Константин Николаевич Леонтьев
Консульские рассказы
I
Я рассказывал о моих личных отношениях к разным представителям Речи Посполитой, нашедшим в то время приют на берегах Дуная, о ненужном и даже не совсем приличном моем визите к полумертвому Воронину, о приятной компании хитрого Жуковского, о детских бравадах и поспешном покаянии пьяных и полупьяных молодых людей. О тогдашних политических делах «полонизма» в Тульче я не сказал еще ни слова, потому что их вовсе не было, этих политических дел. После неудачной и безумной попытки Мильковского все надолго притихло. Но чтобы рассказ мой был оконченнее и полнее, я припомню только одну историю, которая грозила принять серьезные размеры политического дела, но кончилась ничем и очень скоро.
Я получил неожиданно, из источника весьма серьезного, крайне важное и в высшей степени секретное сообщение о том, что один галицийский революционер едет ко мне в Тульчу волновать наших русских раскольников и надеется, выдав себя за воскресшего снова императора Петра III, через их посредство поднять в самой России ужасную пугачевщину.
Настоящая фамилия этого опасного врага была обозначена в секретном письме, но теперь я ее не помню: Каминский, Каменский, Карицкий – забыл; будем его звать Каминским. Другую фамилию, ложную, под которой он должен был действовать в придунайских городах, я помню хорошо: Гольденберг. В секретном письме было еще одно крайне важное сведение о главном политическом представителе некрасовцев, знаменитом старике Гончарове. Сообщалось, что Гончаров заодно с Гольденбергом, и что даже существует собственноручное письмо его к кому-то из поляков, безусловно обличающее это преступное участие старого и давно уже дружившего в то время с нами раскольника.
Не шутка! Извещение, или предостережение это, повторяю, шло из весьма надежного источника, и я обязан был обратить все силы моего внимания на подобный Слух.
Что делать? С кем поделиться столь важным секретом? Ведь слово «секрет» не значит же в подобном случае, что надо сосредоточиться над ним в тиши кабинета и молчать…
Я начал, разумеется, с самого простого: обратился к Николаю Осиповичу Глизяну, вольнонаемному секретарю нашего консульства, и, не говоря ему, откуда у меня это сведение, велел ему следить за некиим Гольденбергом – не явится ли такой человек в городе нашем. Глизяну заняться этим было легче, нежели кому-нибудь; он был человек молодой, холостой, на месте давний, всех знал; в городе был любим за веселость, несколько циническую, но иногда очень остроумную, и все свободные часы свои проводил по кофейням и тому подобным публичным местам, которых в Тульче очень много. Любил и выпить, как настоящий русский человек, но и пьяный был тверд и надежен.
Поручивши ему следить за первым появлением заговорщика, я решился немедленно на другой шаг: я послал за стариком Гончаровым, и запершись с ним в кабинете, прямо спросил его: знает ли он поляка Каминского (положим).
– Каминский?.. Каминский? Нет, такого не знаю…
– Не знаете… Ну, так я вам, Осип Семеныч, вот что скажу: вы уверяете нас в преданности вашей; вы первый подписались на адрес дунайских староверов Государю; обманули тогда и поляков, и русских бунтовщиков Герцена и Кельсиева; ходите к нам, и не только нами, консулами, но и генералом Игнатьевым приняты хорошо. Смотрите, теперь есть случай вам послужить России. Этот Каминский замышляет какой-то вздор – бунтовать раскольников ваших против России. Конечно, это смешно, и что он может сделать… Но все-таки он хочет представиться Петром III и попытать счастья.
