Козинец Ольга. Черная невеста

Козинец Ольга
Черная невеста

   Ольга Козинец
   Черная невеста
   Прокляни этот день. Бесконечный, как этот бесконечный бой. Грязь, кровь, дым, смерть... Солнце...
   Да заткнется этот долбаный пулемет когда-нибудь! Уже столетия мы лежим под его бравыми песнями, под этим мерзким солнцем, уткнувшись мордой в песок. Хохот пуль, песок, солнце...
   Ну нет, он уже начинает раздражать! Сейчас ты у меня замолчишь, родной... Я тебя накормлю крутым яйцом в рифленой скорлупе...
   Пальцы рвут кольцо. Выждать - почти десять секунд.
   Пулемет плюется смертью. Сейчас мы тебя научим ценить тишину. Чертово солнце...
   Блин! Плечо пронзило огненной иглой. Ранило! Оч-чень кстати... Рука дрогнула, граната откатилась. Прочь... сейчас рванет... не успею... успею... все равно... успею...
   Нет!
   Грязь, смерть, мат, пот, слизь, песок, кровь, смерть, солнце, дым, земля, боль, мрак... Прокляни эту землю.
   Белый свет, белый потолок. Белые стены. Белый покой. По белому ползет боль. Красным по белому. Нет, она не красная. Она оранжевая, как пламя спички. Пульсирует огненными пятнами на белом потолке. Плавает в воздухе...
   - Сестра...
   Вдох. Вдыхаешь боль. Выдох. Выдыхаешь боль. Нет ничего. Нет солнца, песка, шума. Есть боль. Нет рук и ног. Где они были - боль.
   - Сестра.
   Белые простыни раскалены. В венах тела не звучит кровь. Там текут оранжевые потоки боли. Давным-давно исчез раскаленный бой в песках. Теперь стучит раскаленная боль в висках. Закончился бесконечный ужас. Начался ужасный конец.
   - Сестра!
   Хлопнула дверь. Быстрые шаги. Надо открыть глаза...
   Она стояла у его постели. Невеста... Его невеста? Пышное подвенечное платье, длинная фата, убор из флердоранжа...
   Ему стало легче дышать. Почему-то вспомнил, что вчера ему исполнилось двадцать лет. Но что-то было не так... Он напрягал разум, затянутый паутиной беспамятства. Да! Он понял!
   Невеста была в черном. Черное гипюровое платье. Черная вуаль фаты. И цветы убора - из черного воска...
   Боль уползала - медленно, нехотя. Черная Невеста протянула ему свои узкие ладони в черных перчатках. Превозмогая боль, он потянулся навстречу.
   Руки их соединились. И как только он почувствовал прикосновение тоненьких пальцев, затянутых в скользкий шелк, отступила боль. Она стекала по телу вниз, она уходила, оставляя на полу рыжие лужи. Но она еще пряталась, выжидала, высматривала, как бы набросить на шею оранжевую удавку...
   А к нему возвращались силы. Не отпуская руки Невесты, он встал, даже не вспомнив, что ног у него уже нет... Впрочем, он забыл не только это.
   Белые стены, белый потолок растворялись, превращались в белый туман. Только туман и они. Вдвоем. Где-то впереди забрезжил свет. Держась за руки, они пошли на огонек.
   А туман клубился, становился плотным, осязаемым, и наконец из него вылепились высокие своды, похожие на церковные врата. Путеводный свет превратился в пламя лампады, и тогда увидели они, что стоят перед аналоем, покрытым серебряной парчой, на которой лежала раскрытая книга.
   Венчание... Он всегда хотел венчаться в храме. Чтобы пел хор, чтобы батюшка, ласково улыбаясь, говорил добрые слова, чтобы лучший друг серьезный и немного испуганный - крепко держал над головой венец, а сам все косился бы на подружку новобрачной...
   Венчание... Но почему нет никого? Где дружки? Кто совершит обряд?
   Огненная боль, смирившись, кинула в угол свой оранжевый ремешок-удавку. И мягкой кошачьей поступью скользнула за аналой.
   Что говорила рыжая мучительница, теперь уже не опасная, он не слышал. Только видел, как слова ее сыпались желтыми пшеничными зернами на его голову, на фату Черной Невесты. Потом водила их рыжая вкруг аналоя. Только странно повела - двойным кругом. Восьмеркой...
   Вот и колечко блеснуло в руке Невесты. И надела она кольцо на палец жениху. Посмотрел на кольцо, и что-то сжалось в груди. Знакомое - большое, холодное. От его гранаты кольцо...
   А когда губы их сомкнулись, исчезла огненная боль навсегда. Теперь знал, что она не вернется, что теперь будет - покой. И прохладные губы Невесты. Он подхватил на руки черное гипюровое облако. Какая она легкая...
   Растаяли церковные своды. Растаял и мраморный пол под ногами. Они падали вниз, крепко обнявшись, падали в невесомое незнание, сладкое беспамятство. Он глянул туда. И увидел белое. На белые простыни падали они, на белые простыни белой постели.
   Но когда его голова коснулась подушки, он был уже один. Один лежал он на больничной койке. Он был счастлив. И навсегда его губы сохранили прохладу губ Черной Невесты.
   ...Около десяти часов вечера вырубили свет. Чему удивляться - несколько дней валил роскошный снег. А провода под тяжестью невесомых хлопьев рвутся.
   Маленький домик на окраине большого города погрузился во тьму. И тишину, потому что с исчезновением света умолкли выстрелы и короткие очереди пишущей машинки. Реутов был страшно недоволен - работа в разгаре, а тут эти хохмочки со светом.
   Когда глаза привыкли к темноте, Реутов вылез из-за письменного стола и пошел искать свечи. Самое поразительное, что, несмотря на вечный хаос, царивший в доме, Реутов нашел их. И довольно быстро. Свечи были завернуты в какой-то древний черновик и всунуты между холодильником и стеной. Вероятно, пролежали там с позапрошлого Рождества. А может и дольше. Но свечи - это еще полдела. А вот разыскать что-нибудь вроде подсвечников... задача не из легких. Реутову смутно припомнилось, что последний фарфоровый шандал погиб совершенно классически. Им стукнули по голове Котю за партией в канасту. В конце концов Реутов остановил выбор на обычных литровых банках.
   В неровном робком свете свечей привычная обстановка кажется необычной. Знакомая до всех трещинок и пятен на обоях комната становится чужой.
   Вернувшись, Реутов обнаружил, что пока он в поте лица решал проблему освещения, его любимый стул уже заняли. На нем разлегся кот с самодовольной рожей. Это наглое создание считало Реутова не более, чем своим квартирантом. Но кот был красив и непревзойденно мурлыкал, поэтому ему многое сходило с рук. То есть, с лап. Он был жгучим брюнетом от ушей до кончика хвоста, за что и прозван был Мазутом. Мазут жил в доме почти одиннадцать лет, и все эти годы Реутов стойко терпел кошачье хамство. Отчасти потому, что уважал независимость. А больше оттого, что Мазут спасал от одиночества и слишком заумных размышлений. И вообще, как выразилась одна случайная гостья, "котенками очень хорошо слезы вытирать".
   Реутов прикурил от свечи и сел на кушетку, решив кота не беспокоить. Работа на сегодня так или иначе закончена. Все-таки Реутов не Пушкин, чтоб работать при свечах. При свечах элегии надо писать.
   Сидя на кушетке, он видел свое смутное отражение в большом зеркале-трюмо. Странно... совсем седой уже, а ведь только сорок четыре. И в глазах, жестах, линии плеч что-то такое... Очевидно, неизбывная усталость. Нет, туда лучше не смотреть.
   Ну, а чем же там занят Мазут? Когда этот нахальный тип понял, что гнать его со стула не собираются, он сразу перестал притворяться спящим. Привстал на задние лапы и занялся исследованием стола. В первую очередь его заинтересовала пишущая машинка. Мазут начал трогать лапочками клавиши, пытаясь придать своей морде умное и одухотворенное выражение. А когда игра в Творца ему наскучила, он принялся обнюхивать рукописи. Но, видимо, ничего привлекательного в них не было, и котей оставил бумаги в покое. А вот необычный, резкий запах гранок, что лежали на краю стола, чем-то его заинтересовал. Мазут зацепил лапой гранки и сбросил их на пол. Реутов не выдержал, и, загасив сигарету о ножку кушетки, вступил с Мазутом в рукопашный бой за свое достояние. В азарте схватки Реутов нечаянно смахнул что-то со стола. Он наклонился и поднял упавший предмет. Это была его записная книжка. При падении она раскрылась на букве "Н". Реутов начал читать. Нина... Господи, кто это? Нина, Нина... Нет, уже не вспомнить. Наталья Сергеевна... Знакомое что-то. Николаевский... Имя из тумана далекого прошлого. Надя. Надька... Вспомнилось веснушчатое полудетское лицо. Рыжие кудряшки, морской берег, Мисхор, канатная дорога... Как давно это было! Она и не помнит уже. Да и Реутов тоже... Если б не унылый ветер за окном, если б не снегопад. Позвонить, что ли? Впрочем, уже все равно. Реутов пролистал блокнот. На каждой странице - ненужные, забытые, мертвые имена. И сам он давно забыт ими. Друзья, коллеги, женщины... пустые, ничего не значащие слова. Неинтересно.
   Реутов бросил записную книжку на стол. Прогнал кота и закурил опять.
   Ветер крепчал. Стонал и выл, как бездомный пес. Все дорожки замело. И по чистому снегу бесшумно и бесследно шла Черная Невеста.
   Она остановилась у маленького тихого домика. Наклонилась. Рука в черной тонкой перчатке коснулась девственной белизны сугроба, зачерпнула ее в горсть. Слепила снежок и бросила его в окно.
   Раздался звон, и темной звездой вспыхнули трещины на стекле. Реутов от неожиданности выронил сигарету. Потом бросился к окну, бормоча нечто вроде "мы в их годы такими не были" и "хулиганы". Он распахнул раму. Улица была совершенно пуста. Никого. Только снег и ветер, и обжигающий холод. Реутов поспешил закрыть окно и поплотнее задвинуть шпингалеты.
   Реутов обернулся.
   На пороге комнаты стояла Черная Невеста. Реутов закрыл глаза. Наконец-то... Именно такой он и представлял ее себе.
   Окно, только что плотно закрытое, с шумом распахнулось. Весело звеня, посыпались, как осенние листья, осколки треснувшего стекла. Ворвался сумасшедший ветер. Вспыхнули бумаги. Неужели у оброненной сигареты?! Вконец обалдевший от происходящего, кот сел на хвост и заорал.
   Реутов смеялся. Смеялся с облегчением. Черная Невеста! Он ждал ее. И пусть все к черту бьется и горит! По крайней мере, хоть что-то случилось в этом доме впервые за много лет.
   Черная. Невеста медленно шла к нему. Ветер бил ее по лицу черною фатою. Она сорвала вуаль с головы и повесила ее на зеркало. Прозрачная ткань застыла черными волнами на глади стекла. Ветер утих, словно боялся сбросить вуаль, обнажить зеркало.
   Черная Невеста подошла к распахнутому окну. Она стояла совсем рядом с Реутовым, и у него сладко закружилась голова. Вдруг она подобрала кружевной подол и, опираясь на плечо Реутова, встала на подоконник. Жестом позвала его. Реутов встал рядом. Он обнял за талию Черную Невесту и спрыгнул в белый снег. Но холода он не почувствовал. Только легкость и свободу. Вся тяжесть, усталость последних пятнадцати лет исчезли.
   А потом они шли... По длинной пустой и красивой дороге, под медленным снегом...
   А в маленьком доме на окраине большого города горели рукописи. Да и сам дом уже подумывал - а не загореться ли? Ветер скрипел оконной рамой. На подоконнике стоял черный взъерошенный кот с жалобными глазами и кричал в пустоту...
   ...Мать, конечно, ревновала. Всегда Новый год встречали семьей, а тут дочка вдруг заявляет, что уходит к друзьям. Мать пыталась возражать, но Леська сообщила, что ей не пять лет. Но маме - пять лет или шестнадцать, разница не велика.
   Десять часов.
   Леська раскручивает бигуди, красит ресницы и губы. Подмигивает своему отражению. Ей не сидится на месте, не терпится, ноги уже сами выбивают ритм танца...
   Одиннадцать.
   Леська мчится по темным, но людным улицам и напевает под нос нечто несусветное. То ли Гребенщикова, то ли "В лесу родилась елочка". В городе пахнет хвоей и мандаринами, красивые женщины несут вино и розы.
   Полночь!!! Бам-м-м! "Союз нерушимый республик свободных..."
   Леська подавилась шампанским. В носу противно защипало, на глаза навернулись слезы.
   Час.
   - А теперь - пес-т-ня! - объявил Вовка.
   Он пел песню Виктора Цоя. Леська подпевала. Пели и другие, следуя хорошо известной мелодии, произнося слова, которые стали настолько привычными, что давно потеряли первоначальный смысл. "Но странный стук зовет в дорогу. То ли сердца стук, то ли стук в дверь..."
   - Леська, тебе наливать? Водку пьешь? Значит, пьешь...
   "И когда я обернусь на пороге..."
   Два часа.
   Леська с Лехой танцевали и целовались. Просто так. В паузах между поцелуями он рассказывал ей о том, сколько, когда, где и при каких обстоятельствах имел девушек. Леське было абсолютно неинтересно, но она смотрела на Леху очень внимательно, иногда вставляя обязательные "А ты? А она? Ах, вот так вот..."
   Три часа ночи.
   - Слушай, Парамон, я тебе анекдот расскажу. Приходит еврей в публичный дом...
   - Да она сама мне на шею бросилась! Сама!! А потом в крик: "Ах, он меня невинности лишил! Милиция! Помогите! Вяжите подлеца!"
   - Поменяйте кассету! А то ваш "Депеш Мод" уже в лом!
   Четыре.
   - Давай-давай, разливай. Ты что делаешь, придурок! Аккуратней, чего продукт зря переводишь!
   - А ты чего орешь?! Амбразуру замажь, да?!
   - Еще гудок - и зубы тронутся!
   - Да ладно, перестаньте. Что это за пьяные базары? Ребята, успокойтесь!
   - А ты, родная, вообще заткнись. Без тебя разберемся. Закрой свой милый ротик и помалкивай...
   Пять часов.
   Леха увел Леську в дальнюю комнату. Света они не включали. Леха жадно целовал ее, нетерпеливо теребил молнию на леськиных джинсах. Внезапно вспыхнула люстра. Вошел хозяин квартиры - Парамон.
   - Значит так, голуби. Постельное белье не брать. Диван застелите желтым покрывалом. И запритесь изнутри. А это вам лично от меня любопытный журнальчик для поднятия боевого духа. Чао!
   Он вышел. Леха потянулся к выключателю, но Леська выбежала вслед за Парамоном.
   - Ты куда? Что ты как девочка...
   Она схватила куртку и выскочила на лестницу. Ступеньки, ступеньки, ступеньки... серые и грязные...
   Хотелось жить, хотелось верить, хотелось рожи строить зеркалу, хотелось пить тяжелый херес и придавать значенье мелкому. Однако вышло все иначе, хоть я смеялась жутко звонко, в зеркальном отраженьи плачет такая же, как я. Девчонка.
   Леська толкнула тяжелую парадную дверь и вынеслась на улицу. Мутное молоко рассвета текло по ущельям улиц. Низовая поземка играла обрывками серпантина.
   Был херес, был и шоколад, и были те, кого не звали, и было все совсем не так, и были дерзкими детали.
   Она шла по пустынной улице. Скрипел снег под сапожками. Ее слегка мутило, но от свежего воздуха становилось легче.
   От сладкого уже тошнит, от тортов и от мармелада, и от наигранных обид, от шуточек, каких не надо.
   Леська достала сигареты и спички. Никак не могла прикурить - руки дрожали, спички гасли на ветру.
   На сладкой вечеринке этой твое лицо в толпе мелькнуло, но было слишком много света и утомительного гула. Тебя не вижу - вижу тех, кто так невыносимо близко, и потому, прервав свой смех, я удаляюсь по-английски.
   Леська курила, привалившись к кирпичной стене чужого дома. Никого... Только одинокое такси крадется по двору, разыскивая нужный подъезд.
   Вдруг Леська услышала где-то рядом шаги и тихие голоса. Она обернулась. По белому тротуару шли двое. Он и она. Он что-то весело шептал ей на ухо, она тихо смеялась.
   Леська сначала увидела лицо мужчины - красивое, с тонкими чертами, синими теплыми глазами, обрамленное серебряными прядями вьющихся волос - и лишь потом заметила, как странно он одет. Узкий атласный камзол, шитый тусклым шелком с блестками, кремовые кружева... Звездочки шпор еле слышно звенят... Откуда он такой здесь взялся?
   Он смотрит на свою спутницу с нежностью и любовью, бережно поддерживая ее под локоть. А она смеется негромко, грациозно склоняя голову к его плечу. Изящная рука небрежно придерживает подол длинного белого платья. Чуть шумят кружева юбок, волнуясь, как пенный прибой.
   Какая красивая... какие они оба... вокруг них столько тихого счастья и света...
   Платье-то! Нежнейшее, блистательнейшее! И в темных локонах - алмазное перо, которое покачивается в такт неспешным шагам. Как королева...
   Они давно уже прошли мимо, а Леська все никак не могла опомниться. Она стояла и шептала, как во сне: "Меня зовут Людмила..." Потрясение оказалось не слабым. Кто они такие, что ходят тут вот так?
   Шел снег. И шла зима.
   Людмила взвыла. Как хочется белого платья и много счастья!
   Все! К черту! Надоело! Шью белое платье! Сейчас! Немедленно... И тоже вот так в новогоднее утро - выйти из дому в рассвет. А дурочка вроде Леськи пусть увидит и поймет. Все! Людмила шьет белое платье.
   Она влетела в свою квартиру. Все уже легли спать, так что она никого не встретила. Не разуваясь, она бросилась к шкафу, в котором мама хранила швейный приклад. Людмила вытащила все запасы прямо на пол.
   - Ну не то! Да где же оно... был же белый, я помню...
   Она обезумела. Трясущимися руками развернула ткань. Схватила ножницы и принялась кроить как Бог на душу положит. Затарахтела швейная машинка. Но ткань рвалась и расползалась под иглой. Девушка вспомнила, что нужны еще кружева, много кружев! Она металась, как бешеный призрак по квартире в поисках, переворачивала ящики, шкатулки, коробки. Но кружев не было нигде. Вспомнила, что могут быть в кладовой и бросилась в коридор.
   Вдруг резко залился дверной звонок.
   Людмила замерла.
   И почему-то вдруг поняла, что кружев в кладовой нет и быть не может. И что белое платье она, конечно, сошьет, а вот дальше... Тоска.
   Людмила открыла дверь.
   На пороге стояла Черная Невеста.
   И в руках у нее был моток белых кружев.