Стивен Кинг
Крауч-Энд
К тому времени, когда женщина наконец закончила свой рассказ, была уже половина третьего ночи. За полицейским участком Крауч-энд протекала небольшая безжизненная речка Тоттенхем-лейн. Лондон спал. Но, конечно же, Лондон никогда не засыпает крепко и сны его тревожны.
Констебль Веттер закрыл тетрадь, которую исписал почти свю, пока американка рассказывала свою странную безумную историю. Он посмотрел на пишущую машинку и на стопку бланков на полке возле нее.
— Эта история покажется странной при утреннем свете, — сказал констебль Веттер.
Констебль Фарнхем пил кока-колу. Он долго молчал.
— Она — американка, — наконец сказал он, как будто это могло объяснить историю, которую она рассказала.
— Это дело пойдет в дальнюю картотеку, — согласился Веттер и посмотрел по сторонам в поисках сигареты. — Но интересно… Фарнхем засмеялся. — Ты не хочешь сказать, что веришь хотя бы части этой истории?
— Я этого не говорил. Так ведь? Но ты здесь новичок.
Констебль Фарнхем сел немного ровнее. Ему было двадцать семь, и едва ли он был виноват в том, что назначен сюда из Максвелл-хилл в северной части города, или что Веттер, который вдвое старше его, провел все свою небогатую событиями службу в тихой лондонской заводи, называемой Крауч-энд.
— Возможно, это так, сэр, — сказал он, — но, учитывая это, я все же полагаю, что знаю часть целого, когда вижу ее… или слышу.
— Давай закурим, Фарнхем, — сказал Веттер, немного повеселев. — Молодец. — Он прикурил от деревянной спички из ярко-красной металлической коробки, погасил и бросил обгоревшую спичку в пепельницу около Фарнхема. Сквозь плывущее облачко дыма он пристально посмотрел на Фарнхема. Его лицо было изрезано глубокими морщинами, а нос от лопнувших прожилок был похож на географическую карту — констебль Веттер не упускал случая выпить свои обычные шесть банок «Харп Лагера».
— Ты думаешь, что Крауч-энд спокойное место, так ведь?
Фарнхем пожал плечами. Он полагал, что Крауч-энд был захолустьем и, по правде говоря, скучным, как помойка.
— Да, тихое место.
— И ты прав. Это тихое место. Почти всегда засыпает к одиннадцати. Но в Крауч-энд я видел много странного. Если бы ты пробыл здесь хотя бы половину того, что провел я, ты бы тоже увидел свою долю странного. Прямо здесь, в этих шести или семи кварталах, странного происходит больше, чем где бы то ни было в Лондоне. Готов поклясться. И это говорит о многом. Мне страшно. Поэтому я и выпиваю свою обычную дозу пива и тогда не так боюсь. Посмотри как-нибудь на сержанта Гордона, Фарнхем, и спроси себя, почему он совершенно седой в свои сорок лет. Или, я мог бы сказать, взгляни на Питти, но это невозможно, правда? Питти покончил жизнь самоубийством летом 1976 года. Жаркое было лето. Это было… — Казалось, что Веттер задумался над своими словами. — Тем летом было совсем плохо. Совсем плохо. Многие из нас боялись, что… они могут прорваться.
— Кто мог прорваться? Откуда? — спросил Фарнхем. Он почувствовал, как от презрительной улыбки приподнялись уголки его рта, он понимал, что это далеко не вежливо, но не мог сдержать улыбки. В некотором роде, Веттер был таким же помешанным, как и эта американка. Он всегда был немного странным. Может быть, из-за пьянства. Потом он увидел, что Веттер за его спиной улыбается.
— Ты думаешь, что я рехнулся, — сказал он.
— Вовсе нет, — запротестовал Фарнхем, тяжело вздохнув.
— Ты хороший парень, — сказал Веттер. — Ты не будешь протирать штаны за этим столом здесь в участке, когда тебе будет столько же, сколько мне. Не будешь, если останешься в полиции. Ты собираешься остаться, Фарнхем?
— Да, — твердо сказал Фарнхем. Это было правдой. Он намеривался остаться в полиции, даже несмотря на то, что Шейла хотела, чтобы он ушел оттуда и работал бы в каком-нибудь другом месте, где она могла бы быть за него спокойной. Хотя бы на сборочном заводе Форда. Мысль об этом заставляла сжиматься все его внутренности.
— Я так и думал, — сказал Веттер, раздавливая свой окурок. — Это въедается в кровь, правда? И ты мог бы продвигаться по службе. И ты закончишь ее не в Крауч-энд. Все-таки ты не знаешь. Крауч-энд… странное место. Тебе надо будет как-нибудь посмотреть дальнюю картотеку, Фарнхем. О, в ней много необычного… девчонки и мальчишки убегают из дома, чтобы стать хиппи… панками, как они теперь себя называют… мужчины, которые вышли купить пачку сигарет и не вернулись, а когда ты видишь их жен, то понимаешь, почему… нераскрытые поджоги… украденные сумочки… все это. Но между этими делами происходит достаточно историй, от которых стынет кровь. А от некоторых просто тошнит.
— Это правда? — вдруг требовательно спросил Фарнхем.
Казалось, этот вопрос не обидел Веттера. Он просто кивнул головой.
— Случаи, очень похожие на тот, который рассказала нам бедняжка американка. Эта женщина больше не увидит своего мужа, никогда. — Он взглянул на Фарнхема и пожал плечами. — Можешь верить мне или нет. Все равно, так ведь? Эта картотека находится здесь. Мы называем ее открытой, потому что это звучит более прилично, чем «дальняя картотека» или «картотека нераскрытых дел». Поизучай ее, Фарнхем, поизучай.
Фарнхем ничего не сказал, но он собирался изучить ее. Мысль о том, что была целая серия случаев, таких, как рассказала американка… вызывала беспокойство.
— Иногда, — сказал Веттер, беря у Фарнхема еще одну «Силк Кат», — мне хочется знать о пространствах, существующих в других измерениях. Писателифантасты всегда пишут о других измерениях, правда? Ты, Фарнхем, читал когда-нибудь фантастику?
— Нет, — сказал Фарнхем. Он подумал, что это был какой-нибудь заранее подготовленный розыгрыш.
— Читал когда-нибудь Лавкрафта?
— Никогда не слышал о нем.
— Так вот, этот парень Лавкрафт всегда писал о других измерениях, -сказал Веттер, доставая коробку спичек. — О других измерениях, которые находятся далеко от наших. В них полно бессмертных чудовищ, которые одним взглядом могут свести человека с ума. Жуткий вздор, правда? Если не считать тех случаев, когда кто-то попадает туда, я думаю, что все это могло быть правдой. Тогда, когда вокруг тишина, и стоит поздняя ночь, как сейчас, я говорю себе, что весь наш мир, все о чем мы думаем, приятное, обыкновенное и разумное — все это похоже на большой кожаный мяч, наполненный воздухом. Только в некоторых местах кожа эта протерлась почти насквозь. В местах, где… где границы очень тонкие. Понимаешь меня?
— Да, — сказал Фарнхем. Он совсем не понимал констебля Веттера.
— И тогда я думаю, что Крауч-энд — одно из таких мест с тонкими границами. Хайгейт — почти обычное место, с границей такой толщины, которая должна быть между нашими и другими измерениями в Максвелл-хилл и Хайгейт, но теперь возьми Арчвей и Финсбери-парк. Они тоже граничат с Краучэнд. У меня есть приятели в обоих этих местах и они знают о моем… моем интересе к некоторым явлениям, которые никоим образом не кажутся разумными. Определенным явлениям, к которым, скажем, имеют отношения люди, без всякой выгоды для себя сочиняющие сумасшедшие истории. Ты не спрашивал себя, Фарнхем, зачем эта женщина рассказала нам о том, что с ней произошло, если бы это не было правдой? — он чиркнул спичкой и взглянул поверх нее на Фарнхема. — Красивая молодая женщина двадцати шести лет, в гостинице остались двое детей, муж — молодой юрист, успешно ведущий свои дела в Милуоки или где-то там еще. Какой смысл приходить сюда и рассказывать всякий бред о чудовищах?
— Не знаю, — принужденно сказал Фарнхем. — Но может быть…
— Себе я говорю так, — прервал его Веттер, — что, если бы существовали такие места с тонкими границами, одно из них должно бы начинаться в Арчвей и Финсбери-парк… но на самом деле, такое место находится здесь, в Крауч-энд. И я говорю себе, не был ли это такой день, когда от границы между измерениями не осталось ничего, кроме… пустоты? Не был ли это такой день, когда бы даже половина из того, что рассказала нам эта женщина, могло оказаться правдой?
Фарнхем промолчал. Он решил, что констебль Веттер, кроме того, верит в хиромантию, френологию и розенкрейцеров.
— Почитай дальнюю картотеку, — вставая, сказал Веттер. Раздался хруст, когда он положил руку на поясницу и потянулся. — Пойду подышу свежим воздухом.
Не торопясь, он вышел. Фарнхем посмотрел ему вслед со смешанным чувством смеха и неудовольствия. Веттер действительно рехнулся. И к тому же он был любителем покурить чужие сигареты. В этом новом мире социализма и благоденствующего государства сигареты доставались недешево. Он взял тетрадь и снова начал перелистывать рассказ молодой женщины.
Да, он хотел посмотреть дальнюю картотеку.
Он решил сделать это хотя бы ради смеха.
Девушка — молодая женщина — ворвалась в полицейский участок предыдущим вечером в четверть одиннадцатого, влажные волосы прилипли к лицу, глаза навыкате. Она волокла за ремешок свою сумочку.
— Лонни, — сказала она. — О, господи, вы должны найти Лонни.
— Мы сделаем все возможное, — сказал Веттер. — Но вы должны рассказать нам, кто такой Лонни.
— Он мертв, — сказала молодая женщина. — Я знаю, что он мертв. — Она заплакала. Потом начала смеяться — прямо-таки хихикать. Свою сумочку она бросила перед собой. С ней была истерика.
В полицейском участке в этот поздний час буднего дня почти никого не было. Сержант Реймонд слушал женщину-пакистанку, которая почти с неземным спокойствием рассказывала, как на Хиллфилд-авеню у нее украли сумочку. Он привстал, а констебль Фарнхем вошел из приемной, где он снимал со стены старые плакаты (ЕСТЬ ЛИ В ВАШЕМ СЕРДЦЕ МЕСТО ДЛЯ НЕЖЕЛАННОГО РЕБЕНКА?) и вешал новые (ШЕСТЬ ПРАВИЛ БЕЗОПАСНОЙ ЕЗДЫ НА МОТОЦИКЛЕ НОЧЬЮ).
Веттер кивнул Фарнхему и помахал сержанту Реймонду. Реймонд, который предпочитал работать с ворами-карманниками, не годился для работы с истеричкой.
— Лонни! — пронзительно кричала она. — О, господи, Лонни! Они схватили его!
Пакистанка повернуло свое спокойное, смуглое, похожее на луну лицо к молодой американке, недолго изучающе поглядела на нее, затем снова повернулась к сержанту Реймонду, ничуть не нарушив своего спокойствия. Фарнхем прошел вперед.
— Мисс, — начал констебль Фарнхем.
— Что там происходит? — прошептала она. Ее дыхание было учащенным и тяжелым. Фарнхем заметил на ее левой щеке небольшую царапину. Она была красивой девушкой с каштановыми волосами. Ее одежда была умеренно дорогой. На одной из туфель сломался каблук.
— Что там происходит? — повторила она, а затем произнесла в первый раз: «Чудовища».
Пакистанка снова посмотрела… и улыбнулась. У нее были гнилые зубы. Улыбка исчезла, как фокус волшебника, и она смотрела на бланк «потерянных или украденных вещей», который дал ей Реймонд.
— Приготовьте для леди чашку кофе и принесите ее в комнату номер три, — сказал Веттер. — Не хотите ли чашку кофе, мэм?
— Лонни, — прошептала она. — Я знаю, он мертв.
— Успокойтесь, пройдите со стариной Тедом Веттером, и мы узнаем, в чем дело, — сказал он и помог ей встать. Он все еще что-то говорила тихим жалобным голосом, когда он, обняв, уводил ее. Она шла, пошатываясь из-за сломанной туфли.
Фарнхем приготовил кофе и принес его в комнату номер три, просто отгороженное, выкрашенное в белый цвет помещение, в котором стоял изрезанный стол, четыре стула и холодильник в углу. Он поставил перед ней кофе.
— Пожалуйста, мэм, — сказал он. — Это вам поможет. У меня есть сахар, если…
— Я не могу пить его, — сказала она. — Я не смогла бы… — Потом она крепко обхватила руками фарфоровую чашку — давно забытый чей-то сувенир из Блэкпула — как будто хотела согреться. Ее руки сильно дрожали и Фарнхем хотел попросить ее поставить чашку, чтобы не расплескать кофе и не обжечься.
— Я не могу, — снова сказала она и потом немного отпила, все еще держа чашку обеими руками, так же, как ребенок держит чашку с бульоном. И когда она посмотрела на них — это был взгляд ребенка, бесхитростный, измученный, полный мольбы… и безысходности. Как будто произошло то, что каким-то образом безжалостно сделало ее маленькой девочкой, будто чья-то невидимая рука устремилась к ней с небес и грубо сорвала с нее двадцать лет, бросив ее ребенком в американском взрослом платье в эту белую комнатенку для дачи показаний в полицейском участке Крауч-энд. Да, похоже, именно так это и было.
— Лонни, — сказала она. — Чудовища, — сказала она. — Помогите мне. Пожалуйста, помогите мне. Может быть, он не умер. Может быть… Я американская гражданка! — вдруг выкрикнула она, а потом, будто сказала что-то стыдное, она разрыдалась.
Веттер похлопал ее по плечу.
— Успокойтесь, мэм. Думаю, мы поможем найти вашего Лонни. Это ваш муж, да?
Констебль Веттер закрыл тетрадь, которую исписал почти свю, пока американка рассказывала свою странную безумную историю. Он посмотрел на пишущую машинку и на стопку бланков на полке возле нее.
— Эта история покажется странной при утреннем свете, — сказал констебль Веттер.
Констебль Фарнхем пил кока-колу. Он долго молчал.
— Она — американка, — наконец сказал он, как будто это могло объяснить историю, которую она рассказала.
— Это дело пойдет в дальнюю картотеку, — согласился Веттер и посмотрел по сторонам в поисках сигареты. — Но интересно… Фарнхем засмеялся. — Ты не хочешь сказать, что веришь хотя бы части этой истории?
— Я этого не говорил. Так ведь? Но ты здесь новичок.
Констебль Фарнхем сел немного ровнее. Ему было двадцать семь, и едва ли он был виноват в том, что назначен сюда из Максвелл-хилл в северной части города, или что Веттер, который вдвое старше его, провел все свою небогатую событиями службу в тихой лондонской заводи, называемой Крауч-энд.
— Возможно, это так, сэр, — сказал он, — но, учитывая это, я все же полагаю, что знаю часть целого, когда вижу ее… или слышу.
— Давай закурим, Фарнхем, — сказал Веттер, немного повеселев. — Молодец. — Он прикурил от деревянной спички из ярко-красной металлической коробки, погасил и бросил обгоревшую спичку в пепельницу около Фарнхема. Сквозь плывущее облачко дыма он пристально посмотрел на Фарнхема. Его лицо было изрезано глубокими морщинами, а нос от лопнувших прожилок был похож на географическую карту — констебль Веттер не упускал случая выпить свои обычные шесть банок «Харп Лагера».
— Ты думаешь, что Крауч-энд спокойное место, так ведь?
Фарнхем пожал плечами. Он полагал, что Крауч-энд был захолустьем и, по правде говоря, скучным, как помойка.
— Да, тихое место.
— И ты прав. Это тихое место. Почти всегда засыпает к одиннадцати. Но в Крауч-энд я видел много странного. Если бы ты пробыл здесь хотя бы половину того, что провел я, ты бы тоже увидел свою долю странного. Прямо здесь, в этих шести или семи кварталах, странного происходит больше, чем где бы то ни было в Лондоне. Готов поклясться. И это говорит о многом. Мне страшно. Поэтому я и выпиваю свою обычную дозу пива и тогда не так боюсь. Посмотри как-нибудь на сержанта Гордона, Фарнхем, и спроси себя, почему он совершенно седой в свои сорок лет. Или, я мог бы сказать, взгляни на Питти, но это невозможно, правда? Питти покончил жизнь самоубийством летом 1976 года. Жаркое было лето. Это было… — Казалось, что Веттер задумался над своими словами. — Тем летом было совсем плохо. Совсем плохо. Многие из нас боялись, что… они могут прорваться.
— Кто мог прорваться? Откуда? — спросил Фарнхем. Он почувствовал, как от презрительной улыбки приподнялись уголки его рта, он понимал, что это далеко не вежливо, но не мог сдержать улыбки. В некотором роде, Веттер был таким же помешанным, как и эта американка. Он всегда был немного странным. Может быть, из-за пьянства. Потом он увидел, что Веттер за его спиной улыбается.
— Ты думаешь, что я рехнулся, — сказал он.
— Вовсе нет, — запротестовал Фарнхем, тяжело вздохнув.
— Ты хороший парень, — сказал Веттер. — Ты не будешь протирать штаны за этим столом здесь в участке, когда тебе будет столько же, сколько мне. Не будешь, если останешься в полиции. Ты собираешься остаться, Фарнхем?
— Да, — твердо сказал Фарнхем. Это было правдой. Он намеривался остаться в полиции, даже несмотря на то, что Шейла хотела, чтобы он ушел оттуда и работал бы в каком-нибудь другом месте, где она могла бы быть за него спокойной. Хотя бы на сборочном заводе Форда. Мысль об этом заставляла сжиматься все его внутренности.
— Я так и думал, — сказал Веттер, раздавливая свой окурок. — Это въедается в кровь, правда? И ты мог бы продвигаться по службе. И ты закончишь ее не в Крауч-энд. Все-таки ты не знаешь. Крауч-энд… странное место. Тебе надо будет как-нибудь посмотреть дальнюю картотеку, Фарнхем. О, в ней много необычного… девчонки и мальчишки убегают из дома, чтобы стать хиппи… панками, как они теперь себя называют… мужчины, которые вышли купить пачку сигарет и не вернулись, а когда ты видишь их жен, то понимаешь, почему… нераскрытые поджоги… украденные сумочки… все это. Но между этими делами происходит достаточно историй, от которых стынет кровь. А от некоторых просто тошнит.
— Это правда? — вдруг требовательно спросил Фарнхем.
Казалось, этот вопрос не обидел Веттера. Он просто кивнул головой.
— Случаи, очень похожие на тот, который рассказала нам бедняжка американка. Эта женщина больше не увидит своего мужа, никогда. — Он взглянул на Фарнхема и пожал плечами. — Можешь верить мне или нет. Все равно, так ведь? Эта картотека находится здесь. Мы называем ее открытой, потому что это звучит более прилично, чем «дальняя картотека» или «картотека нераскрытых дел». Поизучай ее, Фарнхем, поизучай.
Фарнхем ничего не сказал, но он собирался изучить ее. Мысль о том, что была целая серия случаев, таких, как рассказала американка… вызывала беспокойство.
— Иногда, — сказал Веттер, беря у Фарнхема еще одну «Силк Кат», — мне хочется знать о пространствах, существующих в других измерениях. Писателифантасты всегда пишут о других измерениях, правда? Ты, Фарнхем, читал когда-нибудь фантастику?
— Нет, — сказал Фарнхем. Он подумал, что это был какой-нибудь заранее подготовленный розыгрыш.
— Читал когда-нибудь Лавкрафта?
— Никогда не слышал о нем.
— Так вот, этот парень Лавкрафт всегда писал о других измерениях, -сказал Веттер, доставая коробку спичек. — О других измерениях, которые находятся далеко от наших. В них полно бессмертных чудовищ, которые одним взглядом могут свести человека с ума. Жуткий вздор, правда? Если не считать тех случаев, когда кто-то попадает туда, я думаю, что все это могло быть правдой. Тогда, когда вокруг тишина, и стоит поздняя ночь, как сейчас, я говорю себе, что весь наш мир, все о чем мы думаем, приятное, обыкновенное и разумное — все это похоже на большой кожаный мяч, наполненный воздухом. Только в некоторых местах кожа эта протерлась почти насквозь. В местах, где… где границы очень тонкие. Понимаешь меня?
— Да, — сказал Фарнхем. Он совсем не понимал констебля Веттера.
— И тогда я думаю, что Крауч-энд — одно из таких мест с тонкими границами. Хайгейт — почти обычное место, с границей такой толщины, которая должна быть между нашими и другими измерениями в Максвелл-хилл и Хайгейт, но теперь возьми Арчвей и Финсбери-парк. Они тоже граничат с Краучэнд. У меня есть приятели в обоих этих местах и они знают о моем… моем интересе к некоторым явлениям, которые никоим образом не кажутся разумными. Определенным явлениям, к которым, скажем, имеют отношения люди, без всякой выгоды для себя сочиняющие сумасшедшие истории. Ты не спрашивал себя, Фарнхем, зачем эта женщина рассказала нам о том, что с ней произошло, если бы это не было правдой? — он чиркнул спичкой и взглянул поверх нее на Фарнхема. — Красивая молодая женщина двадцати шести лет, в гостинице остались двое детей, муж — молодой юрист, успешно ведущий свои дела в Милуоки или где-то там еще. Какой смысл приходить сюда и рассказывать всякий бред о чудовищах?
— Не знаю, — принужденно сказал Фарнхем. — Но может быть…
— Себе я говорю так, — прервал его Веттер, — что, если бы существовали такие места с тонкими границами, одно из них должно бы начинаться в Арчвей и Финсбери-парк… но на самом деле, такое место находится здесь, в Крауч-энд. И я говорю себе, не был ли это такой день, когда от границы между измерениями не осталось ничего, кроме… пустоты? Не был ли это такой день, когда бы даже половина из того, что рассказала нам эта женщина, могло оказаться правдой?
Фарнхем промолчал. Он решил, что констебль Веттер, кроме того, верит в хиромантию, френологию и розенкрейцеров.
— Почитай дальнюю картотеку, — вставая, сказал Веттер. Раздался хруст, когда он положил руку на поясницу и потянулся. — Пойду подышу свежим воздухом.
Не торопясь, он вышел. Фарнхем посмотрел ему вслед со смешанным чувством смеха и неудовольствия. Веттер действительно рехнулся. И к тому же он был любителем покурить чужие сигареты. В этом новом мире социализма и благоденствующего государства сигареты доставались недешево. Он взял тетрадь и снова начал перелистывать рассказ молодой женщины.
Да, он хотел посмотреть дальнюю картотеку.
Он решил сделать это хотя бы ради смеха.
Девушка — молодая женщина — ворвалась в полицейский участок предыдущим вечером в четверть одиннадцатого, влажные волосы прилипли к лицу, глаза навыкате. Она волокла за ремешок свою сумочку.
— Лонни, — сказала она. — О, господи, вы должны найти Лонни.
— Мы сделаем все возможное, — сказал Веттер. — Но вы должны рассказать нам, кто такой Лонни.
— Он мертв, — сказала молодая женщина. — Я знаю, что он мертв. — Она заплакала. Потом начала смеяться — прямо-таки хихикать. Свою сумочку она бросила перед собой. С ней была истерика.
В полицейском участке в этот поздний час буднего дня почти никого не было. Сержант Реймонд слушал женщину-пакистанку, которая почти с неземным спокойствием рассказывала, как на Хиллфилд-авеню у нее украли сумочку. Он привстал, а констебль Фарнхем вошел из приемной, где он снимал со стены старые плакаты (ЕСТЬ ЛИ В ВАШЕМ СЕРДЦЕ МЕСТО ДЛЯ НЕЖЕЛАННОГО РЕБЕНКА?) и вешал новые (ШЕСТЬ ПРАВИЛ БЕЗОПАСНОЙ ЕЗДЫ НА МОТОЦИКЛЕ НОЧЬЮ).
Веттер кивнул Фарнхему и помахал сержанту Реймонду. Реймонд, который предпочитал работать с ворами-карманниками, не годился для работы с истеричкой.
— Лонни! — пронзительно кричала она. — О, господи, Лонни! Они схватили его!
Пакистанка повернуло свое спокойное, смуглое, похожее на луну лицо к молодой американке, недолго изучающе поглядела на нее, затем снова повернулась к сержанту Реймонду, ничуть не нарушив своего спокойствия. Фарнхем прошел вперед.
— Мисс, — начал констебль Фарнхем.
— Что там происходит? — прошептала она. Ее дыхание было учащенным и тяжелым. Фарнхем заметил на ее левой щеке небольшую царапину. Она была красивой девушкой с каштановыми волосами. Ее одежда была умеренно дорогой. На одной из туфель сломался каблук.
— Что там происходит? — повторила она, а затем произнесла в первый раз: «Чудовища».
Пакистанка снова посмотрела… и улыбнулась. У нее были гнилые зубы. Улыбка исчезла, как фокус волшебника, и она смотрела на бланк «потерянных или украденных вещей», который дал ей Реймонд.
— Приготовьте для леди чашку кофе и принесите ее в комнату номер три, — сказал Веттер. — Не хотите ли чашку кофе, мэм?
— Лонни, — прошептала она. — Я знаю, он мертв.
— Успокойтесь, пройдите со стариной Тедом Веттером, и мы узнаем, в чем дело, — сказал он и помог ей встать. Он все еще что-то говорила тихим жалобным голосом, когда он, обняв, уводил ее. Она шла, пошатываясь из-за сломанной туфли.
Фарнхем приготовил кофе и принес его в комнату номер три, просто отгороженное, выкрашенное в белый цвет помещение, в котором стоял изрезанный стол, четыре стула и холодильник в углу. Он поставил перед ней кофе.
— Пожалуйста, мэм, — сказал он. — Это вам поможет. У меня есть сахар, если…
— Я не могу пить его, — сказала она. — Я не смогла бы… — Потом она крепко обхватила руками фарфоровую чашку — давно забытый чей-то сувенир из Блэкпула — как будто хотела согреться. Ее руки сильно дрожали и Фарнхем хотел попросить ее поставить чашку, чтобы не расплескать кофе и не обжечься.
— Я не могу, — снова сказала она и потом немного отпила, все еще держа чашку обеими руками, так же, как ребенок держит чашку с бульоном. И когда она посмотрела на них — это был взгляд ребенка, бесхитростный, измученный, полный мольбы… и безысходности. Как будто произошло то, что каким-то образом безжалостно сделало ее маленькой девочкой, будто чья-то невидимая рука устремилась к ней с небес и грубо сорвала с нее двадцать лет, бросив ее ребенком в американском взрослом платье в эту белую комнатенку для дачи показаний в полицейском участке Крауч-энд. Да, похоже, именно так это и было.
— Лонни, — сказала она. — Чудовища, — сказала она. — Помогите мне. Пожалуйста, помогите мне. Может быть, он не умер. Может быть… Я американская гражданка! — вдруг выкрикнула она, а потом, будто сказала что-то стыдное, она разрыдалась.
Веттер похлопал ее по плечу.
— Успокойтесь, мэм. Думаю, мы поможем найти вашего Лонни. Это ваш муж, да?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента