--------------------------------------------------------------------------
OCR Кудрявцев Г.Г.
--------------------------------------------------------------------------
Первая книга, которую я начал читать по складам, а дочитал до конца уже
довольно бегло, был роман польского писателя Корженевского -
произведение талантливое и написанное в хорошем литературном тоне. Никто
после этого не руководил выбором моего чтения, и одно время оно приняло
пестрый, случайный, можно даже сказать, авантюристский характер.
Я следовал в этом за моим старшим братом.
Он был года на 2 l/2 старше меня. В детстве эта разница значительная,
а брат был в этом отношении честолюбив. Стремясь отгородиться всячески от
"детей", он присвоил себе разные привилегии. Во-первых, завел тросточку, с
которой расхаживал по улицам, размахивая ею особенным образом. Эта
привилегия была за ним признана. Старшие смеялись, но тросточки не отнимали.
Было несколько хуже, что он запасся также табаком и стал приучаться курить
тайком от родителей, но при нас, младших. Из этого, положим, ничего не
вышло: его тошнило, и табак он хранил больше из тщеславия. Но когда отец
как-то узнал об этом, то сначала очень рассердился, а потом решил: "Пусть
малый лучше читает книги". Брат
получил "два злотых" (30 коп.) и подписался на месяц в библиотеке пана
Буткевича, торговавшего на Киевской улице бумагой, картинками, нотами,
учебниками, тетрадями, а также дававшего за плату книги для чтения. Книг
было не очень много и больше все товар по тому времени ходкий: Дюма, Евгений
Сю, Купер, Тайны разных дворов и, кажется, уже тогда знаменитый Рокамболь...
Брат и этому своему новому праву придал характер привилегии. Когда я
однажды попытался заглянуть в книгу, оставленную им на столе, он вырвал ее у
меня из рук и сказал:
- Пошел! Тебе еще рано читать романы.
После этого я лишь тайком, в его отсутствие, брал книги и, весь
настороже, глотал страницу за страницей.
Это было странное, пестрое и очень пряное чтение. Некогда было читать
сплошь, приходилось знакомиться с завязкой и потом следить за нею в
разбивку. И теперь многое из прочитанного тогда представляется мне, точно
пейзаж под плывущими туманами. Появляются, точно в прогалинах, ярко
светящиеся островки и исчезают... Д'Артаньян, выезжающий из маленького
городка на смешной кляче, фигуры его друзей мушкетеров, убийство королевы
Марго, некоторые злодейства иезуитов из Сю... Все эти образы появлялись и
исчезали, вспугнутые шагами брата, чтобы затем возникнуть уже в другом месте
(в следующем томе), без связи, в действии, без определившихся характеров.
Поединки, нападения, засады, любовные интриги, злодейства и неизбежное их
наказание. Порой мне приходилось расставаться с героем в самый критический
момент, когда его насквозь пронзали шпагой, а между тем роман еще не был
кончен и,
значит, оставалось место для самых мучительных предположений. На мои
робкие вопросы - ожил ли герой и что сталось с его возлюбленной в то время,
когда он влачил жалкое существование со шпагой в груди, - брат отвечал с
суровой важностью:
- Не трогай моих книг! Тебе еще рано читать романы.
И прятал книги в другое место.
Через некоторое время, однако, ему надоело бегать н библиотеку, и он
воспользовался еще одной привилегией своего возраста: стал посылать меня
менять ему книги...
Я был этому очень рад. Библиотека была довольно далеко от нашего дома,
и книга была в моем распоряжении на всем этом пространстве. Я стал читать
на ходу..
Эта манера придавала самому процессу чтения характер своеобразный и,
так сказать, азартный. Сначала я не умел примениться как следует к уличному
движению рисковал попасть под извозчиков, натыкался на прохожих. До сих пор
помню солидную фигуру какого-то поляка с седыми подстриженными усами и
широким лицом, который, когда я ткнулся в него, взял меня за воротник и с
насмешливым любопытством рассматривал некоторое время, а потом отпустил с
какой-то подходящей сентенцией. Но со временем я отлично выучился лавировать
среди опасностей, издали замечая через обрез книги ноги встречных... Шел я
медленно, порой останавливаясь за углами, жадно следя за событиями, пока
подходил к книжному магазину. Тут я наскоро смотрел развязку и со вздохом
входил к Буткевичу. Конечно, пробелов оставалось много. Рыцари, разбойники,
защитники невинности, прекрасные дамы - все это каким-то вихрем, точно на
шабаше, мчалось в моей голове под грохот уличного движения и обрывалось
бессвязно, странно, загадочно, дразня, распаляя, но не удовлетворяя воображение.
Из всего "Кавалера de Maison rouge" {Красного дома (франц.).} я помнил лишь
то, как он, переодетый
якобинцем, отсчитывает шагами плиты в каком-то зале и в конце выходит из-под
эшафота, на котором казнили прекраснейшую из королев, с платком, обагренным
ее кровью. К чему он стремился и каким образом попал под эшафот, я не знал
очень долго.
Думаю, что это чтение принесло мне много вреда, пролагая в голове
странные и ни с чем несообразные извилины приключений, затушевывая лица,
характеры, приучая к поверхностности...
Однажды я принес брату книгу, кажется, сброшюрованную из журнала, в
которой, перелистывая дорогой, я не мог привычным взглядом разыскать обычную
нить приключений. Характеристика какого-то высокого человека, сурового,
неприятного. Купец. У него контора, в которой "привыкли торговать кожами, но
никогда не вели дел с женскими сердцами"... Мимо! Что мне за дело до этого
неинтересного человека! Потом какой-то дядя Смоль ведет странные разговоры с
племянником в лавке морских принадлежностей. Вот наконец... старуха похищает
девочку, дочь купца. Но и тут все дело ограничивается тем, что нищенка
снимает с нее платье и заменяет лохмотьями. Она приходит домой, ее поят
тепленьким и укладывают в постель. Жалкое и неинтересное приключение, к
которому и я отнесся очень пренебрежительно: такие приключения бывают на
свете. Книга внушила мне решительное предубеждение, и я не пользовался
случаями, когда брат оставлял ее.
Но вот однажды я увидел, что брат, читая, расхохотался, как
сумасшедший, и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого
стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтобы узнать, что же
такого смешного могло случиться с этим купцом, торговавшим кожами?
Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на
целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного:
струи диккенсовского юмора. Передо мной промелькнула фигурка маленького
Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком
вмесnj руки... Нет, все еще неинтересно... Тутc с его любовью к жилетам...
Дурак... Стоило ли описывать такого болвана?..
Но вот, перелистав смерть Павла (я не любил описания смертей вообще),
я вдруг остановил свой стремительный бег по страницам и застыл, точно
заколдованный:
- Завтра поутру, мисс Флой, папа уезжает...
- Вы знаете, Сусанна, куда он едет? - спросила Флоренса, опустив глаза
в землю".
Читатель, вероятно, помнит дальше: Флоренса тоскует о смерти брата.
Мистер Домби тоскует о сыне... Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал
в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома,
как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса сидела одна в своей траурной
спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь...
Я не знаю, как это случилось, но только с первых строк этой картины -
вся она встала передо мной, как живая, бросая яркий свет на все, прочитанное
урывками до тех пор.
Я вдруг живо почувствовал и смерть незнакомого мальчика, и эту ночь, и
эту тоску одиночества и мрака, и уединение в этом месте, обвеянном грустью
недавней смерти... И тоскливое падение дождевых капель, и стон, и завывание
ветра, и болезненную дрожь чахоточных деревьев... И страшную тоску
одиночества бедной девочки и сурового отца. И ее любовь к этому сухому,
жесткому человеку, и его страшное равнодушие...
Дверь в кабинет отворена... не более, чем на ширину волоса, но все же
отворена... а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к
щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие
предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит.
Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом
небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась
руками за половинки притворенной двери и... вошла.
Мой брат зачем-то вернулся в комнату, и я едва успел выйти до его
прихода. Я остановился и ждал. Возьмет книгу? И я не узнаю сейчас, что будет
дальше. Что сделает этот суровый человек с бедной девочкой, которая идет
вымаливать у него капли отцовской любви. Оттолкнет? Нет, не может быть.
Сердце у меня билось болезненно и сильно. Да, не может быть. Нет на свете
таких жестоких людей. Наконец, ведь это же зависит от автора, и он не
решится оттолкнуть бедную девочку опять в одиночество этой жуткой и страшной
ночи... Я чувствовал страшную потребность, чтобы она встретила наконец
любовь и ласку. Было бы так хорошо... А если?
Брат выбежал в шапке, и вскоре вся его компания прошла по двору. Они
шли куда-то, вероятно надолго. Я кинулся опять в комнату и схватил книгу.
"... Ее отец сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок
бумаги... Пронзительный ветер завывал вокруг дома... Но ничего не слыхал
мистер Домби. Он сидел, погруженный в свою думу, и дума эта была тяжелее,
чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее,
суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий
отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
- Папа! Папа! Поговори со мной...
Он вздрогнул и быстро вскочил со стула.
- Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда?.. Флоренса видела, он знал
зачем. Яркими буквами пламенела его мысль на диком лице... Жгучею стрелой
впилась она в отверженную грудь и вырвала из нес протяжный замирающий
крик страшного отчаяния.
Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы! Крик его дочери исчез и
замер в воздухе, но не исчезнет и не замрет в тайниках его души. Да
припомнит это мистер Домби в грядущие годы!.."
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим
криком девушки, и вспышкой гнева, и отчаяния самого автора... Зачем же,
зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать
иначе... Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он
только видит этот ужас и сам так же потрясен, как и я... И вот к замирающему
крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его
собственного сердца...
И я повторял за ним, с ненавистью и жаждой мщения: да, да, да! Он
припомнит, непременно, непременно припомнит это в грядущие годы...
Эта картина сразу осветила для меня, точно молния,
все обрывки, так безразлично мелькавшие при поверхностном чтении. Я с
грустью вспомнил, что пропустил столько времени... Теперь я решил
использовать остальное: я жадно читал еще часа два, уже не отрываясь до
прихода брата... Познакомился с милой Полли, кормилицей, ласкавшей бедную
Флоренсу, с больным мальчиком, спрашивавшим на берегу, о чем говорит море, с
его ранней больной детской мудростью... И даже влюбленный Тутс показался мне
уже не таким болваном... Чувствуя, что скоро вернется брат, я нервно глотал
страницу за страницей, знакомясь ближе с друзьями и врагами Флоренсы... И на
заднем фоне все время стояла фигура мистера Домби, уже значительная потому,
что обреченная ужасному наказанию. Завтра на дороге я прочту о том, как он
наконец "вспомнит в грядущие годы"... Вспомнит, но, конечно, будет поздно...
Так и надо!..
Брат ночью дочитывал роман, и я слышал опять, как он то хохотал, то в
порыве гнева ударял по столу кулаком...
<> 3 <>
Наутро он мне сказал:
- На вот снеси. Да смотри у меня: недолго.
- Слушай, - решился я спросить, - над чем ты так смеялся вчера?..
- Ты еще глуп и все равно не поймешь... Ты не знаешь, что такое юмор...
Впрочем, прочти вот тут... Мистер Тутс объясняется с Флоренсой и то и дело
погружается в кладезь молчания...
И он опять захохотал заразительно и звонко.
- Ну, иди. Я знаю: ты читаешь на улицах, и евреи называют тебя уже
мешигинер! {Мешигинер - сумасшедший} Притом же тебе еще рано читать романы.
Только все-таки смотри не ходи долго. Через полчаса быть здесь! Смотри,
я записываю время...
Брат был для меня большой авторитет, но все же я знал твердо, что не
вернусь ни через полчаса, ни через час. Я не предвидел только, что в первый
раз в жизни устрою нечто вроде публичного скандала...
Привычным шагом, но медленнее обыкновенного, от правился я вдоль улицы,
весь погруженный в чтение, но тем не менее искусно лавируя по привычке
среди встречных. Я останавливался на углах, садился на скамейки, где они
были у ворот, машинально поднимался и опять брел дальше, уткнувшись в книгу.
Мне уже трудно было по-прежнему следить только за действием по одной
ниточке, не оглядываясь по сторонам и не останавливаясь на второстепенных
лицах. Все стало необыкновенно интересно, каждое лицо зажило своею жизнью,
каждое движение, слово, жест врезывались в память. Я невольно захохотал,
когда мудрый капитан Бенсби, при посещении его корабля изящной Флоренсой,
спрашивает у капитан Тудля: "Товарищ, чего хотела бы хлебнуть эта дама;
Потом разыскал объяснение влюбленного Тутса, выпаливающего залпом:
"Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте. Как ваше здоровье, мисс Домби? Я
здоров, слава богу, мисс Домби, а как ваше здоровье?.."
После этого, как известно, юный джентльмен сделал веселую гримасу, но,
находя, что радоваться нечему, испустил глубокий вздох, а рассудив, что
печалиться не следовало, сделал опять веселую гримасу и наконец опустился в
кладезь молчания, на самое дно...
Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание
прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои
беспечные шаги на довольно людных улицах, привело меня
почти к концу пути. Впереди виднелась Киевская улица, где была
библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до тех
"грядущих годов", когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к
дочери...
Вероятно, еще и теперь недалеко от Киевской улицы, в Житомире, стоит
церковь св. Пантелеймона (кажется, так). В то время между каким-то выступом
этой церкви и соседним домом было углубление вроде ниши. Увидя этот затишный
уголок, я зашел туда, прислонился к стене и ... время побежало над моей
головой... Я не замечал уже ни уличного грохота, ни тихого полета минут. Как
зачарованный, я глотал сцену за сценой, без надежды дочитать сплошь до конца
и не в силах оторваться. В церкви ударили к вечерне. Прохожие порой
останавливались и с удивлением смотрели на меня в моем убежище... Их фигуры
досадливыми неопределенными пятнами рисовались в поле моего зрения,
напоминая об улице. Молодые евреи - народ живой, юркий и насмешливый -
кидали иронические замечания и о чем-то назойливо спрашивали. Одни
проходили, другие останавливались... Кучка росла.
Один раз я вздрогнул. Мне показалось, что прошел брат торопливой
походкой и размахивая тросточкой... "Не может быть", - утешил я себя, но
все-таки стал быстрее перелистывать страницы... Вторая женитьба мистера
Домби... Гордая Эдифь... Она любит Флоренсу и презирает мистера Домби. Вот,
вот, сейчас начнется... Да вспомнит мистер Домби...
Но тут мое очарование было неожиданно прервано: брат, успевший сходить
в библиотеку и возвращавшийся оттуда в недоумении, не найдя меня, обратил
внимание на кучку еврейской молодежи, столпившейся около моего
убежища. Еще не зная предмета их любопытства, он протолкался сквозь них
и... Брат был вспыльчив и считал нарушенными свои привилегии. Поэтому он только
вошел в мой приют и схватил книгу. Инстинктивно я старался удержать ее, не
выпуская из рук и не отрывая глаз. Зрители шумно ликовали, оглашая улицу
хохотом и криками...
- Дурак! Сейчас закроют библиотеку, - крикнул брат и, выдернув книгу,
побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во
власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних,
торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая
картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и какой-то седой старик
гуляет с детьми и смотрит на внучку с нежностью и печалью...
- Неужели... они помирились? - спросил я у брата, которого встретил на
обратном пути из библиотеки, довольного, что еще успел взять новый роман и,
значит, не остался без чтения в праздничный день. Он был отходчив и уже
только смеялся надо мной.
- Теперь ты уже окончательно мешигинер... Приобрел прочную известность...
Ты спрашиваешь: простила ли Флоренса? Да, да... Простила. У Диккенса
всегда кончается торжеством добродетели и примирением.
Диккенс... Детство неблагодарно: я не смотрел фамилию авторов книг,
которые доставляли мне удовольствие, но эта фамилия, такая
серебристо-звонкая и приятная, сразу запала мне в память...
Так вот, как я впервые, - можно сказать на ходу - познакомился с
Диккенсом...
