Курочкин Виктор Александрович. Последняя весна

Виктор Александрович Курочкин
Последняя весна

   Анастас колотил палкой по ставням и кричал:
   – Эй, Стеха! Чего закупорилась? Не вишь – утро? Ставни открой!
   Удары раскатывались по селу, а старый пустой дом гудел и ухал, как огромный чугунный котел.
   Потом Анастас поднялся на крыльцо и обалдело уставился на новый тяжелый замок, висевший в кованых пробоях двери.
   – Откуда такой замок взялся? Кажись, у меня такого и не было. Разве что Стеха купила.
   Анастас принялся искать ключ. Он обшарил щели и дырки в дверях, перещупал пазы бревен, перевернул полусгнившие ступени крыльца. Когда все было ощупано, обшарено, перевернуто вплоть до кирпичей под окнами, Анастаса взяла оторопь.
   – Куда же она его запрятала? Разве что в собачьей будке посмотреть. – И он пошел в сад.
   В былые времена, когда он был молод и когда еще был жив беззлобный и брехливый «дворянки» Полкан, будка служила надежным семейным тайником для ключа. Но пес давно издох, будка давно сгнила и Анастас давно состарился.
   Старик бродил по саду меж одичавших кустов смородины и крыжовника. Он забыл про ключ: теперь его одолевали другие мысли. Он негодовал на жену Стеху, на сына с невесткой за то, что они своей беспечностью и бесхозяйственностью погубили дивный сад. Пышную бесплодную яблоню и полузасохшую грушу он скверно выругал, грозился начисто вырубить буйный вишенник. Но злость и обида скоро прошли, их сменила тупая усталость. Дойдя до колодца, он присел на источенный червями трухлявый сруб.
   На старика снизошло небытие. Последнее время оно все чаще и подолгу одолевало Анастаса. Сердце еще качало кровь, но уже не способно было чувствовать. Он неподвижно сидел на срубе и широко раскрытыми глазами смотрел на мир. Видел ли он что-нибудь – трудно сказать.
   Стояло бабье лето, ясное, безмолвное и грустное, по утрам знобкое, днем жаркое, а ночью холодное. Прозрачная паутина, словно сети, опутала длинный забор. На дуплистой липе с блекло-зеленого листка плавно спускался паук. Дружная семья коренастых одуванчиков расцветала вторым цветом, и он был ярко-желтый, как само солнце.
   Голоногая с хитрыми зелеными глазами девчонка пролезла сквозь тын, подпрыгивая, подбежала к колодцу:
   – Дедушка Анастас, айда завтракать!
   Старик не пошевелился и продолжал смотреть в одну точку. Девочка пососала палец, потопала босыми, красными от холодной росы ногами, потом присела на корточки и заглянула в глаза Анастаса. Они были круглые, оловянные и смотрели не мигая, как у слепого. Девочке стало страшно. Она вскочила и со всех ног бросилась от колодца. Но, добежав до забора, остановилась и, постояв немного, вернулась назад. Старик сидел в прежней позе. Девочка, замирая от страха, с какой-то отчаянной решимостью дернула Анастаса за рукав рубахи:
   – Дедка, пойдем домой!
   Анастас вздрогнул и удивленно посмотрел на девчонку:
   – А? Чего ты говоришь-то?
   Девочка подпрыгнула и засмеялась:
   – Зову, зову, а ты как глухой. Пора завтракать. Картошка стынет, и мамка ругается, – радостно, без передышки сыпала она и тянула Анастаса за руку. Он едва поспевал за ней и широко, бессмысленно улыбался.
   Они вышли из сада, обогнули дом с наглухо заколоченными окнами, и тут Анастас решительно заупрямился:
   – Куда ты меня, пострел, тянешь? Вот ведь дом-то мой.
   Девочка всплеснула руками:
   – Ой, какой же ты смешной, дедушка!
   Анастас повернул назад, к крыльцу своего дома. Девочка догнала старика, вцепилась в подол рубахи и заревела.
   Анастас остановился:
   – Ну, ну, не плачь, глупая. Экая глупая.
   – Зачем ты меня пугаешь? – глотая слезы, сказала она. – Небось и картошка остыла, и мамка ругается.
   – Ну коли так, идем же скорее, – охотно согласился Анастас и опять направился к своему дому.
   – Да не туда! – закричала девчонка и сердито топнула ногой. – У, какой упрямый, как бык!
   – Как не туда? – удивился старик. – Вот ведь мой дом.
   – А вот и нет. Теперь ты у нас живешь.
   – У кого – у вас?
   – У нас. У папки моего, Ивана Лукова.
   Старик махнул рукой:
   – Эва что придумает. В чужом доме жить. А свой на что?
   – Там теперь никто не живет…
   – Как «никто»? А я… А баба моя… Сын мой, Андрей Анастасьич. Эка ты глупая девка-то. – Старик привлек к себе девочку и подолом рубахи вытер ей мокрый нос.
   Она прижалась к Анастасу. Он гладил ее всклокоченные волосы и как мог успокаивал.
   – И совсем не глупая. И совсем не глупая, – всхлипывая, говорила девочка. – Ты сам все забыл. Все, все на свете, и бабушка твоя померла.
   – Кто – «померла»? – переспросил старик.
   – Твоя бабушка Степанида. Совсем недавно ее похоронили.
   – Похоронили Стешу? Вона что… – Анастас поднял вверх голову и перекрестился.
   – Пойдем, дедушка Анастас.
   Она тихо потянула старика за руку, и он покорно поплелся за ней…
   Анастас Захарович Засухин страдал провалом памяти. Болезнь то внезапно наваливалась на Анастаса, то так же внезапно оставляла его. Первый раз она посетила Анастаса пятнадцать лет назад, после того как он сжег колхозную ригу со льном. По этому случаю Засухина вызвали в прокуратуру к следователю. Перепуганный насмерть Анастас, до этого не имевший никакого понятия ни о судьях, ни о прокурорах, внезапно все забыл и на вопрос следователя: «Расскажите, как было дело?» – ответил вопросом: «Какое еще дело?»
   Следователь улыбнулся:
   – Ты мне не строй злоумышленника. Рассказывай, как спалил ригу.
   Анастас обалдело уставился на следователя:
   – Какую еще ригу?
   – Обыкновенную ригу, колхозную, со льном, – пояснил следователь.
   – Да нешто я ее спалил? – удивленно протянул Анастас.
   – Точно, спалил, и головешек не осталось.
   – Вона что… А я-то что-то и не припомню.
   – «Не припомню»… Забавный тип ты, Засухин. Прямо по Чехову жаришь, – засмеялся следователь и, резко оборвав смех, принял строгий вид. – Вот что, дорогой мой, о том, что ты спалил ригу, всем известно, и доказательств не требуется. Понятно?
   – Так-так, – подтвердил Анастас.
   Следователь откинулся на спинку стула. Высоко вскинул брови и показал Анастасу палец.
   – Мне важно знать, был ли умысел или простая небрежность. – Следователь описал пальцем круг и продолжал: – Умысел бывает косвенный и прямой. Понимаешь, Засухин?
   – Так-так, – заулыбался Анастас, следя, как тонкий палец следователя мелькает перед его носом.
   Улыбку Анастаса следователь почему-то принял за насмешку. Он густо покраснел и резко сменил добродушный тон на грубый:
   – Ты мне не прикидывайся. А говори прямо. Нарочно спалил ригу или так, по халатности?
   – Чего ты мне говоришь-то? Кто кого спалил? – наивно переспросил Анастас и окончательно восстановил против себя следователя, который, в сущности-то, и не желал старику зла.
   Следователь вел порученное ему уголовное дело. Он был молодой, горячий, в своей работе превыше всего ставил объективность и беспристрастность. Дело о поджоге он относил к делам бесспорным и пустячным, отлично видел, что обвиняемый – не преступник: просто недоразвитый колхозник; знал, что и ригу он сжег без умысла: уснул и сам чуть не сгорел вместе с ней; и был уверен, что наказание ему будет условное. Следователь и сам бы мог внести в протокол нужные ему показания, и, конечно, обвиняемый, не читая, подписался бы под ними. Но где тогда объективность? И ради этой объективности он добивался от Анастаса одного только слова «уснул». Ему очень хотелось подсказать это слово Анастасу. Но не мог: мешала беспристрастность. И он продолжал допрашивать Анастаса. Доведенный до бешенства его ответами: «Какое дело?..» и «Да нешто это я?..» – следователь арестовал старика и, провожая его в камеру, сказал:
   – Подумаешь сутки-другие – как миленький заговоришь.
   Прошли сутки, другие, третьи – Засухин не заговорил «как надо». Его направили на судебно-психиатрическую экспертизу.
   В больнице к Анастасу внезапно вернулась память, и он сказал то заветное слово, которого так упорно добивался молодой следователь. А в суде опять забыл.
   Суд не был так щепетильно объективен, как следователь, и чтобы поскорее развязаться с затянувшимся делом, приговорил Анастаса к условному наказанию. В колхозе условное осуждение расценили как чистое оправдание. «Придуривался, придуривался и вылез сухим. Вот уж придурок так придурок», – долго судачил народ. Кличку «придурок» он носил лет пять, пока колхозники не убедились, что у Засухина и в самом деле не все дома. На общем собрании, когда решался вопрос о распашке залежных земель, Анастас Засухин неожиданно для всех заявил, что давно пора заняться «черным переделом».
   В период провала памяти Анастаса одолевало тупое безразличие ко всему. Когда же она возвращалась, Анастаса охватывала бурная деятельность.
   Засухин находился в полном сознании, когда гроб с его Стехой опустили в могилу. Он первым бросил горсть земли, низко поклонился и сказал: «До скорой встречи, Стеша». А на поминках произошел конфуз.
   Перед первой скорбной стопкой Анастас что-то хотел сказать, но, не найдя слов, тяжко вздохнул, выпил и, не закусывая, долго сидел, качая головой из стороны в сторону. Налили по второй. Анастас неожиданно взбодрился:
   – Нам жить, а Степаниде Мироновне гнить!
   Гости потупились, а пышная, грудастая жена сына, приехавшая из города на похороны, поморщилась и сказала мужу:
   – Андрей, не давай ему больше. Да и сам не нагружайся.
   – Батя, хватит тебе. – Андрей хотел взять из рук отца бутылку.
   – Эх, сынок, горе-то какое, а ты – «хватит». Анастас до краев налил стопку и, тряхнув головой, крикнул: – Гости дорогие! Выпьем за Степаниду Мироновну! Нехай ей там легко гнить, а нам тут весело жить!
   Захмелевшие гости дружно выпили. И так перед каждой стопкой Анастас возбужденно продолжал выкрикивать: «Нам весело жить, Степаниде Мироновне гнить». А потом запел высоко и нестройно: «Снеги белые пушистые…» – и, резко оборвав песню, вскочил и топнул ногой:
   – А ну, Стеха, выходи!
   Все онемели. А Анастас бил каблуком, хлопал себя ладонями по груди и коленям и продолжал настойчиво вызывать свою Стеху…
   Утром, после поминок, Андрей с женой, Зинаидой Петровной, под руки привели Анастаса в дом соседа Ивана Лукова и положили в темном углу за печкой на узкую железную кровать. Анастас покорно лег на тугой соломенный матрац, заложил руки за голову. Сноха стащила с Анастаса валенки, накрыла старика одеялом и сказала:
   – Здесь ему будет хорошо.
   Анастас, пристально и нежно смотревший на сына, пошевелился, перевел глаза на сноху и тихо ответил:
   – Куда ж еще лучше. И печка рядом.
   Андрей присел к отцу на кровать. Анастас положил на плечо сына руку. Андрей поежился, поспешно вытащил из кармана сигаретницу… И пока он курил, Анастас ласково гладил плечо сына. Молчание было всем в тягость. Иван Луков и его жена Настя не поднимали глаз от полу и только изредка переглядывались. Зинаида Петровна рассматривала обстановку колхозной избы. Она была слишком простой: пестрые занавески на окнах, стол, десяток стульев, самодельный платяной шкаф, никелированная кровать с горой подушек, приемник «Заря».
   «Боже мой, какая убогость», – подумала Зинаида Петровна и, тронув Настю за локоть, как бы извиняясь, сказала:
   – Ему у вас будет очень хорошо. Комната теплая. – Она хотела сказать «уютная», но постеснялась и сказала «теплая».
   Настя, исподлобья бросив злобный взгляд на Засухину, отрезала:
   – Какая уж есть.
   – Да, да, очень милая, очень милая, – поспешно заверила Зинаида Петровна и обратилась к мужу: – Андрюша, нам пора.
   – Успеешь! – резко ответил Андрей и крепко сжал руку Анастаса. – Отец, ты будешь жить здесь. Понимаешь.
   Анастас пристально смотрел на сына.
   – У соседа, Ивана Лукова. Понимаешь?
   Анастас, не отвечая, продолжал разглядывать сына.
   – Что же ты молчишь, отец?
   Анастас приподнял голову и улыбнулся наивно, по-детски:
   – Чего ты говоришь-то?
   – Ты, отец, будешь жить здесь, у Ивана Лукова, – повторил Андрей.
   – Эва, у чужих людей жить. А свой-то дом на что? – возразил Анастас.
   – Так надо, отец.
   – Ну коли так надо, тогда что ж, поживу, – нехотя согласился старик.
   – Ну вот и молодец, – обрадованно подхватил Андрей, – а через год мы тебя заберем в город. Понимаешь?
   Анастас кивнул головой, пожевал губами и тихо спросил:
   – Старуха-то моя разве уж померла?
   – Да, отец.
   Анастас отвернулся к стене и натянул на голову одеяло.