Алан Кубатиев
Штрудель по-венски
Сразу оговорюсь — я не стесняюсь ничего.
В конце концов если женщины вторглись чуть ли не во все области жизнедеятельности, испокон веков принадлежащие мужчине, то почему бы и нам не попробовать?
Разумеется, речь идет не о платьях с оборками. Речь идет о другом...
В нем нет ничего необычного. Мало ли мужчин занимается этим вполне профессионально. Даже Александр Дюма не подпустил своих «негров» только к одной книге.
Но я созидаю не так.
Только для себя.
В крайнем случае для двух-трех избранных друзей, которые сумеют оценить и дерзкий взлет авторской фантазии, и тончайшее соблюдение древних традиций.
Я творю вдохновенно.
Творчество проходит три стадии: созидание, сервировка и вкушение. Еда! — варварское, грубое слово! Урчание кишок, сопение, чавканье...
Фу!..
Нет, именно вкушение. Наслаждение произведением искусства, более земного и сложного и более необходимого, чем все искусства мира.
Я один из немногих, кто сознает это.
У меня мало единомышленников даже среди тех, кого объединяют прославленные своей кухней светские клубы. Их связывает скорее снобизм, чем истинная страсть.
Даже Брийя-Саварен вряд ли понял бы меня до конца. Как общественный деятель, он скорее пытался проанализировать социальное значение гастрономии, чем ее духовное содержание, то богатство ощущений, ту симфонию чувств, которую способен познать лишь человек, чей интеллект и эмоции находятся в радостной и спокойной гармонии.
Мало кто знает мир с той стороны, с какой знаю его я. Он открывается мне через сытную тяжесть итальянской пиццы и плывущую сладость редчайшей дыни «волчья голова», через тонкую маслянистость икры морских ежей и нежное японское сасими, через варварскую пышность и остроту французского буйябеса, через филистерскую, грубую вещность сосисок с капустой, через непередаваемый вкус бульона из ласточкиных гнезд, который готовят в Катоне. О, как много сумела бы дать нам восточная кухня, если бы мы захотели у нее учиться!
Именно поэтому я и принял приглашение на прием в честь какого-то там посла, которое мне прислал Герре. Он, видимо, надеялся, что в ответ на эту любезность я проконсультирую его повара. Но ему пора бы усвоить, что я не едок, а знаток.
Прием был невыразимо скучен, лишь стол доставил мне веселую минуту. Более омерзительного салата с цветами «хуа-хуцзин» и ростками бамбука я еще не пробовал. Всего-навсего чуть больше перца и... Ужаснее всего, что остальные поедали эту мерзость!
Моя душа прямо-таки рванулась к человеку, стоявшему возле колонны. Мне показалось, что на лице у него было то выражение, которое я тщательно маскировал улыбкой. Лишь подойдя поближе, я понял, как я ошибался,— ему просто было скучно.
Слэу заметил меня, когда я повернулся, чтобы уйти, и узнал меня, потому что я не успел скрыть, что тоже узнал его. Поставив тарелку — о боже, и он жевал этот салат! — он дотронулся до моего локтя.
— Весь вечер пытался вспомнить, где мы могли встречаться. Ну конечно же, Танжер!
Пришлось протянуть ему руку. Увы, но раз его тогда пригласили к Герре... Скрыться мне уже не удалось, и я с большой неохотой припомнил его.
Мы столкнулись в Танжере, когда я путешествовал по Африке. Одна из самых неудачных моих поездок — при любом напоминании о любой из африканских стран во рту появляется непереносимый привкус пальмового масла... В отеле мы жили в смежных номерах, и он то и дело попадал ко мне в самые неподходящие минуты, совсем как сейчас — ключи были одинаковые. Человек он достаточно известный, но поразительно не интересный. Удивительно, что я запомнил его имя.
Я с грустью вспоминал мавританскую кухню, которая совершенно выродилась, пропитавшись консервативными европейскими традициями, и делал вид, что с интересом выслушиваю Слэу.
Подали сладкое: но я отсюда видел, что сливки плохо взбиты, а для бисквита с земляничным кремом выбрана самая неподходящая мука. Усмехнувшись в душе, я взял с подноса бокал сносного шерри и вдруг услышал:
— ...Решил, что лучшего эксперта, чем вы, мне не найти.
— Простите, о чем вы? Я на секунду отвлёкся,— пришлось сказать мне с любезной улыбкой.
Он хихикнул и потер ладонь о ладонь.
— Я очень хорошо помню, как мы случайно встретились с вами в «Гранаде». Вашу вдохновенную речь о культуре еды, истинной и мнимой...— Слэу вкрадчиво заглянул мне в глаза.
Хотя его уровень стал мне совершенно ясен, после того как он сказал «еда», но то, что он помнил мои слова, было довольно лестно. Сам он что-то говорил тогда о химизме и механизме вкусового восприятия и тому подобную чепуху. Конечно, с колокольни его... биохимии, кажется, мир для него сведен к комбинациям органических молекул.
Я уклончиво ответил:
— Видите ли, господин Слэу, я всего лишь дилетант, и полагаться на мои советы...
— О нет,— перебил он меня, всплеснув руками,— вы недооцениваете себя и свои качества! Во-первых, насколько мне известно, слово «дилетант» происходит от итальянского «дилетто», что значит «удовольствие». Что плохого в том, чтобы получать удовольствие от своих занятий? Это стимулирует деятельность человека в любой сфере! Во-вторых, такой дегустационный аппарат, каким наделила вас природа и опыт, сродни гениальному дарованию. Это правда, что вы различаете до девятисот оттенков любого вкуса?..
— Девятьсот двадцать,— поправил я с должной скромностью. Теперь Слэу интересовал меня чуть больше, чем в начале нашей встречи.
Расстегнув пиджак, он сунул большие пальцы за брючный ремень, как ораторствующий политикан. Фи!
— Вы знаете, господин Тримл,— доверительно нагнулся он ко мне,— ваша речь сделала для меня больше, чем все речи, которые я когда-либо слышал, много больше — она нажала кнопку...— говорил он, тараща глаза и обдавая меня запахом этого ужасного салата и риса с тушеными осьминогами.— Едва ли не единственное, что нужно для ученого моего типа,— чтобы кто-то или что-то нажало кнопку...
— Боюсь, что я не очень ясно представляю, о чем идет речь,— неприступно сказал я, стараясь чуть отодвинуться в сторону.
Слэу непонимающе посмотрел на меня:
— А разве я не сказал вам?
Я пожал плечами.
— Это даже интереснее,— внезапно сказал он, махнув рукой.— Вы разрешите мне пригласить вас к себе домой? Мне хотелось бы кое-что вам показать...
У него был вид человека, которому можно поверить, но я все же заколебался — любое доверие в наши дни должно иметь четкие границы.
— Это отнимет совсем немного времени,— настаивал он.— Для вас это может оказаться очень интересно, а для меня это крайне важно!
В нерешительности я оглядел зал. Гости уже собрались тесными кучками, обсуждая те дела, которые вершатся на подобных приемах. Мне пора было уходить, и когда я увидел, что пьяный доктор Арто, увы, мой родственник, сидевший пригорюнившись около эстрады, раскачиваясь, направляется в мою сторону, то сказал Слэу:
— Хорошо. Я согласен.
Слэу просиял и хлопнул меня по плечу. Фи!
— У меня внизу машина, пойдемте скорее...
Увернувшись от проспиртованной туши доктора, которого мне в противном случае пришлось бы везти домой, я пошел за Слэу.
Когда швейцар назвал в уоки-токи мою фамилию и подкатил мой «Астор», я велел Бенвенуто ехать домой, а сам уселся в довольно потрепанный «Мормон» профессора Слэу. Вряд ли ему было не по средствам нанять человекошофера: видимо, некий культурный демократизм заставлял его обходиться автоматом.
Дом его был двухэтажным кошмаром, стилизованным под альпийскую хижину. Внутри он выглядел несколько уютнее и элегантнее, и я даже почувствовал нечто вроде симпатии к хозяину, когда увидел в старинном дубовом шкафу английский столовый сервиз прекрасного серебра и очень тонкой работы. Супница была просто чудо: изящной и строгой формы, с литыми подчерненными медальонами по бокам. Но хозяин тут же разрушил очарование минуты. Проследив мой взгляд, он ухмыльнулся и сказал:
— Проклятие для прислуги. Ее нужно поднимать вдвоем, если не втроем. Причуды моей бывшей жены. Почти все в этом доме ее причуды...
Фи! Я тут же спросил его:
— Так о чем же вы хотели говорить со мной, господин Слэу?..
— Видите ли, господин Тримл,— ответил он, доставая из бара плебейского вида графин с виски и пару стаканов,— сначала я попрошу вас... э-ээ... отведать несколько блюд и сказать, насколько они соответствуют нормам высокого кулинарного искусства...
Я не сдержал все же ядовитой реплики:
— Тогда вам не следует угощать меня этой водкой. Она обжигает вкусовые сосочки, и после нее можно посчитать лакомством даже опилки!
Не уловив, очевидно, всей иронии, доктор Слэу тут же встал:
— Прошу извинения, но я оставлю вас на несколько минут. В доме никого нет, так что все придется сделать мне самому.
Он стремительно удалился, и я не успел спросить, чего же конкретно он ждет от меня.
Кто он такой? Кулинар-маньяк или маньяк-кулинар? Непохоже. Неумный шутник? Не думаю. Он говорил совершенно серьезно, даже с извиняющейся улыбкой. Соломенный вдовец, изнемогающий от одиночества?
Слэу вернулся, не дав мне прийти к какому-либо выводу. В руках он держал поднос, накрытый сверху марлей. Я ужаснулся, но когда он откинул ее и стали видны блюда, я ужаснулся еще больше.
Судя по виду, в первом было прекрасное свежее мясо, неумело и грубо затушенное в винном соусе. Во втором дымился пивной суп с клецками, морковью и горошком. И в нем, бог мой, в пивном супе, плавал лавровый лист!.. Что лежало в третьей тарелке, я не видел — она была накрыта сверху металлическим колпаком,— но среди запахов отчетливо различался аромат горячего яблочного пирога, в котором в чудесной пропорции было смешано нужное количество ванили, корицы, сахара и — замечательно — несколько капель рома. Я восторженно обонял, и это благоухание помогло мне увидеть теплое, пушистое, как тельце цыпленочка, бисквитное тесто, желеобразную, разомлевшую в жару начинку...
Усевшись напротив, Слэу наблюдал за выражением моего лица. Затем решив, что увертюра сыграна, он сделал рукой горделиво-приглашающий жест:
— Прошу вас, господин Тримл. Попробуйте, вот ложки, и скажите, что вы об этом думаете.
Больше для приличия попробовал я весь этот натюрморт, не считая нужным на сей раз скрывать выражение своего лица: я имел на это право. Мое первое впечатление тут же подтвердилось. Мясо было неплохое, но совершенно испорченный гарнир и дикарское приготовление... Пивной суп вполне годился бы для непритязательного гастронома, но лавровый лист!
И только штрудель, восхитительный штрудель, штрудель по-венски, был прекрасен, свеж и чист, как поцелуй ребенка. В нем не было ни одного изъяна.
— И вы сами создали это? — несколько бестактно спросил я. Доктор Слэу, вздохнув, улыбнулся и непонятно сказал:
— Вы и не представляете, как верны ваши слова...
Муза кулинарии внушила ему идею достать из бара бутылку сухого мозельвейна. Не удержавшись, я просмаковал еще ломтик — ах, штрудель!
Хозяин же долил себе виски, сжал стакан в руке и принялся кружить по обширной гостиной, то и дело спотыкаясь о ковер. В этом прекрасном доме он казался совершенно чужим.
Он ходил и ходил, и вдруг из него прямо-таки хлынули слова.
— Знаете, господин Тримл, считается, что время ученых-одиночек прошло. Верно — и неверно, как любая истина, которую пытаются утвердить в качестве абсолютной. Есть мысли, гипотезы, идеи, стремления, способные вдохновить человека настолько, что он обретает невероятную целеустремленность, которая, в свою очередь, дает невероятные силы...
Теперь он был настолько мне приятен, что я согласен был выслушать все, что бы он ни сказал. Огромные часы в футляре из резного дуба мягко и басовито пробили одиннадцать.
Грустно покачав головой, Слэу сказал:
— Именно так они звонили в тот вечер, когда я наконец понял, чего хочу от себя... Не помню, как и почему, но в тот раз я заехал на самую окраину Цеховых Кварталов, к Печной Трубе.
«Брр-рр!» — я вздрогнул и налил себе еще мозельвейна.
— Среди этих... домов из жести, старых ящиков, будок из горбыля и мешковины я петлял около часа и уже отчаялся выехать к реке, когда еще машина отказала. Промучившись с ней полчаса, я наконец догадался взглянуть на счетчик. Оказалось, что всего-навсего кончился бензин! Неподалеку стоял фургон Департамента Трудовых Ресурсов, и шофер продал мне пять литров, чтобы хватило докатить до бензоколонки. То, что я не спросил сдачу, сделало его разговорчивым и доброжелательным, и он сказал мне, кивнув на длинную очередь, стоявшую за его фургоном: «Во, гляньте! Тоже заправки дожидаются!» Я часто видел в городе эти серебряные гиганты с красно-белой эмблемой «ДТР», но никогда не интересовался, для чего они предназначены. Видите ли, в них развозят еду и одежду в районы с низким жизненным уровнем. Для многих это единственный источник существования от рождения до смерти, которой не всегда приходится долго ждать,— пища омерзительна. Шофер с кладбищенским юмором поведал мне, что среди этих «ГИ», государственных иждивенцев, смертность от желудочно-кишечных заболеваний и пищевых отравлений достигает сорока процентов... Этому надо было положить конец.
— Простите,— перебил я с легкой досадой,— а зачем вы мне это рассказываете? Я тоже не знал об этом и не желаю знать!
— Простите, господин Тримл,— упрямо сказал он,— но эти вещи знать необходимо. Иначе вам будет нелегко понять...
Для сохранения душевного равновесия мне пришлось отведать еще ломтик штруделя и выпить глоточек мозельвейна.
Слэу продолжал, устало погрузив лицо в ладони:
— Когда я вернулся домой, мне пришлось воспользоваться снотворным, потому что уснуть я не мог. На меня неотвязно глядели серые лица, я видел истощенных детей с кривыми ножками, вспоминал голодающих в Африке, Южной Америке, на Ближнем Востоке, мимо которых прошел, отделавшись подачкой... И на следующий день я вдруг вспомнил вашу речь, тогда, в Танжере. Вы говорили о том, что уровень истинной культуры можно распознать только по отношению к еде, не так ли?
— Не совсем так. Я говорил, что избыточность и грубость еды есть признак недостаточной духовной культуры нации, на каком бы этапе развития материальной культуры она ни находилась.
— Да, вот именно,— кивнул он и замолчал, съежившись в кресле напротив меня.
Через несколько секунд он снова поднял глаза. Красные, отчаянные и горестные, они так не вязались с его респектабельным видом!
— Но о какой культуре, духовной ли, материальной, может идти речь, если человек просто подыхает с голоду, если он вынужден жевать отбросы, траву, а в двухстах метрах от него магазины ломятся от жратвы? — пронзительно выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Фи!..
— И тогда,— продолжал он уже спокойнее,— я начал работу, которая потребовала четырех лет жизни и половины моего состояния, а могла забрать все...
Он вдруг начал рыться в карманах, нашел футляр с ключами и выбрал один — причудливое бронзовое кольцо, массивный стальной стержень со сложной бородкой. Поднявшись, он пошел к шкафу с сервизом.
Я не старался подсматривать, но все, что он делал, отражалось в темном экране огромного стереона, стоявшего передо мной.
На панелях шкафа была тонкая резьба из стилизованных цветов. Нажав левой рукой на лепесток деревянного тюльпана, он вставил правой ключ в сердцевину огромного георгина в центре орнамента и повернул его три раза вправо и один раз влево.
Черный дубовый шкаф, полный металла и фарфора, вещь неподъемной тяжести, обернулся вокруг оси легко и точно, как балерина. И на меня ощутимо задуло холодным ветерком.
— Это готическое подземелье,— сказал Слэу, посмеиваясь,— досталось мне в наследство от прежнего владельца. В этом бывшем бомбоубежище есть вентиляция, вода, освещение и некоторая меблировка. Все это мне весьма пригодилось, когда я покинул университет...
Не знаю почему, но я не испугался даже тогда. Видимо, потому, что Слэу — как я сейчас понимаю, большая редкость в наше время — с доверием относился к любому человеку, особенно в начале знакомства. Он уже считал меня давним другом... И если я рисковал, то не больше, чем в Японии, когда меня угощали сасими из рыбы, которая иногда оказывается смертельно ядовитой. Только смельчака вознаграждало нежнейшее мясо.
Спускаясь вслед за хозяином по винтовой лестнице, я испытывал то же самое ощущение.
Но там меня ждало невыразимо скучное зрелище. Толстые полки, заставленные уродливой лабораторной посудой и банками с химикалиями, какая-то аппаратура, штативы, циферблаты, стрелки, змеевики, провода... Подземелье было достаточно просторным, а всего этого было так много, что я сперва не заметил «Фелисити», стоявшую подле вытяжного шкафа, и целую полку справочников.
Но моя уверенность была непоколебима: даже на «Фелисити», прекрасной электронной плите с блоком автоматического и ручного управления, набором программ и памятью, нельзя было создать такой шедевр, какой я вкушал минуту назад. Для этого, кроме первоклассных исходных материалов и высокого мастерства, необходимо было то отношение к кулинарии, которым наделен я. А справочники... Рецептов гениальности там нет.
— Первое время она была мне помощницей,— сказал Слэу, ласково похлопывая «Фелисити» по корпусу.— Мои лаборанты наверху были уверены, что я слегка помешан на почве гастрономии, но исправно пожирали все, что она делала...
С дружеской фамильярностью он взял меня за локоть:
— Скажите, дорогой Тримл, вы в самом деле уверены, что съели, то есть попробовали, неплохой обед?
— А что же еще? — саркастически спросил я. В подвале было прохладно, пронзительно пахло чем-то кислым, и мне хотелось поскорее уйти. Я не понимал, зачем он приволок меня сюда.
— Дело в том, что теперь я несколько более уверен в успехе своей работы,— довольно сказал он, глядя на плиту,— если даже вы ничего не заметили.
— А что я, по-вашему, должен был заметить? — насторожившись, спросил я.
— За двадцать четыре часа я могу изготовить сто сорок таких обедов из пятидесяти трех разнообразных блюд,— так же довольно сказал Слэу.— Для этого мне нужно только от полутора до двух тонн городского мусора без металлических и стеклянных включений, или восемь тонн древесных отходов, или... Ну, в общем, это уже детали. Гораздо важнее другое — что я провожу этот синтез не в громоздких реакторах, а в сравнительно компактной установке, и не через двести прогнозированных лет, а сейчас, сию минуту, ту самую минуту, когда на земле умирает от голода два человека!..
Я почти не сознавал, о чем он говорит. Это был удар.
Если в «Марокко» узнают, что я, Леонард Тримл, вкушал синтетическую пищу!.. Боже мой!.. Весь клуб отвернется от меня. И что самое ужасное, в том числе три моих лучших друга, с которыми меня спаяла общая, давняя и чистая страсть. Они не простят мне осквернения наших идеалов! А когда писаки пронюхают, что мне не удалось отличить лжепищу от истинной, да еще раструбят об этом в своих мерзких газетах, можно будет умереть. Больше мне ничего не останется...
А Слэу, этот мошенник, этот подлец, хлопал меня по плечу своей ошпаренной кислотами лапой и разглагольствовал вовсю:
— Конечно это было трудно, и сейчас полно крепких задачек, но главное достигнуто, а те я добью, будьте уверены, вот запущу машинку на полный ход — вы представьте, сколько проблем будет сразу решено, а чтоб эти чинуши немного пошевелились, завтра же созову пресс-конференцию — в свое время газетчиков очень заинтересовало, почему нобелевский лауреат оставил кафедру,— когда покажу им, почему, они взовьются, обо всем я, конечно, не расскажу...
— Постойте! — жалко вскрикнул я, не желая расставаться с последней иллюзией.— Неужели даже штрудель, великолепный, нежный и прекрасный штрудель, был всего лишь подделкой?..
Слэу засмеялся. О, как я ненавидел его в эту минуту!
— Мой бедный Тримл,— протянул он с отвратительной фамильярностью,— я понимаю, вам грустно, хоть вы и удивлены. И да, и нет! В нем есть еще некоторые примеси, которых нет в природных материалах, но они безвредны и обнаруживаются только лабораторным путем. Вот пойдемте-ка со мной...
В полной уверенности, что я покорно следую за ним, он энергично помчался к «Фелисити». Когда он снял переднюю стенку, я увидел, что вместо пульта управления и диска набора программ под ней было грубо и поспешно смонтировано что-то хаотичное, незнакомое и дико сложное.
И это надругательство над беззащитным и полезным аппаратом переполнило чашу моего терпения.
Меж тем Слэу отворил выкрашенный синей краской люк, расположенный слева от машины. Справа от нее был такой же люк, но замазанный красным суриком. Сняв пиджак, он защелкал переключателями. За стеной, в которую была вделана бедная «Фелисити», возникло ровное густое гудение.
Взяв совковую лопату, Слэу открыл дощатый ларь и принялся с ухватками заправского кочегара швырять в синий люк... опилки! Лопату за лопатой! С него капал пот, но он все время говорил:
— Тут одна из... главных загвоздок... по части механики... Уфф! Ну ничего, при поточном процессе наладим конвейеры...
Гудение стало тише... За стеной возник лязг и жужжание, потом раздался звонок, на панели вспыхнула красная лампочка, и Слэу проворно бросился к красному люку, схватив поднос.
Люк поднялся вверх, скрипнув петлями, но я уже не мог смотреть. Раздались мягкие удары и новый скрип и лязг. По запаху я догадался, что это штрудели.
Но теперь их аромат казался мне тошнотворным.
— Вы можете попробовать любой! — торжественно провозгласил Слэу.— Ручаюсь, что не отличите от того, который вы уже...
— Нет-нет,— поспешно забормотал я.— Это потрясающе, но я... Мне что-то плохо...
Посерьезнев, Слэу взял меня под руку и повел к лестнице:
— Не волнуйтесь, дорогой Тримл, вас, наверное, сморило в подвале. Требуется некоторая привычка, чтобы долго пробыть здесь...
Наверху в гостиной он усадил меня в кресло, налил мне бокал и вытащил откуда-то флакон таблеток «Гип-Гип».
Когда мне стало лучше, я сел прямее и сказал:
— Доктор Слэу, но это же преступление.
Кажется, он не поверил своим ушам. Мотнув головой, будто его ударили по щеке, он сдавленно спросил:
— Преступление, сказали вы?..
— Да, преступление,— непоколебимо подтвердил я, глядя ему прямо в глаза.— Вы навсегда закрываете человеку один из путей к совершенствованию — возможность стать над грубой сытостью и радоваться тому прекрасному, что можно извлечь из примитивного процесса насыщения, возвеличить свой дух. Вы уничтожаете искусство, заменяя его штамповкой!..
Он выслушал меня до конца, и когда я остановился, чтобы освежить пересохший от гнева рот глотком вина, спросил:
— Господин Тримл, это правда, что с прошлого месяца вы стали одним из Сотни?..
— Какое это имеет значение? — холодно спросил я.
— Большое,— так же холодно ответил он и усмехнулся.— В Сотню входят семейства, насчитывающие одиннадцать поколений бизнесменов, ведущие свой род от первопоселенцев и обладающие состоянием не меньше трех миллионов. Вы никогда не голодали, Тримл, разве что в лечебных целях. Я вырос в семье, где было семеро детей и не было отца. Первый раз я наелся досыта в пятнадцать лет.
Я попытался перебить его, но он удержал меня резким, повелительным жестом:
— Вы маскируете свое стремление к постоянной сытости, Тримл. Вы рядите его под любовь к искусству!..
Он вскочил, не в силах больше оставаться на месте, и подошел к окну, за которым клубилась ночь.
— Боже,— сказал он с неожиданной тоской,— почему всегда было и есть столько людей, которые живут, только чтоб жрать, спать, надевать на себя тряпки? Неужели это испытание, призванное отсеивать тех, кто не сможет всем этим пожертвовать? Нет, я поломаю...
Откуда у меня взялись силы и почему я поступил именно так — не знаю.
Но это я взлетел с кресла, схватил за ручки серебряную супницу, взметнул ее и с незнакомой силой обрушил на залысый, ненавистный затылок...
При всей моей хрупкости я выгляжу внешне крепким и румяным — это такое же следствие моего увлечения, как ожоги от паяльника на руках радиолюбителей; и я не понимаю, как мне удалось стащить его вниз, по лестнице, поднять и сунуть в синий люк, в гудение и звякание.
Пока я стоял, пытаясь отдышаться, и вытирал руки носовым платком, знакомо взвизгнул звонок, сверкнула красная вспышка, и из люка, рассыпаясь на бетонном полу, один за другим повалились яблочные пироги.
В последнем торчал ключ. Красивое бронзовое кольцо на стальном стержне с причудливой бородкой.
На улице я почти сразу увидел автомат для вызова роботакси. Когда машина подъехала, набрал шифр своего квартала, растянулся на сиденье и устало закрыл глаза.
Есть вещи, о которых здравомыслящий человек никогда не пожалеет, даже если они дорого ему стоили.
Я никогда не пожалею о докторе Слэу, но штрудель! Прекрасный, сладостный, упоительный штрудель!..
В конце концов если женщины вторглись чуть ли не во все области жизнедеятельности, испокон веков принадлежащие мужчине, то почему бы и нам не попробовать?
Разумеется, речь идет не о платьях с оборками. Речь идет о другом...
В нем нет ничего необычного. Мало ли мужчин занимается этим вполне профессионально. Даже Александр Дюма не подпустил своих «негров» только к одной книге.
Но я созидаю не так.
Только для себя.
В крайнем случае для двух-трех избранных друзей, которые сумеют оценить и дерзкий взлет авторской фантазии, и тончайшее соблюдение древних традиций.
Я творю вдохновенно.
Творчество проходит три стадии: созидание, сервировка и вкушение. Еда! — варварское, грубое слово! Урчание кишок, сопение, чавканье...
Фу!..
Нет, именно вкушение. Наслаждение произведением искусства, более земного и сложного и более необходимого, чем все искусства мира.
Я один из немногих, кто сознает это.
У меня мало единомышленников даже среди тех, кого объединяют прославленные своей кухней светские клубы. Их связывает скорее снобизм, чем истинная страсть.
Даже Брийя-Саварен вряд ли понял бы меня до конца. Как общественный деятель, он скорее пытался проанализировать социальное значение гастрономии, чем ее духовное содержание, то богатство ощущений, ту симфонию чувств, которую способен познать лишь человек, чей интеллект и эмоции находятся в радостной и спокойной гармонии.
Мало кто знает мир с той стороны, с какой знаю его я. Он открывается мне через сытную тяжесть итальянской пиццы и плывущую сладость редчайшей дыни «волчья голова», через тонкую маслянистость икры морских ежей и нежное японское сасими, через варварскую пышность и остроту французского буйябеса, через филистерскую, грубую вещность сосисок с капустой, через непередаваемый вкус бульона из ласточкиных гнезд, который готовят в Катоне. О, как много сумела бы дать нам восточная кухня, если бы мы захотели у нее учиться!
Именно поэтому я и принял приглашение на прием в честь какого-то там посла, которое мне прислал Герре. Он, видимо, надеялся, что в ответ на эту любезность я проконсультирую его повара. Но ему пора бы усвоить, что я не едок, а знаток.
Прием был невыразимо скучен, лишь стол доставил мне веселую минуту. Более омерзительного салата с цветами «хуа-хуцзин» и ростками бамбука я еще не пробовал. Всего-навсего чуть больше перца и... Ужаснее всего, что остальные поедали эту мерзость!
Моя душа прямо-таки рванулась к человеку, стоявшему возле колонны. Мне показалось, что на лице у него было то выражение, которое я тщательно маскировал улыбкой. Лишь подойдя поближе, я понял, как я ошибался,— ему просто было скучно.
Слэу заметил меня, когда я повернулся, чтобы уйти, и узнал меня, потому что я не успел скрыть, что тоже узнал его. Поставив тарелку — о боже, и он жевал этот салат! — он дотронулся до моего локтя.
— Весь вечер пытался вспомнить, где мы могли встречаться. Ну конечно же, Танжер!
Пришлось протянуть ему руку. Увы, но раз его тогда пригласили к Герре... Скрыться мне уже не удалось, и я с большой неохотой припомнил его.
Мы столкнулись в Танжере, когда я путешествовал по Африке. Одна из самых неудачных моих поездок — при любом напоминании о любой из африканских стран во рту появляется непереносимый привкус пальмового масла... В отеле мы жили в смежных номерах, и он то и дело попадал ко мне в самые неподходящие минуты, совсем как сейчас — ключи были одинаковые. Человек он достаточно известный, но поразительно не интересный. Удивительно, что я запомнил его имя.
Я с грустью вспоминал мавританскую кухню, которая совершенно выродилась, пропитавшись консервативными европейскими традициями, и делал вид, что с интересом выслушиваю Слэу.
Подали сладкое: но я отсюда видел, что сливки плохо взбиты, а для бисквита с земляничным кремом выбрана самая неподходящая мука. Усмехнувшись в душе, я взял с подноса бокал сносного шерри и вдруг услышал:
— ...Решил, что лучшего эксперта, чем вы, мне не найти.
— Простите, о чем вы? Я на секунду отвлёкся,— пришлось сказать мне с любезной улыбкой.
Он хихикнул и потер ладонь о ладонь.
— Я очень хорошо помню, как мы случайно встретились с вами в «Гранаде». Вашу вдохновенную речь о культуре еды, истинной и мнимой...— Слэу вкрадчиво заглянул мне в глаза.
Хотя его уровень стал мне совершенно ясен, после того как он сказал «еда», но то, что он помнил мои слова, было довольно лестно. Сам он что-то говорил тогда о химизме и механизме вкусового восприятия и тому подобную чепуху. Конечно, с колокольни его... биохимии, кажется, мир для него сведен к комбинациям органических молекул.
Я уклончиво ответил:
— Видите ли, господин Слэу, я всего лишь дилетант, и полагаться на мои советы...
— О нет,— перебил он меня, всплеснув руками,— вы недооцениваете себя и свои качества! Во-первых, насколько мне известно, слово «дилетант» происходит от итальянского «дилетто», что значит «удовольствие». Что плохого в том, чтобы получать удовольствие от своих занятий? Это стимулирует деятельность человека в любой сфере! Во-вторых, такой дегустационный аппарат, каким наделила вас природа и опыт, сродни гениальному дарованию. Это правда, что вы различаете до девятисот оттенков любого вкуса?..
— Девятьсот двадцать,— поправил я с должной скромностью. Теперь Слэу интересовал меня чуть больше, чем в начале нашей встречи.
Расстегнув пиджак, он сунул большие пальцы за брючный ремень, как ораторствующий политикан. Фи!
— Вы знаете, господин Тримл,— доверительно нагнулся он ко мне,— ваша речь сделала для меня больше, чем все речи, которые я когда-либо слышал, много больше — она нажала кнопку...— говорил он, тараща глаза и обдавая меня запахом этого ужасного салата и риса с тушеными осьминогами.— Едва ли не единственное, что нужно для ученого моего типа,— чтобы кто-то или что-то нажало кнопку...
— Боюсь, что я не очень ясно представляю, о чем идет речь,— неприступно сказал я, стараясь чуть отодвинуться в сторону.
Слэу непонимающе посмотрел на меня:
— А разве я не сказал вам?
Я пожал плечами.
— Это даже интереснее,— внезапно сказал он, махнув рукой.— Вы разрешите мне пригласить вас к себе домой? Мне хотелось бы кое-что вам показать...
У него был вид человека, которому можно поверить, но я все же заколебался — любое доверие в наши дни должно иметь четкие границы.
— Это отнимет совсем немного времени,— настаивал он.— Для вас это может оказаться очень интересно, а для меня это крайне важно!
В нерешительности я оглядел зал. Гости уже собрались тесными кучками, обсуждая те дела, которые вершатся на подобных приемах. Мне пора было уходить, и когда я увидел, что пьяный доктор Арто, увы, мой родственник, сидевший пригорюнившись около эстрады, раскачиваясь, направляется в мою сторону, то сказал Слэу:
— Хорошо. Я согласен.
Слэу просиял и хлопнул меня по плечу. Фи!
— У меня внизу машина, пойдемте скорее...
Увернувшись от проспиртованной туши доктора, которого мне в противном случае пришлось бы везти домой, я пошел за Слэу.
Когда швейцар назвал в уоки-токи мою фамилию и подкатил мой «Астор», я велел Бенвенуто ехать домой, а сам уселся в довольно потрепанный «Мормон» профессора Слэу. Вряд ли ему было не по средствам нанять человекошофера: видимо, некий культурный демократизм заставлял его обходиться автоматом.
Дом его был двухэтажным кошмаром, стилизованным под альпийскую хижину. Внутри он выглядел несколько уютнее и элегантнее, и я даже почувствовал нечто вроде симпатии к хозяину, когда увидел в старинном дубовом шкафу английский столовый сервиз прекрасного серебра и очень тонкой работы. Супница была просто чудо: изящной и строгой формы, с литыми подчерненными медальонами по бокам. Но хозяин тут же разрушил очарование минуты. Проследив мой взгляд, он ухмыльнулся и сказал:
— Проклятие для прислуги. Ее нужно поднимать вдвоем, если не втроем. Причуды моей бывшей жены. Почти все в этом доме ее причуды...
Фи! Я тут же спросил его:
— Так о чем же вы хотели говорить со мной, господин Слэу?..
— Видите ли, господин Тримл,— ответил он, доставая из бара плебейского вида графин с виски и пару стаканов,— сначала я попрошу вас... э-ээ... отведать несколько блюд и сказать, насколько они соответствуют нормам высокого кулинарного искусства...
Я не сдержал все же ядовитой реплики:
— Тогда вам не следует угощать меня этой водкой. Она обжигает вкусовые сосочки, и после нее можно посчитать лакомством даже опилки!
Не уловив, очевидно, всей иронии, доктор Слэу тут же встал:
— Прошу извинения, но я оставлю вас на несколько минут. В доме никого нет, так что все придется сделать мне самому.
Он стремительно удалился, и я не успел спросить, чего же конкретно он ждет от меня.
Кто он такой? Кулинар-маньяк или маньяк-кулинар? Непохоже. Неумный шутник? Не думаю. Он говорил совершенно серьезно, даже с извиняющейся улыбкой. Соломенный вдовец, изнемогающий от одиночества?
Слэу вернулся, не дав мне прийти к какому-либо выводу. В руках он держал поднос, накрытый сверху марлей. Я ужаснулся, но когда он откинул ее и стали видны блюда, я ужаснулся еще больше.
Судя по виду, в первом было прекрасное свежее мясо, неумело и грубо затушенное в винном соусе. Во втором дымился пивной суп с клецками, морковью и горошком. И в нем, бог мой, в пивном супе, плавал лавровый лист!.. Что лежало в третьей тарелке, я не видел — она была накрыта сверху металлическим колпаком,— но среди запахов отчетливо различался аромат горячего яблочного пирога, в котором в чудесной пропорции было смешано нужное количество ванили, корицы, сахара и — замечательно — несколько капель рома. Я восторженно обонял, и это благоухание помогло мне увидеть теплое, пушистое, как тельце цыпленочка, бисквитное тесто, желеобразную, разомлевшую в жару начинку...
Усевшись напротив, Слэу наблюдал за выражением моего лица. Затем решив, что увертюра сыграна, он сделал рукой горделиво-приглашающий жест:
— Прошу вас, господин Тримл. Попробуйте, вот ложки, и скажите, что вы об этом думаете.
Больше для приличия попробовал я весь этот натюрморт, не считая нужным на сей раз скрывать выражение своего лица: я имел на это право. Мое первое впечатление тут же подтвердилось. Мясо было неплохое, но совершенно испорченный гарнир и дикарское приготовление... Пивной суп вполне годился бы для непритязательного гастронома, но лавровый лист!
И только штрудель, восхитительный штрудель, штрудель по-венски, был прекрасен, свеж и чист, как поцелуй ребенка. В нем не было ни одного изъяна.
— И вы сами создали это? — несколько бестактно спросил я. Доктор Слэу, вздохнув, улыбнулся и непонятно сказал:
— Вы и не представляете, как верны ваши слова...
Муза кулинарии внушила ему идею достать из бара бутылку сухого мозельвейна. Не удержавшись, я просмаковал еще ломтик — ах, штрудель!
Хозяин же долил себе виски, сжал стакан в руке и принялся кружить по обширной гостиной, то и дело спотыкаясь о ковер. В этом прекрасном доме он казался совершенно чужим.
Он ходил и ходил, и вдруг из него прямо-таки хлынули слова.
— Знаете, господин Тримл, считается, что время ученых-одиночек прошло. Верно — и неверно, как любая истина, которую пытаются утвердить в качестве абсолютной. Есть мысли, гипотезы, идеи, стремления, способные вдохновить человека настолько, что он обретает невероятную целеустремленность, которая, в свою очередь, дает невероятные силы...
Теперь он был настолько мне приятен, что я согласен был выслушать все, что бы он ни сказал. Огромные часы в футляре из резного дуба мягко и басовито пробили одиннадцать.
Грустно покачав головой, Слэу сказал:
— Именно так они звонили в тот вечер, когда я наконец понял, чего хочу от себя... Не помню, как и почему, но в тот раз я заехал на самую окраину Цеховых Кварталов, к Печной Трубе.
«Брр-рр!» — я вздрогнул и налил себе еще мозельвейна.
— Среди этих... домов из жести, старых ящиков, будок из горбыля и мешковины я петлял около часа и уже отчаялся выехать к реке, когда еще машина отказала. Промучившись с ней полчаса, я наконец догадался взглянуть на счетчик. Оказалось, что всего-навсего кончился бензин! Неподалеку стоял фургон Департамента Трудовых Ресурсов, и шофер продал мне пять литров, чтобы хватило докатить до бензоколонки. То, что я не спросил сдачу, сделало его разговорчивым и доброжелательным, и он сказал мне, кивнув на длинную очередь, стоявшую за его фургоном: «Во, гляньте! Тоже заправки дожидаются!» Я часто видел в городе эти серебряные гиганты с красно-белой эмблемой «ДТР», но никогда не интересовался, для чего они предназначены. Видите ли, в них развозят еду и одежду в районы с низким жизненным уровнем. Для многих это единственный источник существования от рождения до смерти, которой не всегда приходится долго ждать,— пища омерзительна. Шофер с кладбищенским юмором поведал мне, что среди этих «ГИ», государственных иждивенцев, смертность от желудочно-кишечных заболеваний и пищевых отравлений достигает сорока процентов... Этому надо было положить конец.
— Простите,— перебил я с легкой досадой,— а зачем вы мне это рассказываете? Я тоже не знал об этом и не желаю знать!
— Простите, господин Тримл,— упрямо сказал он,— но эти вещи знать необходимо. Иначе вам будет нелегко понять...
Для сохранения душевного равновесия мне пришлось отведать еще ломтик штруделя и выпить глоточек мозельвейна.
Слэу продолжал, устало погрузив лицо в ладони:
— Когда я вернулся домой, мне пришлось воспользоваться снотворным, потому что уснуть я не мог. На меня неотвязно глядели серые лица, я видел истощенных детей с кривыми ножками, вспоминал голодающих в Африке, Южной Америке, на Ближнем Востоке, мимо которых прошел, отделавшись подачкой... И на следующий день я вдруг вспомнил вашу речь, тогда, в Танжере. Вы говорили о том, что уровень истинной культуры можно распознать только по отношению к еде, не так ли?
— Не совсем так. Я говорил, что избыточность и грубость еды есть признак недостаточной духовной культуры нации, на каком бы этапе развития материальной культуры она ни находилась.
— Да, вот именно,— кивнул он и замолчал, съежившись в кресле напротив меня.
Через несколько секунд он снова поднял глаза. Красные, отчаянные и горестные, они так не вязались с его респектабельным видом!
— Но о какой культуре, духовной ли, материальной, может идти речь, если человек просто подыхает с голоду, если он вынужден жевать отбросы, траву, а в двухстах метрах от него магазины ломятся от жратвы? — пронзительно выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Фи!..
— И тогда,— продолжал он уже спокойнее,— я начал работу, которая потребовала четырех лет жизни и половины моего состояния, а могла забрать все...
Он вдруг начал рыться в карманах, нашел футляр с ключами и выбрал один — причудливое бронзовое кольцо, массивный стальной стержень со сложной бородкой. Поднявшись, он пошел к шкафу с сервизом.
Я не старался подсматривать, но все, что он делал, отражалось в темном экране огромного стереона, стоявшего передо мной.
На панелях шкафа была тонкая резьба из стилизованных цветов. Нажав левой рукой на лепесток деревянного тюльпана, он вставил правой ключ в сердцевину огромного георгина в центре орнамента и повернул его три раза вправо и один раз влево.
Черный дубовый шкаф, полный металла и фарфора, вещь неподъемной тяжести, обернулся вокруг оси легко и точно, как балерина. И на меня ощутимо задуло холодным ветерком.
— Это готическое подземелье,— сказал Слэу, посмеиваясь,— досталось мне в наследство от прежнего владельца. В этом бывшем бомбоубежище есть вентиляция, вода, освещение и некоторая меблировка. Все это мне весьма пригодилось, когда я покинул университет...
Не знаю почему, но я не испугался даже тогда. Видимо, потому, что Слэу — как я сейчас понимаю, большая редкость в наше время — с доверием относился к любому человеку, особенно в начале знакомства. Он уже считал меня давним другом... И если я рисковал, то не больше, чем в Японии, когда меня угощали сасими из рыбы, которая иногда оказывается смертельно ядовитой. Только смельчака вознаграждало нежнейшее мясо.
Спускаясь вслед за хозяином по винтовой лестнице, я испытывал то же самое ощущение.
Но там меня ждало невыразимо скучное зрелище. Толстые полки, заставленные уродливой лабораторной посудой и банками с химикалиями, какая-то аппаратура, штативы, циферблаты, стрелки, змеевики, провода... Подземелье было достаточно просторным, а всего этого было так много, что я сперва не заметил «Фелисити», стоявшую подле вытяжного шкафа, и целую полку справочников.
Но моя уверенность была непоколебима: даже на «Фелисити», прекрасной электронной плите с блоком автоматического и ручного управления, набором программ и памятью, нельзя было создать такой шедевр, какой я вкушал минуту назад. Для этого, кроме первоклассных исходных материалов и высокого мастерства, необходимо было то отношение к кулинарии, которым наделен я. А справочники... Рецептов гениальности там нет.
— Первое время она была мне помощницей,— сказал Слэу, ласково похлопывая «Фелисити» по корпусу.— Мои лаборанты наверху были уверены, что я слегка помешан на почве гастрономии, но исправно пожирали все, что она делала...
С дружеской фамильярностью он взял меня за локоть:
— Скажите, дорогой Тримл, вы в самом деле уверены, что съели, то есть попробовали, неплохой обед?
— А что же еще? — саркастически спросил я. В подвале было прохладно, пронзительно пахло чем-то кислым, и мне хотелось поскорее уйти. Я не понимал, зачем он приволок меня сюда.
— Дело в том, что теперь я несколько более уверен в успехе своей работы,— довольно сказал он, глядя на плиту,— если даже вы ничего не заметили.
— А что я, по-вашему, должен был заметить? — насторожившись, спросил я.
— За двадцать четыре часа я могу изготовить сто сорок таких обедов из пятидесяти трех разнообразных блюд,— так же довольно сказал Слэу.— Для этого мне нужно только от полутора до двух тонн городского мусора без металлических и стеклянных включений, или восемь тонн древесных отходов, или... Ну, в общем, это уже детали. Гораздо важнее другое — что я провожу этот синтез не в громоздких реакторах, а в сравнительно компактной установке, и не через двести прогнозированных лет, а сейчас, сию минуту, ту самую минуту, когда на земле умирает от голода два человека!..
Я почти не сознавал, о чем он говорит. Это был удар.
Если в «Марокко» узнают, что я, Леонард Тримл, вкушал синтетическую пищу!.. Боже мой!.. Весь клуб отвернется от меня. И что самое ужасное, в том числе три моих лучших друга, с которыми меня спаяла общая, давняя и чистая страсть. Они не простят мне осквернения наших идеалов! А когда писаки пронюхают, что мне не удалось отличить лжепищу от истинной, да еще раструбят об этом в своих мерзких газетах, можно будет умереть. Больше мне ничего не останется...
А Слэу, этот мошенник, этот подлец, хлопал меня по плечу своей ошпаренной кислотами лапой и разглагольствовал вовсю:
— Конечно это было трудно, и сейчас полно крепких задачек, но главное достигнуто, а те я добью, будьте уверены, вот запущу машинку на полный ход — вы представьте, сколько проблем будет сразу решено, а чтоб эти чинуши немного пошевелились, завтра же созову пресс-конференцию — в свое время газетчиков очень заинтересовало, почему нобелевский лауреат оставил кафедру,— когда покажу им, почему, они взовьются, обо всем я, конечно, не расскажу...
— Постойте! — жалко вскрикнул я, не желая расставаться с последней иллюзией.— Неужели даже штрудель, великолепный, нежный и прекрасный штрудель, был всего лишь подделкой?..
Слэу засмеялся. О, как я ненавидел его в эту минуту!
— Мой бедный Тримл,— протянул он с отвратительной фамильярностью,— я понимаю, вам грустно, хоть вы и удивлены. И да, и нет! В нем есть еще некоторые примеси, которых нет в природных материалах, но они безвредны и обнаруживаются только лабораторным путем. Вот пойдемте-ка со мной...
В полной уверенности, что я покорно следую за ним, он энергично помчался к «Фелисити». Когда он снял переднюю стенку, я увидел, что вместо пульта управления и диска набора программ под ней было грубо и поспешно смонтировано что-то хаотичное, незнакомое и дико сложное.
И это надругательство над беззащитным и полезным аппаратом переполнило чашу моего терпения.
Меж тем Слэу отворил выкрашенный синей краской люк, расположенный слева от машины. Справа от нее был такой же люк, но замазанный красным суриком. Сняв пиджак, он защелкал переключателями. За стеной, в которую была вделана бедная «Фелисити», возникло ровное густое гудение.
Взяв совковую лопату, Слэу открыл дощатый ларь и принялся с ухватками заправского кочегара швырять в синий люк... опилки! Лопату за лопатой! С него капал пот, но он все время говорил:
— Тут одна из... главных загвоздок... по части механики... Уфф! Ну ничего, при поточном процессе наладим конвейеры...
Гудение стало тише... За стеной возник лязг и жужжание, потом раздался звонок, на панели вспыхнула красная лампочка, и Слэу проворно бросился к красному люку, схватив поднос.
Люк поднялся вверх, скрипнув петлями, но я уже не мог смотреть. Раздались мягкие удары и новый скрип и лязг. По запаху я догадался, что это штрудели.
Но теперь их аромат казался мне тошнотворным.
— Вы можете попробовать любой! — торжественно провозгласил Слэу.— Ручаюсь, что не отличите от того, который вы уже...
— Нет-нет,— поспешно забормотал я.— Это потрясающе, но я... Мне что-то плохо...
Посерьезнев, Слэу взял меня под руку и повел к лестнице:
— Не волнуйтесь, дорогой Тримл, вас, наверное, сморило в подвале. Требуется некоторая привычка, чтобы долго пробыть здесь...
Наверху в гостиной он усадил меня в кресло, налил мне бокал и вытащил откуда-то флакон таблеток «Гип-Гип».
Когда мне стало лучше, я сел прямее и сказал:
— Доктор Слэу, но это же преступление.
Кажется, он не поверил своим ушам. Мотнув головой, будто его ударили по щеке, он сдавленно спросил:
— Преступление, сказали вы?..
— Да, преступление,— непоколебимо подтвердил я, глядя ему прямо в глаза.— Вы навсегда закрываете человеку один из путей к совершенствованию — возможность стать над грубой сытостью и радоваться тому прекрасному, что можно извлечь из примитивного процесса насыщения, возвеличить свой дух. Вы уничтожаете искусство, заменяя его штамповкой!..
Он выслушал меня до конца, и когда я остановился, чтобы освежить пересохший от гнева рот глотком вина, спросил:
— Господин Тримл, это правда, что с прошлого месяца вы стали одним из Сотни?..
— Какое это имеет значение? — холодно спросил я.
— Большое,— так же холодно ответил он и усмехнулся.— В Сотню входят семейства, насчитывающие одиннадцать поколений бизнесменов, ведущие свой род от первопоселенцев и обладающие состоянием не меньше трех миллионов. Вы никогда не голодали, Тримл, разве что в лечебных целях. Я вырос в семье, где было семеро детей и не было отца. Первый раз я наелся досыта в пятнадцать лет.
Я попытался перебить его, но он удержал меня резким, повелительным жестом:
— Вы маскируете свое стремление к постоянной сытости, Тримл. Вы рядите его под любовь к искусству!..
Он вскочил, не в силах больше оставаться на месте, и подошел к окну, за которым клубилась ночь.
— Боже,— сказал он с неожиданной тоской,— почему всегда было и есть столько людей, которые живут, только чтоб жрать, спать, надевать на себя тряпки? Неужели это испытание, призванное отсеивать тех, кто не сможет всем этим пожертвовать? Нет, я поломаю...
Откуда у меня взялись силы и почему я поступил именно так — не знаю.
Но это я взлетел с кресла, схватил за ручки серебряную супницу, взметнул ее и с незнакомой силой обрушил на залысый, ненавистный затылок...
При всей моей хрупкости я выгляжу внешне крепким и румяным — это такое же следствие моего увлечения, как ожоги от паяльника на руках радиолюбителей; и я не понимаю, как мне удалось стащить его вниз, по лестнице, поднять и сунуть в синий люк, в гудение и звякание.
Пока я стоял, пытаясь отдышаться, и вытирал руки носовым платком, знакомо взвизгнул звонок, сверкнула красная вспышка, и из люка, рассыпаясь на бетонном полу, один за другим повалились яблочные пироги.
В последнем торчал ключ. Красивое бронзовое кольцо на стальном стержне с причудливой бородкой.
На улице я почти сразу увидел автомат для вызова роботакси. Когда машина подъехала, набрал шифр своего квартала, растянулся на сиденье и устало закрыл глаза.
Есть вещи, о которых здравомыслящий человек никогда не пожалеет, даже если они дорого ему стоили.
Я никогда не пожалею о докторе Слэу, но штрудель! Прекрасный, сладостный, упоительный штрудель!..