Константин Николаевич Леонтьев
Славянофильство теории и славянофильство жизни

   Думая все это время о гр. Дмитрии Толстом, о Пазухине и о попытках укрепить снова общественный строй наш, до сих пор еще не совсем расшатанный, я вспоминал не раз о славянофилах наших.
   Я думал о взглядах Хомякова на дворянство и другие сословия наши; о статьях И. С. Аксакова в «Руси», в которых он признавал за дворянством нашим большое значение.
   Вспомнил и о том, что Достоевский (которого также нельзя не причислить к славянофилам) говорил благоприятно об этом самом дворянстве русском в своем романе «Подросток». Но больше всего я думал о той «запальчивой» (по выражению цензурного ведомства) статье Н. П. Аксакова, за которую «Русское дело» г. Шарапова было надолго запрещено (в 89-м году, если не ошибаюсь).
   И я не только думал обо всем этом, но даже и сызнова многое перечел.
   Хомякова надо оставить пока в стороне; все, что он писал о наших сословиях, «о служилых людях», о «дружине» и т. д., – было высказано около полувека тому назад, при существовании крепостного права и вообще при так называемых «николаевских» порядках, которые в сущности были лишь твердым охранением общественных устоев, заложенных еще Петром I и Екатериной II.
   Хомяков был, бесспорно, человек и глубокомысленный, и остроумный, и Россию в некоторых отношениях удивительно понимавший. Понимавший ее (в некоторых, повторяю, отношениях) так, как никто, быть может, ее тогда не понимал. Но ему не суждено было видеть не только всех тех ядовитых и гнилых плодов, которые принесли с собою новые порядки (более европейские); но он не дожил даже и до удовольствия полюбоваться на те первые всходы нашего либерализма, которые, действительно, были свежи, благородны и прекрасны по искренности и здравомыслию своему.
   Размышляя о недавнем и нынешнем состоянии русского общества и об истинно спасительной дифференцирующей реакции, на которую столь мужественно решилось вступить правительство 80-х годов, на Хомякова оглядываться много – нет повода.
   Его богословские труды и его взгляды на общекультурные отношения России к Западу несравненно важнее и жизненнее его мнений по внутренним нашим делам. Мне кажется, что некоторые стороны первых никогда не утратят своего значения в истории русского сознания и во многих еще случаях будут служить опорой дальнейшему ходу как религиозного, так и национального у нас мышления. Когда же дело идет о наших внутренних порядках и об нашем современном общественном строе, то в его сочинениях мы найдем иногда полезные и остроумные указания исторические, но не найдем никаких, даже и отдаленных предчувствий того, что нам пришлось пережить со дня его ранней кончины.
   Совсем иное дело оба гг. Аксаковы – покойный Иван Сергеевич и ныне живущий Николай Петрович (если не ошибаюсь).
   Последний – человек еще вовсе не старый и на реформенных порядках возросший; Иван же Сергеевич лет тридцать до смерти своей провел в деятельной борьбе и в близком соприкосновении с действительною жизнью либеральной эпохи.
   Они оба должны были бы видеть бессословную (или почти бессословную) жизнь России не из «прекрасного» мечтательного и теоретического «далека», не сквозь искусственные стекла какой-то национальной археологии («изба воеводская»; «изба земская»; «губные старосты»; «целовальники» и т. д. …), – а прямо таковою, какова она есть, т. е. раз и навсегда или испорченною, или благоустроенную Петром Великим – в ее общественных основах.
   С вековыми сословными преданиями надо считаться и надо как можно более дорожить многими из тех именно психических навыков, которые образуются у людей под влиянием долго повторяющихся (и быть может, даже наследственно передающихся) впечатлений разнородного сословного воспитания.
   Дворянин, даже и не слишком «столбовой», – гораздо более чем купец, церковник и разночинец, – привык начальствовать над крестьянином; эта власть ему сродна и нередко даже приятна, он не прочь так или иначе «командовать» над мужиком; но всякий справедливый человек согласится с тем, что он же, дворянин, – и пожалеет мужика, и заступится за него, и даже иногда и побалует его гораздо охотнее, чем «коренной» купец, разночинец, церковник и в особенности чем свой же брат, разбогатевший мужик.
   Мужик – привык испокон веку повиноваться «господам». Купцы, церковники, разночинцы – со своей стороны – издавна были привычны к мысли, что и они могут становиться дворянами и пользоваться дворянскими преимуществами, – один, достигая почетного гражданства, другой – государственной выслугой, третий – учеными и художественными трудами. Даже полководцы у нас при старых порядках бывали из «простых»; граф Евдокимов был из простых казаков; Котляревский «бич Кавказа» – был сын неважного священника.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента