Киплинг Редьярд
Отброшенный
Редьярд Киплинг
ОТБРОШЕННЫЙ
Эти смирятся, а те взбрыкнут
(Тише ты, дьявол, смирно стой!),
Там ласка нужна, там -- корда и кнут
(Пошел! Не бойся, не на убой!),
А те -- без убытков нельзя, видать -
Умрут, но себя не дадут взнуздать
Сколько ни бей их -- не выбьешь спесь.
Так, взбесившись, и сдохнут здесь.
Хор тунгальских объездчиков
(Перевод Д. Закса)
Неразумно воспитывать мальчика по "оранжерейной системе" -- термин, изобретенный родителями, -- если мальчик этот должен самостоятельно вступить в мир и сам заботиться о себе. Если он не редчайшее исключение -- один на тысячу,--он непременно должен будет вынести множество ненужных страданий, а возможно, его постигнут самые страшные беды, хотя бы уже потому, что ему неведомы подлинные соотношения между вещами.
Попробуйте-ка дать щенку поесть мыла в ванной или пожевать только что начищенный сапог. Он будет жевать и радостно повизгивать до тех пор, пока не обнаружит, что вакса и коричневое уиндзорское мыло скверно действуют на него. Вот каким образом он убеждается в том, что мыло и башмаки не слишком полезны для здоровья. А любой старый дворовый пес очень скоро докажет ему, как глупо кусать за уши больших собак. Так как он еще юн, то он запоминает эти уроки и к шести месяцам выходит в жизнь хорошо воспитанным маленьким животным, умеющим сдерживать свой аппетит. Если же его уберечь от этой троицы -- сапог, мыла и больших собак -- до тех пор, пока он не станет совсем взрослым псом с хорошо развитыми челюстями, представьте себе, как бы страшно он занемог и как бы здорово его отлупили! Примените это соображение к "оранжерейной системе" и посмотрите, что из этого выйдет. Звучит это не совсем приятно, но зато это меньшее из двух зол.
Жил однажды мальчик, воспитанный по "оранжерейной системе". И эта система убила его. Он не расставался со своими родственниками, начиная с момента рождения и кончая часом, когда отправился в Сэндхерст, выдержав экзамен одним из первых в списке. Он был превосходно обучен всему, за что домашний учитель ставит высшие баллы, и имел еще дополнительное достоинство -- в том смысле, что "никогда не доставлял ни минуты огорчения своим родителям". То, чему он научился в Сэндхерсте помимо обязательных дисциплин, не имеет большого значения. Он осмотрелся и нашел, что "мыло" и "вакса" весьма недурны. Достаточно было немного отведать их, чтобы выйти из Сэндхерста уже не таким возвышенным, каким он был при поступлении. Затем, через некоторый промежуток времени, последовала размолвка между ним и родственниками, так много от него ожидавшими. Далее -- еще один год жизни, "не запятнанный общением с внешним миром", в третьеразрядном запасном батальоне, где все низшие чины совсем еще дети, а высшие -- старые бабы. И, наконец, отъезд в Индию, где он оказался лишенным поддержки родителей и где не было никого, кроме него самого, к чьей помощи можно было бы прибегнуть в тяжелую минуту.
А Индия -- такое место, в котором, как нигде, не следует воспринимать все слишком серьезно -- за исключением, конечно, полуденного солнца. Чрезмерная работа и чрезмерная затрата энергии убивают человека с тем же успехом, как и чрезмерная приверженность порокам или чрезмерное употребление алкоголя. Флирту здесь не придается значения, потому что человека постоянно переводят с места на место, и кто-нибудь -- вы или она -- уезжает с военного поста и больше никогда туда не возвращается. Хорошая работа также не имеет значения, потому что человек оценивается по самым худшим результатам его деятельности, а все лучшее, как правило, присваивается кем-то другим. Плохая работа тоже не имеет значения, потому что другие работают еще хуже, и болваны держатся в Индии на своих местах дольше, чем где-либо. Не имеют значения и развлечения, потому что, раз попробовав, вы уже не можете без них обойтись, да и большинство из них не что иное, как попытка так или иначе выиграть деньги у другого. Болезнь также не имеет значения, ибо часы болезни входят в ваше рабочее время, а если вы умрете, другой займет вашу должность и ваше рабочее место в течение ближайших восьми часов, в период между вашей смертью и погребением. Ничто не имеет значения, кроме отпуска домой и получения жалованья, да и то только потому, что они даются скупо. Это качча -- расслабленная -- страна, где работают несовершенными орудиями, и самое мудрое -- не принимать никого и ничто всерьез и, по возможности, быстрей удрать куда-нибудь, где развлечение -- это развлечение, а репутация достойна своего обладателя.
Но этот мальчик -- история стара, как сами холмы, -- приехав сюда, стал все принимать всерьез. Он был миловиден и потому обласкан местным обществом. Он принял эти знаки внимания всерьез и стал увиваться за женщинами, которые не заслуживали даже того, чтобы оседлать пони для визита к ним. Он нашел, что его новая, свободная жизнь в Индии превосходна. Действительно, вначале она выглядит весьма привлекательной -- с точки зрения субалтерн-офицера: эти пони, карточные партнеры, танцы и тому подобное. Он попробовал все это -точь-в-точь как щенок пробует на вкус мыло. Только было поздно -- зубы-то у него уже выросли. Он не обладал чувством меры -- и впрямь щенок -- и не мог понять, почему здесь к нему не относятся с тем же вниманием, как в родительском доме. Это очень задевало его.
Он ссорился со своими сверстниками и, будучи невероятно впечатлительным и уязвимым, долго помнил эти ссоры. Они заставляли его страдать. Он нашел, что все это великолепно: и вист, и скачки, и другие подобного рода занятия, предназначенные для того, чтобы развлечься после службы, но он и их воспринял серьезно, как, впрочем, и похмелье после выпивки. Он потратил все свои деньги на вист и скачки, потому что они были для него внове.
Свои потери он тоже принимал всерьез и вкладывал столько энергии и жара в бега на пони-однолетках (пони с коротко остриженными гривами были запряжены в повозки), где ставка составляла два золотых мухура, словно это были скачки в Дерби. Наполовину все это проистекало от неопытности -- так щенок воюет с углом каминного коврика, -- наполовину от головокружения, вызванного тем, что мальчик был вытолкнут из своей прежней спокойной жизни на ослепительный свет и сумятицу жизни иной, более напряженной. Никто не предупредил его относительно "мыла" и "ваксы": ведь для всякого нормального человека само собой разумеется, что подходить к таким вещам надо с осторожностью. Жаль было смотреть, как мальчик вконец себя губит -- так жеребенок, доведенный конюхом до изнеможения, вырвавшись от него, падает и ранит себя.
Эта необузданная страсть к развлечениям, не стоящая того, чтобы сворачивать с прямого пути, а тем более вести такую суматошную жизнь, продолжалась шесть месяцев -- то есть весь холодный сезон, и мы ожидали, что жара, сознание утраты своих денег и здоровья, а также искалеченные лошади -все это отрезвит мальчика и он обретет равновесие. Ведь так и случается в девяноста девяти случаях из ста. Вы можете наблюдать действие этого принципа в любом военном посту в Индии. Но этот особый случай составил исключение, потому что мальчик был чувствителен и принимал все всерьез -- я уже говорил об этом по меньшей мере раз семь. Конечно, трудно сказать, в какой степени эти излишества отразились на нем самом. Впрочем, ничего ненормального, гибельного для здоровья в них не было. Вероятно, будучи выбит из седла в отношении финансов, он нуждался в том, чтобы кто-то его поддержал. Но все-таки воспоминания о его выходках могли бы исчезнуть за один жаркий сезон, а ростовщик помог бы ему преодолеть денежные затруднения. Но мальчик, очевидно, придерживался совершенно иного мнения: он был уверен, что разорился окончательно и выхода нет. Когда холодный сезон кончился, с ним весьма сурово поговорил полковник. Это подействовало на него более удручающе, чем когда-либо. А ведь это был всего-навсего обычный "полковничий разнос".
То, что случилось дальше, -- любопытный пример того, как все мы связаны друг с другом и ответственны один за другого. Одно замечание, сделанное женщиной в разговоре с мальчиком, сдвинуло что-то в его мозгу. Нет нужды повторять его, ибо это была лишь короткая жестокая фраза, которую выпалили не подумав. Она заставила мальчика покраснеть до корней волос. Он заперся у себя на три дня, а затем попросил двухдневный отпуск -- съездить поохотиться в окрестностях загородного дома инженера канала, в тридцати милях отсюда. Разрешение было получено, и в тот же вечер, ужиная в офицерском собрании, он вел себя более шумно и держался развязнее обычного. Он заявил, что намерен "подстрелить крупную дичь", и уехал в икке в половине одиннадцатого. Куропатки -- единственная дичь, которая водится в тех местах. Ее не назовешь крупной. Поэтому все рассмеялись.
На следующее утро в полк, после короткой отлучки, вернулся один из майоров. Ему сразу же стало известно о том, что мальчик отправился "поохотиться на крупную дичь". Майор хорошо относился к мальчику и не раз в течение холодного сезона пытался удержать его. Узнав о его отъезде, майор поднял брови. Он сразу же пошел в его комнату и стал рыться в его вещах
Вскоре он вышел. Я в это время расставлял программы состязаний в столовой. В передней никого не было.
-- Мальчик уехал на охоту, -- сказал он -- Но разве на куропаток охотятся с револьвером и бюваром?
-- Глупости, майор! -- ответил я, догадавшись, что у него на уме.
-- Глупости или не глупости, а я сейчас же еду на канал. Мне что-то не по себе.
Он подумал с минуту и добавил:
-- Вы умеете лгать?
-- Вам это лучше знать, -- ответил я -- Это же моя профессия.
-- Отлично,-- сказал он -- Вы должны поехать со мною. И немедленно. Мы едем в икке на канал охотиться на антилоп. Ступайте возьмите ягдташ... быстро... и сразу сюда с ружьем.
Майор был человек решительный, и я знал, что зря он приказаний не отдает. Поэтому я повиновался, а по возвращении увидел, что он уже погрузил в икку ружья в чехлах и запасы еды -- все необходимое для охоты.
Он отпустил возницу и стал править сам. Через военный пост мы ехали медленно, но как только выехали на пыльную дорогу между холмами, майор пустил пони быстрой рысью. Лошадь, выросшая у себя на родине, может в критическую минуту сделать все, что от нее потребуют. Мы проехали расстояние в тридцать миль меньше чем за три часа, хотя чуть не уморили бедную скотину.
-- К чему такая безумная спешка, майор? -- спросил я.
-- Мальчик один, предоставлен самому себе вот уже два... пять... постойте!.. четырнадцать часов! Повторяю, мне не по себе.
Его беспокойство передалось мне, и я тоже стал подгонять кнутом пони.
Когда мы добрались до загородного дома инженера канала, майор крикнул слугу мальчика, ответа не было. Тогда мы подошли к дому, окликая мальчика по имени. Но ответа по-прежнему не было.
-- Он, видимо, ушел на охоту, -- заметил я.
И сразу же увидел в одном из окон маленький горящий фонарь -- "летучую мышь". Было четыре часа дня. Мы оба замерли на веранде, затаив дыхание, стараясь уловить каждый звук. И вдруг услышали: жжж... жжж... Несметное число мух жужжало в комнате. Майор ничего не сказал, только снял свой шлем, и мы тихо вошли внутрь.
Мальчик лежал мертвый на чарпаи посреди пустой, выбеленной известью комнаты. Выстрелом из револьвера он разнес себе череп в куски. Ружья в чехлах еще были связаны ремнями, так же как и спальные принадлежности, а на столе лежал его бювар с фотографиями. Он скрылся сюда от нас, чтобы умереть, как отравленная крыса!
-- Бедный мальчик! Ах он бедняга! -- тихо сказал майор как бы про себя. Затем он отвернулся от кровати и обратился ко мне: -- В этом деле мне нужна ваша помощь.
Понимая, что мальчик покончил с собой, я сразу представил себе, в чем должна заключаться моя помощь; поэтому я подошел к столу, взял стул, зажег чируту и начал просматривать бювар. Майор глядел через мое плечо и бормотал про себя: "Мы приехали слишком поздно!.. Как крыса в норе!.. Ах, бедняга!"
Мальчик, должно быть, полночи писал письма родным, своему полковнику и девушке в Англию, а закончив их, сразу же выстрелил в себя, ибо он умер задолго до того, как мы вошли.
Я читал все, что он написал, и листок за листком передавал майору.
Из его писем мы узнали, как серьезно он воспринимал все окружающее. Он писал, что "не в силах вынести бесчестье", его письма изобиловали выражениями вроде "несмываемый позор", "преступное безрассудство", "погубленная жизнь" и тому подобное. А кроме того, в письмах к отцу и матери содержалось так много личного, что публиковать это было бы святотатством. Наиболее трогательным было письмо к девушке в Англию. У меня перехватило дыхание, когда я прочел его, а майор даже не пытался сдержать слезы. Я почувствовал к нему уважение. Он читал, раскачиваясь из стороны в сторону, и плакал, как женщина, не заботясь о том, что я это вижу. Письма были так мрачны, так безнадежны, так хватали за душу! Мы забыли о всех безрассудных поступках мальчика и помнили только о бедняге, который лежал на чарпаи, и о листках в наших руках, исписанных каракулями. Было совершенно невозможно отправить эти письма в Англию. Они разбили бы отцовское сердце и, уничтожив веру матери в своего сына, погубили бы и ее.
Наконец майор вытер платком глаза и сказал:
-- Ничего себе, приятное известие получит английская семья! Что же нам делать?
Памятуя о том, зачем майор привез меня сюда, я ответил:
-- Он умер от холеры. Мы были около него в это время... Мы не можем ограничиться полумерами. Идемте.
И началась одна из самых трагикомических сцен, в которых я когда-либо принимал участие. Стряпня огромной лжи, изложенной в письме, подкрепленной свидетельскими показаниями, -- и все это только для того, чтобы утешить родных мальчика. Я стал набрасывать черновик, а майор время от времени вставлял свои замечания и одновременно собирал листки, написанные мальчиком, и бросал их в горящую печь. Когда мы принялись за эту работу, был тихий, знойный вечер, и лампа светила тускло. Наконец мне удалось найти вполне удовлетворительный вариант случившегося. В нем говорилось, что мальчик был образцом всех добродетелей, что в полку его любили и полагали, что его ожидает блестящее будущее, и тому подобное. Я писал, как мы ухаживали за ним, когда он заболел. Зачем? Вы понимаете, тут уж было не до мелкой лжи -я сообщил, как он умер, не испытывая никаких страданий. Пока я все это писал, думая о несчастных людях, которые прочтут это письмо, слезы душили меня. Потом зловещая нелепость всего, что произошло, вызвала у меня смех, который смешался со слезами. Тогда майор сказал, что нам обоим надо бы выпить.
Страшно даже сказать, сколько виски мы выпили, прежде чем письмо было окончено. Но виски не оказало на нас никакого действия. Потом мы сняли с мальчика часы, медальон и кольца. В заключение майор сказал.
-- Нужно будет послать прядь волос. Женщины дорого ценят такие вещи.
Но, как вы сами понимаете, мы не могли найти подходящей пряди. Мальчик был темноволос. Майор, к счастью, тоже. Я отрезал ножом прядь волос у майора повыше виска и положил ее в сверток, который мы готовили. Приступ смеха и рыданий вновь овладел мной. Я вынужден был остановиться. Майор находился почти в таком же состоянии. Но мы оба знали, что худшая часть дела еще впереди.
Мы запечатали сверток, фотографии, медальон, печатку, кольцо, письмо и прядь волос сургучом, принадлежавшим мальчику, и с помощью его же печатки.
Потом майор сказал:
-- Ради бога... выйдем на воздух. . прочь из этой комнаты -- и подумаем !
Мы вышли и около часа гуляли по берегу канала. Мы съели и выпили все, что привезли с собой до того, как взошла луна. Теперь я точно знаю, что чувствует убийца. Наконец мы заставили себя вернуться в комнату, где находился фонарь и то, другое, и принялись за следующую часть работы. Я не буду писать об этом. Это было слишком страшно. Мы сожгли кровать и выбросили золу в канал. Мы собрали в кучу циновки и поступили с ними тем же способом. Я пошел в деревню и достал там две большие мотыги -- мне не хотелось, чтобы крестьяне нам помогали. В это время майор занимался.. всем остальным. Четырех часов тяжелого труда стоило нам вырыть могилу. Пока мы трудились, мы обсуждали, будет ли уместно прочесть то, что мы помним из заупокойных молитв. Мы сошлись на том, что прочитаем "Отче наш" и еще одну, самую простую, обычную молитву за упокой его души. Затем мы зарыли могилу и пошли на веранду, а не в дом, и там улеглись спать Мы смертельно устали.
Наутро майор с хмурым видом сказал:
-- Нам нельзя возвращаться назад до завтрашнего дня. Мы должны соблюсти приличия и дать ему достаточно времени, чтобы умереть. Запомните: он умер сегодня рано утром. Это прозвучит более естественно.
Очевидно, майор не сомкнул глаз ни на минуту и все это время обдумывал происшедшее.
-- Так почему же мы не привезли с собой его тело? -- спросил я
Майор задумался.
-- Потому что люди попрятались в своих домах, когда услышали о холере. А икка ушла.
Это была чистая правда Мы совсем забыли о пони, и он сам убежал домой. Так мы провели в загородном доме, совершенно одни, весь этот душный, жаркий день, вновь и вновь проверяя нашу версию гибели мальчика, чтобы выяснить, нет ли в ней уязвимых мест. Какой-то индиец заглянул около полудня, но мы сказали, что сахиб умер от холеры, и тот сломя голову удрал. Когда спустились сумерки, майор поведал мне все свои былые опасения относительно мальчика, а также страшные истории о самоубийствах или о покушении на самоубийство, истории, от которых волосы шевелятся на голове. Он рассказал, что сам, когда был еще юн и недавно приехал в Индию, пытался однажды сойти в ту же Долину Теней. Поэтому он понимает, какие мысли теснились в смятенном мозгу бедного мальчика. Он добавил, что юношам свойственно в моменты покаяния преувеличивать свои грехи, считать их более тяжкими и неизгладимыми, чем они есть на самом деле. Мы проговорили весь вечер и еще раз прорепетировали нашу версию смерти мальчика. Когда взошла луна и мальчик, согласно придуманной нами истории, был только что похоронен, мы отправились через холмы в обратный путь. Мы шли с восьми вечера до шести утра, но и смертельно усталые, мы все же не забыли по возвращении зайти в комнаты мальчика, спрятать его револьвер с соответственным числом патронов в патронташе, а также положить на стол его бювар. Затем мы разыскали полковника и доложили ему о смерти мальчика, чувствуя себя более чем когда-либо убийцами. Потом мы отправились спать и проспали двенадцать часов: мы были вконец обессилены.
Об этом происшествии помнили столько, сколько обычно было принято в таких случаях. Не прошло и двух недель, как все забыли о мальчике. Многие, однако, не преминули заявить, что майор поступил безобразно, не доставив сюда тело для погребения с надлежащими воинскими почестями. Но самым печальным из всего, что случилось, было письмо матери мальчика, адресованное майору и мне, с большими чернильными разводами на листе. В самых прочувствованных выражениях там воздавалась хвала нашей огромной доброте. Она писала, что будет обязана нам до конца своих дней.
Если принять во внимание все, что произошло, она действительно была нам обязана -- хотя и не совсем за то, что имела в виду.
ОТБРОШЕННЫЙ
Эти смирятся, а те взбрыкнут
(Тише ты, дьявол, смирно стой!),
Там ласка нужна, там -- корда и кнут
(Пошел! Не бойся, не на убой!),
А те -- без убытков нельзя, видать -
Умрут, но себя не дадут взнуздать
Сколько ни бей их -- не выбьешь спесь.
Так, взбесившись, и сдохнут здесь.
Хор тунгальских объездчиков
(Перевод Д. Закса)
Неразумно воспитывать мальчика по "оранжерейной системе" -- термин, изобретенный родителями, -- если мальчик этот должен самостоятельно вступить в мир и сам заботиться о себе. Если он не редчайшее исключение -- один на тысячу,--он непременно должен будет вынести множество ненужных страданий, а возможно, его постигнут самые страшные беды, хотя бы уже потому, что ему неведомы подлинные соотношения между вещами.
Попробуйте-ка дать щенку поесть мыла в ванной или пожевать только что начищенный сапог. Он будет жевать и радостно повизгивать до тех пор, пока не обнаружит, что вакса и коричневое уиндзорское мыло скверно действуют на него. Вот каким образом он убеждается в том, что мыло и башмаки не слишком полезны для здоровья. А любой старый дворовый пес очень скоро докажет ему, как глупо кусать за уши больших собак. Так как он еще юн, то он запоминает эти уроки и к шести месяцам выходит в жизнь хорошо воспитанным маленьким животным, умеющим сдерживать свой аппетит. Если же его уберечь от этой троицы -- сапог, мыла и больших собак -- до тех пор, пока он не станет совсем взрослым псом с хорошо развитыми челюстями, представьте себе, как бы страшно он занемог и как бы здорово его отлупили! Примените это соображение к "оранжерейной системе" и посмотрите, что из этого выйдет. Звучит это не совсем приятно, но зато это меньшее из двух зол.
Жил однажды мальчик, воспитанный по "оранжерейной системе". И эта система убила его. Он не расставался со своими родственниками, начиная с момента рождения и кончая часом, когда отправился в Сэндхерст, выдержав экзамен одним из первых в списке. Он был превосходно обучен всему, за что домашний учитель ставит высшие баллы, и имел еще дополнительное достоинство -- в том смысле, что "никогда не доставлял ни минуты огорчения своим родителям". То, чему он научился в Сэндхерсте помимо обязательных дисциплин, не имеет большого значения. Он осмотрелся и нашел, что "мыло" и "вакса" весьма недурны. Достаточно было немного отведать их, чтобы выйти из Сэндхерста уже не таким возвышенным, каким он был при поступлении. Затем, через некоторый промежуток времени, последовала размолвка между ним и родственниками, так много от него ожидавшими. Далее -- еще один год жизни, "не запятнанный общением с внешним миром", в третьеразрядном запасном батальоне, где все низшие чины совсем еще дети, а высшие -- старые бабы. И, наконец, отъезд в Индию, где он оказался лишенным поддержки родителей и где не было никого, кроме него самого, к чьей помощи можно было бы прибегнуть в тяжелую минуту.
А Индия -- такое место, в котором, как нигде, не следует воспринимать все слишком серьезно -- за исключением, конечно, полуденного солнца. Чрезмерная работа и чрезмерная затрата энергии убивают человека с тем же успехом, как и чрезмерная приверженность порокам или чрезмерное употребление алкоголя. Флирту здесь не придается значения, потому что человека постоянно переводят с места на место, и кто-нибудь -- вы или она -- уезжает с военного поста и больше никогда туда не возвращается. Хорошая работа также не имеет значения, потому что человек оценивается по самым худшим результатам его деятельности, а все лучшее, как правило, присваивается кем-то другим. Плохая работа тоже не имеет значения, потому что другие работают еще хуже, и болваны держатся в Индии на своих местах дольше, чем где-либо. Не имеют значения и развлечения, потому что, раз попробовав, вы уже не можете без них обойтись, да и большинство из них не что иное, как попытка так или иначе выиграть деньги у другого. Болезнь также не имеет значения, ибо часы болезни входят в ваше рабочее время, а если вы умрете, другой займет вашу должность и ваше рабочее место в течение ближайших восьми часов, в период между вашей смертью и погребением. Ничто не имеет значения, кроме отпуска домой и получения жалованья, да и то только потому, что они даются скупо. Это качча -- расслабленная -- страна, где работают несовершенными орудиями, и самое мудрое -- не принимать никого и ничто всерьез и, по возможности, быстрей удрать куда-нибудь, где развлечение -- это развлечение, а репутация достойна своего обладателя.
Но этот мальчик -- история стара, как сами холмы, -- приехав сюда, стал все принимать всерьез. Он был миловиден и потому обласкан местным обществом. Он принял эти знаки внимания всерьез и стал увиваться за женщинами, которые не заслуживали даже того, чтобы оседлать пони для визита к ним. Он нашел, что его новая, свободная жизнь в Индии превосходна. Действительно, вначале она выглядит весьма привлекательной -- с точки зрения субалтерн-офицера: эти пони, карточные партнеры, танцы и тому подобное. Он попробовал все это -точь-в-точь как щенок пробует на вкус мыло. Только было поздно -- зубы-то у него уже выросли. Он не обладал чувством меры -- и впрямь щенок -- и не мог понять, почему здесь к нему не относятся с тем же вниманием, как в родительском доме. Это очень задевало его.
Он ссорился со своими сверстниками и, будучи невероятно впечатлительным и уязвимым, долго помнил эти ссоры. Они заставляли его страдать. Он нашел, что все это великолепно: и вист, и скачки, и другие подобного рода занятия, предназначенные для того, чтобы развлечься после службы, но он и их воспринял серьезно, как, впрочем, и похмелье после выпивки. Он потратил все свои деньги на вист и скачки, потому что они были для него внове.
Свои потери он тоже принимал всерьез и вкладывал столько энергии и жара в бега на пони-однолетках (пони с коротко остриженными гривами были запряжены в повозки), где ставка составляла два золотых мухура, словно это были скачки в Дерби. Наполовину все это проистекало от неопытности -- так щенок воюет с углом каминного коврика, -- наполовину от головокружения, вызванного тем, что мальчик был вытолкнут из своей прежней спокойной жизни на ослепительный свет и сумятицу жизни иной, более напряженной. Никто не предупредил его относительно "мыла" и "ваксы": ведь для всякого нормального человека само собой разумеется, что подходить к таким вещам надо с осторожностью. Жаль было смотреть, как мальчик вконец себя губит -- так жеребенок, доведенный конюхом до изнеможения, вырвавшись от него, падает и ранит себя.
Эта необузданная страсть к развлечениям, не стоящая того, чтобы сворачивать с прямого пути, а тем более вести такую суматошную жизнь, продолжалась шесть месяцев -- то есть весь холодный сезон, и мы ожидали, что жара, сознание утраты своих денег и здоровья, а также искалеченные лошади -все это отрезвит мальчика и он обретет равновесие. Ведь так и случается в девяноста девяти случаях из ста. Вы можете наблюдать действие этого принципа в любом военном посту в Индии. Но этот особый случай составил исключение, потому что мальчик был чувствителен и принимал все всерьез -- я уже говорил об этом по меньшей мере раз семь. Конечно, трудно сказать, в какой степени эти излишества отразились на нем самом. Впрочем, ничего ненормального, гибельного для здоровья в них не было. Вероятно, будучи выбит из седла в отношении финансов, он нуждался в том, чтобы кто-то его поддержал. Но все-таки воспоминания о его выходках могли бы исчезнуть за один жаркий сезон, а ростовщик помог бы ему преодолеть денежные затруднения. Но мальчик, очевидно, придерживался совершенно иного мнения: он был уверен, что разорился окончательно и выхода нет. Когда холодный сезон кончился, с ним весьма сурово поговорил полковник. Это подействовало на него более удручающе, чем когда-либо. А ведь это был всего-навсего обычный "полковничий разнос".
То, что случилось дальше, -- любопытный пример того, как все мы связаны друг с другом и ответственны один за другого. Одно замечание, сделанное женщиной в разговоре с мальчиком, сдвинуло что-то в его мозгу. Нет нужды повторять его, ибо это была лишь короткая жестокая фраза, которую выпалили не подумав. Она заставила мальчика покраснеть до корней волос. Он заперся у себя на три дня, а затем попросил двухдневный отпуск -- съездить поохотиться в окрестностях загородного дома инженера канала, в тридцати милях отсюда. Разрешение было получено, и в тот же вечер, ужиная в офицерском собрании, он вел себя более шумно и держался развязнее обычного. Он заявил, что намерен "подстрелить крупную дичь", и уехал в икке в половине одиннадцатого. Куропатки -- единственная дичь, которая водится в тех местах. Ее не назовешь крупной. Поэтому все рассмеялись.
На следующее утро в полк, после короткой отлучки, вернулся один из майоров. Ему сразу же стало известно о том, что мальчик отправился "поохотиться на крупную дичь". Майор хорошо относился к мальчику и не раз в течение холодного сезона пытался удержать его. Узнав о его отъезде, майор поднял брови. Он сразу же пошел в его комнату и стал рыться в его вещах
Вскоре он вышел. Я в это время расставлял программы состязаний в столовой. В передней никого не было.
-- Мальчик уехал на охоту, -- сказал он -- Но разве на куропаток охотятся с револьвером и бюваром?
-- Глупости, майор! -- ответил я, догадавшись, что у него на уме.
-- Глупости или не глупости, а я сейчас же еду на канал. Мне что-то не по себе.
Он подумал с минуту и добавил:
-- Вы умеете лгать?
-- Вам это лучше знать, -- ответил я -- Это же моя профессия.
-- Отлично,-- сказал он -- Вы должны поехать со мною. И немедленно. Мы едем в икке на канал охотиться на антилоп. Ступайте возьмите ягдташ... быстро... и сразу сюда с ружьем.
Майор был человек решительный, и я знал, что зря он приказаний не отдает. Поэтому я повиновался, а по возвращении увидел, что он уже погрузил в икку ружья в чехлах и запасы еды -- все необходимое для охоты.
Он отпустил возницу и стал править сам. Через военный пост мы ехали медленно, но как только выехали на пыльную дорогу между холмами, майор пустил пони быстрой рысью. Лошадь, выросшая у себя на родине, может в критическую минуту сделать все, что от нее потребуют. Мы проехали расстояние в тридцать миль меньше чем за три часа, хотя чуть не уморили бедную скотину.
-- К чему такая безумная спешка, майор? -- спросил я.
-- Мальчик один, предоставлен самому себе вот уже два... пять... постойте!.. четырнадцать часов! Повторяю, мне не по себе.
Его беспокойство передалось мне, и я тоже стал подгонять кнутом пони.
Когда мы добрались до загородного дома инженера канала, майор крикнул слугу мальчика, ответа не было. Тогда мы подошли к дому, окликая мальчика по имени. Но ответа по-прежнему не было.
-- Он, видимо, ушел на охоту, -- заметил я.
И сразу же увидел в одном из окон маленький горящий фонарь -- "летучую мышь". Было четыре часа дня. Мы оба замерли на веранде, затаив дыхание, стараясь уловить каждый звук. И вдруг услышали: жжж... жжж... Несметное число мух жужжало в комнате. Майор ничего не сказал, только снял свой шлем, и мы тихо вошли внутрь.
Мальчик лежал мертвый на чарпаи посреди пустой, выбеленной известью комнаты. Выстрелом из револьвера он разнес себе череп в куски. Ружья в чехлах еще были связаны ремнями, так же как и спальные принадлежности, а на столе лежал его бювар с фотографиями. Он скрылся сюда от нас, чтобы умереть, как отравленная крыса!
-- Бедный мальчик! Ах он бедняга! -- тихо сказал майор как бы про себя. Затем он отвернулся от кровати и обратился ко мне: -- В этом деле мне нужна ваша помощь.
Понимая, что мальчик покончил с собой, я сразу представил себе, в чем должна заключаться моя помощь; поэтому я подошел к столу, взял стул, зажег чируту и начал просматривать бювар. Майор глядел через мое плечо и бормотал про себя: "Мы приехали слишком поздно!.. Как крыса в норе!.. Ах, бедняга!"
Мальчик, должно быть, полночи писал письма родным, своему полковнику и девушке в Англию, а закончив их, сразу же выстрелил в себя, ибо он умер задолго до того, как мы вошли.
Я читал все, что он написал, и листок за листком передавал майору.
Из его писем мы узнали, как серьезно он воспринимал все окружающее. Он писал, что "не в силах вынести бесчестье", его письма изобиловали выражениями вроде "несмываемый позор", "преступное безрассудство", "погубленная жизнь" и тому подобное. А кроме того, в письмах к отцу и матери содержалось так много личного, что публиковать это было бы святотатством. Наиболее трогательным было письмо к девушке в Англию. У меня перехватило дыхание, когда я прочел его, а майор даже не пытался сдержать слезы. Я почувствовал к нему уважение. Он читал, раскачиваясь из стороны в сторону, и плакал, как женщина, не заботясь о том, что я это вижу. Письма были так мрачны, так безнадежны, так хватали за душу! Мы забыли о всех безрассудных поступках мальчика и помнили только о бедняге, который лежал на чарпаи, и о листках в наших руках, исписанных каракулями. Было совершенно невозможно отправить эти письма в Англию. Они разбили бы отцовское сердце и, уничтожив веру матери в своего сына, погубили бы и ее.
Наконец майор вытер платком глаза и сказал:
-- Ничего себе, приятное известие получит английская семья! Что же нам делать?
Памятуя о том, зачем майор привез меня сюда, я ответил:
-- Он умер от холеры. Мы были около него в это время... Мы не можем ограничиться полумерами. Идемте.
И началась одна из самых трагикомических сцен, в которых я когда-либо принимал участие. Стряпня огромной лжи, изложенной в письме, подкрепленной свидетельскими показаниями, -- и все это только для того, чтобы утешить родных мальчика. Я стал набрасывать черновик, а майор время от времени вставлял свои замечания и одновременно собирал листки, написанные мальчиком, и бросал их в горящую печь. Когда мы принялись за эту работу, был тихий, знойный вечер, и лампа светила тускло. Наконец мне удалось найти вполне удовлетворительный вариант случившегося. В нем говорилось, что мальчик был образцом всех добродетелей, что в полку его любили и полагали, что его ожидает блестящее будущее, и тому подобное. Я писал, как мы ухаживали за ним, когда он заболел. Зачем? Вы понимаете, тут уж было не до мелкой лжи -я сообщил, как он умер, не испытывая никаких страданий. Пока я все это писал, думая о несчастных людях, которые прочтут это письмо, слезы душили меня. Потом зловещая нелепость всего, что произошло, вызвала у меня смех, который смешался со слезами. Тогда майор сказал, что нам обоим надо бы выпить.
Страшно даже сказать, сколько виски мы выпили, прежде чем письмо было окончено. Но виски не оказало на нас никакого действия. Потом мы сняли с мальчика часы, медальон и кольца. В заключение майор сказал.
-- Нужно будет послать прядь волос. Женщины дорого ценят такие вещи.
Но, как вы сами понимаете, мы не могли найти подходящей пряди. Мальчик был темноволос. Майор, к счастью, тоже. Я отрезал ножом прядь волос у майора повыше виска и положил ее в сверток, который мы готовили. Приступ смеха и рыданий вновь овладел мной. Я вынужден был остановиться. Майор находился почти в таком же состоянии. Но мы оба знали, что худшая часть дела еще впереди.
Мы запечатали сверток, фотографии, медальон, печатку, кольцо, письмо и прядь волос сургучом, принадлежавшим мальчику, и с помощью его же печатки.
Потом майор сказал:
-- Ради бога... выйдем на воздух. . прочь из этой комнаты -- и подумаем !
Мы вышли и около часа гуляли по берегу канала. Мы съели и выпили все, что привезли с собой до того, как взошла луна. Теперь я точно знаю, что чувствует убийца. Наконец мы заставили себя вернуться в комнату, где находился фонарь и то, другое, и принялись за следующую часть работы. Я не буду писать об этом. Это было слишком страшно. Мы сожгли кровать и выбросили золу в канал. Мы собрали в кучу циновки и поступили с ними тем же способом. Я пошел в деревню и достал там две большие мотыги -- мне не хотелось, чтобы крестьяне нам помогали. В это время майор занимался.. всем остальным. Четырех часов тяжелого труда стоило нам вырыть могилу. Пока мы трудились, мы обсуждали, будет ли уместно прочесть то, что мы помним из заупокойных молитв. Мы сошлись на том, что прочитаем "Отче наш" и еще одну, самую простую, обычную молитву за упокой его души. Затем мы зарыли могилу и пошли на веранду, а не в дом, и там улеглись спать Мы смертельно устали.
Наутро майор с хмурым видом сказал:
-- Нам нельзя возвращаться назад до завтрашнего дня. Мы должны соблюсти приличия и дать ему достаточно времени, чтобы умереть. Запомните: он умер сегодня рано утром. Это прозвучит более естественно.
Очевидно, майор не сомкнул глаз ни на минуту и все это время обдумывал происшедшее.
-- Так почему же мы не привезли с собой его тело? -- спросил я
Майор задумался.
-- Потому что люди попрятались в своих домах, когда услышали о холере. А икка ушла.
Это была чистая правда Мы совсем забыли о пони, и он сам убежал домой. Так мы провели в загородном доме, совершенно одни, весь этот душный, жаркий день, вновь и вновь проверяя нашу версию гибели мальчика, чтобы выяснить, нет ли в ней уязвимых мест. Какой-то индиец заглянул около полудня, но мы сказали, что сахиб умер от холеры, и тот сломя голову удрал. Когда спустились сумерки, майор поведал мне все свои былые опасения относительно мальчика, а также страшные истории о самоубийствах или о покушении на самоубийство, истории, от которых волосы шевелятся на голове. Он рассказал, что сам, когда был еще юн и недавно приехал в Индию, пытался однажды сойти в ту же Долину Теней. Поэтому он понимает, какие мысли теснились в смятенном мозгу бедного мальчика. Он добавил, что юношам свойственно в моменты покаяния преувеличивать свои грехи, считать их более тяжкими и неизгладимыми, чем они есть на самом деле. Мы проговорили весь вечер и еще раз прорепетировали нашу версию смерти мальчика. Когда взошла луна и мальчик, согласно придуманной нами истории, был только что похоронен, мы отправились через холмы в обратный путь. Мы шли с восьми вечера до шести утра, но и смертельно усталые, мы все же не забыли по возвращении зайти в комнаты мальчика, спрятать его револьвер с соответственным числом патронов в патронташе, а также положить на стол его бювар. Затем мы разыскали полковника и доложили ему о смерти мальчика, чувствуя себя более чем когда-либо убийцами. Потом мы отправились спать и проспали двенадцать часов: мы были вконец обессилены.
Об этом происшествии помнили столько, сколько обычно было принято в таких случаях. Не прошло и двух недель, как все забыли о мальчике. Многие, однако, не преминули заявить, что майор поступил безобразно, не доставив сюда тело для погребения с надлежащими воинскими почестями. Но самым печальным из всего, что случилось, было письмо матери мальчика, адресованное майору и мне, с большими чернильными разводами на листе. В самых прочувствованных выражениях там воздавалась хвала нашей огромной доброте. Она писала, что будет обязана нам до конца своих дней.
Если принять во внимание все, что произошло, она действительно была нам обязана -- хотя и не совсем за то, что имела в виду.