23 января 1912 г.
OCR Кудрявцев Г.Г.
--------------------------------------------------------------------------
Первая книга, которую я начал читать по складам, а дочитал до конца уже
довольно бегло, был роман польского писателя Корженевского -
произведение талантливое и написанное в хорошем литературном тоне. Никто
после этого не руководил выбором моего чтения, и одно время оно приняло
пестрый, случайный, можно даже сказать, авантюристский характер.
Я следовал в этом за моим старшим братом.
Он был года на 2 l/2 старше меня. В детстве эта разница значительная,
а брат был в этом отношении честолюбив. Стремясь отгородиться всячески от
"детей", он присвоил себе разные привилегии. Во-первых, завел тросточку, с
которой расхаживал по улицам, размахивая ею особенным образом. Эта
привилегия была за ним признана. Старшие смеялись, но тросточки не отнимали.
Было несколько хуже, что он запасся также табаком и стал приучаться курить
тайком от родителей, но при нас, младших. Из этого, положим, ничего не
вышло: его тошнило, и табак он хранил больше из тщеславия. Но когда отец
как-то узнал об этом, то сначала очень рассердился, а потом решил: "Пусть
малый лучше читает книги". Брат
получил "два злотых" (30 коп.) и подписался на месяц в библиотеке пана
Буткевича, торговавшего на Киевской улице бумагой, картинками, нотами,
учебниками, тетрадями, а также дававшего за плату книги для чтения. Книг
было не очень много и больше все товар по тому времени ходкий: Дюма, Евгений
Сю, Купер, Тайны разных дворов и, кажется, уже тогда знаменитый Рокамболь...
Брат и этому своему новому праву придал характер привилегии. Когда я
однажды попытался заглянуть в книгу, оставленную им на столе, он вырвал ее у
меня из рук и сказал:
- Пошел! Тебе еще рано читать романы.
После этого я лишь тайком, в его отсутствие, брал книги и, весь
настороже, глотал страницу за страницей.
Это было странное, пестрое и очень пряное чтение. Некогда было читать
сплошь, приходилось знакомиться с завязкой и потом следить за нею в
разбивку. И теперь многое из прочитанного тогда представляется мне, точно
пейзаж под плывущими туманами. Появляются, точно в прогалинах, ярко
светящиеся островки и исчезают... Д'Артаньян, выезжающий из маленького
городка на смешной кляче, фигуры его друзей мушкетеров, убийство королевы
Марго, некоторые злодейства иезуитов из Сю... Все эти образы появлялись и
исчезали, вспугнутые шагами брата, чтобы затем возникнуть уже в другом месте
(в следующем томе), без связи, в действии, без определившихся характеров.
Поединки, нападения, засады, любовные интриги, злодейства и неизбежное их
наказание. Порой мне приходилось расставаться с героем в самый критический
момент, когда его насквозь пронзали шпагой, а между тем роман еще не был
кончен и,
значит, оставалось место для самых мучительных предположений. На мои
робкие вопросы - ожил ли герой и что сталось с его возлюбленной в то время,
когда он влачил жалкое существование со шпагой в груди, - брат отвечал с
суровой важностью:
- Не трогай моих книг! Тебе еще рано читать романы.
И прятал книги в другое место.
Через некоторое время, однако, ему надоело бегать н библиотеку, и он
воспользовался еще одной привилегией своего возраста: стал посылать меня
менять ему книги...
Я был этому очень рад. Библиотека была довольно далеко от нашего дома,
и книга была в моем распоряжении на всем этом пространстве. Я стал читать
на ходу..
Эта манера придавала самому процессу чтения характер своеобразный и,
так сказать, азартный. Сначала я не умел примениться как следует к уличному
движению рисковал попасть под извозчиков, натыкался на прохожих. До сих пор
помню солидную фигуру какого-то поляка с седыми подстриженными усами и
широким лицом, который, когда я ткнулся в него, взял меня за воротник и с
насмешливым любопытством рассматривал некоторое время, а потом отпустил с
какой-то подходящей сентенцией. Но со временем я отлично выучился лавировать
среди опасностей, издали замечая через обрез книги ноги встречных... Шел я
медленно, порой останавливаясь за углами, жадно следя за событиями, пока
подходил к книжному магазину. Тут я наскоро смотрел развязку и со вздохом
входил к Буткевичу. Конечно, пробелов оставалось много. Рыцари, разбойники,
защитники невинности, прекрасные дамы - все это каким-то вихрем, точно на
шабаше, мчалось в моей голове под грохот уличного движения и обрывалось
бессвязно, странно, загадочно, дразня, распаляя, но не удовлетворяя воображение.
Из всего "Кавалера de Maison rouge" {Красного дома (франц.).} я помнил лишь
то, как он, переодетый
якобинцем, отсчитывает шагами плиты в каком-то зале и в конце выходит из-под
эшафота, на котором казнили прекраснейшую из королев, с платком, обагренным
ее кровью. К чему он стремился и каким образом попал под эшафот, я не знал
очень долго.
Думаю, что это чтение принесло мне много вреда, пролагая в голове
странные и ни с чем несообразные извилины приключений, затушевывая лица,
характеры, приучая к поверхностности...
Однажды я принес брату книгу, кажется, сброшюрованную из журнала, в
которой, перелистывая дорогой, я не мог привычным взглядом разыскать обычную
нить приключений. Характеристика какого-то высокого человека, сурового,
неприятного. Купец. У него контора, в которой "привыкли торговать кожами, но
никогда не вели дел с женскими сердцами"... Мимо! Что мне за дело до этого
неинтересного человека! Потом какой-то дядя Смоль ведет странные разговоры с
племянником в лавке морских принадлежностей. Вот наконец... старуха похищает
девочку, дочь купца. Но и тут все дело ограничивается тем, что нищенка
снимает с нее платье и заменяет лохмотьями. Она приходит домой, ее поят
тепленьким и укладывают в постель. Жалкое и неинтересное приключение, к
которому и я отнесся очень пренебрежительно: такие приключения бывают на
свете. Книга внушила мне решительное предубеждение, и я не пользовался
случаями, когда брат оставлял ее.
Но вот однажды я увидел, что брат, читая, расхохотался, как
сумасшедший, и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого
стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтобы узнать, что же
такого смешного могло случиться с этим купцом, торговавшим кожами?
Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на
целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного:
струи диккенсовского юмора. Передо мной промелькнула фигурка маленького
Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком
вмесnj руки... Нет, все еще неинтересно... Тутc с его любовью к жилетам...
Дурак... Стоило ли описывать такого болвана?..
Но вот, перелистав смерть Павла (я не любил описания смертей вообще),
я вдруг остановил свой стремительный бег по страницам и застыл, точно
заколдованный:
- Завтра поутру, мисс Флой, папа уезжает...
- Вы знаете, Сусанна, куда он едет? - спросила Флоренса, опустив глаза
в землю".
Читатель, вероятно, помнит дальше: Флоренса тоскует о смерти брата.
Мистер Домби тоскует о сыне... Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал
в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома,
как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса сидела одна в своей траурной
спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь...
Я не знаю, как это случилось, но только с первых строк этой картины -
вся она встала передо мной, как живая, бросая яркий свет на все, прочитанное
урывками до тех пор.
Я вдруг живо почувствовал и смерть незнакомого мальчика, и эту ночь, и
эту тоску одиночества и мрака, и уединение в этом месте, обвеянном грустью
недавней смерти... И тоскливое падение дождевых капель, и стон, и завывание
ветра, и болезненную дрожь чахоточных деревьев... И страшную тоску
одиночества бедной девочки и сурового отца. И ее любовь к этому сухому,
жесткому человеку, и его страшное равнодушие...
Дверь в кабинет отворена... не более, чем на ширину волоса, но все же
отворена... а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к
щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие
предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит.
Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом
небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась
руками за половинки притворенной двери и... вошла.
Мой брат зачем-то вернулся в комнату, и я едва успел выйти до его
прихода. Я остановился и ждал. Возьмет книгу? И я не узнаю сейчас, что будет
дальше. Что сделает этот суровый человек с бедной девочкой, которая идет
вымаливать у него капли отцовской любви. Оттолкнет? Нет, не может быть.
Сердце у меня билось болезненно и сильно. Да, не может быть. Нет на свете
таких жестоких людей. Наконец, ведь это же зависит от автора, и он не
решится оттолкнуть бедную девочку опять в одиночество этой жуткой и страшной
ночи... Я чувствовал страшную потребность, чтобы она встретила наконец
любовь и ласку. Было бы так хорошо... А если?
Брат выбежал в шапке, и вскоре вся его компания прошла по двору. Они
шли куда-то, вероятно надолго. Я кинулся опять в комнату и схватил книгу.
"... Ее отец сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок
бумаги... Пронзительный ветер завывал вокруг дома... Но ничего не слыхал
мистер Домби. Он сидел, погруженный в свою думу, и дума эта была тяжелее,
чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее,
суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий
отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
- Папа! Папа! Поговори со мной...
Он вздрогнул и быстро вскочил со стула.
- Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда?.. Флоренса видела, он знал
зачем. Яркими буквами пламенела его мысль на диком лице... Жгучею стрелой
впилась она в отверженную грудь и вырвала из нес протяжный замирающий
крик страшного отчаяния.
Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы! Крик его дочери исчез и
замер в воздухе, но не исчезнет и не замрет в тайниках его души. Да
припомнит это мистер Домби в грядущие годы!.."
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим
криком девушки, и вспышкой гнева, и отчаяния самого автора... Зачем же,
зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать
иначе... Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он
только видит этот ужас и сам так же потрясен, как и я... И вот к замирающему
крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его
собственного сердца...
И я повторял за ним, с ненавистью и жаждой мщения: да, да, да! Он
припомнит, непременно, непременно припомнит это в грядущие годы...
Эта картина сразу осветила для меня, точно молния,
все обрывки, так безразлично мелькавшие при поверхностном чтении. Я с
грустью вспомнил, что пропустил столько времени... Теперь я решил
использовать остальное: я жадно читал еще часа два, уже не отрываясь до
прихода брата... Познакомился с милой Полли, кормилицей, ласкавшей бедную
Флоренсу, с больным мальчиком, спрашивавшим на берегу, о чем говорит море, с
его ранней больной детской мудростью... И даже влюбленный Тутс показался мне
уже не таким болваном... Чувствуя, что скоро вернется брат, я нервно глотал
страницу за страницей, знакомясь ближе с друзьями и врагами Флоренсы... И на
заднем фоне все время стояла фигура мистера Домби, уже значительная потому,
что обреченная ужасному наказанию. Завтра на дороге я прочту о том, как он
наконец "вспомнит в грядущие годы"... Вспомнит, но, конечно, будет поздно...
Так и надо!..
Брат ночью дочитывал роман, и я слышал опять, как он то хохотал, то в
порыве гнева ударял по столу кулаком...
<> 3 <>
Наутро он мне сказал:
- На вот снеси. Да смотри у меня: недолго.
- Слушай, - решился я спросить, - над чем ты так смеялся вчера?..
- Ты еще глуп и все равно не поймешь... Ты не знаешь, что такое юмор...
Впрочем, прочти вот тут... Мистер Тутс объясняется с Флоренсой и то и дело
погружается в кладезь молчания...
И он опять захохотал заразительно и звонко.
- Ну, иди. Я знаю: ты читаешь на улицах, и евреи называют тебя уже
мешигинер! {Мешигинер - сумасшедший} Притом же тебе еще рано читать романы.
Только все-таки смотри не ходи долго. Через полчаса быть здесь! Смотри,
я записываю время...
Брат был для меня большой авторитет, но все же я знал твердо, что не
вернусь ни через полчаса, ни через час. Я не предвидел только, что в первый
раз в жизни устрою нечто вроде публичного скандала...
Привычным шагом, но медленнее обыкновенного, от правился я вдоль улицы,
весь погруженный в чтение, но тем не менее искусно лавируя по привычке
среди встречных. Я останавливался на углах, садился на скамейки, где они
были у ворот, машинально поднимался и опять брел дальше, уткнувшись в книгу.
Мне уже трудно было по-прежнему следить только за действием по одной
ниточке, не оглядываясь по сторонам и не останавливаясь на второстепенных
лицах. Все стало необыкновенно интересно, каждое лицо зажило своею жизнью,
каждое движение, слово, жест врезывались в память. Я невольно захохотал,
когда мудрый капитан Бенсби, при посещении его корабля изящной Флоренсой,
спрашивает у капитан Тудля: "Товарищ, чего хотела бы хлебнуть эта дама;
Потом разыскал объяснение влюбленного Тутса, выпаливающего залпом:
"Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте. Как ваше здоровье, мисс Домби? Я
здоров, слава богу, мисс Домби, а как ваше здоровье?.."
После этого, как известно, юный джентльмен сделал веселую гримасу, но,
находя, что радоваться нечему, испустил глубокий вздох, а рассудив, что
печалиться не следовало, сделал опять веселую гримасу и наконец опустился в
кладезь молчания, на самое дно...
Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание
прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои
беспечные шаги на довольно людных улицах, привело меня
почти к концу пути. Впереди виднелась Киевская улица, где была
библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до тех
"грядущих годов", когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к
дочери...
Вероятно, еще и теперь недалеко от Киевской улицы, в Житомире, стоит
церковь св. Пантелеймона (кажется, так). В то время между каким-то выступом
этой церкви и соседним домом было углубление вроде ниши. Увидя этот затишный
уголок, я зашел туда, прислонился к стене и ... время побежало над моей
головой... Я не замечал уже ни уличного грохота, ни тихого полета минут. Как
зачарованный, я глотал сцену за сценой, без надежды дочитать сплошь до конца
и не в силах оторваться. В церкви ударили к вечерне. Прохожие порой
останавливались и с удивлением смотрели на меня в моем убежище... Их фигуры
досадливыми неопределенными пятнами рисовались в поле моего зрения,
напоминая об улице. Молодые евреи - народ живой, юркий и насмешливый -
кидали иронические замечания и о чем-то назойливо спрашивали. Одни
проходили, другие останавливались... Кучка росла.
Один раз я вздрогнул. Мне показалось, что прошел брат торопливой
походкой и размахивая тросточкой... "Не может быть", - утешил я себя, но
все-таки стал быстрее перелистывать страницы... Вторая женитьба мистера
Домби... Гордая Эдифь... Она любит Флоренсу и презирает мистера Домби. Вот,
вот, сейчас начнется... Да вспомнит мистер Домби...
Но тут мое очарование было неожиданно прервано: брат, успевший сходить
в библиотеку и возвращавшийся оттуда в недоумении, не найдя меня, обратил
внимание на кучку еврейской молодежи, столпившейся около моего
убежища. Еще не зная предмета их любопытства, он протолкался сквозь них
и... Брат был вспыльчив и считал нарушенными свои привилегии. Поэтому он только
вошел в мой приют и схватил книгу. Инстинктивно я старался удержать ее, не
выпуская из рук и не отрывая глаз. Зрители шумно ликовали, оглашая улицу
хохотом и криками...
- Дурак! Сейчас закроют библиотеку, - крикнул брат и, выдернув книгу,
побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во
власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних,
торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая
картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и какой-то седой старик
гуляет с детьми и смотрит на внучку с нежностью и печалью...
- Неужели... они помирились? - спросил я у брата, которого встретил на
обратном пути из библиотеки, довольного, что еще успел взять новый роман и,
значит, не остался без чтения в праздничный день. Он был отходчив и уже
только смеялся надо мной.
- Теперь ты уже окончательно мешигинер... Приобрел прочную известность...
Ты спрашиваешь: простила ли Флоренса? Да, да... Простила. У Диккенса
всегда кончается торжеством добродетели и примирением.
Диккенс... Детство неблагодарно: я не смотрел фамилию авторов книг,
которые доставляли мне удовольствие, но эта фамилия, такая
серебристо-звонкая и приятная, сразу запала мне в память...
Так вот, как я впервые, - можно сказать на ходу - познакомился с
Диккенсом...
23 января 1912 г.