Корепанов Алексей
Что ему сказать
Корепанов Алексей
Что ему сказать?
Вы, конечно, знаете, что произошло этим летом в одном из курортных городков на Черном море. Двенадцатого июля по белесому жаркому небу прокатился гром, заглушив музыку из пляжных усилителей, и в непосредственной близости от прогулочного теплохода плюхнулся в спокойное море грушевидный летательный аппарат.
Очень быстро прибыли военные катера и вода покрылась оранжевыми буйками, которые четко ограничили определенную окружность. Центром окружности оказался летательный аппарат, покачивающийся на легких волнах. Прогулочному теплоходу было предложено продолжить рейс, любопытствующих в лодках попросили очистить акваторию, и люди на пляже после некоторого замешательства и разговоров о космических программах Соединенных Штатов и Западной Европы вернулись к привычным делам: продолжали попивать теплые соки в душных павильончиках, позировать на набережной в обнимку с деревянными орлами или по колено в море на фоне надувного брига с настоящими алыми парусами, играть в волейбол, слушать транзисторы, читать, дремать, уткнувшись носом в горячий песок, выплевывать абрикосовые и вишневые косточки и делать все прочее, что обычно делают на пляжах курортных городов. Сейчас ведь по орбитам крутится очень много всякого добра и не мудрено, что иногда что-то и падает в соответствии с законом всемирного тяготения.
Вам хорошо известно также, что именно обнаружили бравые военморы, сноровисто открывшие люк и забравшиеся внутрь летательного аппарата. Вернее, не что, а кого обнаружили. Потому что они обнаружили в нем человека, лежавшего без сознания на подстилке из свалявшихся козьих шкур. Откройте любую газету - и вы увидите фотографии этого человека и узнаете о нем, в сущности, почти то же самое, что знаю о нем я.
Человек широкоплеч и коренаст, у него изможденное лицо с очень милой родинкой на щеке, карие утомленные глаза, курчавые темные с проседью волосы и курчавая темная с проседью борода. Одет он в короткий шерстяной хитон неопределенного, скорее всего, бурого цвета, а на ногах его грубые кожаные сандалии. Зовут его, как вы знаете, Арифрон, а родом он из Микен.
Вот и все. Именно эту скудную информацию десятки раз обыгрывали газеты, радио и телевидение, не в силах добавить к ней ничего нового. Потому что Арифрон молчал. Не буду пускаться в рассуждения по поводу устройства и принципа работы грушевидного летательного аппарата - это всем хорошо известно и не входит в мои намерения. Скажу о другом. Я специалист по древнегреческому языку. Преподаю в университете, имею немало печатных работ и довольно известен в ученом мире переводом "Аргонавтики" Аполлония Родосского. Как вы знаете, человек в грязном хитоне, очнувшись в больнице на берегу, заговорил на незнакомом обслуживающему персоналу языке. Вскоре выяснилось, что это самый что ни на есть архаический древнегреческий (да простится мне невольная тавтология), на котором общались гомеровские герои - и таким вот образом судьба свела меня с Арифроном из Микен, человеком давней-предавней эпохи.
Я впервые увидел его в больничной палате. Он спал, задрав курчавую бороду и открыв рот с крепкими белыми зубами, и храпел так, как, наверное, и полагается храпеть древним грекам. Содержание нашего первого разговора пересказывать не буду - об этом очень оперативно позаботились средства массовой информации. Изложу лишь свои впечатления.
Говорил он очень неохотно, медленно и отрывисто, почесывая курчавую бороду, подолгу молчал, словно не слышал вопроса, и вытянуть из него удалось совсем немного. Арифрон. Из Микен. Да, сам построил летательный аппарат. Сам, без посторонней помощи. Посвятил этому лучшие годы жизни. Сам и полетел.
Это, в сущности, все. Арифрон оказался на редкость замкнутым человеком. Или таким его сделало звездное путешествие? У меня сложилось впечатление, что Арифрона что-то мучило. Во всяком случае, вид у него постоянно был подавленный.
Он был мне очень симпатичен, этот древний грек с милой родинкой, пропахший чесноком, угрюмый и неразговорчивый. Каюсь, я так и не смог понять до конца его психологию. Хотя разве возможно так вот сразу понять психологию человека, отделенного от нас десятками веков?
На долгих совещаниях в кабинете главврача всегда присутствовало множество всяких специалистов. Впрос стоял один: как быть дальше? Физическое состояние Арифрона уже не вызывало особых опасений, но вот состояние моральное... Что-то его угнетало.
И Арифрона решили пока оставить в больнице. В палату прикатили вторую кровать - для меня - и мы с ним зажили душа в душу, если можно так назвать сосуществование с человеком, который целыми днями валяется в хитоне и сандалиях поверх одеяла, время от времени угрюмо достает из тумбочки куски сыра, рыбы и холодной баранины, оливки, хлеб, чеснок и сушеные фиги, вытирает руки о хитон, меланхолично запивает все это водой из графина (от вина он категорически отказался) и, судя по его виду, думает о чем-то, коротко вздыхает и молчит, молчит, молчит...
Интересна его первая реакция на радио. Когда я покрутил колесико нехитрого аппарата и зазвучало знакомое: "Говорит Москва. Передаем сигналы точного времени", - Арифрон резко повернулся и карие глаза его заблестели. Что-то необычное почудилось мне в его взгляде.
"Это говорят боги?" - спросил он на великолепном древнегреческом, не испорченном еще позднейшими наслоениями. Я, как мог, объяснил ему принцип радиосвязи, упомянув обыкновенного смертного Попова. Взгляд Арифрона угас и он вновь отвернулся к стене.
Иногда мне удавалось вывести его из подавленного состояния и я бодро докладывал на совещании в кабинете главврача, что Арифрон вертел мою многоцветную шариковую ручку, листал мои книги, надевал и снимал мои очки и долго водил потом по закрытым глазам крепкими короткими пальцами. Однако он никогда ни о чем не спрашивал и все кончалось тем, что Арифрон вновь отворачивался, засунув за щеку кусок рыбы, и тихо выплевывал кости в щель между кроватью и стеной. С хитоном он не хотел расставаться и на все попытки уговорить его заменить хитон на удобную пижаму отвечал словами, которых не знал даже я, специалист по древнегреческому. А обыкновенный больничный душ вообще привел его в шоковое состояние, что, впрочем, не удивительно, так как в Микенах времен Арифрона душа не было. И мыла тоже.
Тем не менее, я очень привязался к этому пропахшему чесноком древнему греку. Я ставил себя на его место и думал, что почти понимал его душевное состояние. Оказывается, не совсем понимал...
Надежды на переворот в образе жизни Арифрона были связаны с доставкой в нашу палату цветного телевизора. Никогда не забуду момента, когда я воткнул шнур в розетку, вдавил красную кнопку - и телевизор тихо загудел. Арифрон подался к нему, чуть не упав с кровати, отпрянул к стене, когда на экране появилась светловолосая дикторша во всей своей небесной красоте - и вдруг успокоился, задумчиво отправил в рот горсть сушеных фиг, но взгляд от экрана не оторвал.
Из более позднего разговора с ним стало ясно, что он не видит принципиальной разницы между радиоприемником и телевизором. "Если вы научились слышать голоса издалека, то почему бы вам не научиться видеть и самих говорящих?" - примерно такими были его рассуждения.
И все-таки телевизор заворожил его. Он часами лежал, подперев рукой щеку и уставившись на экран, смотрел все подряд, начиная с утренних передач и кончая последними известиями, из которых, кстати, узнал с помощью моего перевода, что очень знаменит - и тихо ругался по-древнегречески, когда разноцветная дикторша вкрадчиво сообщала: "Желаю вам спокойной ночи". Он опять отворачивался к стене и притворялся спящим, хотя я знал, что спит он очень плохо - среди ночи то и дело стучала крышка графина и слышались торопливые глотки.
Не раз я пытался разговорить Арифрона, но не мог преодолеть его замкнутости, о чем наутро с огорчением докладывал на совещании в кабинете главврача.
Но иногда Арифрон проявлял любознательность. Вечерами, когда умолкал телевизор, он, беспокойно поворочавшись в постели, вдруг просил: "Виктор, расскажи о вашей жизни", - и я рассказывал обо всем, что знал: о долгом пути человечества, о войнах и революциях, открытии Америки и операциях по пересадке сердца, о борьбе за сохранение окружающей среды и компьютерах. Он вздыхал, пил воду - и упорно молчал.
Лишь однажды он повел себя несколько необычно. Когда я сказал, что люди уже побывали на Луне, а наши космические станции достигли далеких планет, он бросил на одеяло недоеденный кусок сыра и пробормотал: "Да, да, космос..." Мне показалось, что он поежился. Стоял теплый вечер и даже распахнутое окно не спасало от духоты.
Я уже засыпал, когда он вновь заговорил.
"Виктор, неужели никто не помогает вам это делать? Воздушные корабли, города, ра-ке-ты?" - Он произнес это слово по-русски.
"Никто, - ответил я. - Это делают люди".
"Люди..." - повторил Арифрон и замолчал.
Ночью он разбудил меня. В окно глядели сочные звезды, в больничном парке надрывался соловей. Я сел, нашаривая на тумбочке очки. Он стоял передо мной и возбужденно дышал. Я почему-то не решился включить настольную лампу. Мне показалось, что он хочет сообщить что-то важное.
Он присел на корточки, положил руку на мою кровать и прерывисто зашептал:
"Виктор! Я построил корабль, я полетел далеко-далеко... Я хотел
увидеть богов. Я полетел, чтобы увидеть богов, чтобы поговорить с
ними, потому что их нет на Олимпе... Я был на Олимпе... Там никого
нет! Они должны быть там, за небесами. Как там страшно и одиноко... Пустота... Я летел, я искал их, умолял их показаться, дать какой-то знак..."
Арифрон взволнованно дышал. Никогда он не говорил так много.
"Я не нашел их! Я потратил полжизни, чтобы их найти, я удалился от
людей, я никому не открывал свою мечту. Меня считали безумным... Я не нашел их, они не откликнулись... Виктор! Вы очень умны и сильны, вы тоже летаете в небо, вы преображаете ойкумену, вы почти достигли могущества богов. Умоляю, найдите их!.."
Он всхлипнул. Честное слово, мне не показалось.
"Найдите богов! Найдите и расскажите обо мне, Арифроне из Микен, с которым они не захотели говорить. Поклянись, Виктор! Поклянись Зевсом!"
Он с мольбой протянул ко мне руки. Ну что я мог ему сказать? Что?..
*
Да, я тоже виню себя в смерти Арифрона. Но кто же мог предположить, что сердце его не выдержит, когда он узнал правду? Наверное, иногда ложь бывает полезней истины. Не лучше - но полезней...
Кировоград, 1982.
Что ему сказать?
Вы, конечно, знаете, что произошло этим летом в одном из курортных городков на Черном море. Двенадцатого июля по белесому жаркому небу прокатился гром, заглушив музыку из пляжных усилителей, и в непосредственной близости от прогулочного теплохода плюхнулся в спокойное море грушевидный летательный аппарат.
Очень быстро прибыли военные катера и вода покрылась оранжевыми буйками, которые четко ограничили определенную окружность. Центром окружности оказался летательный аппарат, покачивающийся на легких волнах. Прогулочному теплоходу было предложено продолжить рейс, любопытствующих в лодках попросили очистить акваторию, и люди на пляже после некоторого замешательства и разговоров о космических программах Соединенных Штатов и Западной Европы вернулись к привычным делам: продолжали попивать теплые соки в душных павильончиках, позировать на набережной в обнимку с деревянными орлами или по колено в море на фоне надувного брига с настоящими алыми парусами, играть в волейбол, слушать транзисторы, читать, дремать, уткнувшись носом в горячий песок, выплевывать абрикосовые и вишневые косточки и делать все прочее, что обычно делают на пляжах курортных городов. Сейчас ведь по орбитам крутится очень много всякого добра и не мудрено, что иногда что-то и падает в соответствии с законом всемирного тяготения.
Вам хорошо известно также, что именно обнаружили бравые военморы, сноровисто открывшие люк и забравшиеся внутрь летательного аппарата. Вернее, не что, а кого обнаружили. Потому что они обнаружили в нем человека, лежавшего без сознания на подстилке из свалявшихся козьих шкур. Откройте любую газету - и вы увидите фотографии этого человека и узнаете о нем, в сущности, почти то же самое, что знаю о нем я.
Человек широкоплеч и коренаст, у него изможденное лицо с очень милой родинкой на щеке, карие утомленные глаза, курчавые темные с проседью волосы и курчавая темная с проседью борода. Одет он в короткий шерстяной хитон неопределенного, скорее всего, бурого цвета, а на ногах его грубые кожаные сандалии. Зовут его, как вы знаете, Арифрон, а родом он из Микен.
Вот и все. Именно эту скудную информацию десятки раз обыгрывали газеты, радио и телевидение, не в силах добавить к ней ничего нового. Потому что Арифрон молчал. Не буду пускаться в рассуждения по поводу устройства и принципа работы грушевидного летательного аппарата - это всем хорошо известно и не входит в мои намерения. Скажу о другом. Я специалист по древнегреческому языку. Преподаю в университете, имею немало печатных работ и довольно известен в ученом мире переводом "Аргонавтики" Аполлония Родосского. Как вы знаете, человек в грязном хитоне, очнувшись в больнице на берегу, заговорил на незнакомом обслуживающему персоналу языке. Вскоре выяснилось, что это самый что ни на есть архаический древнегреческий (да простится мне невольная тавтология), на котором общались гомеровские герои - и таким вот образом судьба свела меня с Арифроном из Микен, человеком давней-предавней эпохи.
Я впервые увидел его в больничной палате. Он спал, задрав курчавую бороду и открыв рот с крепкими белыми зубами, и храпел так, как, наверное, и полагается храпеть древним грекам. Содержание нашего первого разговора пересказывать не буду - об этом очень оперативно позаботились средства массовой информации. Изложу лишь свои впечатления.
Говорил он очень неохотно, медленно и отрывисто, почесывая курчавую бороду, подолгу молчал, словно не слышал вопроса, и вытянуть из него удалось совсем немного. Арифрон. Из Микен. Да, сам построил летательный аппарат. Сам, без посторонней помощи. Посвятил этому лучшие годы жизни. Сам и полетел.
Это, в сущности, все. Арифрон оказался на редкость замкнутым человеком. Или таким его сделало звездное путешествие? У меня сложилось впечатление, что Арифрона что-то мучило. Во всяком случае, вид у него постоянно был подавленный.
Он был мне очень симпатичен, этот древний грек с милой родинкой, пропахший чесноком, угрюмый и неразговорчивый. Каюсь, я так и не смог понять до конца его психологию. Хотя разве возможно так вот сразу понять психологию человека, отделенного от нас десятками веков?
На долгих совещаниях в кабинете главврача всегда присутствовало множество всяких специалистов. Впрос стоял один: как быть дальше? Физическое состояние Арифрона уже не вызывало особых опасений, но вот состояние моральное... Что-то его угнетало.
И Арифрона решили пока оставить в больнице. В палату прикатили вторую кровать - для меня - и мы с ним зажили душа в душу, если можно так назвать сосуществование с человеком, который целыми днями валяется в хитоне и сандалиях поверх одеяла, время от времени угрюмо достает из тумбочки куски сыра, рыбы и холодной баранины, оливки, хлеб, чеснок и сушеные фиги, вытирает руки о хитон, меланхолично запивает все это водой из графина (от вина он категорически отказался) и, судя по его виду, думает о чем-то, коротко вздыхает и молчит, молчит, молчит...
Интересна его первая реакция на радио. Когда я покрутил колесико нехитрого аппарата и зазвучало знакомое: "Говорит Москва. Передаем сигналы точного времени", - Арифрон резко повернулся и карие глаза его заблестели. Что-то необычное почудилось мне в его взгляде.
"Это говорят боги?" - спросил он на великолепном древнегреческом, не испорченном еще позднейшими наслоениями. Я, как мог, объяснил ему принцип радиосвязи, упомянув обыкновенного смертного Попова. Взгляд Арифрона угас и он вновь отвернулся к стене.
Иногда мне удавалось вывести его из подавленного состояния и я бодро докладывал на совещании в кабинете главврача, что Арифрон вертел мою многоцветную шариковую ручку, листал мои книги, надевал и снимал мои очки и долго водил потом по закрытым глазам крепкими короткими пальцами. Однако он никогда ни о чем не спрашивал и все кончалось тем, что Арифрон вновь отворачивался, засунув за щеку кусок рыбы, и тихо выплевывал кости в щель между кроватью и стеной. С хитоном он не хотел расставаться и на все попытки уговорить его заменить хитон на удобную пижаму отвечал словами, которых не знал даже я, специалист по древнегреческому. А обыкновенный больничный душ вообще привел его в шоковое состояние, что, впрочем, не удивительно, так как в Микенах времен Арифрона душа не было. И мыла тоже.
Тем не менее, я очень привязался к этому пропахшему чесноком древнему греку. Я ставил себя на его место и думал, что почти понимал его душевное состояние. Оказывается, не совсем понимал...
Надежды на переворот в образе жизни Арифрона были связаны с доставкой в нашу палату цветного телевизора. Никогда не забуду момента, когда я воткнул шнур в розетку, вдавил красную кнопку - и телевизор тихо загудел. Арифрон подался к нему, чуть не упав с кровати, отпрянул к стене, когда на экране появилась светловолосая дикторша во всей своей небесной красоте - и вдруг успокоился, задумчиво отправил в рот горсть сушеных фиг, но взгляд от экрана не оторвал.
Из более позднего разговора с ним стало ясно, что он не видит принципиальной разницы между радиоприемником и телевизором. "Если вы научились слышать голоса издалека, то почему бы вам не научиться видеть и самих говорящих?" - примерно такими были его рассуждения.
И все-таки телевизор заворожил его. Он часами лежал, подперев рукой щеку и уставившись на экран, смотрел все подряд, начиная с утренних передач и кончая последними известиями, из которых, кстати, узнал с помощью моего перевода, что очень знаменит - и тихо ругался по-древнегречески, когда разноцветная дикторша вкрадчиво сообщала: "Желаю вам спокойной ночи". Он опять отворачивался к стене и притворялся спящим, хотя я знал, что спит он очень плохо - среди ночи то и дело стучала крышка графина и слышались торопливые глотки.
Не раз я пытался разговорить Арифрона, но не мог преодолеть его замкнутости, о чем наутро с огорчением докладывал на совещании в кабинете главврача.
Но иногда Арифрон проявлял любознательность. Вечерами, когда умолкал телевизор, он, беспокойно поворочавшись в постели, вдруг просил: "Виктор, расскажи о вашей жизни", - и я рассказывал обо всем, что знал: о долгом пути человечества, о войнах и революциях, открытии Америки и операциях по пересадке сердца, о борьбе за сохранение окружающей среды и компьютерах. Он вздыхал, пил воду - и упорно молчал.
Лишь однажды он повел себя несколько необычно. Когда я сказал, что люди уже побывали на Луне, а наши космические станции достигли далеких планет, он бросил на одеяло недоеденный кусок сыра и пробормотал: "Да, да, космос..." Мне показалось, что он поежился. Стоял теплый вечер и даже распахнутое окно не спасало от духоты.
Я уже засыпал, когда он вновь заговорил.
"Виктор, неужели никто не помогает вам это делать? Воздушные корабли, города, ра-ке-ты?" - Он произнес это слово по-русски.
"Никто, - ответил я. - Это делают люди".
"Люди..." - повторил Арифрон и замолчал.
Ночью он разбудил меня. В окно глядели сочные звезды, в больничном парке надрывался соловей. Я сел, нашаривая на тумбочке очки. Он стоял передо мной и возбужденно дышал. Я почему-то не решился включить настольную лампу. Мне показалось, что он хочет сообщить что-то важное.
Он присел на корточки, положил руку на мою кровать и прерывисто зашептал:
"Виктор! Я построил корабль, я полетел далеко-далеко... Я хотел
увидеть богов. Я полетел, чтобы увидеть богов, чтобы поговорить с
ними, потому что их нет на Олимпе... Я был на Олимпе... Там никого
нет! Они должны быть там, за небесами. Как там страшно и одиноко... Пустота... Я летел, я искал их, умолял их показаться, дать какой-то знак..."
Арифрон взволнованно дышал. Никогда он не говорил так много.
"Я не нашел их! Я потратил полжизни, чтобы их найти, я удалился от
людей, я никому не открывал свою мечту. Меня считали безумным... Я не нашел их, они не откликнулись... Виктор! Вы очень умны и сильны, вы тоже летаете в небо, вы преображаете ойкумену, вы почти достигли могущества богов. Умоляю, найдите их!.."
Он всхлипнул. Честное слово, мне не показалось.
"Найдите богов! Найдите и расскажите обо мне, Арифроне из Микен, с которым они не захотели говорить. Поклянись, Виктор! Поклянись Зевсом!"
Он с мольбой протянул ко мне руки. Ну что я мог ему сказать? Что?..
*
Да, я тоже виню себя в смерти Арифрона. Но кто же мог предположить, что сердце его не выдержит, когда он узнал правду? Наверное, иногда ложь бывает полезней истины. Не лучше - но полезней...
Кировоград, 1982.