Иторр Кайл
Черный менестрель
Кайл Иторр
Черный менестрель
Баллады пишут не для
того, чтобы им верили.
Их пишут для того,
чтобы волновать сердца.
Анджей Сапковский
"Немного жертвенности"
Постоялый двор - каких двенадцать на дюжину в любом краю, подле любой дороги. Посетители - также совершенно обычные: парочка не то неудачников-авантюристов (предпочитающих зваться искателями приключений), не то простых разбойников; три лесника, регулярно останавливающиеся тут, чтобы пропустить кружку-другую; странствующий монах или кто-то в том же роде - пожилой, благообразный, в бесформенном буром балахоне и веревочных сандалиях; не отличающаяся красотой смуглая женщина средних лет, тесно прижимающая к груди тощую пеструю кошку, давно смирившуюся с превратностями судьбы и приучившуюся спать в любой ситуации. И еще один. Заметить его, и то надо очень постараться - устроился в самом темном углу, потягивает себе яблочный сидр да занюхивает его хлебом с сыром и пучком увядшей петрушки... - Подбрось дровишек, темно тут! - требует один из лесников. Служанка - пухленькая, не слишком поворотливая, с густыми темными волосами - послушно выполняет желание гостя. Языки пламени в очаге становятся из красных - рыжими, в зале действительно немного светлеет. Человек в углу встает, одергивая черный плащ; под одеждой у него при этом движении что-то прорисовывается, но что - самострел, меч, футляр для свитков - не разобрать. Искатели приключений, переглянувшись, синхронно отодвигаются по скамейке, отполированной множеством седалищ; так, чтобы в случае чего мгновенно вскочить, а там - либо в драку, либо в окно, смотря по обстоятельствам. Правая рука человека скользит под плащ. Авантюристы напрягаются. Кошка, открыв желто-оранжевые глаза, выгибает спину и шипит. Ее хозяйка, поспешно отодвинув миску с рыбной похлебкой, тянется за своей сумкой, висящей рядом на вбитом в стену колышке. Из-под черного плаща медленно, заставляя дыхание зрителей замирать от их же собственных недобрых предчувствий, выползает овальный, почти плоский короб, также окрашенный в черный цвет; тонкие металлические нити струн становятся видны лишь тогда, когда человек осторожно проводит по ним узкой ладонью. - Менестрель! - с облегчением выдыхает один из авантюристов. Сбацай чего-нибудь эдакое, а? Сколько недель музыки не слышал... - "Девчонку с Холма"! - восклицает один из лесников. - Нет, лучше "Солнечная Долина", - возражает другой. Менестрель словно не слышит их, неторопливо водя кончиками пальцев по струнам своего странного инструмента, что-то настраивая и подкручивая. С каждым разом аккорды становятся все резче и отрывистее, и наконец на лице человека в черном возникает подобие усмешки. Он придвигает к себе грубо сколоченный табурет, усаживается лицом к огню, некоторое время смотрит в мечущиеся языки пламени - а затем заговаривает под мерный перебор струн: - В Загорье, у племени, которого больше нет, имелось одно сказание. Сказание о человеке, который пожертвовал собою, чтобы вывести остальных из темноты, сказание о Данко, человеке с пламенным сердцем. Изергиль, старая ведьма, ты никогда бы не позволила ни мне, ни кому-либо другому рассказать эту историю ТАК - но тебя здесь нет, ведь верно? Ритм музыки меняется, как и низкий, гортанный голос менестреля. Он теперь как будто беседует сам с собой, периодически ударяя по струнам - и эти рваные аккорды, что ни один знаток или ценитель изящных искусств не осмелился бы назвать музыкой, как ни странно, в точности дополняют собой нужные слова...
Возглас души: "А можно ль?"
Разума глас: "Нельзя."
"Хочешь ли знать?" - "Я должен.
Это - моя стезя."
"Ты пожалеешь об этом."
"Скорее всего. И все ж,
Есть участь похуже смерти,
Которой с рожденья ждешь..."
Лед под босыми ногами
Тает. Ночь. Снегопад.
Несущему в сердце пламя
Смотреть тяжело назад.
Там - лишь те, кто остался,
Кто, сомневаясь, ждет,
В холоде смертного царства,
Вмерзшие в черный лед.
Хотя на дворе - лишь ранняя осень, и днем солнце еще шпарит вовсю, и нет ни сильного ветра, ни дождя, и несколько минут назад в комнате было почти что жарко - однако, по напряженным спинам слушателей пробегает холод зимней ночи. Пламя кажется ТЕМ пламенем, а черные от сажи и копоти камни, из которых сложен нехитрый камин, похожи на осколки льда. ТОГО льда.
"Знаешь ли путь, ведущий?"
"Знаю." - "И каково
Быть тем, кому бог и случай
В огонь обратили кровь?"
"Непросто." - "А как быть с теми,
Кого за собою ведешь?"
"Я знаю, сзади - лишь тени."
"Но знаешь ли, что найдешь?"
Снегом колючим ветер
В кровь раздирает тела.
Мир стал чертогом смерти.
Холод. Безмолвье. Мгла.
Нет ни тепла, ни света,
И кажется вечным бег,
И память ушедшего лета
Собою скрывает снег.
Черная ширма туч загораживает выщербленный диск луны. Тоскливый волчий вой где-то далеко за окном. Все вздрагивают от этого звука, доносящегося, кажется, из иного мира. Менестрель невидящим взором смотрит в пламя, а его язык и пальцы словно живут собственной жизнью. Той жизнью, которая способна в случае надобности остановить даже смерть...
"Сможешь ли путь осилить
Ты до конца?" - "Смогу."
"Хватит ли веры, силы
У остальных?" - "Помогу."
"А выстоишь? Уж не проще ль
Расчистить дорогу огнем?"
"Разумней - да. Но не проще,
Ведь пламя - в сердце моем."
Слезы бессилья и боли
Падают, оледенев.
Остатки надежды и воли
Смерзаются в мрачный гнев.
Лишь малая часть ушедших
Идет сквозь ночной мороз,
И полны безмолвные речи
Слепящим холодом слез.
Молчание почти осязаемо; люди боятся даже дышать - ибо музыка и резкий, холодный ритм слов вызывают в памяти образы того, что никогда и никому из них испытывать не доводилось. Сердца бьются в такт музыке; руки и ноги каменеют. Спокоен только менестрель - но это спокойствие сродни неподвижности канатоходца, замершего над пропастью и готовящегося сделать следующий шаг...
"Сможешь ли ты жить дальше,
Зная, что столько смертей
Легли за тобою, отважный
Искатель минувших дней?"
"Не для себя иду я;
Я - мог бы жить и там.
Те, кто пройдут - забудут,
Но - выживут." - "А ты сам?"
Боль. Безнадежность. Рядом
И мочи уж нет терпеть,
И тени поймали разум
В свою ледяную сеть.
Ногти впиваются в тело,
И краток сомнений укол
Сердце в руках загорелось,
Прогнав предсмертную боль.
Короткий треск поленьев в камине, вырвавшаяся из пламени тучка золотистых искр - и у кого повернется язык назвать это совпадением?.. Ветер за прочными стенами постоялого двора заводит свою заунывную, дикую песню, и (еще одно совпадение?) ритм ее странно походит на музыку черного менестреля. Тот вновь усмехается, если только эту смесь презрения, неверия и самоиронии можно назвать усмешкой, и продолжает свой рассказ...
- Глядите! Да, путь ужасен,
Но больше дороги нет!
Да, крут он, нелегок, опасен,
Но вот путеводный свет!
Глядите же, люди мрака,
Желающие огня:
Не ждите иного знака,
Он здесь, в руках у меня!
Кровью горящее сердце
Ночной разгоняет туман.
Щиплет глаза, как перец,
Поднявшийся ураган.
Ватные, движутся ноги,
И слабость приходит вновь;
Капля за каплей, дорогу
Во тьме отмечает кровь.
В глазах начинает двоится; дым очага клубящимся маревом пробуждает ТУ, другую память - уходящую в прошлое не на годы даже, а на тысячелетия. Зал гостиницы становится призрачным, а надвигающаяся с севера черная стена ледника Великой Ночи - реальной. Почти реальной. Потому что создавшая картины былого музыка одновременно не позволяет позабыть об ЭТОЙ действительности...
"Подвиг твой - притчею будет."
"Дела мне нет до того."
"Имя твое станут люди
Превозносить сверх всего..."
"Не верю. Людская природа
Ценить только то, чего нет.
И это позволит их роду
Во тьме зажечь собственный свет!"
Он, мертвый, ведет живущих
Туда, где горит огонь,
Где нету нужды в ведущих,
Где жизнь - в любой из сторон;
Туда, где Закон, не грезы,
И ночью правит, и днем...
А что на глазах его - слезы,
Так знает о том только он...
Плавным, перетекающим движением скользящего в траве аспида черный менестрель поднимается; пальцы его еще пробегают по струнам, однако мелодия становится тише, слов же и вовсе нет. Наваждение медленно проходит; а когда оно исчезает окончательно - с ним исчезает и менестрель. И лишь через несколько минут хозяин постоялого двора вспоминает, что этот певун так и не расплатился за ужин...
К О Н Е Ц
Черный менестрель
Баллады пишут не для
того, чтобы им верили.
Их пишут для того,
чтобы волновать сердца.
Анджей Сапковский
"Немного жертвенности"
Постоялый двор - каких двенадцать на дюжину в любом краю, подле любой дороги. Посетители - также совершенно обычные: парочка не то неудачников-авантюристов (предпочитающих зваться искателями приключений), не то простых разбойников; три лесника, регулярно останавливающиеся тут, чтобы пропустить кружку-другую; странствующий монах или кто-то в том же роде - пожилой, благообразный, в бесформенном буром балахоне и веревочных сандалиях; не отличающаяся красотой смуглая женщина средних лет, тесно прижимающая к груди тощую пеструю кошку, давно смирившуюся с превратностями судьбы и приучившуюся спать в любой ситуации. И еще один. Заметить его, и то надо очень постараться - устроился в самом темном углу, потягивает себе яблочный сидр да занюхивает его хлебом с сыром и пучком увядшей петрушки... - Подбрось дровишек, темно тут! - требует один из лесников. Служанка - пухленькая, не слишком поворотливая, с густыми темными волосами - послушно выполняет желание гостя. Языки пламени в очаге становятся из красных - рыжими, в зале действительно немного светлеет. Человек в углу встает, одергивая черный плащ; под одеждой у него при этом движении что-то прорисовывается, но что - самострел, меч, футляр для свитков - не разобрать. Искатели приключений, переглянувшись, синхронно отодвигаются по скамейке, отполированной множеством седалищ; так, чтобы в случае чего мгновенно вскочить, а там - либо в драку, либо в окно, смотря по обстоятельствам. Правая рука человека скользит под плащ. Авантюристы напрягаются. Кошка, открыв желто-оранжевые глаза, выгибает спину и шипит. Ее хозяйка, поспешно отодвинув миску с рыбной похлебкой, тянется за своей сумкой, висящей рядом на вбитом в стену колышке. Из-под черного плаща медленно, заставляя дыхание зрителей замирать от их же собственных недобрых предчувствий, выползает овальный, почти плоский короб, также окрашенный в черный цвет; тонкие металлические нити струн становятся видны лишь тогда, когда человек осторожно проводит по ним узкой ладонью. - Менестрель! - с облегчением выдыхает один из авантюристов. Сбацай чего-нибудь эдакое, а? Сколько недель музыки не слышал... - "Девчонку с Холма"! - восклицает один из лесников. - Нет, лучше "Солнечная Долина", - возражает другой. Менестрель словно не слышит их, неторопливо водя кончиками пальцев по струнам своего странного инструмента, что-то настраивая и подкручивая. С каждым разом аккорды становятся все резче и отрывистее, и наконец на лице человека в черном возникает подобие усмешки. Он придвигает к себе грубо сколоченный табурет, усаживается лицом к огню, некоторое время смотрит в мечущиеся языки пламени - а затем заговаривает под мерный перебор струн: - В Загорье, у племени, которого больше нет, имелось одно сказание. Сказание о человеке, который пожертвовал собою, чтобы вывести остальных из темноты, сказание о Данко, человеке с пламенным сердцем. Изергиль, старая ведьма, ты никогда бы не позволила ни мне, ни кому-либо другому рассказать эту историю ТАК - но тебя здесь нет, ведь верно? Ритм музыки меняется, как и низкий, гортанный голос менестреля. Он теперь как будто беседует сам с собой, периодически ударяя по струнам - и эти рваные аккорды, что ни один знаток или ценитель изящных искусств не осмелился бы назвать музыкой, как ни странно, в точности дополняют собой нужные слова...
Возглас души: "А можно ль?"
Разума глас: "Нельзя."
"Хочешь ли знать?" - "Я должен.
Это - моя стезя."
"Ты пожалеешь об этом."
"Скорее всего. И все ж,
Есть участь похуже смерти,
Которой с рожденья ждешь..."
Лед под босыми ногами
Тает. Ночь. Снегопад.
Несущему в сердце пламя
Смотреть тяжело назад.
Там - лишь те, кто остался,
Кто, сомневаясь, ждет,
В холоде смертного царства,
Вмерзшие в черный лед.
Хотя на дворе - лишь ранняя осень, и днем солнце еще шпарит вовсю, и нет ни сильного ветра, ни дождя, и несколько минут назад в комнате было почти что жарко - однако, по напряженным спинам слушателей пробегает холод зимней ночи. Пламя кажется ТЕМ пламенем, а черные от сажи и копоти камни, из которых сложен нехитрый камин, похожи на осколки льда. ТОГО льда.
"Знаешь ли путь, ведущий?"
"Знаю." - "И каково
Быть тем, кому бог и случай
В огонь обратили кровь?"
"Непросто." - "А как быть с теми,
Кого за собою ведешь?"
"Я знаю, сзади - лишь тени."
"Но знаешь ли, что найдешь?"
Снегом колючим ветер
В кровь раздирает тела.
Мир стал чертогом смерти.
Холод. Безмолвье. Мгла.
Нет ни тепла, ни света,
И кажется вечным бег,
И память ушедшего лета
Собою скрывает снег.
Черная ширма туч загораживает выщербленный диск луны. Тоскливый волчий вой где-то далеко за окном. Все вздрагивают от этого звука, доносящегося, кажется, из иного мира. Менестрель невидящим взором смотрит в пламя, а его язык и пальцы словно живут собственной жизнью. Той жизнью, которая способна в случае надобности остановить даже смерть...
"Сможешь ли путь осилить
Ты до конца?" - "Смогу."
"Хватит ли веры, силы
У остальных?" - "Помогу."
"А выстоишь? Уж не проще ль
Расчистить дорогу огнем?"
"Разумней - да. Но не проще,
Ведь пламя - в сердце моем."
Слезы бессилья и боли
Падают, оледенев.
Остатки надежды и воли
Смерзаются в мрачный гнев.
Лишь малая часть ушедших
Идет сквозь ночной мороз,
И полны безмолвные речи
Слепящим холодом слез.
Молчание почти осязаемо; люди боятся даже дышать - ибо музыка и резкий, холодный ритм слов вызывают в памяти образы того, что никогда и никому из них испытывать не доводилось. Сердца бьются в такт музыке; руки и ноги каменеют. Спокоен только менестрель - но это спокойствие сродни неподвижности канатоходца, замершего над пропастью и готовящегося сделать следующий шаг...
"Сможешь ли ты жить дальше,
Зная, что столько смертей
Легли за тобою, отважный
Искатель минувших дней?"
"Не для себя иду я;
Я - мог бы жить и там.
Те, кто пройдут - забудут,
Но - выживут." - "А ты сам?"
Боль. Безнадежность. Рядом
И мочи уж нет терпеть,
И тени поймали разум
В свою ледяную сеть.
Ногти впиваются в тело,
И краток сомнений укол
Сердце в руках загорелось,
Прогнав предсмертную боль.
Короткий треск поленьев в камине, вырвавшаяся из пламени тучка золотистых искр - и у кого повернется язык назвать это совпадением?.. Ветер за прочными стенами постоялого двора заводит свою заунывную, дикую песню, и (еще одно совпадение?) ритм ее странно походит на музыку черного менестреля. Тот вновь усмехается, если только эту смесь презрения, неверия и самоиронии можно назвать усмешкой, и продолжает свой рассказ...
- Глядите! Да, путь ужасен,
Но больше дороги нет!
Да, крут он, нелегок, опасен,
Но вот путеводный свет!
Глядите же, люди мрака,
Желающие огня:
Не ждите иного знака,
Он здесь, в руках у меня!
Кровью горящее сердце
Ночной разгоняет туман.
Щиплет глаза, как перец,
Поднявшийся ураган.
Ватные, движутся ноги,
И слабость приходит вновь;
Капля за каплей, дорогу
Во тьме отмечает кровь.
В глазах начинает двоится; дым очага клубящимся маревом пробуждает ТУ, другую память - уходящую в прошлое не на годы даже, а на тысячелетия. Зал гостиницы становится призрачным, а надвигающаяся с севера черная стена ледника Великой Ночи - реальной. Почти реальной. Потому что создавшая картины былого музыка одновременно не позволяет позабыть об ЭТОЙ действительности...
"Подвиг твой - притчею будет."
"Дела мне нет до того."
"Имя твое станут люди
Превозносить сверх всего..."
"Не верю. Людская природа
Ценить только то, чего нет.
И это позволит их роду
Во тьме зажечь собственный свет!"
Он, мертвый, ведет живущих
Туда, где горит огонь,
Где нету нужды в ведущих,
Где жизнь - в любой из сторон;
Туда, где Закон, не грезы,
И ночью правит, и днем...
А что на глазах его - слезы,
Так знает о том только он...
Плавным, перетекающим движением скользящего в траве аспида черный менестрель поднимается; пальцы его еще пробегают по струнам, однако мелодия становится тише, слов же и вовсе нет. Наваждение медленно проходит; а когда оно исчезает окончательно - с ним исчезает и менестрель. И лишь через несколько минут хозяин постоялого двора вспоминает, что этот певун так и не расплатился за ужин...
К О Н Е Ц