая рокот прибоя и любуясь нависшими над морем деревьями, обвитыми невообразимыми красными, жёлтыми, сиреневыми, оранжевыми и даже совершенно неправдоподобными синими цветами.
Море было пустынным, время переставало существовать, – и они погружались в вечность, становясь её частью.
За скалой поотдаль можно сбросить одежды, остаться в «ничём» и ощущать себя то богами, рождёнными из пены прибоя, то морскими черепахами, выползшими на берег, то спустившимися к морю жителями белеющего на склонах цветущей горы древнего города, развалины которого оживали в воображении, наполнялись шумом виноградных и масляных давилен, тонким свистом гончарных кругов, музыкой цитр, криками торговцев рыбой. Вряд ли у жителей этого белого города были купальники, и, конечно, они тоже сбрасывали туники перед тем, как войти в море.
– Мы как древние греки, – восторженно говорила Соня.
– Очень древние, – грустно соглашался Ося.
Среди дня Ося заказывал в соседней таверне «лямб чоп» – жареного барашка на огромном блюде под грудой картошки с овощами – и приносил под пальму. В одиночку съесть это невозможно. Брали одну порцию на двоих. Долго и со вкусом ели, запивая всё это бренди. Лёгкость внутри и воспарение духа!
– Интересно, отчего так? После первых трёх рюмок под вкусную еду с хорошим сотрапезником так и тянет сказать: «Я тебя люблю!»
– Потому что рот на минуту освобождается! – глубокомысленно отвечает Ося.
И опять оба смеются.
Снова плавали. И потом дремали то под пальмой, то под оливой, то под гигантским фикусом.
Соня не знала, что бывают такие огромные фикусы: высоченный, ствол обхватом в полметра, толстые раскидистые ветви. Не чета её московскому фикусу на подоконнике. Под её фикусом мог спрятаться только кот. А под этим – стая львов!
Но сейчас под ним лежат Соня с Осей. – Мне ужасно нравится жить! Даже больше, чем в молодости, – говорит прочувствованно Соня. – Совсем не наскучило!
– Привыкла, – снижает её пафос Ося.
– Как раз-таки нет. Каждая минутка – как плод другого вкуса.
– А пузо не треснет?
– Нет, – мотает головой Соня. – И ты мне почему-то не наскучил, хоть ты и вредный.
– Я поле-е-езный, – традиционно отвечает Ося.
Соня глядит сквозь мясистые листья фикуса на солнечную синеву неба с морем. Она по-прежнему так много всего хочет! Если б явился волшебник и предложил исполнить хотя бы семь… нет, десять желаний!
Она стала обдумывать, какие желания загадала бы. Набралось штук сорок. И все – главные.
Соня хотела, чтоб она и её любимые жили долго и счастливо, а если случится болеть, то пусть недуги не мешают наслаждаться полнотой жизни. Хотела много путешествовать. И ещё много-много раз – до глубокой старости и даже в глубокой старости! – сидеть с друзьями за шашлыком с коньяком, глядя на красивую природу, беседовать о вечном и не быть друзьям скучной, и они чтоб не были скучны ей. И хотела успеть побыть с Осей старичками, которые идут и разговаривают, взявшись за руки, в пене прибоя по песчаному берегу под закатным солнцем с чувством хорошо прожитой жизни и с любопытством к завтрашнему дню. И хотела, чтобы была у неё внучка – умная, весёлая, работящая. И чтобы солнце никогда не погасло, и Земля бы не взорвалась, не покрылась водой или льдом, и чтобы всегда были реки, моря, леса, поля, цветы, птицы, звери. И человечество жило бы вечно. И чтобы люди однажды вдруг все разом восхитились бы красотой мира и тварей, населяющих его, сердца их раскрылись бы любви – и они, удивившись, как могли жить иначе, перестали бы воевать, стали добрей друг к другу, а стремление созидать и сберегать живое стало бы необоримей желания убивать. И чтобы… в общем, много чего она бы хотела…
– Но чего я хочу больше всего? – спросила себя Соня. И стала сокращать число желаний – до трёх, до двух, до одного.
Кипр… Кипр… будто пузырьки в бокале с шампанским лопаются.
– Ты красивее всех, – Соня гладит Осю по закрытым глазам, спускается к шее, ведёт пальцем по груди к пупку и ниже.
Развесистая кипрская пальма прячет их от нескромных взглядов.
– У тебя дурной вкус. Я толстый.
– Ты не толстый. Ты большой.
– Я лысый.
– У тебя восхитительный череп!
– Я волосатый.
– Ты мужественный, как первобытный мужчина. Не какая-то безволосая лягушка…
– У меня зубы вставные.
– У меня тоже. Это сближает.
– Мои глаза уже хуже видят.
– Зато не видишь моих морщинок…
– У тебя нет морщинок. Ты у меня молодая! На тебя мужики заглядываются. Это ты красивее всех!
– У тебя дурной вкус. Я толстая.
– Ты аппетитная.
– У меня целлюлит на бёдрах.
– Это соблазнительные ямочки.
– У меня слишком большая грудь.
– Грудь слишком большой не бывает. Бывает грудь и её отсутствие. У тебя грудь.
– Я буйная.
– Ты живая.
– Я ворчу на тебя временами.
– Ничего. Я стал глуховат. Я тебя не слышу.
– Добрый ты.
– Потому что не слышу?
– Потому что говоришь это.
– Я че-е-естный!
– Вот пойдём плавать – утоплю!
– И ты добрая…
Оба смеются. «Так не бывает, – в который раз благодарно удивляется Соня, – чтобы после почти тридцати лет совместной жизни мужчина хотел всё время прикасаться к женщине и говорить нежности»…
– Вообще-то я ещё ничего, – довольно оценивает Соня своё отражение в витрине бара.
– Ты выглядишь на все сто! – подтверждает Ося.
– Лучше б на тридцать… Впрочем, кто мне даст пятьдесят пять?
– Если кто и даст, мы не возьмём! И сами никому не признаемся.
– Ну почему же? – кокетничает Соня. – Мне очень даже приятно, когда я называю свой возраст, а мне не верят, изумляются…
– Тогда давай станем говорить, что тебе восемьдесят. Удивятся ещё больше – и тебе будет ещё приятнее! – Вредный ты, – деланно сникает Соня.
– Я не вредный. Я полезный! – Ося строит морду верной собаки, сложив у груди руки, как лапы пёс, который «служит».
Оба прыскают смехом. Они не могут долго оставаться серьёзными, когда вдвоём.
Засыпая, они отодвигались друг от друга на широкой кровати – жарко. Но просыпались всегда в обнимку – сонино лицо тонуло в седых зарослях осиной груди или в складках его горячего живота, а длинные «горильи» руки Оси крепко обхватывали её большими ладонями, будто он баюкал, баюкал своё дитя, да так и заснул, придерживая её и ногами, как руками, – чтоб не укатилась. В такой «колыбельке» очень уютно.
– Мавпочка моя, – бормочет сонно Ося, который в частых командировках на шахты Донбасса выучил украинский и употреблял иногда словечки, напоминающие Соне детство. – Мавпочка…[1]
Соня в самом деле чувствовала себя обезьянней деткой в руках взрослого заботливого обезьяна. Не хотелось ни о чём думать и говорить, а только вот так покоиться в бессловесном безмыслии. Вместо мыслей и слов – ощущение доброты и надёжности мира, сосредоточенного в лапах её обезьяна.
– Да, – шепчет Соня. – Да…
В этом «да» – и покорность, и доверие, и любовь, и благодарность с нежностью, и согласие быть его «мавпочкой».
Они просыпались, когда солнце вовсю заливало комнату-каюту, подбираясь к широкой кровати с голубыми, как море, простынями. А само море призывно шумело под распахнутым балконом.
Неспешно завтракали в беседке на берегу, кормили шнырявших под столами котов, лениво разговаривали и курили, слушая рокот прибоя и любуясь нависшими над морем деревьями, обвитыми невообразимыми красными, жёлтыми, сиреневыми, оранжевыми и даже совершенно неправдоподобными синими цветами.
Море было пустынным, время переставало существовать, – и они погружались в вечность, становясь её частью.
За скалой поотдаль можно сбросить одежды, остаться в «ничём» и ощущать себя то богами, рождёнными из пены прибоя, то морскими черепахами, выползшими на берег, то спустившимися к морю жителями белеющего на склонах цветущей горы древнего города, развалины которого оживали в воображении, наполнялись шумом виноградных и масляных давилен, тонким свистом гончарных кругов, музыкой цитр, криками торговцев рыбой. Вряд ли у жителей этого белого города были купальники, и, конечно, они тоже сбрасывали туники перед тем, как войти в море.
– Мы как древние греки, – восторженно говорила Соня.
– Очень древние, – грустно соглашался Ося.
Среди дня Ося заказывал в соседней таверне «лямб чоп» – жареного барашка на огромном блюде под грудой картошки с овощами – и приносил под пальму. В одиночку съесть это невозможно. Брали одну порцию на двоих. Долго и со вкусом ели, запивая всё это бренди. Лёгкость внутри и воспарение духа!
– Интересно, отчего так? После первых трёх рюмок под вкусную еду с хорошим сотрапезником так и тянет сказать: «Я тебя люблю!»
– Потому что рот на минуту освобождается! – глубокомысленно отвечает Ося.
И опять оба смеются.
Снова плавали. И потом дремали то под пальмой, то под оливой, то под гигантским фикусом.
Соня не знала, что бывают такие огромные фикусы: высоченный, ствол обхватом в полметра, толстые раскидистые ветви. Не чета её московскому фикусу на подоконнике. Под её фикусом мог спрятаться только кот. А под этим – стая львов!
Но сейчас под ним лежат Соня с Осей. – Мне ужасно нравится жить! Даже больше, чем в молодости, – говорит прочувствованно Соня. – Совсем не наскучило!
– Привыкла, – снижает её пафос Ося.
– Как раз-таки нет. Каждая минутка – как плод другого вкуса.
– А пузо не треснет?
– Нет, – мотает головой Соня. – И ты мне почему-то не наскучил, хоть ты и вредный.
– Я поле-е-езный, – традиционно отвечает Ося.
Соня глядит сквозь мясистые листья фикуса на солнечную синеву неба с морем. Она по-прежнему так много всего хочет! Если б явился волшебник и предложил исполнить хотя бы семь… нет, десять желаний!
Она стала обдумывать, какие желания загадала бы. Набралось штук сорок. И все – главные.
Соня хотела, чтоб она и её любимые жили долго и счастливо, а если случится болеть, то пусть недуги не мешают наслаждаться полнотой жизни. Хотела много путешествовать. И ещё много-много раз – до глубокой старости и даже в глубокой старости! – сидеть с друзьями за шашлыком с коньяком, глядя на красивую природу, беседовать о вечном и не быть друзьям скучной, и они чтоб не были скучны ей. И хотела успеть побыть с Осей старичками, которые идут и разговаривают, взявшись за руки, в пене прибоя по песчаному берегу под закатным солнцем с чувством хорошо прожитой жизни и с любопытством к завтрашнему дню. И хотела, чтобы была у неё внучка – умная, весёлая, работящая. И чтобы солнце никогда не погасло, и Земля бы не взорвалась, не покрылась водой или льдом, и чтобы всегда были реки, моря, леса, поля, цветы, птицы, звери. И человечество жило бы вечно. И чтобы люди однажды вдруг все разом восхитились бы красотой мира и тварей, населяющих его, сердца их раскрылись бы любви – и они, удивившись, как могли жить иначе, перестали бы воевать, стали добрей друг к другу, а стремление созидать и сберегать живое стало бы необоримей желания убивать. И чтобы… в общем, много чего она бы хотела…
– Но чего я хочу больше всего? – спросила себя Соня. И стала сокращать число желаний – до трёх, до двух, до одного.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента