Редьярд Киплинг
Месть Дангары
Взгляни на бледного страдальца в пылающей рубашке.
Ошибка наборщика
Об этом и поныне говорят в лесистых горах Бербалды и в подтверждение показывают на дом миссии, от которого остались одни стены. Все это совершил великий бог Дангара, бог всего сущего, грозный, одноглазый, с красным слоновьим бивнем, — кто от него отвернётся, того поразит безумие Ята — безумие, постигшее сыновей и дочерей племени бариа-кол, когда они отреклись от Дангары и прикрыли своё тело одеждой. Так говорит Атхон Дазе, верховный жрец храма и страж Красного Слоновьего Бивня. Но если вы спросите об этом помощника правителя тех мест, на которого возложено попечение о бариа-кол, он рассмеётся в ответ — и не потому, что миссии ему не по душе, а потому, что он своими глазами видел, как духовные чада преподобного Юстуса Кренка, пастора Тюбингенской миссии, и его добродетельной супруги Лотты подверглись возмездию Дангары.
А вместе с тем если уж кто-нибудь и заслуживал благоволения богов, то именно преподобный Юстус, который, следуя влечению сердца, покинул Гейдельберг и поехал в эти дикие места, взяв с собой белокурую, голубоглазую Лотту.
— Мы этих язычников, что в таком мраке идолопоклонства пребывают, будем лучше сделать, — говорил Юстус в первые дни по приезде. — Да, — добавлял он убеждённо, — они хорошими станут и своими руками работать научатся. Все хорошие христиане работать долженствуют.
И на жалованье, более скромное даже, чем то, что в Англии получает причетник, Кренк умудрялся сводить концы с концами в своей миссии по ту сторону Камалы и Малаирского ущелья, на берегу реки Бербалды, у подножия голубой горы Пантх, на вершине которой стоит храм Дангары, — в самом сердце владений бариа-кол, нагих, добродушных, пугливых, не ведающих стыда, ленивых бариа-кол.
Знаете ли вы, что такое жизнь в затерянной в глубине страны миссии — этом аванпосте христианства? Постарайтесь вообразить одиночество — ещё более полное, чем в самом глухом углу, куда вас забрасывает служба, — одиночество, которое начинает давить вас уже с утра, как только вы откроете глаза, и заставляет, хотите вы того или нет, с головой уходить в дневные заботы. Вы не получаете писем, вам не с кем перемолвиться словом, к вам нет дорог; все, что у вас есть, — это пища, чтобы поддержать ваше тело, но и она неприятна на вкус, и если вы хотите, чтобы в вашей жизни были смысл, красота, добро, источник всего этого вы должны искать лишь в своей душе, в ниспосланной вам благодати.
По утрам, мягко ступая босыми ногами, новообращённые, колеблющиеся, а также и откровенные ваши противники толпой собираются возле веранды. Вы должны быть бесконечно добры и терпеливы и, самое главное, проницательны, ибо вы имеете дело с простодушием ребёнка, жизненным опытом взрослого и хитростью дикаря. Вам следует помнить о многочисленных нуждах вашей паствы, но первый ваш долг — ведь вы полагаете себя лично ответственным за них перед богом — отыскать искру духа, буде она там есть, в осаждающей вас толпе. Если, помимо врачевания души, вы занимаетесь и врачеванием тел, задача ваша становится ещё труднее, ибо больные и увечные на словах станут исповедовать какую угодно веру, лишь бы их исцелили, а потом ещё и посмеются над вами за то, что вы по простоте душевной поверили им.
Когда солнце начнёт клониться к закату и энергия, двигавшая вами с утра, ослабеет, вас охватит гнетущее чувство бесплодности всех ваших усилий. С этим чувством надо бороться, и единственной поддержкой вам может служить вера, что вы сражаетесь с дьяволом за спасение души человека. Это великая и радостная вера, но тот, кто способен сохранять её неколебимой двадцать четыре часа подряд, должен обладать на редкость крепким телосложением и не менее крепкими нервами.
Спросите убелённых сединами бэннокбернских врачующих братьев, какую жизнь ведут их проповедники; обратитесь к Оайсинскому обществу по распространению Евангелия, к этим сухопарым американцам, которые хвалятся, что проникают туда, куда не сунется ни один англичанин; попробуйте заставить пастора Тюбингенской миссии рассказать вам, что ему довелось пережить, — вас отошлют к официальным отчётам. Но в этих отчётах вы не найдёте и слова о людях, которые потеряли в пустыне здоровье и юность, — все, что человек может потерять, кроме веры; о молодых девушках, которые покинули Англию и отправились в заражённые лихорадкой джунгли Пантхских гор, зная наперёд, что их ждёт там верная смерть. Редкий из миссионеров не расскажет вам об этом, как не расскажет и о молодом Дэвиде из Сент-Биза, который, уехав в глубь страны трудиться на ниве божьей, не выдержал одиночества и полубезумным вернулся в главную миссию, крича: «Бога нет, но я жил бок о бок с дьяволом!»
Обо всем этом отчёты умалчивают, ибо героизм, неудачи, сомнения, отчаяния и самопожертвование какого-то там цивилизованного белого человека — ничто по сравнению со спасением хотя бы одной души, которую и человеческой-то назвать нельзя, от нелепой веры в лесных, горных и речных духов.
И Галлио, помощнику правителя, было наплевать на все эти вещи. Он уже давно жил здесь, и бариа-кол любили его и приносили ему в дар убитую копьём рыбу, орхидеи, сорванные в чаще сырого, тёмного леса, и столько дичи, сколько он мог съесть. Он, в свою очередь, давал им хинин и вместе с Атхоном Дазе, верховным жрецом, направлял их нехитрую внутреннюю политику.
— Когда проживёшь в этой стране несколько лет, — сказал Галлио за обедом у Кренков, — начинаешь понимать, что одна вера не хуже другой. Разумеется, я стану помогать вам по мере сил, но не обижайте моих бариа-кол. Это хороший народ, и они доверяют мне.
— Я их божьему слову учить буду, — сказал Юстус, и его круглое лицо загорелось восторгом, — и, конечно, их предрассудкам я, не думая наперёд, ничего плохого не сделать. Но, друг мой, ваша равнодушность к вопросу веры есть очень непохвальная.
— Ну, — нетерпеливо сказал Галлио, — мне надо заботиться об их бренном теле; на моих руках вся округа. Но вы можете попробовать спасти их души. Только не действуйте как ваш предшественник, а то, боюсь, мне трудно будет поручиться за вашу жизнь.
— А что с ним случилось? — не дрогнув, спросила Лотта, протягивая ему чашку чая.
— Он отправился на гору, в храм Дангары, — ясное дело, он был здесь новичком, — и стал колотить старого Дангару зонтиком по голове; понятно, бариа-кол вытолкали его из храма и жестоко отколотили самого. Меня в то время здесь не было, и он отправил мне с гонцом записку: «Подвергаюсь преследованиям во славу божью. Пришлите роту солдат». Ближайший военный пост находится в двухстах милях отсюда, но я догадался, в чем дело. Я поехал к Атхону Дазе и по-отечески поговорил с ним. Я выразил удивление, как это при его мудрости он не понял, что у сахиба был солнечный удар и он от этого лишился рассудка. Нужно было видеть, как они сожалели о своей ошибке. Атхон Дазе принёс свои извинения, послал ему молока, дров, птицы и всякой всячины, а я пожертвовал пять рупий на храм и сказал Макнамаре, что он вёл себя неблагоразумно. Он ответил, что я из соображений политики преклоняю колени в капище идола. Но если бы он перевалил за гребень горы и оскорбил Палин-Део, бога племени сариа, его бы посадили на кол из обожжённого бамбука задолго до того, как я подоспел бы к нему на помощь, и тогда мне пришлось бы повесить нескольких бедняг. Будьте с ними помягче, падре… Впрочем, я не думаю, что вы многого здесь добьётесь.
— Не я, — сказал Юстус, — мой господин. Мы с малых детей начинать будем. Многие из них есть больны, так ведь? За детьми пойдут матери, потом мужчины. Но я хотел, чтобы вы в душе на нашей стороне были.
Галлио покинул их и, рискуя жизнью, отправился налаживать починку прогнивших бамбуковых мостов, истреблять слишком назойливых тигров, ночевать в пропитанных миазмами джунглях и выслеживать воинственных сариа-кол, уносящих после набегов головы своих собратьев бариа. Галлио был нескладный, косолапый молодой человек, по самой природе своей неспособный к безоговорочной вере и благоговению перед святынями и стремившийся к неограниченной власти, которой он и пользовался в тех малопривлекательных краях.
— Никто не зарится на моё место, — не раз с мрачным юмором говорил он. — Мой начальник заглядывает сюда, только когда он совершенно уверен, что здесь нет лихорадки. Я тут полновластный владыка, а Атхон Дазе — мой наместник.
Галлио гордился тем, что ни в грош не ставит человеческую жизнь, — хотя на практике это относилось лишь к его собственной, — и, очевидно, по этой причине проехал до миссии сорок миль верхом с крошечным коричневым младенцем на луке седла.
— У меня есть для вас кое-что, падре, — сказал он. — Бариа бросают слабых младенцев в лесу. Не вижу причин, почему бы им так не делать, но этого ребятёнка вы можете вырастить. Я подобрал его у рукава Бербалды. Подозреваю, что мать все время шла за мной следом.
— Первая овечка моего духовного стада, — сказал Юстус, а Лотта прижала орущую крошку к груди и быстро её успокоила.
Меж тем Матуи, та, что родила ребёнка и, повинуясь законам племени, тут же обрекла на смерть, измученная, загнанная, со сбитыми в кровь ногами, как волчица, бродила вокруг, в зарослях молодого бамбука, следя за домом жадными материнскими глазами. Что сделает всемогущий помощник правителя? И не съест ли её дочь живьём этот маленький человек в чёрном платье? Ведь, по словам Атхона Дазе, это в обычае у всех людей в чёрном.
Всю долгую ночь прождала Матуи среди бамбука, а утром из дома вышла белая женщина со светлыми волосами, какой Матуи никогда в жизни не видела, и на руках у неё была дочь Матуи, облачённая в белоснежные одежды. Лотта почти не знала языка бариа-кол, но когда мать говорит с матерью, они легко понимают друг друга. Увидев молящие глаза и руки, робко протянутые к подолу её платья, услышав страстный гортанный голос, Лотта догадалась, кто перед ней. И так Матуи вновь обрела свою дочь… Она будет служанкой, будет рабыней этой удивительной белой женщины; ведь собственное племя теперь её не примет. И Лотта, беспрерывно сморкаясь в платок, плакала вместе с ней до полного изнеможения, как это водится у немок.
— Первый — дитя, второй — мать, последний — мужчина, все во славу божью, — сказал Юстус Уповающий.
И мужчина явился вооружённый луком и стрелами и очень, очень сердитый, потому что теперь некому было варить ему пищу.
Но рассказ о миссии — рассказ долгий; упомянем лишь вкратце о том, как Юстус, позабыв пример своего неблагоразумного предшественника, с прискорбием ударил Мато, мужа Матуи, за его жестокость к ней; как Мато сильно испугался, но, увидев, что его не убили на месте, воспрянул духом и стал верным союзником Юстуса и первым, кого тому удалось обратить на путь истинной веры; как число новообращённых понемногу росло, к великому негодованию Атхона Дазес; как служитель бога всего сущего повёл тайную войну со служителем бога всего должного и был побеждён; как Дангаре все реже стали приносить в дар птицу, и рыбу, и медовые соты; как Лотта облегчала женщинам ношу Евы и как Юстус делал все, что в его силах, чтобы возложить на мужчин ношу Адама; как бариа-кол восставали против этого, говоря, что их бог — праздный бог, и как Юстус частично преодолел их предубеждение против труда и показал им, что их земля может родить не только земляные орехи.
На все это понадобится не один месяц, и все эти месяцы седовласый Атхон Дазе обдумывал месть за пренебрежение, оказанное племенем богу Дангаре. Со свойственной дикарям хитростью он прикинулся другом Юстуса и даже намекал, что сам перейдёт в христианство, но почитателям Дангары сказал загадочно: «Те, кто ушёл в стадо падре, надели на себя одежды и поклоняются богу, который велит трудиться. За это Дангара поразит их жестокой болью и они кинутся с воплями в воды Бербалды». По ночам Красный Слоновый Бивень трубил и завывал в горах, и верные ему бариа-кол просыпались и говорили: «Бог всего сущего готовит месть тем, кто от него отступился. Будь милосерд, Дангара, к нам, твоим детям, и отдай нам посевы отступников».
Позже, когда спала жара, в край бариа-кол приехали правитель с женой.
— Поезжайте, посмотрите на миссию Кренка, — сказал Галлио. — Он делает по-своему хорошее дело и, я думаю, обрадуется, если вы почтите открытие построенной им церкви. Во всяком случае, вы увидите цивилизованных бариа-кол.
Велико было волнение в миссии!
— Теперь правитель и милостивая леди своими глазами увидеть будут, что мы доброе дело делать и… как это… мы им наших обращённых показывать во всех их новых одеждах, которые они своими руками сотворили. Это великий день будет, во славу господа бога, — сказал Юстус, и Лотта добавила: «Аминь!»
Юстус уже давно в душе завидовал Базельской миссии, где туземцев обучали ткацкому ремеслу, потому что его подопечные ничего не умели делать, но незадолго до приезда правителя Атхон Дазе научил нескольких бариа трепать на волокно стебли растения, в изобилии растущего на горе Пантх. Из этого волокна, шелковистого и блестящего, получилась ткань, почти такая же белая и гладкая, как таппа, которую ткут на островах Южных морей, и в день открытия церкви новообращённые должны были в первый раз надеть сшитое из этой ткани платье. Сердце Юстуса было преисполнено гордости.
— Они в белых одеждах правителя и его высокородную супругу встретить выйдут и «Вознесём хвалу создателю» будут петь. Потом мы церковь открывать будем, и… как это… даже Галлио тогда начинать поверить. Станьте, дети мои, по парам… Лотта, почему они себя так чешут? Нала, дитя моё, изгибаться есть неприлично. Правитель тебя увидит и станет огорчён быть.
Правитель округа, его жена и Галлио поднялись на холм, где стояла миссия. Новообращённые были выстроены в две шеренги — сияющий белизной отряд, численностью около сорока человек.
— Ого! — сказал правитель, которому благодаря собственническому складу ума уже стало казаться, что все это — дело его рук. — Я вижу, они сделали большой скачок вперёд.
И это была сущая правда! Паства преподобного Юстуса вела себя в точности, как он сказал, — сперва они стыдливо переминались с ноги на ногу и подпрыгивали на месте, но вскоре принялись скакать, словно ужаленные оводом лошади, и наконец понеслись вперёд, как обезумевшие кенгуру. На горе Пантх Красный Слоновий Бивень испустил резкий, протяжный вой. Ряды новообращённых дрогнули, раскололись, с криками боли и ужаса они бросились врассыпную. Юстус и Лотта застыли, точно поражённые громом.
— Это месть Дангары! — раздался чей-то голос. — Я горю! Я горю! К реке, не то мы умрём!
Толпа повернула, и, корчась всем телом, на бегу срывая одежды и топча их ногами, обращённые кинулись к скалам, нависавшим над Бербалдой. А рёв Дангары звучал все громче. Юстус и Лотта подбежали к правителю чуть не плача.
— Ничего понять не можно! — тяжело дыша, сказал Юстус. — Вчера они десять заповедей учили, а сейчас… Что с ними делается? Во имя всего святого! Нала! О стыд!
Одним прыжком на скалу над их головами с воплем взлетела Нала, некогда гордость миссии, девица четырнадцати лет, добрая, послушная и добродетельная, сейчас голая — в чем мать родила — и злая, как дикая кошка.
— Так ради этого, — исступлённо закричала она, швырнув в Юстуса юбку, — ради этого я оставила свой народ и Дангару… ради того, чтобы заживо сгореть в твоей скверной геенне. Слепая обезьяна! Жалкий червяк! Сушёная рыба! Ты говорил, что я никогда не сгорю. О Дангара, я уже горю! Пощади меня, бог всего сущего!
Она повернулась и бросилась в воды Бербалды, и в рёве Дангары послышалось торжество. Вскоре последняя из обращённых в Тюбингенской миссии, подхваченная быстрым потоком реки, была уже за четверть мили от своих наставников.
— Вчера ещё, — заикаясь от волнения, сказал Юстус, — она азбука в школе учить. О, это есть козни дьявола.
Галлио тем временем с любопытством разглядывал юбку девушки, лежавшую у его ног. Он пощупал ткань, засучил рукав рубашки и приложил материю там, где кончался густой загар. На белой коже появился ярко-красный волдырь.
— А, — сказал Галлио спокойно, — так я и думал.
— Что это? — спросил Юстус.
— Я бы назвал это рубашкой Несса… Откуда вы взяли волокно для этой ткани?
— Атхон Дазе, — сказал Юстус, — нам показывал, как это обрабатывать должно.
— Старая лиса! Знаете ли вы, что он дал вам гнилгирийскую крапиву, Girardenia heterophilla, которая жалит почище скорпиона. Нечего удивляться, что они так корчились. Когда делают из этой штуки канаты для подвесных мостов, её и то вымачивают в воде больше месяца. Хитрая бестия! Понадобилось полчаса, чтобы прожечь их толстые шкуры, и тогда… — Галлио разразился хохотом.
Все это время Лотта рыдала на груди у жены правителя, а Юстус стоял, закрыв лицо руками.
— Girardenia heterophilla, — повторил Галлио. — Почему вы мне не сказали, Кренк? Я мог бы избавить вас от этого испытания. Огненная ткань! Всем, кроме голых бариа, известно это растение. Да, насколько я могу судить об их нравах, они никогда больше к вам не вернутся.
Он посмотрел на реку, где на отмелях все ещё с воплями барахтались вероотступники, и смех замер у него на губах — он понял, что Тюбингенской миссии в стране бариа-кол пришёл конец.
И хотя Юстус и Лотта ещё три месяца печально бродили вокруг опустевшей школы, они не могли залучить к себе даже тех из своей паствы, кто подавал самые большие надежды. Нет! Ведь Дангара наказал их огнём этой скверной геенны — огнём, который пробежал по всем жилам и прожёг даже кости. Кто же второй раз осмелится подвергнуть себя гневу Дангары? Пусть маленький человек и его жена уходят в другое место. Бариа-кол не хотят их больше знать. Неофициальное предупреждение Галлио, что если хоть один волос упадёт с головы Кренков, он повесит в алтаре храма и самого Атхона Дазе и прочих жрецов Дангары, оградило Юстуса и Лотту от коротких отравленных стрел бариа-кол, но ни рыбы, ни птицы, ни медовых сотов, ни соли, ни поросят к их дверям больше не приносили. А ведь одной духовной пищей сыт не будешь.
— Давай уедем отсюда, моя жена, — сказал Юстус, — нам незачем здесь оставаться. Другой человек наше дело сделать… когда на то воля божья будет! Мы прочь отсюда уедем, и я… как это… ботанике обучаться стану.
Если кто-нибудь вздумает сызнова взяться за обращение бариа-кол, то по крайней мере стены миссии, стоящей у подножия горы Пантх, пока ещё целы. Но школа и церковь уже давно уступили своё место джунглям.