Владислав Крапивин
Пять скачков до горизонта
1
В рассуждении, что «раньше солнце светило ярче, трава была зеленее, а небо голубее», всегда слышится ирония. Мол, в детстве мы всё видим в радужных тонах. Но с другой стороны… Воздух и правда был чище, реки полноводнее, а тополиные листья в середине лета не корчились от бурых лишаев. И еще одна бесспорная истина: воздуха на планете было больше. Странно, что люди не обращают на это внимания. А ведь на то, что атмосфера стала жиже и легковеснее, неумолимо указывают приборы.
У меня таких приборов два. Это барометры-анероиды (анероидами ученые люди их называют в отличие от ртутных барометров – громадных, похожих на метровые градусники и нынче почти никому не известных).
Так вот, этих пружинных барометров-анероидов у меня пара. Один я купил лет пятнадцать назад. Заплатил какую-то ерунду. Сейчас такие приборы – заключенные в резные рамки, оформленные в старинном стиле – продаются в сувенирных отделах универмагов за бешеные деньги. А в конце восьмидесятых это был вроде как ширпотреб. Я подумал, что солидная круглая штука со стрелками будет хорошо смотреться рядом с прибитым к стене штурвалом, корабельными часами и моделью старинного парусника по имени «Арабелла». Барометр и правда вписался в интерьер моей «каюты». Я откинулся на диване и стал любоваться. И… вдруг меня царапнуло ощущение: что-то здесь не то.
Да, было явное «не то».
С детства я знал, что нормальное атмосферное давление – семьсот шестьдесят миллиметров. Мне было известно это еще в первом классе. Число 760 стояло на самой верхней точке круглой шкалы барометра, точно посередине. Под напечатанным старинными буквами словом « ПЕРЕМ h ННО ». То есть при таком давлении погода ожидалась самая обыкновенная: могло светить солнышко, могли набежать облака и брызнуть легкий дождик. Низкое давление – от 720 до 730 миллиметров – обещало «БУРЮ». А высокое – от 790 до 800 – «В.СУШЬ» (то есть «великую сушь»). Так утверждал барометр, который я помнил с семилетнего возраста.
А тот, что я купил в универмаге, говорил о другом. Если верить ему, нормальное давление составляло всего 750 миллиметров ртутного столба – именно эти цифры увенчивали шкалу и предсказывали переменную погоду. Буря обещала разразиться, когда стрелка скатывалась ниже 720-ти, а великая засуха наступала уже при 780-ти. То есть современный анероид делал поправку в минус десять миллиметров. Словно у атмосферы уже не хватало сил, чтобы давить на земную поверхность с принятой ранее силой и обеспечивать погоду на прежних условиях. Куда они девались, запасы воздуха-то? Может, его сожгли в полетах авиалайнеры? (Я слышал где-то, что за один рейс над Атлантикой большой самолет сжирает около шестидесяти тонн кислорода). А может, виноваты ядерные испытания?.. Или я просто ошибаюсь, вспоминая барометр своего детства?
Чтобы проверить себя, я поехал на край города, где у самого леса, в деревянном доме, обитала семья моего младшего брата. Самого брата уже не было на свете, он умер от неожиданно свалившейся болезни, не дотянув до сорока лет, такая вот судьба. А семья, постепенно разрастаясь, жила на прежнем месте. Я помнил, что раньше у них висел на стенке книжного шкафа старый барометр. Когда-то он принадлежал отцу брата, моему отчиму.
На сей раз барометра я не увидел. Стал расспрашивать. Моя взрослая племянница отмахнулась:
Валяется где-то в углу. У него стекло разбилось, стрелки отпали…
Я охнул, бросился разгребать за шкафом всякое барахло. Нашел, вытащил беднягу. Черная стрелка беспомощно болталась на оси. Медной стрелки-регулятора не было совсем. Расколотое пополам стекло тут же вывалилось и распалось на несколько кусков.
–М-да… – я вложил в это краткое слово красноречивую оценку ситуации.
А чего? – осторожно отозвалась племянница. – Рухлядь же…
– Не рухлядь, а семейная реликвия! – И я кратко изложил историю реликвии племяннице и двум ее хлопающим глазами сыновьям ясельного возраста. Сыновья ничего, конечно, не поняли, а племянница пробормотала:
– Я про это не знала…
– Разве отец не рассказывал?
– Я не помню…
Как принято говорить, вот она нынешняя молодежь…
– Я заберу эту штуку.
– Конечно, конечно…
В сорок шестом году, когда я был худосочным тюменским первоклассником, этот барометр висел в комнатушке с обитыми некрашеной фанерой стенами, рядом с окном. Фанера делала комнатушку похожей на каюту парусника – так мне нравилось думать. Жить от этого становилось интереснее. А вообще-то жилось тесно. Мы там обитали втроем: я, мама и отчим. В доме номер тридцать два на улице Смоленской (сейчас от этого деревянного квартала не осталось и следа). Дом был частным, принадлежал двум семействам. За тонкими стенками нашего жилища, справа и слева, обитали хозяева. Кроме взрослых, там были две вредные девчонки: Лилька – моя ровесница, и Галка – на год старше. Мои отношения с ними складывались неровно…
Барометр висел справа от единственного окошка, над краем дощатого стола, накрытого обтрепанной и прожженной утюгом клеенкой. Когда никого не было в комнате, я забирался на стол коленками. Клеенка липла к ним, а оставшаяся после обеда хлебная крошка мягко клевала кожу. Я отколупывал ее от колена и совал в рот (лето сорок шестого было голодное, каждая крошка – пища). Но делал это машинально. Мой интерес был сейчас в другом – в черной стрелке барометра.
…Отчим не раз упоминал в разговорах, что этот прибор правильнее называть анероидом. Но сам он тем не менее обычно употреблял слово «барометр». Вернее, он говорил «баром э тр» – с ударением на жесткое «э» в последнем слоге. Он был старый москвич, считал себя аристократом и нас с мамой часто упрекал за нашу «вятско-чалдонскую провинциальность». Потому что мама была родом из Вятки (нынешнего Кирова), а я появился на свет здесь, в Тюмени (о чем, кстати, никогда не жалел).
«Баром э тр» был памятью отчима о прежней жизни. О молодости. Он достался отчиму в 1912 году, когда тому исполнилось девятнадцать лет. В ту юную пору отчим был уже заядлым охотником и увлекался похожим на охоту спортом – стрельбой по «тарелочкам». Эти хрупкие черные мишени размером с чайное блюдце запускали в воздух специальными катапультами, и азартные стрелк и палили по летящим целям из дорогих фирменных двустволок. Спортсмены были в английских кепи с наушниками, френчах с накладными карманами и гетрах с пуговками (я это видел на старых фотографиях отчима). Отчим палил удачно. Однажды он занял в соревнованиях первое место.
Оплачивал тот стрелковый турнир (в наше время сказали бы «спонсировал») владелец московских магазинов точной механики. После соревнований он повел призеров к себе в главный магазин и предложил им самим выбрать награды.
– Чего там только не было! – с запоздалым сожалением вспоминал отчим. – Дорогие телескопы, хронометры, морские секстаны, новейшие пишущие машинки, микроскопы… Но я был скромен и робок…
– Трудно поверить… – каждый раз вставляла мама.
– Я же говорю: это происходило во времена беспорочной юности… И вот, вместо того, чтобы стать обладателем бесценного и уникального прибора, я пролепетал: «Вот этот баром э тр, если позволите…» Хозяин, видимо, подивился непритязательности молодого чемпиона и с поклоном вручил мне сей скромный приз…
Барометр и правда выглядел очень скромно. Подкладкой ему служила тонкая коричневая доска, выпиленная в форме перевернутой замочной скважины. Внизу, на широкой части, крепился круглый анероид, а над ним был вставлен в прорезь термометр с ртутным шариком и фаянсовой плашкой. На плашке – две шкалы. С буквой «С», что означает градусы по Цельсию, и с буквой «R» – то есть по Реомюру (нынче уже забытому). Украшали доску лишь несколько плавных линий и звездочек в стиле модного в начале двадцатого века модерна и простенький сквозной орнамент.
Такие приборы можно видеть и сейчас – в фильмах о времени столетней давности или даже в магазинах, где теперь немало всякого товара в духе «ретро». Но такие товары – лишь подделка под старину. А этот барометр (который и сейчас висит у меня в комнате) – настоящая старина. Мало того, он казался мне ужасно старинным и в давнем сорок шестом году. Тем не менее, барометр был точен и работал исправно.
Задержав дыхание, я тихонько стукал ногтем по стеклу (помните, как мальчик Никита в книжке Алексея Толстого про детство этого Никиты?). От щелчка черная стрелка слегка дергалась вправо или влево. Если влево – к дождю (и возможно, к грозе). Если вправо – к солнечной безоблачности. Убедившись, что грозы пока не ожидается, я радостно вздыхал и устанавливал контрольную медную стрелку над черной – чтобы потом заметить отклонение. А после начинал разглядывать шкалу барометра.
Слова «буря», «перемhнно», «в.сушь» были напечатаны витиеватым, как в старинных журналах «Нива» буквами (такие журналы я видел у давнего приятеля Пашки Шаклина). На нижнем крае круглой шкалы виднелась мелкая надпись: «Альфредъ Мейнертъ, Москва. Кузнецкiй Мостъ.» Был ли этот Мейнерт мастером, изготовившим барометр, или владельцем магазина точных приборов, я не знал. И отчим этого не помнил. Зато он хорошо помнил старинное правописание и гордился, что до сих пор точно знает, где следовало писать «е», а где «ять». Иногда (хлебнув из четвертинки) он выводил огрызком синего карандаша на полях газеты крупные слова и внушал мне и маме:
– Ну как можно было так надругаться над русским языком! Что сказал бы Александр Сергеевич, если бы увидел, как фамилию его пишут не «Пушкинъ», а гнусно и бесхвосто – «Пушкин»! Или «Россия», а не «Россiя». Или наконец «балбес», а не «балбhсъ». Какими балбесами надо быть, чтобы придумать такое!
(Как я выяснил в последствии, «балбесъ» писался через «е», а не через «ять»; но отчим, возможно, полагал, что это слово происходит от слияния двух: «балда» и «бhсъ» – тот, что из пушкинской сказки про Балду.)
Мама при этих разговорах оглядывалась на тонкую фанерную стенку, а потом рвала и сжигала в эмалированном тазике полоски бумаги со старинными синими буквами (после этого в комнатке долго не исчезал запах горелой газеты). Вполголоса мама укоряла отчима, что три года северных лагерей (из которых он спасся чудом) не отучили его держать язык за зубами (вставными, кстати сказать, потому что настоящие зубы ему при допросе выбил следователь НКВД)…
Разглядывая барометр, я вспоминал рассказы отчима про его давнее детство, про Москву времен писателя Куприна, певца Шаляпина, ресторана «Яр» («Яръ»!) и городовых в длинных белых рубахах и с тяжелыми шашками – «селедками». «Никого они не преследовали и не угнетали. Загуляешь в компании до середины ночи, когда магазины закрыты, а водка кончилась, выйдешь в переулок, крикнешь: «Городовой!» Он тут же перед тобой, как из-под земли. «Что угодно, господа студенты?» – «Бутылочку бы, голубчик…» – «Ох уж эта молодежь…» И дует в свисток. В тот же миг откуда ни возьмись дворник. «Что прикажете, ваше благородие?» – «Бутылку водки! Ж-живо!» – «Слушаюсь!»…
–Ты и тогда без водки не мог… – вставляла мама.
– А ты не можешь, чтоб не подцепить, когда человек вспоминает счастливые времена…
Те времена ему и правда казались счастливыми. Семейство было не бедное. Совсем наоборот. Обитало оно или в большущей квартире недалеко от Красной площади, или в подмосковном Останкино (где и не пахло тогда никакой телестудией). Два брата и две сестры учились в гимназиях, ходили на катки и в театры, катались в ближнем лесу на лыжах, а летом плавали по пруду на парусной лодке с выдвижным килем. Родители не досаждали детям излишней опекой, хотя бывало, что за провинности наказывали. За мелкие – лишением сладкого блюда после обеда, а за серьезные – по всем правилам: тонким прутом, срезанном в родном останскинском парке.
– Младший брат верещал, как зайчонок, прижатый капканом, а я старался не вопить слишком громко, стискивал зубы, – с ностальгическими вздохами вспоминал отчим. Я морщился. Мне было жаль воображаемого зайчонка
Мама вставляла замечание:
– По-моему, мало тебя драли…
– А много и не надо, – добродушно разъяснял отчим. – После такой процедуры несколько недель ходишь как шелковый… – И поглядывал на меня. Я фыркал. Знал, что меня он тронуть никогда не посмеет. Пусть только попробует, мама-то рядом…
У меня таких приборов два. Это барометры-анероиды (анероидами ученые люди их называют в отличие от ртутных барометров – громадных, похожих на метровые градусники и нынче почти никому не известных).
Так вот, этих пружинных барометров-анероидов у меня пара. Один я купил лет пятнадцать назад. Заплатил какую-то ерунду. Сейчас такие приборы – заключенные в резные рамки, оформленные в старинном стиле – продаются в сувенирных отделах универмагов за бешеные деньги. А в конце восьмидесятых это был вроде как ширпотреб. Я подумал, что солидная круглая штука со стрелками будет хорошо смотреться рядом с прибитым к стене штурвалом, корабельными часами и моделью старинного парусника по имени «Арабелла». Барометр и правда вписался в интерьер моей «каюты». Я откинулся на диване и стал любоваться. И… вдруг меня царапнуло ощущение: что-то здесь не то.
Да, было явное «не то».
С детства я знал, что нормальное атмосферное давление – семьсот шестьдесят миллиметров. Мне было известно это еще в первом классе. Число 760 стояло на самой верхней точке круглой шкалы барометра, точно посередине. Под напечатанным старинными буквами словом « ПЕРЕМ h ННО ». То есть при таком давлении погода ожидалась самая обыкновенная: могло светить солнышко, могли набежать облака и брызнуть легкий дождик. Низкое давление – от 720 до 730 миллиметров – обещало «БУРЮ». А высокое – от 790 до 800 – «В.СУШЬ» (то есть «великую сушь»). Так утверждал барометр, который я помнил с семилетнего возраста.
А тот, что я купил в универмаге, говорил о другом. Если верить ему, нормальное давление составляло всего 750 миллиметров ртутного столба – именно эти цифры увенчивали шкалу и предсказывали переменную погоду. Буря обещала разразиться, когда стрелка скатывалась ниже 720-ти, а великая засуха наступала уже при 780-ти. То есть современный анероид делал поправку в минус десять миллиметров. Словно у атмосферы уже не хватало сил, чтобы давить на земную поверхность с принятой ранее силой и обеспечивать погоду на прежних условиях. Куда они девались, запасы воздуха-то? Может, его сожгли в полетах авиалайнеры? (Я слышал где-то, что за один рейс над Атлантикой большой самолет сжирает около шестидесяти тонн кислорода). А может, виноваты ядерные испытания?.. Или я просто ошибаюсь, вспоминая барометр своего детства?
Чтобы проверить себя, я поехал на край города, где у самого леса, в деревянном доме, обитала семья моего младшего брата. Самого брата уже не было на свете, он умер от неожиданно свалившейся болезни, не дотянув до сорока лет, такая вот судьба. А семья, постепенно разрастаясь, жила на прежнем месте. Я помнил, что раньше у них висел на стенке книжного шкафа старый барометр. Когда-то он принадлежал отцу брата, моему отчиму.
На сей раз барометра я не увидел. Стал расспрашивать. Моя взрослая племянница отмахнулась:
Валяется где-то в углу. У него стекло разбилось, стрелки отпали…
Я охнул, бросился разгребать за шкафом всякое барахло. Нашел, вытащил беднягу. Черная стрелка беспомощно болталась на оси. Медной стрелки-регулятора не было совсем. Расколотое пополам стекло тут же вывалилось и распалось на несколько кусков.
–М-да… – я вложил в это краткое слово красноречивую оценку ситуации.
А чего? – осторожно отозвалась племянница. – Рухлядь же…
– Не рухлядь, а семейная реликвия! – И я кратко изложил историю реликвии племяннице и двум ее хлопающим глазами сыновьям ясельного возраста. Сыновья ничего, конечно, не поняли, а племянница пробормотала:
– Я про это не знала…
– Разве отец не рассказывал?
– Я не помню…
Как принято говорить, вот она нынешняя молодежь…
– Я заберу эту штуку.
– Конечно, конечно…
В сорок шестом году, когда я был худосочным тюменским первоклассником, этот барометр висел в комнатушке с обитыми некрашеной фанерой стенами, рядом с окном. Фанера делала комнатушку похожей на каюту парусника – так мне нравилось думать. Жить от этого становилось интереснее. А вообще-то жилось тесно. Мы там обитали втроем: я, мама и отчим. В доме номер тридцать два на улице Смоленской (сейчас от этого деревянного квартала не осталось и следа). Дом был частным, принадлежал двум семействам. За тонкими стенками нашего жилища, справа и слева, обитали хозяева. Кроме взрослых, там были две вредные девчонки: Лилька – моя ровесница, и Галка – на год старше. Мои отношения с ними складывались неровно…
Барометр висел справа от единственного окошка, над краем дощатого стола, накрытого обтрепанной и прожженной утюгом клеенкой. Когда никого не было в комнате, я забирался на стол коленками. Клеенка липла к ним, а оставшаяся после обеда хлебная крошка мягко клевала кожу. Я отколупывал ее от колена и совал в рот (лето сорок шестого было голодное, каждая крошка – пища). Но делал это машинально. Мой интерес был сейчас в другом – в черной стрелке барометра.
…Отчим не раз упоминал в разговорах, что этот прибор правильнее называть анероидом. Но сам он тем не менее обычно употреблял слово «барометр». Вернее, он говорил «баром э тр» – с ударением на жесткое «э» в последнем слоге. Он был старый москвич, считал себя аристократом и нас с мамой часто упрекал за нашу «вятско-чалдонскую провинциальность». Потому что мама была родом из Вятки (нынешнего Кирова), а я появился на свет здесь, в Тюмени (о чем, кстати, никогда не жалел).
«Баром э тр» был памятью отчима о прежней жизни. О молодости. Он достался отчиму в 1912 году, когда тому исполнилось девятнадцать лет. В ту юную пору отчим был уже заядлым охотником и увлекался похожим на охоту спортом – стрельбой по «тарелочкам». Эти хрупкие черные мишени размером с чайное блюдце запускали в воздух специальными катапультами, и азартные стрелк и палили по летящим целям из дорогих фирменных двустволок. Спортсмены были в английских кепи с наушниками, френчах с накладными карманами и гетрах с пуговками (я это видел на старых фотографиях отчима). Отчим палил удачно. Однажды он занял в соревнованиях первое место.
Оплачивал тот стрелковый турнир (в наше время сказали бы «спонсировал») владелец московских магазинов точной механики. После соревнований он повел призеров к себе в главный магазин и предложил им самим выбрать награды.
– Чего там только не было! – с запоздалым сожалением вспоминал отчим. – Дорогие телескопы, хронометры, морские секстаны, новейшие пишущие машинки, микроскопы… Но я был скромен и робок…
– Трудно поверить… – каждый раз вставляла мама.
– Я же говорю: это происходило во времена беспорочной юности… И вот, вместо того, чтобы стать обладателем бесценного и уникального прибора, я пролепетал: «Вот этот баром э тр, если позволите…» Хозяин, видимо, подивился непритязательности молодого чемпиона и с поклоном вручил мне сей скромный приз…
Барометр и правда выглядел очень скромно. Подкладкой ему служила тонкая коричневая доска, выпиленная в форме перевернутой замочной скважины. Внизу, на широкой части, крепился круглый анероид, а над ним был вставлен в прорезь термометр с ртутным шариком и фаянсовой плашкой. На плашке – две шкалы. С буквой «С», что означает градусы по Цельсию, и с буквой «R» – то есть по Реомюру (нынче уже забытому). Украшали доску лишь несколько плавных линий и звездочек в стиле модного в начале двадцатого века модерна и простенький сквозной орнамент.
Такие приборы можно видеть и сейчас – в фильмах о времени столетней давности или даже в магазинах, где теперь немало всякого товара в духе «ретро». Но такие товары – лишь подделка под старину. А этот барометр (который и сейчас висит у меня в комнате) – настоящая старина. Мало того, он казался мне ужасно старинным и в давнем сорок шестом году. Тем не менее, барометр был точен и работал исправно.
Задержав дыхание, я тихонько стукал ногтем по стеклу (помните, как мальчик Никита в книжке Алексея Толстого про детство этого Никиты?). От щелчка черная стрелка слегка дергалась вправо или влево. Если влево – к дождю (и возможно, к грозе). Если вправо – к солнечной безоблачности. Убедившись, что грозы пока не ожидается, я радостно вздыхал и устанавливал контрольную медную стрелку над черной – чтобы потом заметить отклонение. А после начинал разглядывать шкалу барометра.
Слова «буря», «перемhнно», «в.сушь» были напечатаны витиеватым, как в старинных журналах «Нива» буквами (такие журналы я видел у давнего приятеля Пашки Шаклина). На нижнем крае круглой шкалы виднелась мелкая надпись: «Альфредъ Мейнертъ, Москва. Кузнецкiй Мостъ.» Был ли этот Мейнерт мастером, изготовившим барометр, или владельцем магазина точных приборов, я не знал. И отчим этого не помнил. Зато он хорошо помнил старинное правописание и гордился, что до сих пор точно знает, где следовало писать «е», а где «ять». Иногда (хлебнув из четвертинки) он выводил огрызком синего карандаша на полях газеты крупные слова и внушал мне и маме:
– Ну как можно было так надругаться над русским языком! Что сказал бы Александр Сергеевич, если бы увидел, как фамилию его пишут не «Пушкинъ», а гнусно и бесхвосто – «Пушкин»! Или «Россия», а не «Россiя». Или наконец «балбес», а не «балбhсъ». Какими балбесами надо быть, чтобы придумать такое!
(Как я выяснил в последствии, «балбесъ» писался через «е», а не через «ять»; но отчим, возможно, полагал, что это слово происходит от слияния двух: «балда» и «бhсъ» – тот, что из пушкинской сказки про Балду.)
Мама при этих разговорах оглядывалась на тонкую фанерную стенку, а потом рвала и сжигала в эмалированном тазике полоски бумаги со старинными синими буквами (после этого в комнатке долго не исчезал запах горелой газеты). Вполголоса мама укоряла отчима, что три года северных лагерей (из которых он спасся чудом) не отучили его держать язык за зубами (вставными, кстати сказать, потому что настоящие зубы ему при допросе выбил следователь НКВД)…
Разглядывая барометр, я вспоминал рассказы отчима про его давнее детство, про Москву времен писателя Куприна, певца Шаляпина, ресторана «Яр» («Яръ»!) и городовых в длинных белых рубахах и с тяжелыми шашками – «селедками». «Никого они не преследовали и не угнетали. Загуляешь в компании до середины ночи, когда магазины закрыты, а водка кончилась, выйдешь в переулок, крикнешь: «Городовой!» Он тут же перед тобой, как из-под земли. «Что угодно, господа студенты?» – «Бутылочку бы, голубчик…» – «Ох уж эта молодежь…» И дует в свисток. В тот же миг откуда ни возьмись дворник. «Что прикажете, ваше благородие?» – «Бутылку водки! Ж-живо!» – «Слушаюсь!»…
–Ты и тогда без водки не мог… – вставляла мама.
– А ты не можешь, чтоб не подцепить, когда человек вспоминает счастливые времена…
Те времена ему и правда казались счастливыми. Семейство было не бедное. Совсем наоборот. Обитало оно или в большущей квартире недалеко от Красной площади, или в подмосковном Останкино (где и не пахло тогда никакой телестудией). Два брата и две сестры учились в гимназиях, ходили на катки и в театры, катались в ближнем лесу на лыжах, а летом плавали по пруду на парусной лодке с выдвижным килем. Родители не досаждали детям излишней опекой, хотя бывало, что за провинности наказывали. За мелкие – лишением сладкого блюда после обеда, а за серьезные – по всем правилам: тонким прутом, срезанном в родном останскинском парке.
– Младший брат верещал, как зайчонок, прижатый капканом, а я старался не вопить слишком громко, стискивал зубы, – с ностальгическими вздохами вспоминал отчим. Я морщился. Мне было жаль воображаемого зайчонка
Мама вставляла замечание:
– По-моему, мало тебя драли…
– А много и не надо, – добродушно разъяснял отчим. – После такой процедуры несколько недель ходишь как шелковый… – И поглядывал на меня. Я фыркал. Знал, что меня он тронуть никогда не посмеет. Пусть только попробует, мама-то рядом…
2
Отчима я не любил. Но барометр любил. Этот прибор был словно маленькой машиной времени, которая переносила меня в давние времена. Глядя на него, я представлял себе старую Москву, тогдашние заснеженные улицы, закутанных в башлыки гимназистов, извозчичьих лошадей с паром из ноздрей, шумные рынки с горячими калачами, ранние сумерки со звоном колоколов и свечками рождественских елок, мерцающими сквозь ледяные узоры окон. Тогдашняя Москва казалась мне слегка сказочной, уютной и безопасной. Это опять же по рассказам отчима, а рассказывал он умело, когда увлекался (начитанный был человек, с почти законченным университетским образованием…). Он со вкусом описывал переулки Замоскворечья, дребезжащие трамваи, редкие неуклюжие автомобили по названию «Руссобалтъ» и многочисленные лавки с вывесками, среди которых попадалась странная: на белом кафеле крупные синие буквы «ЧИЧКИН». Именно так, без привычного тогда твердого знака на конце. Владелец молочных магазинов Чичкин таким образом старался привлечь внимание покупателей. Москвичи добродушно посмеивались. А учителя, когда кто-то из гимназистов забывал о твердом знаке в хвосте слова, кончавшегося на согласную букву, пренебрежительно говорили: «Экая, сударь, у вас чичкинская орфография». И, конечно, снижали оценку.
– Впрочем, в приятельской переписке, между собой, мы тогда часто пренебрегали твердым знаком, – вспоминал отчим. – Потому что на кой черт он был нужен…
– А как же «надругательство над русским языком»? – напоминала мама.
– Одно дело литература, другое мелкая житейская суета, – ловко вывертывался отчим и поглядывал на тумбочку с электроплиткой. За тумбочкой (я знал это) была спрятана початая чекушка. «Мелкая житейская суета…»
А барометр я любил не только за его принадлежность к старой Москве. Больше – за другое. Мне казалось, что он из семейства тех таинственных инструментов, что служат штурманам и ученым на кораблях, в обсерваториях, на метеостанциях и в экспедициях, которые уходят открывать неведомые области планеты. За дальние горизонты .
Ох, все эти секстаны, барографы, хронометры, рефракторы, монокуляры, анемометры и прочие удивительные приборы, про которые я читал у Жюля Верна, Станюковича и знаменитого капитана Бадигина (да, читал в свои неполные восемь лет, вот такое «эрудированное» дитя). Мне казалось, у этих полусказочных предметов есть невидимая связь с природой. Не одна лишь прямая, но и «обратная» – то есть когда приборы не только показывают давление атмосферы, скорость ветра, температуру, точное время и высоту светил, но в свою очередь могут влиять на них. Я трезво отдавал себе отчет, что влияние это крохотное, чуть заметное – ну, как махание крыла бабочки на поток ветра. Но все-таки… И мне казалось, что если собрать вместе миллион барометров и разом передвинуть на них стрелки с грозовой погоды на «ясно», тучи тут же разбегутся и над землей засияет безмятежное солнце. Пусть не над всей Сибирью, а хотя бы над Тюменью, где выпало жить не очень храброму первокласснику Славке.
Рассуждения эти диктовались тем, что я побаивался грозы. Да чего там «побаивался»! Отчаянно трусил, если темнело небо и начинал перекатывать в воздухе свои пустые фанерные ящики отдаленный гром. А отчим, который знал о моих страхах, любил заметить, уходя с обеденного перерыва на работу:
– Вроде бы опять потемнело на горизонте. Может загромыхать…
Кстати, именно от него я услышал впервые слово «горизонт» (по крайней мере, так мне помнится). И сперва оно мне показалось зловещим. Похожим на слово «гроза». Ведь там и там столько одинаковых неласковых букв: «г», «р», «з» и будто прикатившаяся из слова «г о ре» буква «о» (не круглая, а угловатая). Лишь после, из книжек, я узнал истинный смысл термина «горизонт» – полный приключенческой синевы и призыва к путешествиям. И тогда придумал, что этот термин состоит из двух слов: «Гори, зонт!». То есть пусть зонт неба разгорается от зари. И обещает ясный день…
Мой страх перед грозой не был пустым. Однажды могучее атмосферное электричество совсем рядом со мной показало свою страшную силу. Это случилось душным июльским днем. Воздух стал серым, как от пыли, и неподвижным, небо заволокло клубящимся сумраком. Гремело пока не сильно, но многообещающе. Стрелка барометра съехала на «в. дождь» (то есть «великий дождь»). Ох, что будет…
Я съежился на своей жесткой кушетке и укрылся до носа маминым старым ватником (будто он мог от чего-то защитить!).
– Мама, закрой окно.
Мама закрыла широкую, размером во все окно створку. Но оставила растворенной форточку. Сказать «закрой и ее» мне было стыдно: получится, что окончательный трус.
Мама побрызгала из кружки на пол и стала подметать его щеткой на длинной палке. При этом напевала вполголоса. Я смотрел на форточку. За окном что-то ровно зашумело. Может, приближался «в. дождь»? Но шум был какой-то другой. Вдруг он оборвался, и наступила томительная, задавившая уши тишина. Я увидел, как в форточку вплыл мутно-желтый, наполненный грязноватым светом шар. Размером с наш круглый будильник. Шар повис над столом. Он вращался с такой бешеной скоростью, что вращение это как бы превращалось в неподвижность.
Я закаменел от ожидания неизбежной и громадной беды. Будильник вдруг бешено застучал, но время остановилось. Шар вертелся, вертелся в этом замершем времени и вдруг с невероятным треском превратился в огненную стрелу. Стрела ушла в щель на крышке подполья. На этой крышке стояла мама. Прямо у ее босоножек загорелась доска…
Дальше в моей памяти все скомкалось. Кажется, я всхлипывал и повторял: «Я говорил, я говорил… А вы все только одно… что я трус…» Мама прижимала меня, зачем-то кутала в ватник и гладила по отросшей за лето челке. С двух сторон прибежали соседки-хозяйки. Затушили тлеющую крышку подпола, потом стали всплескивать руками и говорить маме: «Господь уберег…» (Позже я понял, что так оно и есть.) Форточку, разумеется, закрыли наглухо. За ней уже шумел ливень, и этот громкий, но ровный гул вносил в мою душу некоторое успокоение: я знал, что дождевые струи ослабляют между тучами и дождем электрическое напряжение.
Минут через пятнадцать с работы примчался под ливнем отчим (его контора «Заготживсырье» была в четырех кварталах от дома, на углу улиц Герцена и Грибоедова). Он перепуганно спрашивал: не случилось ли с нами беды? Оказалось, что четверть часа назад всю округу потряс небывалый раскат грома. Видимо, в ту самую секунду. Мы-то его не слышали за взрывом нашей шаровой молнии, а ближние улицы содрогнулись от небывалого грозового удара. Кое-где в тот миг вылетели стекла, а отчима, который говорил по телефону с каким-то «Райпотребсоюзом» отшвырнуло от аппарата. И связь оборвалась.
– Мне показалось, что аж дым пошел из трубки, – живописал свои ощущения отчим.
Обсудив происшествие, взрослые пришли к выводу, что рванувший в нашей комнате «шарик» был лишь частью крупномасштабной атмосферно-электрической атаки, которой подверглись ближние кварталы. И слава Богу, что все обошлось, только пол слегка обгорел…
Во время этих рассуждений, я съеженно сидел на кушетке, продолжал кутаться в телогрейку и размазывал слезы. И тихонько икал (было у меня в ту пору такое свойство: с перепугу начинал икать). Мама утешала меня. Отчим тоже не стал в этот раз подтрунивать, сел рядом и деловито разъяснил, что сейчас бояться уже нечего. Подобные грозовые удары – явление очень редкое, и по теории вероятности (есть такая наука) в ближайшие годы мне уже не придется стать их свидетелем. А этим летом – тем более. Вот и гроза уже откатывается…
В самом деле, раскаты звучали все отдаленнее, вспышек уже не было, дождь шумел успокоительно: все, мол, позади. Мама приоткрыла оконную створку – чтобы выветрить запах гари. Я снова поежился, но спорить не стал. Со двора вошел запах мокрых тополей и огородных грядок. У крыльца ободряюще загудело жестяное ведро, которое хозяйка тетя Тася поставила под водосточную трубу.
Я взглянул на барометр. Он чуть покосился (наверно, от воздушной волны), однако службу нес. Черная хвостатая стрелка его заметно отошла теперь от контрольной медной стрелки вправо – тоже утешала меня, обещая скорое улучшение погоды.
– Впрочем, в приятельской переписке, между собой, мы тогда часто пренебрегали твердым знаком, – вспоминал отчим. – Потому что на кой черт он был нужен…
– А как же «надругательство над русским языком»? – напоминала мама.
– Одно дело литература, другое мелкая житейская суета, – ловко вывертывался отчим и поглядывал на тумбочку с электроплиткой. За тумбочкой (я знал это) была спрятана початая чекушка. «Мелкая житейская суета…»
А барометр я любил не только за его принадлежность к старой Москве. Больше – за другое. Мне казалось, что он из семейства тех таинственных инструментов, что служат штурманам и ученым на кораблях, в обсерваториях, на метеостанциях и в экспедициях, которые уходят открывать неведомые области планеты. За дальние горизонты .
Ох, все эти секстаны, барографы, хронометры, рефракторы, монокуляры, анемометры и прочие удивительные приборы, про которые я читал у Жюля Верна, Станюковича и знаменитого капитана Бадигина (да, читал в свои неполные восемь лет, вот такое «эрудированное» дитя). Мне казалось, у этих полусказочных предметов есть невидимая связь с природой. Не одна лишь прямая, но и «обратная» – то есть когда приборы не только показывают давление атмосферы, скорость ветра, температуру, точное время и высоту светил, но в свою очередь могут влиять на них. Я трезво отдавал себе отчет, что влияние это крохотное, чуть заметное – ну, как махание крыла бабочки на поток ветра. Но все-таки… И мне казалось, что если собрать вместе миллион барометров и разом передвинуть на них стрелки с грозовой погоды на «ясно», тучи тут же разбегутся и над землей засияет безмятежное солнце. Пусть не над всей Сибирью, а хотя бы над Тюменью, где выпало жить не очень храброму первокласснику Славке.
Рассуждения эти диктовались тем, что я побаивался грозы. Да чего там «побаивался»! Отчаянно трусил, если темнело небо и начинал перекатывать в воздухе свои пустые фанерные ящики отдаленный гром. А отчим, который знал о моих страхах, любил заметить, уходя с обеденного перерыва на работу:
– Вроде бы опять потемнело на горизонте. Может загромыхать…
Кстати, именно от него я услышал впервые слово «горизонт» (по крайней мере, так мне помнится). И сперва оно мне показалось зловещим. Похожим на слово «гроза». Ведь там и там столько одинаковых неласковых букв: «г», «р», «з» и будто прикатившаяся из слова «г о ре» буква «о» (не круглая, а угловатая). Лишь после, из книжек, я узнал истинный смысл термина «горизонт» – полный приключенческой синевы и призыва к путешествиям. И тогда придумал, что этот термин состоит из двух слов: «Гори, зонт!». То есть пусть зонт неба разгорается от зари. И обещает ясный день…
Мой страх перед грозой не был пустым. Однажды могучее атмосферное электричество совсем рядом со мной показало свою страшную силу. Это случилось душным июльским днем. Воздух стал серым, как от пыли, и неподвижным, небо заволокло клубящимся сумраком. Гремело пока не сильно, но многообещающе. Стрелка барометра съехала на «в. дождь» (то есть «великий дождь»). Ох, что будет…
Я съежился на своей жесткой кушетке и укрылся до носа маминым старым ватником (будто он мог от чего-то защитить!).
– Мама, закрой окно.
Мама закрыла широкую, размером во все окно створку. Но оставила растворенной форточку. Сказать «закрой и ее» мне было стыдно: получится, что окончательный трус.
Мама побрызгала из кружки на пол и стала подметать его щеткой на длинной палке. При этом напевала вполголоса. Я смотрел на форточку. За окном что-то ровно зашумело. Может, приближался «в. дождь»? Но шум был какой-то другой. Вдруг он оборвался, и наступила томительная, задавившая уши тишина. Я увидел, как в форточку вплыл мутно-желтый, наполненный грязноватым светом шар. Размером с наш круглый будильник. Шар повис над столом. Он вращался с такой бешеной скоростью, что вращение это как бы превращалось в неподвижность.
Я закаменел от ожидания неизбежной и громадной беды. Будильник вдруг бешено застучал, но время остановилось. Шар вертелся, вертелся в этом замершем времени и вдруг с невероятным треском превратился в огненную стрелу. Стрела ушла в щель на крышке подполья. На этой крышке стояла мама. Прямо у ее босоножек загорелась доска…
Дальше в моей памяти все скомкалось. Кажется, я всхлипывал и повторял: «Я говорил, я говорил… А вы все только одно… что я трус…» Мама прижимала меня, зачем-то кутала в ватник и гладила по отросшей за лето челке. С двух сторон прибежали соседки-хозяйки. Затушили тлеющую крышку подпола, потом стали всплескивать руками и говорить маме: «Господь уберег…» (Позже я понял, что так оно и есть.) Форточку, разумеется, закрыли наглухо. За ней уже шумел ливень, и этот громкий, но ровный гул вносил в мою душу некоторое успокоение: я знал, что дождевые струи ослабляют между тучами и дождем электрическое напряжение.
Минут через пятнадцать с работы примчался под ливнем отчим (его контора «Заготживсырье» была в четырех кварталах от дома, на углу улиц Герцена и Грибоедова). Он перепуганно спрашивал: не случилось ли с нами беды? Оказалось, что четверть часа назад всю округу потряс небывалый раскат грома. Видимо, в ту самую секунду. Мы-то его не слышали за взрывом нашей шаровой молнии, а ближние улицы содрогнулись от небывалого грозового удара. Кое-где в тот миг вылетели стекла, а отчима, который говорил по телефону с каким-то «Райпотребсоюзом» отшвырнуло от аппарата. И связь оборвалась.
– Мне показалось, что аж дым пошел из трубки, – живописал свои ощущения отчим.
Обсудив происшествие, взрослые пришли к выводу, что рванувший в нашей комнате «шарик» был лишь частью крупномасштабной атмосферно-электрической атаки, которой подверглись ближние кварталы. И слава Богу, что все обошлось, только пол слегка обгорел…
Во время этих рассуждений, я съеженно сидел на кушетке, продолжал кутаться в телогрейку и размазывал слезы. И тихонько икал (было у меня в ту пору такое свойство: с перепугу начинал икать). Мама утешала меня. Отчим тоже не стал в этот раз подтрунивать, сел рядом и деловито разъяснил, что сейчас бояться уже нечего. Подобные грозовые удары – явление очень редкое, и по теории вероятности (есть такая наука) в ближайшие годы мне уже не придется стать их свидетелем. А этим летом – тем более. Вот и гроза уже откатывается…
В самом деле, раскаты звучали все отдаленнее, вспышек уже не было, дождь шумел успокоительно: все, мол, позади. Мама приоткрыла оконную створку – чтобы выветрить запах гари. Я снова поежился, но спорить не стал. Со двора вошел запах мокрых тополей и огородных грядок. У крыльца ободряюще загудело жестяное ведро, которое хозяйка тетя Тася поставила под водосточную трубу.
Я взглянул на барометр. Он чуть покосился (наверно, от воздушной волны), однако службу нес. Черная хвостатая стрелка его заметно отошла теперь от контрольной медной стрелки вправо – тоже утешала меня, обещая скорое улучшение погоды.
3
…Да, но я отвлекся. Начал рассказывать, как нашел разбитый барометр среди хлама, а пустился вспоминать грозу сорок шестого года. Ладно, возвращаюсь во взрослую жизнь.
Барометр я уложил в портфель и привез домой. Застелил стол белой скатеркой, уложил на нее пострадавший прибор – как больного в операционной. Приготовил тонкие отвертки, пинцеты и клей… Для начала я склеил эмульсией ПВА треснувшую пополам фаянсовую шкалу термометра, заново укрепил ее в прорези. Потом вынул из оправы анероида осколки стекла, аккуратно насадил болтавшуюся стрелку на ось. Но это было лишь началом. Предстояло починить механизм.
Тончайшая спиральная пружинка лопнула и отскочила от валика, соединенного рычажками с круглой ребристой коробочкой. (Я с детства знал, что в коробочке заключено «безвоздушное пространство», поэтому она так чутко реагирует на колебания воздушного давления.) Кончик пружинки был надломлен, пришлось его «ампутировать». Я опасался, что это повлияет на точность показаний барометра, но делать нечего. Затем очень долго я старался вставить укороченную пружинку хвостиком в прорезь на валике. Не получалось (Не получалось! Не получалось…) Я повторял попытку за попыткой (не сломать бы только…) Время шло, а удачи не было. Но – странное дело! – я не испытывал досады ни на себя, на барометр. Мне казалось, что я лечу пострадавшее живое существо, которое можно спасти только жалостью и терпением. Кроме того, мне всегда нравилось возиться с устройствами, в которых есть медные шестеренки, рычажки, валики и пружинки. Даже простенькие механизмы от выброшенных часов-ходиков казались мне в детстве удивительными и таинственными. Завораживала зубчатая взаимосвязь одних шестеренок с другими, а всех их вместе – со Временем! (Если бы собрать миллион таких латунных машинок вместе и запустить их одновременно, можно было бы, наверно, влиять на движение секунд и минут, замедляя или ускоряя обороты шестеренок…) Что уж говорить о внутренности будильника, который мама однажды отдала мне «на растерзание»!
А лет двадцать назад я даже починил корабельный хронометр, который мне подарили балтийские моряки (у меня есть о нем роман). Затаив дыхание, натягивал слетевшую с барабана цепочку, подкручивал на балансире цилиндрические грузики, регулируя точность хода… Но в это время я был уже взрослый и при всем уважении к точной механике не ощущал мистического замирания. А вот в детстве…
Вспоминаю, как однажды меня, шестилетнего, позвал к себе старший приятель-сосед Пашка Шаклин. Кроме него, никого у них в комнате не было, но он все же приложил палец к губам (от чего я тут же проникся ощущением тайны и приключения). У высокого комода стояли наготове два табурета. Пашка встал на один, а на другой велел встать мне. Перед моим носом оказался коричневый, с бронзовыми накладками, ящик граммофона.
Граммофон был мне знаком давно. Я даже помню, как старший Пашкин брат Володя вместе с моими братом и сестрой и с их гостями-приятелями однажды танцевали под этот граммофон, хотя уже тогда, в пору патефонов и трескучих самодельных радиол, он считался старинной вещью. Да, я видел этот звуковой аппарат часто, но понятия не имел, что там внутри.
Пашка с важностью опытного мага отвел в сторону мятую трубу с тиснеными узорами, снял, поднатужившись, с оси тяжелый, покрытый пыльным зеленым сукном диск и наконец поднял верхнюю доску ящика – словно крышку квадратного сундучка.
– Смотри…
Я и так смотрел, замирая от чудесности происходящего. Из ящика, будто из сундука с кладом, пахло пылью и медью. Мне открылось множество желтых и серебристых валиков, шестеренок и рычажков, посреди которых царила свернутая в спираль стальная лента. Все было непонятно, однако в этом хитром сочетании механических деталей я чуял таинственную закономерность. Пашка с прежним значительным видом вставил в боковое отверстие никелированную ручку, завертел. Часть валиков тоже завертелась, пружина проснулась, стала закручиваться плотнее, ощутимо напрягая металлическую силу. Пашка нажал какую-то планку и сразу ожила вся внутренность граммофона. Завращались маховички, зашуршали зубчатые колесики, с мягким журчанием завертелась блестящая вертикальная ось, на которую раньше был насажен диск…
– Зд о рово, да? – шепнул Пашка, словно становясь теперь моим сообщником. Я часто закивал и обнаружил при этом, что у меня болтается отвисшая от изумления челюсть. Захлопнул рот, но ни капли изумления не растерял. А еще одним чувством была благодарность Пашке…
Зачем он показал мне все это? Решил похвастаться? Или бескорыстно захотел удивить и порадовать младшего соседа? Возможно, и так – ведь у нас было нечто вроде дружбы, хотя Пашка чаще поддразнивал меня, чем удостаивал приятельского общения. А может, он сам лишь недавно открыл для себя устройство граммофонной внутренности, и ему не терпелось поделиться?
Впрочем, об этом я размышлял много позже. А в тот момент просто погружался в пахнувшее медным окислом, сухими еловыми дощечками и старым лаком чудо. В том, что я вижу чудо, не было сомнения. Тогда мне еще были неведомы простые тайны механической звукозаписи. Я считал, что песни и музыка рождаются внутри граммофонных и патефонных коробок, а пластинки лишь подсказывают механизмам, как оформлять эти звуки, какие именно слова и мелодии выпускать наружу из своих рупоров.
…Впрочем, и теперь мне порой кажется так же. Это когда я завожу старенький коричневый патефон и запускаю на нем довоенную «Рио-Риту», песни Вертинского или тяжелые, столетней давности пластинки с прижизненными записями Шаляпина. Записи – это, конечно, важно, а все-таки главное таинство музыки рождается там, внутри обтянутого потертым коленкором чемоданчика. И никто не разуверит меня в этом детском убеждении…
Ну ладно, опять увело меня в сторону от сюжета… Пружинку я все-таки вставил. Повернул стрелку на нужное деление (как раз передали по радио сводку погоды). Круглого стекла не нашлось, я заменил его тонким плексигласом. Повесил барометр над стареньким маминым электрокамином, на котором в давнем дружном соседстве стоят дорогие мне с детства существа: зеркальце старшей сестры, мраморный кролик, суровый керамический красноармеец в буденовке… (Именно существа, а не вещи, потому что они для меня как живые, даже зеркальце.) Теперь предстояло ждать несколько часов или даже дней: как сильно будет ошибаться починенный прибор…
Он никак не стал ошибаться! Несмотря на укороченную пружинку! Хвостатая черная стрелка и теперь точно указывает миллиметры ртутного столбы, о которых сообщают в теленовостях синоптики. Честь и слава Альфреду Мейнерту с Кузнецкого Моста (неважно, мастеру или торговцу)! Прибор почти столетней давности добросовестно фиксирует нынешнее давление атмосферы (и не его вина, что оно становится слабее). А барометр, купленный в советском универмаге частенько врет. Впрочем, не сильно. И я на него не в обиде. Это даже интересно – сравнивать показания двух приборов начала и конца двадцатого века. Вроде как ты дежурный метеоролог и сидишь в заснеженной метеостанции недалеко от полюса, под радужным северным сиянием… Это опять проснулось во мне воображение семилетнего Славки.
Ну, а раз уж оно проснулось, есть смысл припомнить, что же было дальше в тот день, отмеченный шаровой молнией.
Главное – то, что во мне поселилось радостное чувство освобождения от страха. Я поверил словам отчима о теории вероятности и о том, что в будущем гроз можно не бояться. По крайней мере, в близком будущем. А нынешней грозы – тем более. Она ушла далеко, солнце зажглось за окном на мокрых листьях черемухи и на картофельной ботве.
Я вышел на двор, забрался по приставной лестнице на покатую крышу. Солнце успело нагреть ее, над гниловатым тесом поднимался пар. Казалось, он даже щекочет ноги. Мокрые доски под босыми ступнями были ласково-теплыми. Пахло сырым деревом, влажными кирпичами печной трубы и бархатным мхом, чьи пушистые валики зеленели в желобках и щелях кровельного настила. А издалека все сильнее пахло промытой тополиной листвой. Я стал дышать глубоко и весело.
Туча давно уже скатилась к самому краю неба и там казалась жалко растрепанной и нестрашной. Она открыла в синеве половинку бледной дневной луны.
Станешь тут бледной при таком солнце!
Вымытые крыши ослепительно бликовали под лучами. А вдали горели золотом верхушки городского сквера. «Гори, зонт…» – опять вспомнилось мне. Правда, настоящего горизонта, где небо сливается с краешком земли, с низкой крыши видно не было. Его заслоняли деревья и здания центральных улиц (хотя и невысокие, но все же закрывающие дальнюю даль). Зато в нескольких кварталах от меня высоко и с чудесной стройностью поднималась над крышами, ярко белела на солнце колокольня Спасской церкви. Впрочем, тогда я не знал еще этого названия – Спасская. Это просто была для меня Белая башня, знакомая с самого раннего детства, привычная и любимая. И мне было известно, что это храм , хотя и закрытый в давние времена.
Я не был верующим мальчиком (в те-то октябрятско-пионерские годы!). Но… и совсем неверующим тоже не был. По крайней мере, с уважением и пониманием смотрел, как мама иногда вынимала из сундука маленькую икону с Богородицей и мальчиком Иисусом и, перекрестившись несколько раз, аккуратно прятала ее обратно. И сейчас я вдруг вспомнил слова соседок, что маму от молнии «уберег Господь». Благодарность за это спасение, за эту послегрозовую солнечность, за окутавшую меня радостную безопасность тепло поднялась у меня в груди – так, что даже защипало в глазах.
Барометр я уложил в портфель и привез домой. Застелил стол белой скатеркой, уложил на нее пострадавший прибор – как больного в операционной. Приготовил тонкие отвертки, пинцеты и клей… Для начала я склеил эмульсией ПВА треснувшую пополам фаянсовую шкалу термометра, заново укрепил ее в прорези. Потом вынул из оправы анероида осколки стекла, аккуратно насадил болтавшуюся стрелку на ось. Но это было лишь началом. Предстояло починить механизм.
Тончайшая спиральная пружинка лопнула и отскочила от валика, соединенного рычажками с круглой ребристой коробочкой. (Я с детства знал, что в коробочке заключено «безвоздушное пространство», поэтому она так чутко реагирует на колебания воздушного давления.) Кончик пружинки был надломлен, пришлось его «ампутировать». Я опасался, что это повлияет на точность показаний барометра, но делать нечего. Затем очень долго я старался вставить укороченную пружинку хвостиком в прорезь на валике. Не получалось (Не получалось! Не получалось…) Я повторял попытку за попыткой (не сломать бы только…) Время шло, а удачи не было. Но – странное дело! – я не испытывал досады ни на себя, на барометр. Мне казалось, что я лечу пострадавшее живое существо, которое можно спасти только жалостью и терпением. Кроме того, мне всегда нравилось возиться с устройствами, в которых есть медные шестеренки, рычажки, валики и пружинки. Даже простенькие механизмы от выброшенных часов-ходиков казались мне в детстве удивительными и таинственными. Завораживала зубчатая взаимосвязь одних шестеренок с другими, а всех их вместе – со Временем! (Если бы собрать миллион таких латунных машинок вместе и запустить их одновременно, можно было бы, наверно, влиять на движение секунд и минут, замедляя или ускоряя обороты шестеренок…) Что уж говорить о внутренности будильника, который мама однажды отдала мне «на растерзание»!
