-----------------------------------------------------------------------
Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
М.: Худож. лит., 1984.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Задремавшие на рассвете в ожидании своей станции пассажиры
зашевелились, стряхивая с себя сонливость, когда в купе постучал проводник.
Высокий чех со впалыми щеками и сердито торчащими рыжими усами открыл
свои усталые добрые глаза, окруженные множеством морщинок, укоризненно
закачал головой и протянул нараспев:
- Ай-ай-ай!.. Ай, как неладно! Так и не ложились совсем?
Пожилая женщина в темном платье сидела, повернувшись к окну, за
стеклом которого в неясном утреннем свете едва начинали выступать из тумана
непрерывно убегающие назад контуры деревьев, рассаженных по краям уходящего
куда-то за холмы шоссе, кусок черепичной красной крыши, проглянувшей сквозь
густые ветви цветущих яблонь, высокий шпиль костела...
Женщина обернулась:
- Привыкла все дома да дома. А теперь вдруг за границей. Не спится на
новом месте...
- Ай-ай-ай... - все повторял чех, доставая из глубокого дорожного
мешка умывальные принадлежности. Даже по дороге в умывальную он все еще
продолжал на ходу покачивать головой.
Вторая пассажирка, молодая чешка, тоже начала разбираться в своем
саквояже, и из него высунулась едва помещавшаяся там голова лупоглазой
игрушечной лошади с длинными кожаными ушами, похожими на заячьи.
Пожилая женщина понимающе улыбнулась:
- Сыну?
Чешка с удовольствием подтвердила и нежно погладила лошадиную голову.
- Сколько же ему? - с тем неподдельным интересом к мельчайшим
подробностям, касающимся жизни, здоровья и возраста детей, даже чужих,
который понятен, вероятно, только матери, спросила Мария Федоровна.
Чешка сообщила, что ее сыну ровно три года, один месяц и три дня.
- О-о? Уже совсем мужчина! - точно удивляясь и восхищаясь тем, что
этот незнакомый мальчик так ловко сумел дорасти до такого удивительного
возраста, воскликнула Мария Федоровна. - Уже лошади, автомобили, паровозы!
Да?
Чешка счастливо закивала:
- Да, да: паровозы, самолеты, автомобили... И никаких нежностей!
- Ну еще бы: моторы, и железо, и суровая дружба с хмурыми товарищами!
Все мужчины таковы... - Глаза Марии Федоровны смотрели куда-то вдаль, и она
посмеивалась нежно и снисходительно. - Большие и маленькие - все
одинаковы...
- О да, да, да! - почти с восторгом от того, что они все так одинаково
понимают, подтверждала молодая чешка.
За окном все больше рассветало. С вечера боявшиеся проспать пассажиры
поторопились умыться и приготовить вещи, и тут, как это часто бывает,
оказалось, что до последней пограничной станции, где нужно было сходить
усатому чеху и молодой женщине, осталось еще больше часа езды.
После короткой суеты приготовлений все успокоились, и сидели,
посматривая друг на друга, не зная, как убить самый длинный час
путешествия.
Усатый чех рассеянно поглядел в окно, от нечего делать потирая руки,
затем обратился прямо к Марии Федоровне:
- Если я не ошибаюсь, вы как будто едете через нашу республику куда-то
дальше? За кордон?
- Да, - сказала Мария Федоровна, - я еду в Ло. Есть там такой
небольшой город Ло.
- Ах вот оно что! - удивился усатый, еще раз оглядев женщину,
нисколько не похожую на дипломатического работника. - Могу предположить,
что вы к кому-нибудь из родных направляетесь? Если не секрет...
- Нет, я по приглашению... Какой может быть секрет? Это я могу кому
угодно рассказать...
Мария Федоровна до половины вытащила из сумочки длинный конверт и
нерешительно положила его обратно.
- Вот оно, это письмо, и еще фотография на открытке. Я целую ночь,
знаете, мучилась, а потом думаю: "Возьму и поеду, раз хорошие люди зовут".
И поехала.
И вдруг, застенчиво улыбнувшись, призналась:
- Это я себе так говорю, а сама-то на самом деле волнуюсь. Уж очень я
путешественник непривычный!
- Кто же вас приглашает? - все интересовался чех.
- Так, жители... Они мне не прямо, конечно, приглашение прислали, а
сперва мы с ними имели переписку. Они мне пишут, а я отвечаю...
- Очень интересно, - сказал мужчина с усами, - можно вашу открытку
посмотреть? У вас там, кажется, открытка?
Молодая женщина придвинулась к нему, и они вдвоем стали разглядывать
открытку, на которой была снята тесно заставленная старыми, узкими домами
площадь со старинным собором и таким же старинным каменным фонтаном
посредине вымощенной брусчаткой мостовой. В стороне можно было различить
сводчатую нишу, отмеченную на фотографии красным чернильным крестиком.
Внизу, как обычно, стояла подпись на трех языках: "Город Ло".
- Я могу вам объяснить, если интересно, как это получилось, что я туда
еду, - сказала Мария Федоровна.
История письма и фотографии, присланных из далекого городка Ло в
приволжский районный город, была известна даже ей самой только отчасти,
далеко не полностью.
История же эта такова.
Ло стоит на франко-бельгийской границе. Городок не только что старый,
а, можно сказать, старинный. Древний собор, украшенный каменными статуями
величавых святых и фигурами бесов; площадь Ратуши, где некогда сжигали
еретиков. Городские стены со следами ядер времен религиозных войн. А на
окраине завод оптических приборов, консервная и текстильная фабрики.
Многие годы прошли с тех пор, как потухли на площади последние костры
с обугленными телами еретиков. Давным-давно упали последние ядра кровавых
религиозных войн.
Медленно прополз над городом долгий кошмар империалистической войны
1914 года, и шаткий Версальский мир воцарился над истощенной, изрытой
окопами, обожженной ядовитыми газами Европой.
Как в тысяче других городов, жители Ло восторженно приветствовали мир.
Как в тысяче других городов, жители Ло с отвращением думали о бойне.
Вернее, они вообще старались больше о ней не думать, и от этого им
казалось, что войны не может быть...
Потом, когда война все-таки началась, они себя утешали тем, что это
очень далеко, в какой-то там Абиссинии, где даже и цвет кожи у людей совсем
другой, чем у европейцев. Потом война шла уже в Испании, фашисты силой
захватили Чехословакию... Война была уже у порога. И тут многие люди,
слишком долго полагавшие, что "все как-нибудь само обойдется", разом
поверили, что все равно война неизбежна и ничто не в силах ее остановить,
и, опустив руки, покорно ждали неизбежного.
И тогда война пришла. Рухнула от фашистской бомбы башня старинного
собора, и на площади, усыпанной осколками разноцветных стекол средневековых
витражей, у перевернутых тележек с цветной капустой и артишоками лежали
убитые дети и женщины с сумками для продуктов в руках. И это были
француженки и бельгийки, и лица у них были белые, а не черные, как у
абиссинок, и было уже это в самом центре старой Европы, а не в далекой
Африке.
Вслед за бомбежкой под рев танков и вой мин надвигался фашизм. Народ,
не любивший войны, но еще больше ненавидевший фашизм, протянул руки, чтобы
схватиться за оружие и попытаться отстоять свою независимость, но было уже
поздно. Высокомерные генералы европейских армий, сверкая золотыми галунами,
в воинственных кепи, фуражках, беретах, украшенных орлами и львами своих
национальных гербов, поспешно сдавали в плен гитлеровцам своих взбешенных,
ничего не понимающих солдат, пушки и танки с нерасстрелянным боезапасом.
Эти танки и пушки захватчики клеймили черными хвостатыми крестами,
ставили новые номера и грузили в эшелоны, мчавшиеся на Восточный фронт.
На людей нельзя было навести через трафарет новый номер и свастику и
после этого быть уверенным, что они станут послушными рабами.
Но кое-что и с человеком можно сделать. Его можно сперва запугать,
потом как-нибудь запутать и обмануть, и если это делать долго и
систематически, то можно многого добиться, хотя это вовсе не такая легкая
работа, как кажется. Главное же - нужно лишить людей надежды. Надежды на
освобождение, на победу, на мир. Ведь человек не становится рабом, когда на
него наденут цепь. Рабом он становится только тогда, когда перестает
надеяться и бороться.
А до тех пор, пока Советская Армия единственная во всем мире
продолжала сражаться с фашизмом, надежда никак не хотела угасать в сердцах
людей.
Жителям Ло твердили каждый день, что надеяться больше не на что:
русские разбиты навсегда, они никогда, никогда не придут освобождать другие
народы. И многие люди начинали терять последнюю надежду и, может быть,
потеряли бы ее совсем, если бы несколько слов правды, торопливо
нацарапанных на обрывке листовки, не перевешивали иной раз целых тонн
испачканной черной газетной ложью типографской бумаги.
Тогда-то один хитроумный высший фашистский чиновник придумал кое-что.
Он сказал:
- Они не верят нашим газетам. Они не верят документам. Они не верят
нашим фотографиям. Отлично, мы покажем им нечто такое, что заставит их
поверить.
Шел 1942 год, весна. Была суббота, наступал вечер, и на улицах народу
было больше обычного.
Уныло звякал колокол собора. Рабочие оптического завода, отработавшие
смену, угрюмо поднимали вверх руки у ворот, где двое фашистских сыщиков
ощупывали их карманы, прежде чем выпустить с завода на улицу.
Весенний запах цветущих деревьев носился в воздухе, но людям он
казался безрадостным, как запах цветов на кладбище. Люди замерли на улицах,
услышав звук, напомнивший им о первых днях фашистского нашествия, когда
город был заполнен унылым шумом моторов бегущих с фронта английских танков.
Скоро между двух рядов домов показался тягач, тащивший на цепях
разбитый и обгорелый танк с красной звездой на башне.
Очень медленно, сотрясая мостовую, заставляя отчаянно дребезжать окна
домов, эта странная процессия двигалась по улицам.
Люди выбегали из подъездов, останавливались на полдороге, бросали свои
дела и шли следом.
Встречные машины для развозки молока, грузовички с рекламами гусиного
паштета на бортах, малолитражки с мягкими сиденьями и слабыми моторчиками
для увеселительных прогулок останавливались в переулках, сторонясь перед
мертвой стальной машиной-бойцом.
Танк дотащили до площади и оставили его там для всеобщего обозрения.
Окружившая его толпа читала плакат, сообщавший, что этот русский танк
захвачен победоносными германскими войсками под Москвой.
Толпа в мертвом молчании рассматривала обожженную, израненную машину,
точно из другого мира, мира борьбы, явившуюся в тихий и как будто
смирившийся со своим пленом городок...
Немного погодя в первый ряд протолкался однорукий человек в помятом
военном кепи без кокарды.
Он обошел кругом танка, осмотрел его внимательно и резко сказал:
- Да, этот дрался не на шутку.
Узнав в нем бывшего солдата, к нему стали прислушиваться. Высокий
полный мужчина с розовыми щеками уныло сказал:
- Какая ужасная сила у фашистов, вот что они сделали с этим несчастным
танком!
Однорукий сперва хотел промолчать, но не удержался и вдруг,
повернувшись, взял за плечо человека единственной, но очень цепкой, рукой и
подтолкнул его довольно невежливо к стволу пушки:
- А это вы видите?
Толпа стала тесниться поближе, чтоб слышать солдата, и все увидели
белые полоски, сделанные краской на стволе. Две толстые и четыре тонкие.
- Ну, я вижу. Полоски, - сказал розовощекий человек, не без усилия,
осторожно стараясь снять солдатскую руку со своего плеча, - а что они
означают, эти полоски?
- Мсье, наверное, не бывал в солдатах? А? - с ядовитой вежливостью
сказал бывший солдат. - А то бы он знал, что во всех армиях мира такие
полоски могут обозначать только одно: количество уничтоженных танков или
пушек врага. Вот, вы видите? Четыре и две... Говорю вам, уж этот дрался не
на шутку!
- И вот все-таки он в плену, - подавленно отозвался чей-то голос.
Рабочий в рубчатой вельветовой куртке, с которой время стерло уже
добрую половину ее рубчиков, сказал, обращаясь к своему товарищу, но так
громко, что слышали все:
- Парень, видно, совсем осел! Железный лом достался фашистам - и
больше ничего. Всякому дураку видно, что петли выжигали где-нибудь в тылу
на заводе электрорезкой, чтобы вскрыть люк... Экипаж не вышел и не сдался.
Однорукий верно сказал: эти дрались насмерть.
Толпа все прибывала, и несколько мальчишек даже полезли на броню, чтоб
все рассмотреть поближе. На них ожесточенно зашикали со всех сторон, точно
они топтали ногами памятник или шалили в церкви.
- Боже мой! Что же там... внутри? - замирая от благоговейного страха,
спросила женщина, уже почти готовая расплакаться от всего, что она слышала.
- Ну, теперь-то там ничего нет, - сказал мужской голос из толпы, - а
кто там был, я могу тебе сказать. Герои там были, вот кто!
Солдат вдруг оглянулся и сказал:
- А не найдется ли у кого-нибудь фонарик?
В городе было затемнение, и карманный фонарик сейчас же нашелся.
Поддерживаемый многими руками, бывший солдат решительно забрался на борт
танка и скрылся в зияющем люке с оторванной крышкой.
На площади уже темнело, и сквозь пробоину в борту стоящим вокруг людям
был виден луч фонарика, бродивший внутри танка.
- Ну, что там? - спрашивали самые нетерпеливые, заглядывая сверху в
люк.
- Ничего. Все разбито... - послышался глухой ответ изнутри.
Немного погодя солдат крикнул:
- Тут есть какие-то буквы. По-русски никто не сумеет разобрать?
Сидевший на броне человек в вельветовой куртке повторил, обращаясь к
толпе, его слова, и все стали оглядываться, ища, нет ли кого-нибудь, кто
сумел бы разобрать русские слова.
Пожилой человек в высоком воротничке и черном галстуке, преподаватель
мужского лицея, подошел и в нерешительности остановился, поглядывая вверх:
- Я бы мог, но... как мне туда забраться?
Ему протянули сверху руки, и он сделал попытку подняться, но тотчас,
покраснев от усилия, неловко спрыгнул обратно.
- Скажите, а там много написано?
- Всего несколько слов, - высовываясь из люка, ответил однорукий.
Преподаватель протянул записную книжку с тонким карандашиком.
- Может быть, вы сами сумеете списать?
Человек, сидевший около люка, на броне, передал книжку однорукому.
Толпа молча ждала. В сумерках на площади сквозь пробоину светил
упершийся теперь неподвижно в одно место фонарик.
Наконец однорукий снова высунулся и отдал рабочему книжку, объявив,
что больше разобрать ничего невозможно: дальше все обгорело.
- Можно что-нибудь понять? - слезая на землю, спросил он у
преподавателя лицея. - Это там написано прямо на стенке химическим
карандашом. Я все точно срисовал.
Преподаватель лицея надел пенсне, приблизил книжку к самым глазам,
потом огляделся кругом, нервно откашлялся и сказал:
- Тут написано следующее: "...русские танкисты умирают..." - и дальше
уже нельзя разобрать ничего, кроме слова "Александр". Это - имя, но также,
может быть, незаконченная фамилия.
Он снял пенсне, растерянно моргая, вынул носовой платок и стал
сморкаться.
Из задних рядов стали просить, чтоб он прочел еще раз, погромче.
И старый учитель прочел те же слова, но совсем по-другому. Он был
преподаватель языков - новых и древних. И, сам не зная почему, он прочел
эту надпись, сделанную чернильным карандашом на куске брони, тем звучным,
немного тягучим и размеренным голосом, каким читал всегда ученикам строфы
"Илиады". А "Илиада" для него была высшим проявлением человеческого духа на
свете. Только когда он произносил последнее слово, голос у него дрогнул от
волнения, чего с ним никогда не случалось, когда он декламировал "Илиаду".
- Дайте это нам, - сказал рабочий в вельветовой куртке, протягивая
руку к записной книжке.
Тщедушный учитель сверкнул глазами:
- Ни за что! - Он повернулся и пошел сквозь расступающуюся толпу,
прижимая книжку к груди. Вся толпа в молчании, прерываемом вздохами женщин,
стояла с обнаженными головами перед мертвым танком, как перед священным
памятником.
На следующее утро фашистский наместник, приехавший полюбоваться тем,
какое впечатление произвел на жителей выставленный на площади танк, стал
свидетелем необыкновенного зрелища, весть о котором через несколько дней
радио разнесло по всему миру: разбитый советский танк, выставленный на
площади города, жители засыпали цветами так, что не стало видно его рваных
стальных ран и обожженных бортов.
И этот день в летописях города был отмечен как начало народного
движения сопротивления фашистам.
Такова была история, происшедшая в 1942 году в Ло, история, которую
только в общих чертах знала Мария Федоровна. Закончив рассказ, она
помолчала, вздохнула и добавила:
- Танк, конечно, фашисты поспешили убрать после такого приема. Но вот
в письме оттуда мне пишут, что с тех пор каждый год в этой нише - видите,
она на открытке отмечена красным крестиком - в годовщину события снова
появляются цветы.
Послезавтра как раз будет опять годовщина. И жители попросили меня к
ним приехать в этот день. Да, удалось установить, кто был командиром танка:
сержант Александров. Я ведь вам, кажется, не назвала свою фамилию?
Александрова Мария Федоровна. Это был мой сын, младший, Саша.
Она произносила это имя без горечи, со спокойной, тихой нежностью.
- Сейчас многие матери в этом городе помогают собирать подписи за мир,
и вот они зовут меня к себе, потому что очень многие помнят все, что было,
когда у них на площади появился Сашин танк, и они пишут, что хотят в эти
дни увидеть у себя его мать, русскую мать, которая, это они так пишут вот
тут в письме... которая отдала... да, они знают, что у меня трое сыновей
погибло... Как же мне было отказаться? Вот я и поехала...
Мария Федоровна замолчала.
Усатый чех, потирая подбородок, сурово хмурился, упрямо глядя в пол.
Молодая чешка, машинально поглаживая ушастую лошадиную головку, с
тоской проговорила:
- Боже мой, трое?
- Да, все трое, - медленно наклонила голову мать, - Саша... Виктор
погиб в бою под Варшавой, третий, Сережа, - в Берлине, в день конца войны.
- Какое горе! - сказала почти шепотом молодая женщина.
- Что ж делать... У многих, многих матерей у нас и в других странах
вырастут счастливые дети, потому что погибли мои сыновья...
- Любая мать мира могла бы только гордиться такими сыновьями, - сказал
чех. - Герои! Воины!
- Да, герои... солдаты... воины... мальчики... - Мать на минуту
прикрыла глаза и упрямо сжала задрожавшие губы. - Это только мы знаем с
вами, какие они, наши мальчики... Только нам это знать, да?
Молодая женщина порывисто протянула обе руки и сверху прижала ими
морщинистую руку матери, лежавшую на колене.
Со снисходительно материнской лаской та ответила на пожатие и
улыбнулась своей обычной тихой и как будто застенчивой улыбкой.
На последней станции перед границей поезд стоял долго - около часа.
Усатый чех едва уговорил Марию Федоровну выйти погулять по платформе,
подышать свежим воздухом: ей страшновато казалось сойти с подножки - вдруг
поезд уйдет и она останется, а там ждут ее люди!
После вагона на воздухе показалось свежо. Немногочисленные пассажиры
неторопливо расходились с платформы. Где-то невдалеке по-домашнему пропел
петух. Весенняя, праздничная тишина начиналась сразу от платформы. Было
тихо в окрестных холмистых полях, на безлюдной утренней дороге и в селенье,
разбросанном по склону зеленого холма.
Молодая женщина познакомила Марию Федоровну со своим мужем, который
пришел ее встречать на станцию, и раза три принималась с ней прощаться,
прежде чем решилась наконец уйти.
Усатый чех при прощании неожиданно снял шляпу и представился. Фамилию
Мария Федоровна не разобрала, но имя запомнила: Милослав. Он обещал еще раз
обязательно заглянуть на станцию перед отходом поезда.
Двое очень вежливых людей в форме просмотрели ее заграничный паспорт,
сказали, что все в порядке, взяли под козырек и неторопливо ушли по своим
делам.
Она и сама знала, что у нее все в порядке. Уложив паспорт обратно в
сумочку, она присела на станционную скамейку поближе к вагону, чтобы не
прозевать отхода поезда.
На душе у нее было спокойно и немного торжественно, как в утро
большого праздника. Она сидела, выпрямившись, по привычке не опираясь на
спинку скамьи, и думала теперь уже только о том, что ждет ее впереди. Она
старалась представить людей, которые ее ожидают. Увидит ли она там
однорукого солдата, который срисовал надпись, сделанную ее сыном?
Преподаватель лицея жив, его подпись стояла одной из первых в письме. Он
один из организаторов сбора подписей в защиту мира в своем родном Ло.
С теплым чувством она думала об этом незнакомом человеке, в записной
книжке которого до сих пор хранятся последние слова Саши... Ей казалось,
что она сразу узнает этого человека, как только его увидит. Остальных она
не могла себе представить ясно. Чаще всего ей казалось, что это совсем юные
матери, которые хотят спасти своих детей от ужасов новой войны. Некоторых
она представляла себе теперь похожими на ту молодую чешку, которая ехала с
ней в поезде.
Думая о предстоящей встрече, она все-таки начинала волноваться.
Заметив, что пальцы сами собой судорожно переплелись, она сейчас же разняла
их и по-прежнему покойно сложила на коленях руки.
Потом подумала: как слабы руки одинокой французской матери, бессильно
цепляющиеся за сына, которого отнимает у нее преступная война. Какая
могучая сила может быть в руках матерей, когда они объединятся по всему
свету для того, чтобы защитить не одного своего единственного, а всех
сыновей и дочерей на земле, всех своих мальчиков и девочек, белых и черных,
смуглых и желтых...
Паровоз, совсем было затихший, ожил и задышал шумно и медленно, точно
расправляя грудь перед тем, как пуститься в путь. Мария Федоровна с легким
беспокойством осмотрелась, но на платформе все было спокойно: видимо, поезд
еще не так скоро собирался отходить. Только те двое в форме, что проверяли
паспорт, вышли из помещения и, оглядевшись, направились в ее сторону.
Они остановились около ее скамейки, и один произнес какую-то длинную
извинительную фразу, из которой она поняла, что хотя им в очень неприятно,
но приходится еще раз попросить у нее паспорт.
- Да что вы извиняетесь? - приветливо сказала мать. - Пожалуйста,
берите, если надо. Тут все в порядке.
Они поблагодарили и ушли в свое помещение, на ходу перелистывая
странички паспорта.
Теперь ей хотелось бы, пожалуй, уже сидеть на своем месте в вагоне,
потому что на платформу стали выходить понемногу пассажиры с багажом, а
паровоз бухал паром, не затихая, точно ему не терпелось приняться за дело.
Запыхавшийся Милослав появился на платформе и, помахивая издали рукой,
радостно устремился к Марии Федоровне. Они вместе подошли к вагону.
Взявшись рукой за поручень, мать почувствовала себя уверенней. Они с
Милославом стояли у подножки и смотрели на дверь станционного здания,
откуда должны были принести ей паспорт.
- Ну вот! - обрадованно сказал Милослав. - Они уже идут, можете
садиться в вагон!
Двое в форме подходили быстрыми шагами.
- Наконец-то, - с облегчением улыбнулась Мария Федоровна, - а то я,
знаете, путешественник какой!.. Все волнуюсь, сама не знаю чего!
- Пани Александрова, - вполголоса сказал человек в форме, который
держал ее паспорт, - ваша виза аннулирована. Вам нельзя будет переехать
границу.
Мать почувствовала, как кровь медленно заливает краской лицо, точно ее
ударили.
- Постойте, - сказала она, принимая у него из рук паспорт и еще крепче
сжимая другой рукой поручень. - Этого не может быть. Вы поймите: сейчас
поезд уходит, я же опоздаю на поезд, а там меня ожидают люди...
- Виза на въезд! - терпеливо и печально повторил человек в форме.
- Ну да, да, виза. У меня есть виза. Они же мне дали визу на въезд, -
почти обрадовавшись, мать нетерпеливо перелистала и раскрыла паспорт на том
месте, где стоял штамп.
- Так, так, - не глядя, подтвердил человек в форме, - виза есть. Но
нас предупредили, что виза аннулирована по параграфу 96. Пани понимает, что
наша страна тут ни при чем. Наша власть кончается на границе.
Милослав, который молча переводил взгляд с одного на другого и все
больше мрачнел, нерешительно сказал:
- Может быть, можно дать телеграмму, попросить...
Мать, которая стояла с лицом, залитым краской, и молчала, при этих
словах подняла голову.
- Я не просительница какая-нибудь!.. Ничего просить у них не стану!
- Надо снять вещи, - сказал один из людей в форме и поднялся по
ступенькам на площадку.
Другой еще раз вполголоса обратился к матери:
- Прошу извинить, но мы тут совершенно ни при чем. Нам так не
хотелось, чтоб с вами было такое недоразумение!
- Великая подлость! - сказал Милослав, и человек в форме, покосившись
на него, сочувственно кивнул.
Когда поезд медленно двинулся вдоль платформы, мать крепко сжала губы
и отвернулась.
Вытащенные из вагона чемоданы сиротливо стояли рядышком на опустевшей
платформе.
- Обратный поезд будет через четыре часа двадцать минут, - сказал
старший человек в форме. - Вы можете отдохнуть у меня в доме. Вот он, рядом
со станцией. Моя жена будет очень счастлива.
- Мой дом тоже рядом, - сказал Милослав, - и мыс пани старые знакомые.
- Нет, мне бы лучше сейчас одной побыть, - тихо проговорила мать. - Я
тут посижу... Что это за параграф 96, кажется, так вы сказали?
Старший пожал плечами с корректным презрением пограничного работника,
привыкшего не вмешиваться в чужие дела:
- У них теперь введен параграф 96, это параграф о "нежелательных
иностранцах".
- Понимаю. Да. И мои сыновья теперь "нежелательные иностранцы"... Я
теперь понимаю.
Она встала, спустилась по ступенькам и пошла по дорожке в сторону от
станции.
Тревожный весенний ветерок шевелил волосы на лбу, земля под ногами еще
не просохла, и на матовых стебельках и листьях травы застыли капельки
чистой росы. Осыпавшийся цвет, белый и розовый, лежал на земле под белыми
стволами фруктовых деревьев.
Она шла быстро, стараясь подальше отойти от людей. Наконец, когда ей
показалось, что она совсем одна в поле, она сказала вслух:
- Гадко!.. Как это гадко! - и заплакала от обиды. Не за себя, а за тех
троих солдат-воинов, которые остались для нее навсегда ее мальчиками в
кожаных шлемах и стальных касках. Ей казалось, что их оскорбляли эти
подлые, казенные слова о "нежелательных иностранцах"...
- Пани... - услышала она позади извиняющийся, полный огорчения голос
Милослава.
- Гадко мне! - с тоской сказала мать.
- О, как гадко! - с отвращением подтвердил Милослав и, мягко взяв ее
под руку, повел, незаметно стараясь заставить идти помедленней.
Они потихоньку прошли по тропинке через все поле и начали подниматься
на зеленый, поросший травой холм.
- Вот тут можно немного посидеть, если вы устали, - сказал Милослав, и
через открытую калитку они вошли на кладбище.
Негустая тень от деревьев, покрытых мелкой весенней листвой,
колеблющимися пятнами лежала на крестах и каменных урнах с наброшенными на
них траурными покрывалами. Монотонно позвякивал колокол костела, невидимого
за деревьями.
Около старой железной ограды они сели на скамеечку под деревом, в
ветвях которого шумно щебетали и перелетали с места на место птицы.
Несколько фигур в черном, большею частью женских, неторопливо
поодиночке расходились по заросшим травой дорожкам, каждая направляясь к
своему уголку.
Немного в стороне, на поляне, сквозь листву просвечивал каменный
обелиск, стоявший отдельно. Две женщины, проходя мимо, остановились около
него, рассыпали у подножья пучки полевых цветов, постояли минуту, опустив
голову, и пошли дальше.
Женщина, рассаживавшая кустики анютиных глазок в маленькой ограде,
закончив свою работу, поднялась на ноги. В ее испачканных землей руках было
три кустика фиолетовых бархатистых цветов. Осторожно прижимая их к груди,
чтоб не осыпалась с корней земля, она пошла на поляну и там, став опять на
колени, любовно и тщательно вкопала их в землю.
- Куда это все несут цветы, Милослав? - довольно безучастно спросила
немного погодя мать.
Милослав следил глазами за двумя стариками, вероятно мужем и женой.
Поддерживая друг друга, они медленно прошли за деревьями, бережно неся по
нескольку белых нарциссов на тонких стебельках.
- Что ж! Пойдемте! - сказал Милослав и взял мать под руку.
Около ворот, где остановилась большая машина вроде автобуса,
послышалось множество оживленных, очень молодых голосов. Переговариваясь
вполголоса, несколько десятков молодых людей обогнали Милослава и Марию
Федоровну.
Когда они вышли на поляну, молодежь уже стояла молча, окружив каменный
обелиск с пятиконечной звездой на верхушке. Юноши были без шапок. Две
девушки в светлых платьях заботливо раскладывали букеты цветов. Постояв в
молчании, юноши и девушки двинулись к выходу, потом на полдороге негромко
заговорили и, выйдя из ограды кладбища, шумно стали рассаживаться в машине.
Мать подошла к обелиску. Три имени были выбиты на камне:
Гвардии лейтенант Шаповалов В.
Гвардии рядовой Габриэлян С.
Наташа, санинструктор.
Железная цепь на столбиках огораживала небольшой квадрат у подножья,
устланный свежими цветами. Немного дальше виднелись вчерашние и, вероятно,
еще более ранние цветы.
Двое стариков, таких дряхлых, что никак нельзя было понять, кто из них
кого поддерживает, только теперь добрались своими шаркающими шажками до
поляны и, выбрав свободное место, с трудом нагибаясь, сложили в сторонке от
более ярких и пышных цветов свои нарциссы на длинных стебельках.
- Ну вот, опять плакать? - Милослав укоризненно покачал головой.
Не отвечая, мать смотрела на старичков чехов, на полузавядшие и совсем
свежие цветы.
- Что сегодня за день, Милослав? - спросила она наконец.
- Просто воскресенье, пани. Только плакать не следует.
- Это совсем другие слезы. Сердце оттаяло, вот и все. Какой хороший
народ, Милослав!
- Ну-ну... Немало есть еще народов на этом свете, что умеют не
забывать великого долга братской благодарности. И наш-то как раз не из тех,
кто забывает. Нет!
Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
М.: Худож. лит., 1984.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Задремавшие на рассвете в ожидании своей станции пассажиры
зашевелились, стряхивая с себя сонливость, когда в купе постучал проводник.
Высокий чех со впалыми щеками и сердито торчащими рыжими усами открыл
свои усталые добрые глаза, окруженные множеством морщинок, укоризненно
закачал головой и протянул нараспев:
- Ай-ай-ай!.. Ай, как неладно! Так и не ложились совсем?
Пожилая женщина в темном платье сидела, повернувшись к окну, за
стеклом которого в неясном утреннем свете едва начинали выступать из тумана
непрерывно убегающие назад контуры деревьев, рассаженных по краям уходящего
куда-то за холмы шоссе, кусок черепичной красной крыши, проглянувшей сквозь
густые ветви цветущих яблонь, высокий шпиль костела...
Женщина обернулась:
- Привыкла все дома да дома. А теперь вдруг за границей. Не спится на
новом месте...
- Ай-ай-ай... - все повторял чех, доставая из глубокого дорожного
мешка умывальные принадлежности. Даже по дороге в умывальную он все еще
продолжал на ходу покачивать головой.
Вторая пассажирка, молодая чешка, тоже начала разбираться в своем
саквояже, и из него высунулась едва помещавшаяся там голова лупоглазой
игрушечной лошади с длинными кожаными ушами, похожими на заячьи.
Пожилая женщина понимающе улыбнулась:
- Сыну?
Чешка с удовольствием подтвердила и нежно погладила лошадиную голову.
- Сколько же ему? - с тем неподдельным интересом к мельчайшим
подробностям, касающимся жизни, здоровья и возраста детей, даже чужих,
который понятен, вероятно, только матери, спросила Мария Федоровна.
Чешка сообщила, что ее сыну ровно три года, один месяц и три дня.
- О-о? Уже совсем мужчина! - точно удивляясь и восхищаясь тем, что
этот незнакомый мальчик так ловко сумел дорасти до такого удивительного
возраста, воскликнула Мария Федоровна. - Уже лошади, автомобили, паровозы!
Да?
Чешка счастливо закивала:
- Да, да: паровозы, самолеты, автомобили... И никаких нежностей!
- Ну еще бы: моторы, и железо, и суровая дружба с хмурыми товарищами!
Все мужчины таковы... - Глаза Марии Федоровны смотрели куда-то вдаль, и она
посмеивалась нежно и снисходительно. - Большие и маленькие - все
одинаковы...
- О да, да, да! - почти с восторгом от того, что они все так одинаково
понимают, подтверждала молодая чешка.
За окном все больше рассветало. С вечера боявшиеся проспать пассажиры
поторопились умыться и приготовить вещи, и тут, как это часто бывает,
оказалось, что до последней пограничной станции, где нужно было сходить
усатому чеху и молодой женщине, осталось еще больше часа езды.
После короткой суеты приготовлений все успокоились, и сидели,
посматривая друг на друга, не зная, как убить самый длинный час
путешествия.
Усатый чех рассеянно поглядел в окно, от нечего делать потирая руки,
затем обратился прямо к Марии Федоровне:
- Если я не ошибаюсь, вы как будто едете через нашу республику куда-то
дальше? За кордон?
- Да, - сказала Мария Федоровна, - я еду в Ло. Есть там такой
небольшой город Ло.
- Ах вот оно что! - удивился усатый, еще раз оглядев женщину,
нисколько не похожую на дипломатического работника. - Могу предположить,
что вы к кому-нибудь из родных направляетесь? Если не секрет...
- Нет, я по приглашению... Какой может быть секрет? Это я могу кому
угодно рассказать...
Мария Федоровна до половины вытащила из сумочки длинный конверт и
нерешительно положила его обратно.
- Вот оно, это письмо, и еще фотография на открытке. Я целую ночь,
знаете, мучилась, а потом думаю: "Возьму и поеду, раз хорошие люди зовут".
И поехала.
И вдруг, застенчиво улыбнувшись, призналась:
- Это я себе так говорю, а сама-то на самом деле волнуюсь. Уж очень я
путешественник непривычный!
- Кто же вас приглашает? - все интересовался чех.
- Так, жители... Они мне не прямо, конечно, приглашение прислали, а
сперва мы с ними имели переписку. Они мне пишут, а я отвечаю...
- Очень интересно, - сказал мужчина с усами, - можно вашу открытку
посмотреть? У вас там, кажется, открытка?
Молодая женщина придвинулась к нему, и они вдвоем стали разглядывать
открытку, на которой была снята тесно заставленная старыми, узкими домами
площадь со старинным собором и таким же старинным каменным фонтаном
посредине вымощенной брусчаткой мостовой. В стороне можно было различить
сводчатую нишу, отмеченную на фотографии красным чернильным крестиком.
Внизу, как обычно, стояла подпись на трех языках: "Город Ло".
- Я могу вам объяснить, если интересно, как это получилось, что я туда
еду, - сказала Мария Федоровна.
История письма и фотографии, присланных из далекого городка Ло в
приволжский районный город, была известна даже ей самой только отчасти,
далеко не полностью.
История же эта такова.
Ло стоит на франко-бельгийской границе. Городок не только что старый,
а, можно сказать, старинный. Древний собор, украшенный каменными статуями
величавых святых и фигурами бесов; площадь Ратуши, где некогда сжигали
еретиков. Городские стены со следами ядер времен религиозных войн. А на
окраине завод оптических приборов, консервная и текстильная фабрики.
Многие годы прошли с тех пор, как потухли на площади последние костры
с обугленными телами еретиков. Давным-давно упали последние ядра кровавых
религиозных войн.
Медленно прополз над городом долгий кошмар империалистической войны
1914 года, и шаткий Версальский мир воцарился над истощенной, изрытой
окопами, обожженной ядовитыми газами Европой.
Как в тысяче других городов, жители Ло восторженно приветствовали мир.
Как в тысяче других городов, жители Ло с отвращением думали о бойне.
Вернее, они вообще старались больше о ней не думать, и от этого им
казалось, что войны не может быть...
Потом, когда война все-таки началась, они себя утешали тем, что это
очень далеко, в какой-то там Абиссинии, где даже и цвет кожи у людей совсем
другой, чем у европейцев. Потом война шла уже в Испании, фашисты силой
захватили Чехословакию... Война была уже у порога. И тут многие люди,
слишком долго полагавшие, что "все как-нибудь само обойдется", разом
поверили, что все равно война неизбежна и ничто не в силах ее остановить,
и, опустив руки, покорно ждали неизбежного.
И тогда война пришла. Рухнула от фашистской бомбы башня старинного
собора, и на площади, усыпанной осколками разноцветных стекол средневековых
витражей, у перевернутых тележек с цветной капустой и артишоками лежали
убитые дети и женщины с сумками для продуктов в руках. И это были
француженки и бельгийки, и лица у них были белые, а не черные, как у
абиссинок, и было уже это в самом центре старой Европы, а не в далекой
Африке.
Вслед за бомбежкой под рев танков и вой мин надвигался фашизм. Народ,
не любивший войны, но еще больше ненавидевший фашизм, протянул руки, чтобы
схватиться за оружие и попытаться отстоять свою независимость, но было уже
поздно. Высокомерные генералы европейских армий, сверкая золотыми галунами,
в воинственных кепи, фуражках, беретах, украшенных орлами и львами своих
национальных гербов, поспешно сдавали в плен гитлеровцам своих взбешенных,
ничего не понимающих солдат, пушки и танки с нерасстрелянным боезапасом.
Эти танки и пушки захватчики клеймили черными хвостатыми крестами,
ставили новые номера и грузили в эшелоны, мчавшиеся на Восточный фронт.
На людей нельзя было навести через трафарет новый номер и свастику и
после этого быть уверенным, что они станут послушными рабами.
Но кое-что и с человеком можно сделать. Его можно сперва запугать,
потом как-нибудь запутать и обмануть, и если это делать долго и
систематически, то можно многого добиться, хотя это вовсе не такая легкая
работа, как кажется. Главное же - нужно лишить людей надежды. Надежды на
освобождение, на победу, на мир. Ведь человек не становится рабом, когда на
него наденут цепь. Рабом он становится только тогда, когда перестает
надеяться и бороться.
А до тех пор, пока Советская Армия единственная во всем мире
продолжала сражаться с фашизмом, надежда никак не хотела угасать в сердцах
людей.
Жителям Ло твердили каждый день, что надеяться больше не на что:
русские разбиты навсегда, они никогда, никогда не придут освобождать другие
народы. И многие люди начинали терять последнюю надежду и, может быть,
потеряли бы ее совсем, если бы несколько слов правды, торопливо
нацарапанных на обрывке листовки, не перевешивали иной раз целых тонн
испачканной черной газетной ложью типографской бумаги.
Тогда-то один хитроумный высший фашистский чиновник придумал кое-что.
Он сказал:
- Они не верят нашим газетам. Они не верят документам. Они не верят
нашим фотографиям. Отлично, мы покажем им нечто такое, что заставит их
поверить.
Шел 1942 год, весна. Была суббота, наступал вечер, и на улицах народу
было больше обычного.
Уныло звякал колокол собора. Рабочие оптического завода, отработавшие
смену, угрюмо поднимали вверх руки у ворот, где двое фашистских сыщиков
ощупывали их карманы, прежде чем выпустить с завода на улицу.
Весенний запах цветущих деревьев носился в воздухе, но людям он
казался безрадостным, как запах цветов на кладбище. Люди замерли на улицах,
услышав звук, напомнивший им о первых днях фашистского нашествия, когда
город был заполнен унылым шумом моторов бегущих с фронта английских танков.
Скоро между двух рядов домов показался тягач, тащивший на цепях
разбитый и обгорелый танк с красной звездой на башне.
Очень медленно, сотрясая мостовую, заставляя отчаянно дребезжать окна
домов, эта странная процессия двигалась по улицам.
Люди выбегали из подъездов, останавливались на полдороге, бросали свои
дела и шли следом.
Встречные машины для развозки молока, грузовички с рекламами гусиного
паштета на бортах, малолитражки с мягкими сиденьями и слабыми моторчиками
для увеселительных прогулок останавливались в переулках, сторонясь перед
мертвой стальной машиной-бойцом.
Танк дотащили до площади и оставили его там для всеобщего обозрения.
Окружившая его толпа читала плакат, сообщавший, что этот русский танк
захвачен победоносными германскими войсками под Москвой.
Толпа в мертвом молчании рассматривала обожженную, израненную машину,
точно из другого мира, мира борьбы, явившуюся в тихий и как будто
смирившийся со своим пленом городок...
Немного погодя в первый ряд протолкался однорукий человек в помятом
военном кепи без кокарды.
Он обошел кругом танка, осмотрел его внимательно и резко сказал:
- Да, этот дрался не на шутку.
Узнав в нем бывшего солдата, к нему стали прислушиваться. Высокий
полный мужчина с розовыми щеками уныло сказал:
- Какая ужасная сила у фашистов, вот что они сделали с этим несчастным
танком!
Однорукий сперва хотел промолчать, но не удержался и вдруг,
повернувшись, взял за плечо человека единственной, но очень цепкой, рукой и
подтолкнул его довольно невежливо к стволу пушки:
- А это вы видите?
Толпа стала тесниться поближе, чтоб слышать солдата, и все увидели
белые полоски, сделанные краской на стволе. Две толстые и четыре тонкие.
- Ну, я вижу. Полоски, - сказал розовощекий человек, не без усилия,
осторожно стараясь снять солдатскую руку со своего плеча, - а что они
означают, эти полоски?
- Мсье, наверное, не бывал в солдатах? А? - с ядовитой вежливостью
сказал бывший солдат. - А то бы он знал, что во всех армиях мира такие
полоски могут обозначать только одно: количество уничтоженных танков или
пушек врага. Вот, вы видите? Четыре и две... Говорю вам, уж этот дрался не
на шутку!
- И вот все-таки он в плену, - подавленно отозвался чей-то голос.
Рабочий в рубчатой вельветовой куртке, с которой время стерло уже
добрую половину ее рубчиков, сказал, обращаясь к своему товарищу, но так
громко, что слышали все:
- Парень, видно, совсем осел! Железный лом достался фашистам - и
больше ничего. Всякому дураку видно, что петли выжигали где-нибудь в тылу
на заводе электрорезкой, чтобы вскрыть люк... Экипаж не вышел и не сдался.
Однорукий верно сказал: эти дрались насмерть.
Толпа все прибывала, и несколько мальчишек даже полезли на броню, чтоб
все рассмотреть поближе. На них ожесточенно зашикали со всех сторон, точно
они топтали ногами памятник или шалили в церкви.
- Боже мой! Что же там... внутри? - замирая от благоговейного страха,
спросила женщина, уже почти готовая расплакаться от всего, что она слышала.
- Ну, теперь-то там ничего нет, - сказал мужской голос из толпы, - а
кто там был, я могу тебе сказать. Герои там были, вот кто!
Солдат вдруг оглянулся и сказал:
- А не найдется ли у кого-нибудь фонарик?
В городе было затемнение, и карманный фонарик сейчас же нашелся.
Поддерживаемый многими руками, бывший солдат решительно забрался на борт
танка и скрылся в зияющем люке с оторванной крышкой.
На площади уже темнело, и сквозь пробоину в борту стоящим вокруг людям
был виден луч фонарика, бродивший внутри танка.
- Ну, что там? - спрашивали самые нетерпеливые, заглядывая сверху в
люк.
- Ничего. Все разбито... - послышался глухой ответ изнутри.
Немного погодя солдат крикнул:
- Тут есть какие-то буквы. По-русски никто не сумеет разобрать?
Сидевший на броне человек в вельветовой куртке повторил, обращаясь к
толпе, его слова, и все стали оглядываться, ища, нет ли кого-нибудь, кто
сумел бы разобрать русские слова.
Пожилой человек в высоком воротничке и черном галстуке, преподаватель
мужского лицея, подошел и в нерешительности остановился, поглядывая вверх:
- Я бы мог, но... как мне туда забраться?
Ему протянули сверху руки, и он сделал попытку подняться, но тотчас,
покраснев от усилия, неловко спрыгнул обратно.
- Скажите, а там много написано?
- Всего несколько слов, - высовываясь из люка, ответил однорукий.
Преподаватель протянул записную книжку с тонким карандашиком.
- Может быть, вы сами сумеете списать?
Человек, сидевший около люка, на броне, передал книжку однорукому.
Толпа молча ждала. В сумерках на площади сквозь пробоину светил
упершийся теперь неподвижно в одно место фонарик.
Наконец однорукий снова высунулся и отдал рабочему книжку, объявив,
что больше разобрать ничего невозможно: дальше все обгорело.
- Можно что-нибудь понять? - слезая на землю, спросил он у
преподавателя лицея. - Это там написано прямо на стенке химическим
карандашом. Я все точно срисовал.
Преподаватель лицея надел пенсне, приблизил книжку к самым глазам,
потом огляделся кругом, нервно откашлялся и сказал:
- Тут написано следующее: "...русские танкисты умирают..." - и дальше
уже нельзя разобрать ничего, кроме слова "Александр". Это - имя, но также,
может быть, незаконченная фамилия.
Он снял пенсне, растерянно моргая, вынул носовой платок и стал
сморкаться.
Из задних рядов стали просить, чтоб он прочел еще раз, погромче.
И старый учитель прочел те же слова, но совсем по-другому. Он был
преподаватель языков - новых и древних. И, сам не зная почему, он прочел
эту надпись, сделанную чернильным карандашом на куске брони, тем звучным,
немного тягучим и размеренным голосом, каким читал всегда ученикам строфы
"Илиады". А "Илиада" для него была высшим проявлением человеческого духа на
свете. Только когда он произносил последнее слово, голос у него дрогнул от
волнения, чего с ним никогда не случалось, когда он декламировал "Илиаду".
- Дайте это нам, - сказал рабочий в вельветовой куртке, протягивая
руку к записной книжке.
Тщедушный учитель сверкнул глазами:
- Ни за что! - Он повернулся и пошел сквозь расступающуюся толпу,
прижимая книжку к груди. Вся толпа в молчании, прерываемом вздохами женщин,
стояла с обнаженными головами перед мертвым танком, как перед священным
памятником.
На следующее утро фашистский наместник, приехавший полюбоваться тем,
какое впечатление произвел на жителей выставленный на площади танк, стал
свидетелем необыкновенного зрелища, весть о котором через несколько дней
радио разнесло по всему миру: разбитый советский танк, выставленный на
площади города, жители засыпали цветами так, что не стало видно его рваных
стальных ран и обожженных бортов.
И этот день в летописях города был отмечен как начало народного
движения сопротивления фашистам.
Такова была история, происшедшая в 1942 году в Ло, история, которую
только в общих чертах знала Мария Федоровна. Закончив рассказ, она
помолчала, вздохнула и добавила:
- Танк, конечно, фашисты поспешили убрать после такого приема. Но вот
в письме оттуда мне пишут, что с тех пор каждый год в этой нише - видите,
она на открытке отмечена красным крестиком - в годовщину события снова
появляются цветы.
Послезавтра как раз будет опять годовщина. И жители попросили меня к
ним приехать в этот день. Да, удалось установить, кто был командиром танка:
сержант Александров. Я ведь вам, кажется, не назвала свою фамилию?
Александрова Мария Федоровна. Это был мой сын, младший, Саша.
Она произносила это имя без горечи, со спокойной, тихой нежностью.
- Сейчас многие матери в этом городе помогают собирать подписи за мир,
и вот они зовут меня к себе, потому что очень многие помнят все, что было,
когда у них на площади появился Сашин танк, и они пишут, что хотят в эти
дни увидеть у себя его мать, русскую мать, которая, это они так пишут вот
тут в письме... которая отдала... да, они знают, что у меня трое сыновей
погибло... Как же мне было отказаться? Вот я и поехала...
Мария Федоровна замолчала.
Усатый чех, потирая подбородок, сурово хмурился, упрямо глядя в пол.
Молодая чешка, машинально поглаживая ушастую лошадиную головку, с
тоской проговорила:
- Боже мой, трое?
- Да, все трое, - медленно наклонила голову мать, - Саша... Виктор
погиб в бою под Варшавой, третий, Сережа, - в Берлине, в день конца войны.
- Какое горе! - сказала почти шепотом молодая женщина.
- Что ж делать... У многих, многих матерей у нас и в других странах
вырастут счастливые дети, потому что погибли мои сыновья...
- Любая мать мира могла бы только гордиться такими сыновьями, - сказал
чех. - Герои! Воины!
- Да, герои... солдаты... воины... мальчики... - Мать на минуту
прикрыла глаза и упрямо сжала задрожавшие губы. - Это только мы знаем с
вами, какие они, наши мальчики... Только нам это знать, да?
Молодая женщина порывисто протянула обе руки и сверху прижала ими
морщинистую руку матери, лежавшую на колене.
Со снисходительно материнской лаской та ответила на пожатие и
улыбнулась своей обычной тихой и как будто застенчивой улыбкой.
На последней станции перед границей поезд стоял долго - около часа.
Усатый чех едва уговорил Марию Федоровну выйти погулять по платформе,
подышать свежим воздухом: ей страшновато казалось сойти с подножки - вдруг
поезд уйдет и она останется, а там ждут ее люди!
После вагона на воздухе показалось свежо. Немногочисленные пассажиры
неторопливо расходились с платформы. Где-то невдалеке по-домашнему пропел
петух. Весенняя, праздничная тишина начиналась сразу от платформы. Было
тихо в окрестных холмистых полях, на безлюдной утренней дороге и в селенье,
разбросанном по склону зеленого холма.
Молодая женщина познакомила Марию Федоровну со своим мужем, который
пришел ее встречать на станцию, и раза три принималась с ней прощаться,
прежде чем решилась наконец уйти.
Усатый чех при прощании неожиданно снял шляпу и представился. Фамилию
Мария Федоровна не разобрала, но имя запомнила: Милослав. Он обещал еще раз
обязательно заглянуть на станцию перед отходом поезда.
Двое очень вежливых людей в форме просмотрели ее заграничный паспорт,
сказали, что все в порядке, взяли под козырек и неторопливо ушли по своим
делам.
Она и сама знала, что у нее все в порядке. Уложив паспорт обратно в
сумочку, она присела на станционную скамейку поближе к вагону, чтобы не
прозевать отхода поезда.
На душе у нее было спокойно и немного торжественно, как в утро
большого праздника. Она сидела, выпрямившись, по привычке не опираясь на
спинку скамьи, и думала теперь уже только о том, что ждет ее впереди. Она
старалась представить людей, которые ее ожидают. Увидит ли она там
однорукого солдата, который срисовал надпись, сделанную ее сыном?
Преподаватель лицея жив, его подпись стояла одной из первых в письме. Он
один из организаторов сбора подписей в защиту мира в своем родном Ло.
С теплым чувством она думала об этом незнакомом человеке, в записной
книжке которого до сих пор хранятся последние слова Саши... Ей казалось,
что она сразу узнает этого человека, как только его увидит. Остальных она
не могла себе представить ясно. Чаще всего ей казалось, что это совсем юные
матери, которые хотят спасти своих детей от ужасов новой войны. Некоторых
она представляла себе теперь похожими на ту молодую чешку, которая ехала с
ней в поезде.
Думая о предстоящей встрече, она все-таки начинала волноваться.
Заметив, что пальцы сами собой судорожно переплелись, она сейчас же разняла
их и по-прежнему покойно сложила на коленях руки.
Потом подумала: как слабы руки одинокой французской матери, бессильно
цепляющиеся за сына, которого отнимает у нее преступная война. Какая
могучая сила может быть в руках матерей, когда они объединятся по всему
свету для того, чтобы защитить не одного своего единственного, а всех
сыновей и дочерей на земле, всех своих мальчиков и девочек, белых и черных,
смуглых и желтых...
Паровоз, совсем было затихший, ожил и задышал шумно и медленно, точно
расправляя грудь перед тем, как пуститься в путь. Мария Федоровна с легким
беспокойством осмотрелась, но на платформе все было спокойно: видимо, поезд
еще не так скоро собирался отходить. Только те двое в форме, что проверяли
паспорт, вышли из помещения и, оглядевшись, направились в ее сторону.
Они остановились около ее скамейки, и один произнес какую-то длинную
извинительную фразу, из которой она поняла, что хотя им в очень неприятно,
но приходится еще раз попросить у нее паспорт.
- Да что вы извиняетесь? - приветливо сказала мать. - Пожалуйста,
берите, если надо. Тут все в порядке.
Они поблагодарили и ушли в свое помещение, на ходу перелистывая
странички паспорта.
Теперь ей хотелось бы, пожалуй, уже сидеть на своем месте в вагоне,
потому что на платформу стали выходить понемногу пассажиры с багажом, а
паровоз бухал паром, не затихая, точно ему не терпелось приняться за дело.
Запыхавшийся Милослав появился на платформе и, помахивая издали рукой,
радостно устремился к Марии Федоровне. Они вместе подошли к вагону.
Взявшись рукой за поручень, мать почувствовала себя уверенней. Они с
Милославом стояли у подножки и смотрели на дверь станционного здания,
откуда должны были принести ей паспорт.
- Ну вот! - обрадованно сказал Милослав. - Они уже идут, можете
садиться в вагон!
Двое в форме подходили быстрыми шагами.
- Наконец-то, - с облегчением улыбнулась Мария Федоровна, - а то я,
знаете, путешественник какой!.. Все волнуюсь, сама не знаю чего!
- Пани Александрова, - вполголоса сказал человек в форме, который
держал ее паспорт, - ваша виза аннулирована. Вам нельзя будет переехать
границу.
Мать почувствовала, как кровь медленно заливает краской лицо, точно ее
ударили.
- Постойте, - сказала она, принимая у него из рук паспорт и еще крепче
сжимая другой рукой поручень. - Этого не может быть. Вы поймите: сейчас
поезд уходит, я же опоздаю на поезд, а там меня ожидают люди...
- Виза на въезд! - терпеливо и печально повторил человек в форме.
- Ну да, да, виза. У меня есть виза. Они же мне дали визу на въезд, -
почти обрадовавшись, мать нетерпеливо перелистала и раскрыла паспорт на том
месте, где стоял штамп.
- Так, так, - не глядя, подтвердил человек в форме, - виза есть. Но
нас предупредили, что виза аннулирована по параграфу 96. Пани понимает, что
наша страна тут ни при чем. Наша власть кончается на границе.
Милослав, который молча переводил взгляд с одного на другого и все
больше мрачнел, нерешительно сказал:
- Может быть, можно дать телеграмму, попросить...
Мать, которая стояла с лицом, залитым краской, и молчала, при этих
словах подняла голову.
- Я не просительница какая-нибудь!.. Ничего просить у них не стану!
- Надо снять вещи, - сказал один из людей в форме и поднялся по
ступенькам на площадку.
Другой еще раз вполголоса обратился к матери:
- Прошу извинить, но мы тут совершенно ни при чем. Нам так не
хотелось, чтоб с вами было такое недоразумение!
- Великая подлость! - сказал Милослав, и человек в форме, покосившись
на него, сочувственно кивнул.
Когда поезд медленно двинулся вдоль платформы, мать крепко сжала губы
и отвернулась.
Вытащенные из вагона чемоданы сиротливо стояли рядышком на опустевшей
платформе.
- Обратный поезд будет через четыре часа двадцать минут, - сказал
старший человек в форме. - Вы можете отдохнуть у меня в доме. Вот он, рядом
со станцией. Моя жена будет очень счастлива.
- Мой дом тоже рядом, - сказал Милослав, - и мыс пани старые знакомые.
- Нет, мне бы лучше сейчас одной побыть, - тихо проговорила мать. - Я
тут посижу... Что это за параграф 96, кажется, так вы сказали?
Старший пожал плечами с корректным презрением пограничного работника,
привыкшего не вмешиваться в чужие дела:
- У них теперь введен параграф 96, это параграф о "нежелательных
иностранцах".
- Понимаю. Да. И мои сыновья теперь "нежелательные иностранцы"... Я
теперь понимаю.
Она встала, спустилась по ступенькам и пошла по дорожке в сторону от
станции.
Тревожный весенний ветерок шевелил волосы на лбу, земля под ногами еще
не просохла, и на матовых стебельках и листьях травы застыли капельки
чистой росы. Осыпавшийся цвет, белый и розовый, лежал на земле под белыми
стволами фруктовых деревьев.
Она шла быстро, стараясь подальше отойти от людей. Наконец, когда ей
показалось, что она совсем одна в поле, она сказала вслух:
- Гадко!.. Как это гадко! - и заплакала от обиды. Не за себя, а за тех
троих солдат-воинов, которые остались для нее навсегда ее мальчиками в
кожаных шлемах и стальных касках. Ей казалось, что их оскорбляли эти
подлые, казенные слова о "нежелательных иностранцах"...
- Пани... - услышала она позади извиняющийся, полный огорчения голос
Милослава.
- Гадко мне! - с тоской сказала мать.
- О, как гадко! - с отвращением подтвердил Милослав и, мягко взяв ее
под руку, повел, незаметно стараясь заставить идти помедленней.
Они потихоньку прошли по тропинке через все поле и начали подниматься
на зеленый, поросший травой холм.
- Вот тут можно немного посидеть, если вы устали, - сказал Милослав, и
через открытую калитку они вошли на кладбище.
Негустая тень от деревьев, покрытых мелкой весенней листвой,
колеблющимися пятнами лежала на крестах и каменных урнах с наброшенными на
них траурными покрывалами. Монотонно позвякивал колокол костела, невидимого
за деревьями.
Около старой железной ограды они сели на скамеечку под деревом, в
ветвях которого шумно щебетали и перелетали с места на место птицы.
Несколько фигур в черном, большею частью женских, неторопливо
поодиночке расходились по заросшим травой дорожкам, каждая направляясь к
своему уголку.
Немного в стороне, на поляне, сквозь листву просвечивал каменный
обелиск, стоявший отдельно. Две женщины, проходя мимо, остановились около
него, рассыпали у подножья пучки полевых цветов, постояли минуту, опустив
голову, и пошли дальше.
Женщина, рассаживавшая кустики анютиных глазок в маленькой ограде,
закончив свою работу, поднялась на ноги. В ее испачканных землей руках было
три кустика фиолетовых бархатистых цветов. Осторожно прижимая их к груди,
чтоб не осыпалась с корней земля, она пошла на поляну и там, став опять на
колени, любовно и тщательно вкопала их в землю.
- Куда это все несут цветы, Милослав? - довольно безучастно спросила
немного погодя мать.
Милослав следил глазами за двумя стариками, вероятно мужем и женой.
Поддерживая друг друга, они медленно прошли за деревьями, бережно неся по
нескольку белых нарциссов на тонких стебельках.
- Что ж! Пойдемте! - сказал Милослав и взял мать под руку.
Около ворот, где остановилась большая машина вроде автобуса,
послышалось множество оживленных, очень молодых голосов. Переговариваясь
вполголоса, несколько десятков молодых людей обогнали Милослава и Марию
Федоровну.
Когда они вышли на поляну, молодежь уже стояла молча, окружив каменный
обелиск с пятиконечной звездой на верхушке. Юноши были без шапок. Две
девушки в светлых платьях заботливо раскладывали букеты цветов. Постояв в
молчании, юноши и девушки двинулись к выходу, потом на полдороге негромко
заговорили и, выйдя из ограды кладбища, шумно стали рассаживаться в машине.
Мать подошла к обелиску. Три имени были выбиты на камне:
Гвардии лейтенант Шаповалов В.
Гвардии рядовой Габриэлян С.
Наташа, санинструктор.
Железная цепь на столбиках огораживала небольшой квадрат у подножья,
устланный свежими цветами. Немного дальше виднелись вчерашние и, вероятно,
еще более ранние цветы.
Двое стариков, таких дряхлых, что никак нельзя было понять, кто из них
кого поддерживает, только теперь добрались своими шаркающими шажками до
поляны и, выбрав свободное место, с трудом нагибаясь, сложили в сторонке от
более ярких и пышных цветов свои нарциссы на длинных стебельках.
- Ну вот, опять плакать? - Милослав укоризненно покачал головой.
Не отвечая, мать смотрела на старичков чехов, на полузавядшие и совсем
свежие цветы.
- Что сегодня за день, Милослав? - спросила она наконец.
- Просто воскресенье, пани. Только плакать не следует.
- Это совсем другие слезы. Сердце оттаяло, вот и все. Какой хороший
народ, Милослав!
- Ну-ну... Немало есть еще народов на этом свете, что умеют не
забывать великого долга братской благодарности. И наш-то как раз не из тех,
кто забывает. Нет!