Кликин Михаил
Мужик
— Анна! Поди сюда! Анна! — кричала старая Агафья в завешенное пожелтевшим тюлем окно с растрескавшимися наличниками. Никто не отзывался. Она постучала сухим кулачком в дребезжащее стекло и, прильнув к нему лицом, заглянула в избу. Но толком ничего там не разглядела и вновь закричала: — Ты спишь что ли? Выдь на минуту! Анна! Эй!
Было раннее августовское утро. Опухшее розовое солнце нехотя поднималось над далеким лесом. По земле стелились седые полотнища тумана, цеплялись за кусты, за изгороди, стекали в низинки, завивались локонами под ленивыми порывами только что проснувшегося утреннего ветерка. Стояла прозрачная тишина. Лишь где-то вдалеке считала чужие годы кукушка, да четыре деревенских петуха устроили привычную утреннюю перекличку. Не мычали коровы, не блеяли козы, не тявкали собаки — деревня умирала, доживала последние годы, постепенно кончалась от старости.
Когда-то, давным-давно, здесь было почти сорок дворов, стояла церковь, в тридцатом году разрушенная большевиками. В свое время была в деревне и каменная двухэтажная школа-шестилетка, построенная советской властью, и свой медпункт, и почта, и телятник, и птичник… Теперь же все заросло крапивой и иван-чаем, чиканом и лебедой. Даже грунтовая дорога, что прежде рассекала деревню вдоль, оказалась нынче никому не нужной и постепенно исчезла под широкими листьями лопухов. Брошенные осиротевшие дома с выбитыми окнами и вросшими в землю дверьми потихоньку гнили. Ломались под собственной тяжестью стропила, проваливались крыши, рушились пустые дворы. И только бревенчатые срубы, с головой заросшие дикой травой, еще стояли, не сдаваясь неумолимому времени… И казалось странным, как в этом забытом уголке еще живут четыре дома, четыре избы. Невероятно, но в затерянной деревне еще как-то жили четыре старухи…
Агафье было зябко, и она поплотнее запахнулась в рваную телогрейку и поправила серую шаль, наброшенную на плечи.
— Померла ты там, что ли, прости, Господи? — пробормотала она и вновь постучала в низкое окно.
Занавеска отдернулась, и в окне показалось худое старушечье лицо, изрытое глубокими морщинами и окаймленное растрепанными седыми волосами.
— Чего барабанишь? — глухо донеслось сквозь стекло.
— Мужик-то у тебя?
— Нет его. В лес ушел ни свет, ни заря. — Анна со стуком распахнула облупленные рамы. — А почто он тебе?
— У колодца ворот сломался. Сделать бы надо. Ручка лопнула. Чуть меня не зашибла. И ведро-то теперь не достанешь.
— Нет его. В лес ушел, — повторила Анна и пригласила: — Может заглянешь, соседка?
— Идти бы уж надобно… А как появится, ты его попроси.
— Ладно.
Они помолчали немного. Агафья не торопилась уходить, она присела на завалинку, сунув мерзнущие руки в карманы. Анна наполовину высунулась из окна, ветер перебирал ее седые космы, вплетая в волосы невесомые нити августовской паутины.
— Опять к железякам своим ушел? — спросила Агафья.
— Ага. В лес.
— И зачем они ему?
— Машина это его.
— А ты-то откуда знаешь?
— Знаю. Он сказал.
— Так он же немой.
— Немой, немой… — передразнила Анна, но пояснять ничего не стала.
Они вновь замолчали, греясь в лучах нежаркого утреннего солнышка.
— Странный он у тебя все-таки.
Анна ничего не ответила.
— И крыльцо бы мне подделать надо, — вспомнила Агафья. — А то совсем уже сгнило. С водой боязно ходить, не дай Бог, сломается под ногой, так всю оставшуюся жизнь и пролежишь… Скажи уж ему и про крыльцо, ладно?
— Ладно…
— Что бы мы без него делали? Какой ни есть, а все мужик. Пособить чего, принести. Матрене, вон, крышу дранкой перекрыл. Огород копает… — Агафья долго вздохнула, выдержала паузу и повторила: — И что бы мы без него делали?
— Уйдет он скоро, — сказала Анна.
— Как уйдет? — всполошилась Агрипина.
— А вот так. Сделает свою машину и уйдет.
— Как же так? А мы?
— Жили же раньше…
— Сжечь ее надо! — заявила Агафья. — Что б уже нельзя было сделать.
— А как ты ее сожжешь? Это же железяка.
— Надо же! Уйдет! — Агафья возмущенно закачала головой. — Экий!.. Уйдет!.. Без мужика нонче нельзя! Никак нельзя…
— Так ведь жили же…
— Жили! — фыркнула Агафья.
Солнце поднималось все выше. Истаял туман.
Анна вспоминала, как однажды ночью прогремело что-то на улице, в небе, и избу залило ярким светом. И потом в лесу затрещало страшно и гулко, заметалось дробящимся эхом… А утром на огороде нашла она чудного полумертвого человека, испугалась тогда, но приволокла к себе в дом, сама не зная зачем и все поила его водой и утирала ему капли пота с высокого серого лба. И как открыл он глаза, и сказал что-то странное… Нет, не сказал, губы его не шевелились, и слов не было, но как-то же она поняла, что он хочет сообщить ей что-то…
— А вон и он возвращается! — произнесла Агафья и заторопилась: — Ты уж скажи, а то мне неудобно. Я говорить то с ним не умею. Про колодец, и про крыльцо не забудь. Ладно?
— Да, ладно-ладно. Иди уж, — Анна махнула рукой. — Скажу.
Агафья, шаркая негнущимися ногами, пошла было к свой избе, заспешила, но не сделав и пяти шагов обернулась вдруг и сказала жалобно:
— Слышь, Анна. Ты уж его как бы удержала. Придумай хоть чего…. Как же мы теперь без мужика-то будем? А? Помирать только и останется. Может, ему надо чего. А? Мы уж… — она мгновение помедлила, заглядывая в глаза соседки, затем отвернулась и пошла прочь…
Осторожно Агафья поднялась на предательски подающиеся под ногой ступени высокого крыльца и остановилась, из-под руки заглядывая в сторону поднимающегося солнца. Там, направляясь из леса к деревне, возвращался домой чудной Аннин мужик. Ковылял на коротеньких кривых ножках, сам маленький, словно подросток, нескладный, какой-то убогий. Большая голова на тоненькой шее, узкие плечи, длинные руки. Одет в свою неизменную серебристую одежду. Глаза большие, ни ресниц, ни бровей. Носа почти не видно, зато рот огромный, словно щель. Десны голые, совершенно беззубые. И на человека-то не похож. Уродец!
Какой-никакой, а помощник.
Мужик…
Агафья тяжело вздохнула.
— Уйдет он от нас. Все ушли, и он уйдет.
Она потянула на себя тяжелую дверь и, сутулясь больше чем обычно, ступила в холодный полумрак своей пустой избы.
Было раннее августовское утро. Опухшее розовое солнце нехотя поднималось над далеким лесом. По земле стелились седые полотнища тумана, цеплялись за кусты, за изгороди, стекали в низинки, завивались локонами под ленивыми порывами только что проснувшегося утреннего ветерка. Стояла прозрачная тишина. Лишь где-то вдалеке считала чужие годы кукушка, да четыре деревенских петуха устроили привычную утреннюю перекличку. Не мычали коровы, не блеяли козы, не тявкали собаки — деревня умирала, доживала последние годы, постепенно кончалась от старости.
Когда-то, давным-давно, здесь было почти сорок дворов, стояла церковь, в тридцатом году разрушенная большевиками. В свое время была в деревне и каменная двухэтажная школа-шестилетка, построенная советской властью, и свой медпункт, и почта, и телятник, и птичник… Теперь же все заросло крапивой и иван-чаем, чиканом и лебедой. Даже грунтовая дорога, что прежде рассекала деревню вдоль, оказалась нынче никому не нужной и постепенно исчезла под широкими листьями лопухов. Брошенные осиротевшие дома с выбитыми окнами и вросшими в землю дверьми потихоньку гнили. Ломались под собственной тяжестью стропила, проваливались крыши, рушились пустые дворы. И только бревенчатые срубы, с головой заросшие дикой травой, еще стояли, не сдаваясь неумолимому времени… И казалось странным, как в этом забытом уголке еще живут четыре дома, четыре избы. Невероятно, но в затерянной деревне еще как-то жили четыре старухи…
Агафье было зябко, и она поплотнее запахнулась в рваную телогрейку и поправила серую шаль, наброшенную на плечи.
— Померла ты там, что ли, прости, Господи? — пробормотала она и вновь постучала в низкое окно.
Занавеска отдернулась, и в окне показалось худое старушечье лицо, изрытое глубокими морщинами и окаймленное растрепанными седыми волосами.
— Чего барабанишь? — глухо донеслось сквозь стекло.
— Мужик-то у тебя?
— Нет его. В лес ушел ни свет, ни заря. — Анна со стуком распахнула облупленные рамы. — А почто он тебе?
— У колодца ворот сломался. Сделать бы надо. Ручка лопнула. Чуть меня не зашибла. И ведро-то теперь не достанешь.
— Нет его. В лес ушел, — повторила Анна и пригласила: — Может заглянешь, соседка?
— Идти бы уж надобно… А как появится, ты его попроси.
— Ладно.
Они помолчали немного. Агафья не торопилась уходить, она присела на завалинку, сунув мерзнущие руки в карманы. Анна наполовину высунулась из окна, ветер перебирал ее седые космы, вплетая в волосы невесомые нити августовской паутины.
— Опять к железякам своим ушел? — спросила Агафья.
— Ага. В лес.
— И зачем они ему?
— Машина это его.
— А ты-то откуда знаешь?
— Знаю. Он сказал.
— Так он же немой.
— Немой, немой… — передразнила Анна, но пояснять ничего не стала.
Они вновь замолчали, греясь в лучах нежаркого утреннего солнышка.
— Странный он у тебя все-таки.
Анна ничего не ответила.
— И крыльцо бы мне подделать надо, — вспомнила Агафья. — А то совсем уже сгнило. С водой боязно ходить, не дай Бог, сломается под ногой, так всю оставшуюся жизнь и пролежишь… Скажи уж ему и про крыльцо, ладно?
— Ладно…
— Что бы мы без него делали? Какой ни есть, а все мужик. Пособить чего, принести. Матрене, вон, крышу дранкой перекрыл. Огород копает… — Агафья долго вздохнула, выдержала паузу и повторила: — И что бы мы без него делали?
— Уйдет он скоро, — сказала Анна.
— Как уйдет? — всполошилась Агрипина.
— А вот так. Сделает свою машину и уйдет.
— Как же так? А мы?
— Жили же раньше…
— Сжечь ее надо! — заявила Агафья. — Что б уже нельзя было сделать.
— А как ты ее сожжешь? Это же железяка.
— Надо же! Уйдет! — Агафья возмущенно закачала головой. — Экий!.. Уйдет!.. Без мужика нонче нельзя! Никак нельзя…
— Так ведь жили же…
— Жили! — фыркнула Агафья.
Солнце поднималось все выше. Истаял туман.
Анна вспоминала, как однажды ночью прогремело что-то на улице, в небе, и избу залило ярким светом. И потом в лесу затрещало страшно и гулко, заметалось дробящимся эхом… А утром на огороде нашла она чудного полумертвого человека, испугалась тогда, но приволокла к себе в дом, сама не зная зачем и все поила его водой и утирала ему капли пота с высокого серого лба. И как открыл он глаза, и сказал что-то странное… Нет, не сказал, губы его не шевелились, и слов не было, но как-то же она поняла, что он хочет сообщить ей что-то…
— А вон и он возвращается! — произнесла Агафья и заторопилась: — Ты уж скажи, а то мне неудобно. Я говорить то с ним не умею. Про колодец, и про крыльцо не забудь. Ладно?
— Да, ладно-ладно. Иди уж, — Анна махнула рукой. — Скажу.
Агафья, шаркая негнущимися ногами, пошла было к свой избе, заспешила, но не сделав и пяти шагов обернулась вдруг и сказала жалобно:
— Слышь, Анна. Ты уж его как бы удержала. Придумай хоть чего…. Как же мы теперь без мужика-то будем? А? Помирать только и останется. Может, ему надо чего. А? Мы уж… — она мгновение помедлила, заглядывая в глаза соседки, затем отвернулась и пошла прочь…
Осторожно Агафья поднялась на предательски подающиеся под ногой ступени высокого крыльца и остановилась, из-под руки заглядывая в сторону поднимающегося солнца. Там, направляясь из леса к деревне, возвращался домой чудной Аннин мужик. Ковылял на коротеньких кривых ножках, сам маленький, словно подросток, нескладный, какой-то убогий. Большая голова на тоненькой шее, узкие плечи, длинные руки. Одет в свою неизменную серебристую одежду. Глаза большие, ни ресниц, ни бровей. Носа почти не видно, зато рот огромный, словно щель. Десны голые, совершенно беззубые. И на человека-то не похож. Уродец!
Какой-никакой, а помощник.
Мужик…
Агафья тяжело вздохнула.
— Уйдет он от нас. Все ушли, и он уйдет.
Она потянула на себя тяжелую дверь и, сутулясь больше чем обычно, ступила в холодный полумрак своей пустой избы.