А лет двадцать назад я даже починил корабельный хронометр, который мне подарили балтийские моряки (у меня есть о нем роман). Затаив дыхание, натягивал слетевшую с барабана цепочку, подкручивал на балансире цилиндрические грузики, регулируя точность хода… Но в это время я был уже взрослый и при всем уважении к точной механике не ощущал мистического замирания. А вот в детстве…
Вспоминаю, как однажды меня, шестилетнего, позвал к себе старший приятель-сосед Пашка Шаклин. Кроме него, никого у них в комнате не было, но он все же приложил палец к губам (от чего я тут же проникся ощущением тайны и приключения). У высокого комода стояли наготове два табурета. Пашка встал на один, а на другой велел встать мне. Перед моим носом оказался коричневый, с бронзовыми накладками, ящик граммофона.
Граммофон был мне знаком давно. Я даже помню, как старший Пашкин брат Володя вместе с моими братом и сестрой и с их гостями-приятелями однажды танцевали под этот граммофон, хотя уже тогда, в пору патефонов и трескучих самодельных радиол, он считался старинной вещью. Да, я видел этот звуковой аппарат часто, но понятия не имел, что там внутри.
Пашка с важностью опытного мага отвел в сторону мятую трубу с тиснеными узорами, снял, поднатужившись, с оси тяжелый, покрытый пыльным зеленым сукном диск и наконец поднял верхнюю доску ящика – словно крышку квадратного сундучка.
– Смотри…
Я и так смотрел, замирая от чудесности происходящего. Из ящика, будто из сундука с кладом, пахло пылью и медью. Мне открылось множество желтых и серебристых валиков, шестеренок и рычажков, посреди которых царила свернутая в спираль стальная лента. Все было непонятно, однако в этом хитром сочетании механических деталей я чуял таинственную закономерность. Пашка с прежним значительным видом вставил в боковое отверстие никелированную ручку, завертел. Часть валиков тоже завертелась, пружина проснулась, стала закручиваться плотнее, ощутимо напрягая металлическую силу. Пашка нажал какую-то планку и сразу ожила вся внутренность граммофона. Завращались маховички, зашуршали зубчатые колесики, с мягким журчанием завертелась блестящая вертикальная ось, на которую раньше был насажен диск…
– Зд о рово, да? – шепнул Пашка, словно становясь теперь моим сообщником. Я часто закивал и обнаружил при этом, что у меня болтается отвисшая от изумления челюсть. Захлопнул рот, но ни капли изумления не растерял. А еще одним чувством была благодарность Пашке…
Зачем он показал мне все это? Решил похвастаться? Или бескорыстно захотел удивить и порадовать младшего соседа? Возможно, и так – ведь у нас было нечто вроде дружбы, хотя Пашка чаще поддразнивал меня, чем удостаивал приятельского общения. А может, он сам лишь недавно открыл для себя устройство граммофонной внутренности, и ему не терпелось поделиться?
Впрочем, об этом я размышлял много позже. А в тот момент просто погружался в пахнувшее медным окислом, сухими еловыми дощечками и старым лаком чудо. В том, что я вижу чудо, не было сомнения. Тогда мне еще были неведомы простые тайны механической звукозаписи. Я считал, что песни и музыка рождаются внутри граммофонных и патефонных коробок, а пластинки лишь подсказывают механизмам, как оформлять эти звуки, какие именно слова и мелодии выпускать наружу из своих рупоров.
…Впрочем, и теперь мне порой кажется так же. Это когда я завожу старенький коричневый патефон и запускаю на нем довоенную «Рио-Риту», песни Вертинского или тяжелые, столетней давности пластинки с прижизненными записями Шаляпина. Записи – это, конечно, важно, а все-таки главное таинство музыки рождается там, внутри обтянутого потертым коленкором чемоданчика. И никто не разуверит меня в этом детском убеждении…
Ну ладно, опять увело меня в сторону от сюжета… Пружинку я все-таки вставил. Повернул стрелку на нужное деление (как раз передали по радио сводку погоды). Круглого стекла не нашлось, я заменил его тонким плексигласом. Повесил барометр над стареньким маминым электрокамином, на котором в давнем дружном соседстве стоят дорогие мне с детства существа: зеркальце старшей сестры, мраморный кролик, суровый керамический красноармеец в буденовке… (Именно существа, а не вещи, потому что они для меня как живые, даже зеркальце.) Теперь предстояло ждать несколько часов или даже дней: как сильно будет ошибаться починенный прибор…
Он никак не стал ошибаться! Несмотря на укороченную пружинку! Хвостатая черная стрелка и теперь точно указывает миллиметры ртутного столбы, о которых сообщают в теленовостях синоптики. Честь и слава Альфреду Мейнерту с Кузнецкого Моста (неважно, мастеру или торговцу)! Прибор почти столетней давности добросовестно фиксирует нынешнее давление атмосферы (и не его вина, что оно становится слабее). А барометр, купленный в советском универмаге частенько врет. Впрочем, не сильно. И я на него не в обиде. Это даже интересно – сравнивать показания двух приборов начала и конца двадцатого века. Вроде как ты дежурный метеоролог и сидишь в заснеженной метеостанции недалеко от полюса, под радужным северным сиянием… Это опять проснулось во мне воображение семилетнего Славки.
Ну, а раз уж оно проснулось, есть смысл припомнить, что же было дальше в тот день, отмеченный шаровой молнией.
Главное – то, что во мне поселилось радостное чувство освобождения от страха. Я поверил словам отчима о теории вероятности и о том, что в будущем гроз можно не бояться. По крайней мере, в близком будущем. А нынешней грозы – тем более. Она ушла далеко, солнце зажглось за окном на мокрых листьях черемухи и на картофельной ботве.
Я вышел на двор, забрался по приставной лестнице на покатую крышу. Солнце успело нагреть ее, над гниловатым тесом поднимался пар. Казалось, он даже щекочет ноги. Мокрые доски под босыми ступнями были ласково-теплыми. Пахло сырым деревом, влажными кирпичами печной трубы и бархатным мхом, чьи пушистые валики зеленели в желобках и щелях кровельного настила. А издалека все сильнее пахло промытой тополиной листвой. Я стал дышать глубоко и весело.
Туча давно уже скатилась к самому краю неба и там казалась жалко растрепанной и нестрашной. Она открыла в синеве половинку бледной дневной луны.
Станешь тут бледной при таком солнце!
Вымытые крыши ослепительно бликовали под лучами. А вдали горели золотом верхушки городского сквера. «Гори, зонт…» – опять вспомнилось мне. Правда, настоящего горизонта, где небо сливается с краешком земли, с низкой крыши видно не было. Его заслоняли деревья и здания центральных улиц (хотя и невысокие, но все же закрывающие дальнюю даль). Зато в нескольких кварталах от меня высоко и с чудесной стройностью поднималась над крышами, ярко белела на солнце колокольня Спасской церкви. Впрочем, тогда я не знал еще этого названия – Спасская. Это просто была для меня Белая башня, знакомая с самого раннего детства, привычная и любимая. И мне было известно, что это храм , хотя и закрытый в давние времена.
Я не был верующим мальчиком (в те-то октябрятско-пионерские годы!). Но… и совсем неверующим тоже не был. По крайней мере, с уважением и пониманием смотрел, как мама иногда вынимала из сундука маленькую икону с Богородицей и мальчиком Иисусом и, перекрестившись несколько раз, аккуратно прятала ее обратно. И сейчас я вдруг вспомнил слова соседок, что маму от молнии «уберег Господь». Благодарность за это спасение, за эту послегрозовую солнечность, за окутавшую меня радостную безопасность тепло поднялась у меня в груди – так, что даже защипало в глазах.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента