Феликс Кривин
Артамонов
Зимой 1946 года у нас в редакции появился Артамонов, бывалый воин и поэт. Срочно была созвана литературная студия, которой до сего времени руководила тихая женщина Вера Марковна, заместитель ответственного секретаря.
В редакции нашей областной газеты было два ответственных человека: ответственный редактор и ответственный секретарь. Со временем ответственный редактор стал называться главным редактором, возложив целиком ответственность на ответственного секретаря. Но тогда время ответственных еще не прошло, и главным у нас в редакции был только главный бухгалтер. И капитан Артамонов тоже пришел в нашу студию не как главный, а как ответственный. Еще нас не зная, он пришел, чтобы за нас отвечать.
Далеко не каждая студия имеет такого человека. В школе, например, в шестом классе, где мы организовали «союз писателей», мы могли только мечтать о таком человеке. Нам было столько же лет, сколько лицеистам пушкинского выпуска в Отечественную войну 1812 года. На нашу долю выпала Великая Отечественная война, и мы писали стихи, как те знаменитые лицеисты.
Конечно, нам было бы легче, если б нам прислали руководителя, да еще вдобавок в чине капитана. Но капитаны были на фронте и вернулись только после войны.
– Товарищи, – сказал капитан Артамонов, когда мы собрались в кабинете ответственного секретаря, – по дороге из Берлина я заехал в Москву, и мне поручено организовать здесь литературную студию.
Литературная студия у нас уже была, но нам было приятно, что о нас не забывают в столице. Вот даже человека прислали. В такую даль.
И мы решили наново создать литературную студию.
Руководителем, конечно, стал капитан Артамонов. Он даже не был избран, он просто был назначен Москвой. И мы с радостью ему подчинились: оттого, что он заезжал по дороге в Москву, в нем было что-то от столичного литератора.
А вообще-то он был сапожник. Солдатом пошел на войну и, продвигаясь к Берлину, постепенно дошел до капитана. Но и теперь, став литератором, он своей первой профессии не забыл и охотно чинил наши ботинки – не за плату, а в порядке литературной помощи.
К тому времени, как мы поняли, что никто его к нам специально не присылал, мы успели его полюбить и не поверили в то, что поняли. Мы по-прежнему считали, что нами руководит Москва.
А он уже и сам не помнил, что выполняет чье-то поручение. Он собирал нас на своем винограднике, кормил виноградом, чинил нашу обувь и говорил о поэзии.
– Стихи поднимают солдат в атаку, поэтому они должны быть краткими и ясными, как команда. И рифмоваться должны, как рифмуются орудийные залпы: по звучанию похоже, но объект другой. И другое попадание.
Постепенно мы разъезжались – кто на учебу, кто на работу в другие города. Вокруг Артамонова редели ряды, как на фронте.
И в какой-то момент он почувствовал, что в нем уже нет того поэтического жара, какой был во время войны. А может, это был не поэтический, а солдатский жар, который он по ошибке принял за поэтический?
Он приходил в редакцию к тихой женщине, у которой в свое время отобрал бразды, и говорил:
– Вера Марковна, я не тот человек, за которого меня принимали. И за которого я сам себя принимал. Я в себе ошибся, Вера Марковна.
Она пыталась его успокоить, но разве можно успокоить человека, который ошибся в себе? Тут нужно не успокаиваться, тут нужно исправлять ошибку.
И он исправил. Он оставил литературные занятия и целиком посвятил себя сапожному делу.
Клиенты за глаза называли его поэтом, но не в плохом смысле, а, наоборот, в положительном. Когда человек занимается не своим делом, его иногда называют сапожником, но если он на самом деле сапожник, причем хороший сапожник, как его назвать?
Артамонова называли поэтом.
И еще долго в литстудии, которой руководила бессменная Вера Марковна, рассказывали молодым студийцам о человеке, который сменил сапожное шило на винтовку, винтовку на перо и перо – снова на шило. Не у каждого хватит мужества, но Артамонов был такой человек. Он ведь не только приехал к нам из Берлина через Москву, он сначала дошел до Берлина.
В редакции нашей областной газеты было два ответственных человека: ответственный редактор и ответственный секретарь. Со временем ответственный редактор стал называться главным редактором, возложив целиком ответственность на ответственного секретаря. Но тогда время ответственных еще не прошло, и главным у нас в редакции был только главный бухгалтер. И капитан Артамонов тоже пришел в нашу студию не как главный, а как ответственный. Еще нас не зная, он пришел, чтобы за нас отвечать.
Далеко не каждая студия имеет такого человека. В школе, например, в шестом классе, где мы организовали «союз писателей», мы могли только мечтать о таком человеке. Нам было столько же лет, сколько лицеистам пушкинского выпуска в Отечественную войну 1812 года. На нашу долю выпала Великая Отечественная война, и мы писали стихи, как те знаменитые лицеисты.
Конечно, нам было бы легче, если б нам прислали руководителя, да еще вдобавок в чине капитана. Но капитаны были на фронте и вернулись только после войны.
– Товарищи, – сказал капитан Артамонов, когда мы собрались в кабинете ответственного секретаря, – по дороге из Берлина я заехал в Москву, и мне поручено организовать здесь литературную студию.
Литературная студия у нас уже была, но нам было приятно, что о нас не забывают в столице. Вот даже человека прислали. В такую даль.
И мы решили наново создать литературную студию.
Руководителем, конечно, стал капитан Артамонов. Он даже не был избран, он просто был назначен Москвой. И мы с радостью ему подчинились: оттого, что он заезжал по дороге в Москву, в нем было что-то от столичного литератора.
А вообще-то он был сапожник. Солдатом пошел на войну и, продвигаясь к Берлину, постепенно дошел до капитана. Но и теперь, став литератором, он своей первой профессии не забыл и охотно чинил наши ботинки – не за плату, а в порядке литературной помощи.
К тому времени, как мы поняли, что никто его к нам специально не присылал, мы успели его полюбить и не поверили в то, что поняли. Мы по-прежнему считали, что нами руководит Москва.
А он уже и сам не помнил, что выполняет чье-то поручение. Он собирал нас на своем винограднике, кормил виноградом, чинил нашу обувь и говорил о поэзии.
– Стихи поднимают солдат в атаку, поэтому они должны быть краткими и ясными, как команда. И рифмоваться должны, как рифмуются орудийные залпы: по звучанию похоже, но объект другой. И другое попадание.
Постепенно мы разъезжались – кто на учебу, кто на работу в другие города. Вокруг Артамонова редели ряды, как на фронте.
И в какой-то момент он почувствовал, что в нем уже нет того поэтического жара, какой был во время войны. А может, это был не поэтический, а солдатский жар, который он по ошибке принял за поэтический?
Он приходил в редакцию к тихой женщине, у которой в свое время отобрал бразды, и говорил:
– Вера Марковна, я не тот человек, за которого меня принимали. И за которого я сам себя принимал. Я в себе ошибся, Вера Марковна.
Она пыталась его успокоить, но разве можно успокоить человека, который ошибся в себе? Тут нужно не успокаиваться, тут нужно исправлять ошибку.
И он исправил. Он оставил литературные занятия и целиком посвятил себя сапожному делу.
Клиенты за глаза называли его поэтом, но не в плохом смысле, а, наоборот, в положительном. Когда человек занимается не своим делом, его иногда называют сапожником, но если он на самом деле сапожник, причем хороший сапожник, как его назвать?
Артамонова называли поэтом.
И еще долго в литстудии, которой руководила бессменная Вера Марковна, рассказывали молодым студийцам о человеке, который сменил сапожное шило на винтовку, винтовку на перо и перо – снова на шило. Не у каждого хватит мужества, но Артамонов был такой человек. Он ведь не только приехал к нам из Берлина через Москву, он сначала дошел до Берлина.