Гончаров улыбнулся и покачал головою…
– Что же Петр III для наших староверов! Это для них ничего не значит. Их этим не поднимешь. Вот для скопцов – другое дело; да ведь их мало. Да и какая же теперь в России может быть пугачевщина; после того как мужикам волю дали – совсем другое дело стало. И мы здесь видим разницу. Прежде народ сюда из России валом валил; потому – у турка – воля. А теперь совсем и нейдут сюда… Это поляки глупости одни затевают…
– И я думаю то же самое, – отвечал я. – Конечно, они ничего теперь сделать не могут; но вы знаете, что моя обязанность за всем подобным здесь следить. А вам – это прекрасный случай доказать, что некрасовцы в самом деле стали опять настоящими русскими людьми и даже тени злоумышления против Государя и против России не допустят…
– Будьте покойны, К<онстантин> Н<иколаеви>ч; уж положитесь на старого Гончара… Я уж все вам отрапортую вовремя…
После разговора с Гончаровым я увидался и с Жуковским; и у него попробовал, между прочим, спросить – не знает ли он галицийского уроженца Каминского… («Гольденбергом» я его не назвал, чтобы Жуковский не знал, что я Гольденберга ожидаю в Тульчу). Жуковский начал раздумывать не хуже Гончарова и сказал потом решительно: «Нет, Каминского не помню; кажется, не знавал»…
Ему я не поверил; мне хотелось только испытать его.
Несколько дней еще спустя опять пришел Гончаров и сказал мне так:
– Вот вы спрашивали о том поляке, я теперь вот что вспомнил. Сидели мы недавно с Жуковским у нашего (т. е. староверческого) попа Григория. Я стал об Василии Кельсиеве вспоминать и говорю: хоть и безбожник он был, и детей своих не крестил, и пьяница, а уж что за умнейший человек-то… Вот голова!.. И говорю Жуковскому: у вас небось таких нет. А он говорит: «И у нас тоже есть не хуже Кельсиева и по учености, и по всему; вот хоть бы Каминский».
Таким образом подтвердилось мое подозрение насчет того, что Жуковский лжет, будто он этого революционера не знает. На первый раз мне больше ничего не было нужно; я мог ждать «Гольденберга», как ждет опытный охотник медведя, которого уж выследили ему соседние мужики…
Долго не было о нем никакого слуха. Глизян был хорошо знаком и дружен с одним греком, турецким чиновником; он попросил его известить нас о приезде одного «Гольденберга», просил как о деле частном, не подавая греку никакого вида, что этот человек имеет политическое значение. Грек обещал.
«Милости просим, г. Каминский! Я очень рад», – думал я.
Проходит день, проходят два, проходит, может быть, целая неделя. Ничего особенного не слышно. Никто ничего как будто и не знает. Конечно, срок этот слишком короток… Какой политический замысел можно не то чтобы осуществить, но даже и начать в одну или две недели, и тем более в новой среде?.. Подождем!
Мне очень хотелось, чтобы Гольденберг обнаружил свое присутствие в Добрудже какими-нибудь действиями, стоющими серьезного внимания… Приятно мне было бы сказать ему: «Nec plus ultra!»[1]… и противопоставить его смелым интригам Геркулесовы столбы моего официального значения… ну… и разумеется… моей личной сообразительности…
Охотнику становилось немного уж скучно; зачем галицийский медведь так долго не подходит к русскому стаду.
В это же самое время, как снег на голову, свалился вдруг откуда-то другой таинственный полячок, низшего звания. Лицо у него было какое-то солдатское, широкое, сухое, скуластое; усы щетинистые, движения резкие; глаза злые, смелые, лукавые…
Он явился ко мне в сумерки; объявил, что имеет сообщить нечто важное, и представил мне «permis de residence»[2], подписанный одним из наших дунайских консулов. Обозначен он был на этом виде «варшавский выходец такой-то» (какой именно – забыл).
Паспорт был просрочен. Что такое: «варшавский выходец»? Просто значит – беглый или эмигрант… Справиться тотчас же у того консула, который выдал ему такой особенный вид, я не мог; не мог немедленно узнать, зачем мой придунайский сослуживец (человек очень опытный и к службе в высшей степени внимательный) выдал этому подозрительному человеку такой «уклончивый» паспорт. Или он был и есть просто «русский подданный», или он именно из тех «варшавских выходцев», которым въезд в Россию запрещен за участие в восстании. Если он из последних, – в какие же именно подданные он записан: в турецкие, в австрийские, в румынские? Зачем же ему, под чужою властью и в чужой стране, русский или полурусский вид, когда он в Россию въезжать не должен?..
Я взял этот странный вид и спросил у таинственного незнакомца, что такое имеет он мне сообщить. Он принял вид грозный и трагический и воскликнул с очень грубым акцентом:
Я получил неожиданно, из источника весьма серьезного, крайне важное и в высшей степени секретное сообщение о том, что один галицийский революционер едет ко мне в Тульчу волновать наших русских раскольников и надеется, выдав себя за воскресшего снова императора Петра III, через их посредство поднять в самой России ужасную пугачевщину.
Настоящая фамилия этого опасного врага была обозначена в секретном письме, но теперь я ее не помню: Каминский, Каменский, Карицкий – забыл; будем его звать Каминским. Другую фамилию, ложную, под которой он должен был действовать в придунайских городах, я помню хорошо: Гольденберг. В секретном письме было еще одно крайне важное сведение о главном политическом представителе некрасовцев, знаменитом старике Гончарове. Сообщалось, что Гончаров заодно с Гольденбергом, и что даже существует собственноручное письмо его к кому-то из поляков, безусловно обличающее это преступное участие старого и давно уже дружившего в то время с нами раскольника.
Не шутка! Извещение, или предостережение это, повторяю, шло из весьма надежного источника, и я обязан был обратить все силы моего внимания на подобный Слух.
Что делать? С кем поделиться столь важным секретом? Ведь слово «секрет» не значит же в подобном случае, что надо сосредоточиться над ним в тиши кабинета и молчать…
Я начал, разумеется, с самого простого: обратился к Николаю Осиповичу Глизяну, вольнонаемному секретарю нашего консульства, и, не говоря ему, откуда у меня это сведение, велел ему следить за некиим Гольденбергом – не явится ли такой человек в городе нашем. Глизяну заняться этим было легче, нежели кому-нибудь; он был человек молодой, холостой, на месте давний, всех знал; в городе был любим за веселость, несколько циническую, но иногда очень остроумную, и все свободные часы свои проводил по кофейням и тому подобным публичным местам, которых в Тульче очень много. Любил и выпить, как настоящий русский человек, но и пьяный был тверд и надежен.
Поручивши ему следить за первым появлением заговорщика, я решился немедленно на другой шаг: я послал за стариком Гончаровым, и запершись с ним в кабинете, прямо спросил его: знает ли он поляка Каминского (положим).
– Каминский?.. Каминский? Нет, такого не знаю…
– Не знаете… Ну, так я вам, Осип Семеныч, вот что скажу: вы уверяете нас в преданности вашей; вы первый подписались на адрес дунайских староверов Государю; обманули тогда и поляков, и русских бунтовщиков Герцена и Кельсиева; ходите к нам, и не только нами, консулами, но и генералом Игнатьевым приняты хорошо. Смотрите, теперь есть случай вам послужить России. Этот Каминский замышляет какой-то вздор – бунтовать раскольников ваших против России. Конечно, это смешно, и что он может сделать… Но все-таки он хочет представиться Петром III и попытать счастья.
Гончаров улыбнулся и покачал головою…
– Что же Петр III для наших староверов! Это для них ничего не значит. Их этим не поднимешь. Вот для скопцов – другое дело; да ведь их мало. Да и какая же теперь в России может быть пугачевщина; после того как мужикам волю дали – совсем другое дело стало. И мы здесь видим разницу. Прежде народ сюда из России валом валил; потому – у турка – воля. А теперь совсем и нейдут сюда… Это поляки глупости одни затевают…
– И я думаю то же самое, – отвечал я. – Конечно, они ничего теперь сделать не могут; но вы знаете, что моя обязанность за всем подобным здесь следить. А вам – это прекрасный случай доказать, что некрасовцы в самом деле стали опять настоящими русскими людьми и даже тени злоумышления против Государя и против России не допустят…
– Будьте покойны, К<онстантин> Н<иколаеви>ч; уж положитесь на старого Гончара… Я уж все вам отрапортую вовремя…
После разговора с Гончаровым я увидался и с Жуковским; и у него попробовал, между прочим, спросить – не знает ли он галицийского уроженца Каминского… («Гольденбергом» я его не назвал, чтобы Жуковский не знал, что я Гольденберга ожидаю в Тульчу). Жуковский начал раздумывать не хуже Гончарова и сказал потом решительно: «Нет, Каминского не помню; кажется, не знавал»…
Ему я не поверил; мне хотелось только испытать его.
Несколько дней еще спустя опять пришел Гончаров и сказал мне так:
– Вот вы спрашивали о том поляке, я теперь вот что вспомнил. Сидели мы недавно с Жуковским у нашего (т. е. староверческого) попа Григория. Я стал об Василии Кельсиеве вспоминать и говорю: хоть и безбожник он был, и детей своих не крестил, и пьяница, а уж что за умнейший человек-то… Вот голова!.. И говорю Жуковскому: у вас небось таких нет. А он говорит: «И у нас тоже есть не хуже Кельсиева и по учености, и по всему; вот хоть бы Каминский».
Таким образом подтвердилось мое подозрение насчет того, что Жуковский лжет, будто он этого революционера не знает. На первый раз мне больше ничего не было нужно; я мог ждать «Гольденберга», как ждет опытный охотник медведя, которого уж выследили ему соседние мужики…
Долго не было о нем никакого слуха. Глизян был хорошо знаком и дружен с одним греком, турецким чиновником; он попросил его известить нас о приезде одного «Гольденберга», просил как о деле частном, не подавая греку никакого вида, что этот человек имеет политическое значение. Грек обещал.
«Милости просим, г. Каминский! Я очень рад», – думал я.
Проходит день, проходят два, проходит, может быть, целая неделя. Ничего особенного не слышно. Никто ничего как будто и не знает. Конечно, срок этот слишком короток… Какой политический замысел можно не то чтобы осуществить, но даже и начать в одну или две недели, и тем более в новой среде?.. Подождем!
Мне очень хотелось, чтобы Гольденберг обнаружил свое присутствие в Добрудже какими-нибудь действиями, стоющими серьезного внимания… Приятно мне было бы сказать ему: «Nec plus ultra!»[1]… и противопоставить его смелым интригам Геркулесовы столбы моего официального значения… ну… и разумеется… моей личной сообразительности…
Охотнику становилось немного уж скучно; зачем галицийский медведь так долго не подходит к русскому стаду.
В это же самое время, как снег на голову, свалился вдруг откуда-то другой таинственный полячок, низшего звания. Лицо у него было какое-то солдатское, широкое, сухое, скуластое; усы щетинистые, движения резкие; глаза злые, смелые, лукавые…
Он явился ко мне в сумерки; объявил, что имеет сообщить нечто важное, и представил мне «permis de residence»[2], подписанный одним из наших дунайских консулов. Обозначен он был на этом виде «варшавский выходец такой-то» (какой именно – забыл).
Паспорт был просрочен. Что такое: «варшавский выходец»? Просто значит – беглый или эмигрант… Справиться тотчас же у того консула, который выдал ему такой особенный вид, я не мог; не мог немедленно узнать, зачем мой придунайский сослуживец (человек очень опытный и к службе в высшей степени внимательный) выдал этому подозрительному человеку такой «уклончивый» паспорт. Или он был и есть просто «русский подданный», или он именно из тех «варшавских выходцев», которым въезд в Россию запрещен за участие в восстании. Если он из последних, – в какие же именно подданные он записан: в турецкие, в австрийские, в румынские? Зачем же ему, под чужою властью и в чужой стране, русский или полурусский вид, когда он в Россию въезжать не должен?..
Я взял этот странный вид и спросил у таинственного незнакомца, что такое имеет он мне сообщить. Он принял вид грозный и трагический и воскликнул с очень грубым акцентом:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента